CC BY
37
И.Е. Баренбаум
На Дворцовой
К
s
X
<
X
о
с
о
о
ш
СО
S
£
<
Когда в 1945 году я поступал в аспирантуру Библиотечного института им. Н.К. Крупской (ныне Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств), ею заведовал Лев Рудольфович Коган. Это был необычайно обаятельный человек. Крупного роста, но какой-то весь мягкий, с розовыми брызжами щек, он походил на доброго Деда Мороза. Он говорил со мной очень доброжелательно: «Вы, конечно, будете приняты».
Так оно и получилось.
Лев Рудольфович был старым культработником, по молодости он работал в научной библиотеке в Одессе, написал ряд книг по библиотечному делу. Вместе с тем он был специалистом по русской литературе, преподавал литературу и в нашем институте.
Это был культпросветчик старой школы. Энтузиаст. Еще до войны - под его руководством в институте работал литературный кружок. Сохранились фотографии, на которых изображены члены кружка - Лев Рудольфович и гости: на одной Алексей Толстой, на другой - Вячеслав Шишков.
Лев Рудольфович жил в Детском селе рядом с Толстым, часто с ним общался. Уже после войны написал воспоминания о Толстом и Шишкове, которого тоже хорошо знал лично. Эта дружба говорит сама за себя - Льва Рудольфовича, его знания, эрудицию, любовь к литературе, человеческие качества ценили. Межу прочим, он писал роман «Изгнание» - о Пушкине на юге. С чтением глав из этого романа он выступал на заседании Пушкинского общества. По-видимому, роман не был завершен. Во всяком случае, никаких упоминаний о нем в дальнейшем мы не нашли.
Лев Рудольфович много занимался с нами, аспирантами, часто беседовал, делился своим опытом.
В памяти запечатлелся такой факт. Однажды он пригласил нас к себе домой. Это была деловая встреча. Лев Рудольфович беседовал с нами об организации научного труда, о методике исследования.
Беседа была очень живой, непосредственной. Лев Рудольфович демонстрировал нам свою «лабораторию» - картотеки, папки с материалами. В это время он работал над летописью о жизни и деятельности Н.А. Островского, поскольку был большим знатоком творчества русского драматурга. Параллельно готовилась и докторская диссертация об Островском. Особенное впечатление на меня произвели папки с хорошо систематизированным материалом. Я не отличался в этом отношении большой аккуратностью, писал в тетрадях, на отдельных листах, в блокнотах. Поучительны были записи, и их ведение, отдельные листы, с указанием автора, названия работы, темы, раздела и т. д. Казалось бы все это мелочи, но потом я убедился, насколько такие «мелочи» важны и полезны. От организации научного труда исследователя во многом зависит успех работы, ее точность, своевременность исполнения...
Был конец 40-х годов. Наступали тяжелые времена. В институте это еще не ощущалось в полной мере, но общая атмосфера отягощалась.
Помню, как Льва Рудольфовича принимали в партию. По-видимому, этот шаг был продиктован и убеждениями Льва Рудольфовича, и обстановкой. Он уже немолод, вступление в партию укрепляло позиции. Одним из рекомендующих был ректор института П.Е. Никитин. Ко Льву Рудольфовичу он относился с уважением, ценил его как педагога и организатора. Никитин подчеркнул, что если человек в таком возрасте принимает решение вступить в партию, то такое решение не может не быть зрелым, хорошо продуманным, выношенным. «Всей своей жизнью, работой, преданностью делу Лев Рудольфович заслужил право быть принятым в члены партии», - говорил П.Е. Никитин. Помню, как они обнялись и расцеловались по-товарищески, по-братски. Минута была трогательная.
Лев Рудольфович был превосходный оратор и лектор. Его выступления отличались оригинальностью мысли, каким-то особым, «своим», поворотом.
Отмечалось столетие со дня выхода в свет «Манифеста коммунистической партии». Этому событию в институте была посвящена научная сессия. Ничего не запомнилось, кроме выступления Льва Рудольфовича. Неожиданно и убедительно он сравнил «Манифест» с симфоническим произведением. Было показано, что все построение «Манифеста» отвечает законам симфонического жанра: зачин - «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», проходящий лейтмотивом через все произведение; кульминация, апофеоз финала: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!». Сравнение с симфонией как бы усиливало мощь «Манифеста», объясняло его колоссальное влияние на современников, его неувядающую силу. Сегодня такое впечатление может оказаться «не ко двору». Раздаются голоса, что «Манифест», дескать, «оболванил» наш народ. Но то было иное время, иная эпоха. Иными были и оценки. Впрочем, вряд ли такая работа, как «Манифест коммунистической партии» будет забыта. Это одна из вех на трудном пути человечества в поисках счастья. Из истории, из прошлого ничего не выкинешь.
Смерть Льва Рудольфовича прошла для меня как-то незаметно. Он болел, отошел от дел. Угас.... В музее института висит его фотография. Но о нем вспоминают редко от случая к случаю. Лев Рудольфович Коган заслуживает лучшей памяти. Не так уж много людей «настоящих». Он был одним из них.
Однажды, просматривая газету «Невское время», я натолкнулся на очерк под названием «Учитель». Очерк был посвящен памяти Льва Давидовича Парнеса. История была трагической. Необычайно одаренный, энциклопедически образованный 22-летний школьный учитель и аспирант кафедры математического анализа Педагогического университета им. А.И. Герцена, был убит в нескольких метрах от своего дома. Убийцы найдены не были.. Но обратило мое внимание и другое: Парнес, оказывается, был внуком Льва Рудольфовича Когана.
Автор очерка, Татьяна Кудрявцева, побывавшая в доме Парнесов, пишет: «Я сидела в старческом кресле с ободранной обивкой, кресло это - единственная и бесценная вещь, доставшаяся Льву в наследство от его замечательного деда -бессребреника и мудреца, филолога и первого депутата Ленсовета, не получившего от Советской власти ничего и ушедшего из жизни, с наивной верой в добро. Леву назвали в честь деда. Микрокосмос личности был один. Так закодировал кто-то свыше»1 Очерк иллюстрирован двумя фотопортретами. Сходство - несомненное.
Библиографы, библиотековеды.
Василий Федорович Сахаров. Известный библиотековед. Один из старейших ленинградских библиотекарей. В 20-30-е годы много занимался «открытым доступом», был автором книг и статей на эту тему. Вновь прославился этим уже после XX съезда партии, когда интерес к открытому доступу вновь усилился.
Неразговорчивый, даже стеснительный, этакий бурчливый «Бирюк», Василий Федорович был внешне довольно симпатичным мужчиной, нравившимся женщинам. Была у него одна особенность: он не носил галстуков, ходил с открытым воротом. Ему казалось, что галстук его душит. Только после прихода в институт на пост ректора Е.Я. Зазерского, приверженца «порядка в костюме», Василий Федорович
вынужден был надеть галстук. Представляю, какие это были для него муки!
К своим занятиям Василий Федорович относился с большой серьезностью, уважительно. Как-то я приехал в Киров (Вятку) на производственную практику со студентами, остановился в центральной гостинице. Знал, что здесь должен быть и Василий Федорович. Поинтересовался, как к нему пройти.
— А, это тот - профессор? Он пишет какую-то книгу, очень занят и просил его не беспокоить.
Я, конечно, встретился с Василием Федоровичем. Мне нужно было ему кое-что передать. Но он, действительно, в это время неохотно пускал к себе, вел затворнический образ жизни и «творил».
Под его редакцией готовился учебник «Работа с читателями». Этим он и был занят, «священнодействовал».
Звание профессора Василий Федорович получил поздно, будучи кандидатом наук. В поведении его ничего не изменилось, «профессором» библиотечного дела он был и до этого.
Мы сблизились с ним так.
Чувствуя приближение старости, понимая, что творческая активность слабеет, он решил распродать часть своей библиотеки. Предложил и мне купить некоторые книги. Я пришел к нему, и мы вместе просматривали библиотеку, я отбирал то, что мне представлялось интересным, он обращал мое внимание на другие книги, брошюры, уговаривал взять. Когда отбор был сделан, договорились не обращаться в магазин, а оценить «на глазок». В общем, в цене сошлись, и я все купил. Этим, по-видимому, «растопил» сердце Василия Федоровича. С этих пор мы стали чаще общаться, беседовать, появились какие-то общие интересы.
Незадолго до кончины Василий Федорович передал мне статью о Бабушкине как читателе. Из специальных журналов ему ее возвращали. Что-то в редакциях не устраивало, какие-то биографические факты. Меня это мало смущало, и я согласился поместить ее в одном из своих сборников. Вскоре после этого Василий Федорович скончался. Перед смертью он стал совсем плохо видеть, очень жаловался на глаза, но буквально до последнего часа был в полном умственном здравии. Прожил он долгую жизнь, был награжден
за свои труды, пользовался признанием в кругах специалистов.
По настоянию близких его отпевали в церкви. На похоронах было людно, проститься пришли многие. Одним из активных организаторов похорон была Ревекка Моисеевна Штейнпресс, ученица и помощница Василия Федоровича по кафедре. Она всю жизнь была бескорыстно влюблена в Василия Федоровича. Для нее это был «бог», и утрата была велика, невосполнима.
* * *
Евгений Павлович Брандис пришел к нам в институт вскоре после войны. Невысокий, слегка сутулящийся, в больших роговых очках - он часто мелькал в стенах нашего института. Читал он лекции строго, академично, сильным низким баритоном. Студенты на его лекциях старательно записывали все, что он говорил. Учебников хороших не было, а его лекции отличались полнотой, логичностью, исчерпывающе освещали тему.
Когда я защищал кандидатскую диссертацию, Евгений Павлович захотел познакомиться с моей работой.
— Я на месте Бориса Георгиевича (Ре-изова) сделал бы несколько иначе, - сказал Евгений Павлович, возвращая мне диссертацию. - У меня есть замечания, я выскажу их на защите.
Действительно, он выступил и, похвалив в целом работу, сказал и о ее недостатках. Мне показалось, что сказано это было с «напором», можно было легче, мягче. Впрочем, моя реакция была естественной, возможно, субъективной, ведь речь шла о моей судьбе.
Евгений Павлович вел себя в институте активно, много работал со студентами, вел литературный кружок. Он был плодовит в научном отношении, много писал, печатался.
Не избежал он в те трудные годы и неприятностей, как и многие. Он подал заявление в партию. На собрании стали интересоваться его биографией, происхождением. Выяснилось, что его отец был из «бывших». Его обвиняли в том, что он скрыл эти факты. Дело оборачивалось для него плохой стороной. В итоге в приеме в партию ему было отказано, пришлось и из института уйти.
Но, как это порой бывает, не было бы счастья - несчастье помогло. Брандису
удалось закрепиться в Доме детской книги, где он и до того сотрудничал, участвовал в составлении литературных справочников, печатался.
Оставшись не у дел, Евгений Павлович целиком сосредоточился на литературной работе. Одна за другой стали выходить его статьи, книги, брошюры. Широкую известность приобрела его книга «От Эзопа до Джанни Родари». Вскоре он переключился на Жюля Верна и фантастику. Его книги и очерки вызывали читательский интерес. Написал он книгу о Марко Вовчке, которая занималась переводами Жюля Верна. Наконец, вместе с литератором Дмитревским, он стал писать о Ефремове - знаменитом нашем фантасте. Они сдружились. Незадолго до своей кончины Ефремов писал жене: «Меня, конечно, нужно сжечь, а урну, если хочешь, чтобы было место, хорошо бы на Карельском перешейке. Это неспешно. Пока урна может стоять сколько угодно. Помогут Дмитревский и Брандис, вообще ленинградцы.»2
Евгений Павлович приобрел известность как знаток и исследователь научнохудожественной фантастической литературы. Его приняли в Союз писателей, и он даже стал председателем секции писателей - фантастов Ленинграда. Был авторитетен и влиятелен.
Когда моя соискательница В. А. Дмитриева завершила работу над диссертацией о французском издателе Ж. Этцеле, который выпускал Жюля Верна и сотрудничал с Марко Вовчок, я решил пригласить в качестве оппонента Евгения Павловича. Сначала он отказывался, ссылаясь на то, что вообще забыл давно о своей научной степени и не выступал оппонентом, но потом все же удалось заинтересовать его темой и уговорить. Защита прошла весьма успешно, и выступление Брандиса подогрело к ней интерес. С тех пор моя ученица и Брандис установили добрые взаимоотношения, и через Леру я узнавал о том, как складываются дела Евгения Павловича.
В те годы выехать за рубеж, особенно в капиталистические страны, даже для членов Союза писателей было непросто. Брандис мечтал побывать в Париже. Дело шло к счастливому финалу, но в это время он оказался в больнице. Болезнь прогрессировала (кажется, рак). Лера наведыва-
лась к нему, поддерживала связь с женой Евгения Павловича. Медицина оказалась бессильна. Евгений Павлович так и не вышел из больницы. Он умер в 1985 г. в возрасте около 70 лет. Возраст в общем почтенный, но он всегда выглядел моложе своих лет, а главное был очень работоспособен, творчески активен.
Завершу свой рассказ о Брандисе отрывком из воспоминаний писателя Леонида Борисова, заядлого библиофила.
«Человек, о котором пойдет сейчас речь. золотые руки, - иначе не назовешь талантливого Евгения Павловича Брандиса: он образованный, трудолюбивый, пытливый литературовед, зоркий и принципиальный (прямота помогает и лечит) критик. Ему свойственно умение организовывать нечто пребывающее в полухаосе; он в состоянии прочесть лекцию о своих любимых писателях, и прочесть ее так, что слушающий завтра же пойдет в библиотеку и возьмет рекомендованное ему лектором.
Десять лет назад Евгений Павлович весьма ощутимо помог мне: ему дали на рецензию рукопись моего «Жюля Верна», -недели три спустя я получил рецензию за подписью «Е. Брандис». На двадцати четырех страницах рецензент не употребил ни одного отрицательного по моему адресу эпитета, ни словечка не сказал за или против - он всего лишь привел в некоторую систему все промахи мои, ляпсусы, органические и неорганические ошибки, вранье истовое и такое, что еще возможно и простительно допустить.
Следовало сделать выводы, и я их сделал: исправил все ошибки, немало наделав новых (для второго издания надо же было что-то оставить!).
Вот эта доброжелательная прямота сдружила меня с Брандисом. Двумя годами позже он раздобыл редкую английскую книгу о жизни Стивенсона (я работал над романом об этом писателе), а немного времени спустя писал обо мне в «Звезде» и преподносил мою особу читателям во вступительной статье моей новой книге.
Я уже весьма немолод, но очень рад, что хотя и на закате моего бытия я в преотличных отношениях с литератором, который помогал мне строгостью, прямотой, правдой - всем тем, что цементирует подлинные человеческие отношения.
Евгений Павлович принадлежит к тем немногим писателям, которые неусыпно и болезненно следят за появлением новинок в книжных магазинах. Для него, как и для меня, табельный день, когда в лавку писателей приходит из Москвы контейнер, когда в нашу лавку идешь, как хозяюшка на базар за мясом (а, может быть, и рыбку добудешь).
— Что нового в нашей лавке? - спрашивает меня по телефону Евгений Павлович.
Перечисляю то, что ново и интересно для меня, - оно почти всегда интересно и для него.
Повторю: я ценю в нем дар прямоты, откровенности - основ дружбы. Кажется, ему дорого мое умение ценить именно эти свойства человека»3.
«Маленький Андроников» - говорили о нем. Осип Мандельштам шутил: «Посреди огромных буйволов ходит маленький Мануйлов» (Виктор Андроникович Мануйлов был близким знакомым друзей Мандельштама - А. О. Моргулиса и И. Д. Хан-цина)4.
Виктор Андроникович Мануйлов пришел к нам в институт из университета. Его назначили проректором по научной работе.
Невысокий, какой-то весь кругленький, он этаким шариком катился по коридорам института. Он был неусидчив и деятелен. То он на лекциях, то принимает у себя в кабинете, то беседует с кем-то в кулуарах, на лестнице. Вот его видят в Пушкинском доме, а вот он снова на лекциях в университете, в Доме писателей. Фигаро здесь, Фигаро там. Любопытно, что подобное ощущение возникало и у других. Так, например, В.Э. Вацуро в поздравлении Виктору Андрониковичу по поводу его 80-летия писал в «Литературной газете»: «Деятельность его неистощима, энергия удивительна. Кто-то заметил, что В.А. Мануйлов - пример движения: он способен быть одновременно в двух точках пространства. Его видят одновременно в двух точках пространства. Его видят за чтением корректур академического Лермонтова и, кажется, в то же самое время - на Крымском побережье, в домике М.А. Волошина, где десятки отдыхающих, боясь проронить слово, слушают его рассказ, а потом поднимаются за ним по горному склону к могиле поэта»5 Это был милей-
ший человек. Годы были трудные. Боролись с «космополитами», выискивали «крамолу» где только можно, а Виктор Андроникович спасал одного, помогал другому, выручал третьего. Так он помог профессору Т. Сильман, жене В. Адмони, оказавшейся в силу обстоятельств не у дел. Вот что рассказывает об этом Адмони:
«Днем истребления космополитов в Институте иностранных языков был 12 апреля 1949 года. Это был день Тамариного рождения. Когда Тамаре исполнилось 40 лет.
Сразу Тамару не уволили. Ее сняли с заведования кафедрой и выгнали только через год. Весной пятидесятого года. И тогда казалось, что о преподавательской работе для Тамары вообще нечего и думать. Но такая работа нашлась. Тамара вернулась к преподаванию немецкого языка - в неязыковом вузе - в Библиотечном институте. Удалось это сделать с трудом. Благодаря стараниям Виктора Андрониковича Мануйлова, давнего нашего знакомого. Он был тогда в Библиотечном институте заместителем директора. Понадобилось еще рекомендательное письмо от Михаила Павловича Алексеева, члена-корреспон-дента Академии наук СССР.
Мануйлов сначала надеялся провести Тамару в Библиотечный институт по конкурсу как заведующую кафедрой иностранных языков. Но ему помешали. «Ход конем» - вот так назвала эту попытку на заседании ученого совета Наталия Николаевна Житомирова, заведовавшая кафедрой детской литературы. И вместо Тамары заведующей кафедрой стала только что защитившая кандидатскую диссертацию взбалмошная пожилая женщина. И только благодаря настойчивости Мануйлова Тамару все-таки зачислили в институт преподавателем, хотя и на профессорскую ставку. И четыре года Тамара проработала в Библиотечном институте, обучая студентов азам немецкого языка, склонению и спряжению»6.
Последние строки отдают горечью -Сильман была видным лингвистом-теоре-тиком.
Мануйлов был талантливым лектором, напоминал чем-то Гуковского, но опять-таки - «маленький Гуковский». Он не делал утомительных официальных докладов. Выступал всегда как-то экспромтом, на ходу. Возможно, даже наверняка, он к сво-
им выступлениям готовился, но выглядело это, как яркая импровизация. Эрик Эз-рович Найдич, так же, как и Виктор Андроникович, лермонтовед, выступая на вечере памяти В. А. Мануйлова, говорил, что Виктор Андроникович умел «делать науку весело, даже с озорством»7. Это очень верно. На одном идеологическом семинаре - непременных тогда - обсуждался вопрос о партийности литературы и искусства. Виктор Андроникович заговорил о только что вышедшей книге Б.С. Мейла-ха «Ленин и проблемы литературы конца XIX - начала XX вв.», удостоенной Сталинской премии. С одной стороны, похвалив автора, он с другой покритиковал его за какие-то «отступления». Но сделано это было очень мило, неназойливо и главное -не опасно для автора.
Вышла книга Г.К. Макогоненко о Н.И. Новикове. Виктор Андроникович увидел ее в моих руках, спросил:
— Ну, как, нравится?
Я по горячечной своей молодости стал говорить о недостатках монографии. Виктор Андроникович посмотрел на меня внимательно, улыбнулся и сказал:
— Но ведь хорошо, что книга вышла. Не так ли? Это ведь главное!
Он был необычайно доброжелателен и тактичен.
По своему положению проректора по науке он обязан был посещать занятия, особенно молодых преподавателей.
А я только приступил впервые к чтению курса. Конечно, не все у меня ладилось. Я старался читать громко, эмоционально, подражая Гуковскому. Мне самому не все было по душе. Я искал себя, свой стиль и не находил.
Виктор Андроникович перехватил меня однажды по дороге.
— Я слышал Вашу лекцию о Марре.
— Как? Когда?
Я был изумлен. На лекциях у меня он не был. Оказалось, что он слушал меня за дверью, не желая пугать своим присутствием.
— Лектор из Вас получится. Не сомневаюсь, - говорил Виктор Андроникович. -Но вообще, чтобы стать настоящим лектором, надо прочитать не менее тысячи часов. По своему опыту знаю.
— Я посоветовал бы Вам читать, - продолжал он, - как профессор Асмус. Когда он рассказывает о литературе Древнего
Рима, такое впечатление, что вы видите этих римлян, слышите их. Так он передает атмосферу античности.
Сказал также, что я преувеличиваю значение Марра (впрочем, это было как раз после появления статьи Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», в которой Марр был подвергнут беспощадной критике).
В этом весь Виктор Андроникович. Ничего прямо, грубо, резко. Ничего обидного, оскорбительного для человека. А в то же время понимаешь свое несовершенство, ошибки, понимаешь, что надо делать лучше, работать, расти.
Когда после известного «дела врачей» мое положение в институте осложнилось, ректор - Скрыпнев - должен был заниматься «реконкистой», он пришел ко мне на лекцию. Я читал историю зарубежной библиографии. Ему лекция не понравилась, он нашел, что она «аполитична», обнаружил еще какие-то грехи.
Виктор Андроникович, который тоже присутствовал на лекции, возражал:
— А мне, знаете, понравилось. Это лучше, чем лекции по истории книги.
Все же Скрыпнев настоял на своем и снял чтение курса как не своевременного. Мне пришлось перейти на полставки из-за отсутствия нагрузки, а затем вообще уйти из института.
Мануйлов был известным лермонтове-дом, хотя в то время капитальных работ о Лермонтове у него еще не было - статьи, брошюры. Слава к нему пришла позднее, когда он перешел на работу в Пушкинский дом (точнее, его перевели туда - со своей мягкостью, объективностью он оказался в «идеологическом» вузе не ко двору). Уже на пенсии он возглавил работу по созданию знаменитой лермонтовской энциклопедии. Труд всей жизни.
Выходили и другие его книги, статьи.
Однажды мы столкнулись с ним в прихожей Лениздата. Перед этим как раз вышла его очередная книга.
— За гонораром? - спросил я его.
— Да, - ответил Виктор Андроникович. - И Вы тоже?
Он постарел, но был все такой же живой, бодрый.
Он ушел из жизни, оставив о себе добрую память. Перед смертью вышел небольшой томик его стихов, которые он писал
всю жизнь, но не решился печатать. И в этом - скромность.
В 1989 г. на вечере памяти Мануйлова было объявлено, что издательство «Советский писатель» готовит к выпуску воспоминания Виктора Андрониковича под названием «Записки счастливого человека», объемом 35 авторских листов. Они вышли спустя десять лет. Долго не могли найти средства для их издания. Помогли спонсоры. «Счастливый человек».
В заключении хочется привести любопытный отрывок из воспоминаний Якова Липковича, характеризующий Виктора Андрониковича с неожиданной стороны:
«Виктор Андроникович Мануйлов выдающийся советский литературовед, непревзойденный знаток творчества Лермонтова. Человек ясного и свободного ума, последний вольтерьянец, он в то же время имел одно довольно странное хобби. Умел предсказывать по руке будущее, - и что самое поразительное - редко ошибался (о своем увлечении хиромантией Виктор Андроникович поведал в биографическом очерке «Самое главное или Как я стал хиромантом»8. Обладая таким сомнительно-полезным даром, он, к сожалению, весьма охотно его демонстрировал. И вот к чему это привело. Как-то шутки ради попросил погадать себе и Игнатий Дворецкий. Мануйлов взглянул на линию жизни и произнес что-то загадочно-неопределенное. Тогда Дворецкий с присущей ему настойчивостью потребовал от Виктора Андрониковича сказать всю правду. В конце - концов, не выдержав такого натиска, наш уважаемый хиромант сказал то, чего всегда избегал говорить другим, -сколько Дворецкому осталось жить. Срок был небольшой - что-то около года. И со-
впало это жестокое предсказание по времени с первым инфарктом.
Однако желание жить и писать было настолько сильным, что на первых порах Дворецкий стал быстро и хорошо поправляться. Вскоре он был уже на ногах и постепенно стал забывать о безжалостном предсказании Мануйлова. «Знаешь, - однажды сказал он мне, - Мануйлов колебался, он не был окончательно уверен в своем гадании. И вот видишь, все уже позади».
Как хотелось Дворецкому жить, работать! Он по-прежнему был необыкновенно деятельным. И все же лермонтовед не ошибся. Через несколько месяцев Дворецкого не стало, не выдержало больное, натруженное сердце.»
И еще один небольшой штрих. В известном каталоге «Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана» под номером 2873 значится «Зеленое кольцо: Журн. Учащихся гимназии Е. Д. Петровой. - Новочеркасск: Тип. изд-ва „Время“. - на правах рукописи, 1919. - №7». Дарственная надпись гласит: «Дорогому Моисею Семеновичу Лесману мое второе выступление в печати с просьбой никому его не показывать. В. Мануйлов. 12.УШ. 1940 г. Двадцать один год спустя». Еще одно свидетельство необычайной скромности Виктора Андрониковича.
1 «Невское время». - 1993. - 2 окт.
2 Измайлов А. Гуманность //Нева. - 1990. - №5. - С.180.
3 Борисов Л. Родители, наставники, поэты.М., 1967. - С. 148-150.
4 Вопросы лит. - 1991. - №1. - С. 249.
5 Лит. Газета. - 1983. - 3 сент.
6 Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем: Роман. - СПб., 1993. - С. 290.
7 Рус. лит. - 1989. - №3. - С. 254.
8 Мануйлов В. А. Записки счастливого человека. - СПб., 1990. - С. 409 - 419.
