CC BY
243
Л. М. Аржакова
Н.И.КАРЕЕВ И ЕГО ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ПРИЧИН ПАДЕНИЯ РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ
Крайне темпераментно обсуждаемый в российском обществе Нового времени польский вопрос, иначе говоря, вопрос непростых, временами остродраматических российско-польских взаимоотношений, на протяжении всего XIX в. практически отождествлялся с вопросом о том, кто повинен в гибели Речи Посполитой. Тема падения шляхетской республики не менее живо дебатировалась и в польской, немецкой, французской публицистике и историографии. К 1880-м годам, когда к этой, не терявшей своей политической злободневности проблеме обратится профессор Варшавского университета Николай Иванович Кареев, на тему самих разделов Польши и тех обстоятельств, какие привели к исчезновению Речи Посполитой с политической карты Европы, уже успела накопиться, без преувеличения, масса работ на русском, польском, немецком и других языках.
Не ограничившись включением материала, касавшегося Польши, в свои лекционные курсы по всеобщей истории, Н. И. Кареев приступил к более детальной разработке ряда проблем польской истории. Работу эту он продолжит и после своего перехода в Санкт-Петербургский университет. Результатом ее явится целая серия статей и книг, среди них «Реформация и католическая реакция в Польше» («Вестник Европы», 1885; отдельное издание — «Очерк истории реформационного движения и католической реакции в Польше» (СПб., 1886)), «Сейм в Польской Речи Посполитой» («Юридический вестник», 1888; отдельное издание— «Исторический очерк польского сейма» (М., 1888)) и др. Все эти труды в той или иной мере замыкались все на тот же, больной как для российского, так и для польского социума вопрос, — о виновниках гибели Польского государства.
В ходе занятий полонистикой у Кареева постепенно созревала мысль более основательно заняться этой кардинальной для польской истории Нового времени проблемой, рассмотрев упадок и крушение некогда могущественной Польской Республики под историографическим углом зрения. Свою весьма непростую задачу он видел в том, чтобы «дать по возможности полный и подробный обзор историографии падения Польши» [1, с. 376], не только приведя в систему накопившуюся за столетие груду писаний как публицистического, так и научного характера на тему падения Польши, но и оценив научную значимость рассматриваемых трудов, взвесив аргументацию спорящих сторон. В итоге в семи номерах «Журнала Министерства народного просвещения» за 1888 г. появится капитальная монография Н. И. Кареева «“Падение Польши” в исторической литературе». В том же году труд, с максимальной полнотой отразивший сильные и слабые стороны позитивистской методологии, как ее понимал ученый, выйдет отдельным изданием.
В своей книге Кареев суммировал колоссальный материал, касающийся того, как в европейской историографии рассматривались гибель Польского государства и ее первопричины. Построена монография была достаточно сложно, поскольку автору приходилось не просто рассматривать материал во временной его последовательности, но
© Л. М. Аржакова, 2010
и учитывать национальные традиции разноязычной литературы вопроса, не забывая также о принадлежности авторов к различным научным течениям и школам.
Некоторое представление о хронологическом и пространственном охвате литературы можно составить даже по оглавлению этого четырехсотстраничного труда. Три главы (I, II и VII) посвящались соответственно польской публицистике XVIII в., польским историческим произведениям XIX в. и, наконец, новейшим работам Ю. Шуйского, М. Бобжиньского, Т. Корзона. Главы III и IV были отведены западноевропейским публицистике и историческим сочинениям, а в главах V и VI рассматривались русская публицистика и русская историческая литература вопроса. Обращает на себя внимание то, что, когда очередь доходит до российских трудов, из названий глав исчезают выражения — «причины упадка Речи Посполитой», «падение Речи Посполитой», на смену им приходит более употребительное в России XIX в. словосочетание—«польский вопрос», лишний раз напоминавшее о давних счетах, предъявляемых Польше ее восточным соседом.
Концентрируя свое внимание на тех выводах, к каким приходили авторы, Каре-ев достаточно подробно резюмировал содержание работ, нередко вдаваясь в детали, приводя обширные цитаты из рассматриваемых статей и книг. Например, даже «Вырождению Польши» Ф. М. Уманца — книге, которая занимала довольно скромное место в российской исторической науке, да и касалась не столько XVIII, сколько XVI в., —у него отведено шесть страниц. Но и в данном случае, и в других изложение взглядов того или иного историка либо публициста зачастую заслоняло собой их анализ.
Заметно полнее аналитическая часть была представлена в заключительной, восьмой главе, где автор продемонстрировал сделанные им (по его же словам) «самые общие выводы из изучения литературы по истории падения Польши». На первой же странице этой главы Кареев утверждал: «Главная мысль, проходящая через всю рассмотренную <... > литературу, — та, что Польша пала вследствие своей внутренней безу-рядицы», при этом особо подчеркивая: «Историки, как польские, так и иноземные — французы, немцы, русские, — писавшие о падении Речи Посполитой в XIX веке, указывают на то же политическое разложение, как на главную причину того, что Польское государство не могло удержаться в международной борьбе за существование» [1, с. 376].
Н. И. Кареев целиком разделял эту идею, соглашаясь также с тем, что реформа существовавшего в Речи Посполитой политического строя была жизненно необходима, -но только, напоминал он, реформа «являлась слишком поздно» [1, с. 379]. Вместе с тем, несмотря на повторяемость такого рода констатаций в рассматриваемых работах, что, казалось бы, свидетельствовало о близости исходных позиций, занимаемых разными историками и публицистами, выводы из этих констатаций они делали далеко не одинаковые. Причину подобных расхождений Кареев усматривал в различном «понимании того, в чем же заключался корень зла», и соответственно в разногласиях по поводу выбора тех лекарств, «какими нужно было лечиться Речи Посполитой» [1, с. 376-377].
В зависимости от того, какая из государственных форм признавалась оптимальной для Речи Посполитой, историограф «разнес» своих авторов по двум рубрикам. В числе «монархистов» оказались все писатели — от аббата Мабли до Валериана Калинки включительно, считавшие порочной систему выборности королей и отдававшие предпочтение наследственной монархии. К «республиканцам» были отнесены те, кто отстаивал непреходящую ценность республиканских начал, начиная от Жан-Жака Руссо и заканчивая Тадеушем Корзоном. По наблюдениям Н. И. Кареева, монархическая точка зрения преобладала в непольской литературе, тогда как поляки все же чаще отдавали свои симпатии республике.
Нельзя не заметить, что сводить поиск «лекарств», необходимых для спасения Польши, прежде всего к выбору между республикой и наследственной монархией, видя в выборности короля чуть ли не корень зла, было со стороны Кареева явным упрощением проблемы. Здесь достаточно сослаться на фундаментальную монографию Т. Корзона «Внутренняя история Польши при Станиславе Августе» (вообще-то хорошо знакомую Н. И. Карееву), материал которой убедительно свидетельствовал, что взаимозависимость между хозяйственным и политическим оздоровлением Речи Посполитой, с одной стороны, и формой правления — с другой, вовсе не была столь уж простой и однозначной. В результате проведенного исследования Т. Корзон пришел к выводу, что в последние десятилетия существования Речи Посполитой — даже при сохранении старого государственного строя (и невзирая на ряд политических потрясений) — в хозяйственной и социальной сфере Польской республики были достигнуты впечатляющие успехи. Впрочем, Кареев довольно скептически воспринимал выводы своего польского коллеги, который, на его взгляд, «довольно односторонне обращает почти все свое внимание на одни материальные и внешние факторы» [1, с. 394].
Бесспорно, как не раз подтверждала практика польской политической жизни XVII-XVIII вв., выборы очередного короля давали соседним державам лишний повод для вмешательства в дела погрязшей в безурядице Речи Посполитой. Не случайно Конституция 3 мая 1791 г. предусмотрела введение наследственной монархии. Но тем не менее едва ли можно признать удачным опыт Кареева, который, приводя в систему всю ту массу трудов, где обсуждались причины краха Речи Посполитой, ориентировался прежде всего на то, какой из форм государственного правления отдавал свое предпочтение тот или иной из историков. Дав, по его собственному выражению, «критико-библиографический обзор литературы предмета», автор «“Падения Польши”... » изложил собственное понимание основных причин падения Речи Посполитой. По его словам, «Польша пала потому, что в решительную пору, когда ей нужно было прежде всего являться единым государством с сильным правительством, дабы отстаивать свою независимость, она едва лишь приступала к реформе своего сейма и к созданию у себя настоящего правительства» [1, с. 379].
Однако негодное государственное устройство, по мысли Кареева, все же не было единственной причиной польской трагедии. «Угнетение хлопа паном и утеснения диссидентов католиками» — это, как считал историк, те явления, которым справедливо приписывают «более или менее значительную долю участия в причинах падения Речи Посполитой». Но и эти факторы ученый рассматривал все под тем же, избранным им углом зрения. Будь в Польше, рассуждал он, более сильное правительство, которое было бы способно сдерживать эксцессы, подобные явления (каковые, по признанию самого же Кареева, встречались и в других странах) не имели бы столь катастрофических последствий. Лишь в таком случае, казалось автору монографии, «народные массы не были бы доведены до полного равнодушия к судьбам Речи Посполитой, даже до желания ей скорейшей гибели» [1, с. 380].
Нет, очевидно, надобности пояснять, что наблюдения историографа были, по меньшей мере, утрированы. Живое участие простонародья — горожан и крестьян — в восстании 1794 г. лишний раз подтвердит, что «народные массы» Речи Посполитой не были столь уж безучастны к судьбам своего отечества.
Верный принципам позитивистской методологии, Кареев категорически отмежевался от популярного, романтического по своей сути представления, будто причина погубившего Польшу безнарядья коренилась во врожденном национальном характере поляков, —представления, которое, по его словам, разделяли «некоторые историки (глав-
ным образом немецкие и русские)» [1, с. 379]. В отличие, к примеру, от Н. М. Костомарова, Н. И. Кареев не считал поляков в принципе неспособными к проведению реформ, к оздоровлению хозяйства и созданию крепкой центральной власти. Больше того, он признавал, что «Польша перестала существовать, как государство, не тогда, когда находилась в наибольшем культурном и социальном упадке» [1, с. 380], ведь, как известно, во второй половине XVIII в. в ней как раз наблюдались «улучшения в умственном и экономическом отношении». Поэтому, резюмировал историк, «во всех исторических сочинениях о падении Польши на первый план выдвигается вопрос политический, хотя обращается внимание и на явления упадка Речи Посполитой в отношениях материальном и духовном» [1, с. 380].
Вместе с тем Карееву было чуждо стремление возлагать вину за свалившиеся на Польшу беды на латинство, западничество поляков, столь раздражавшее славянофилов и близких им по духу ревнителей православия. Достаточно вспомнить заявление А. Ф. Гильфердинга: «Польша совершила историческую измену славянскому духу» [2, с. 299], или еще более резкую фразу Ю. Ф. Самарина: «Польша — это острый клин, вогнанный латинством в самую сердцевину славянского мира с целью расколоть его в щепы» [3, с. 332-333].
Солидаризируясь с популярной, особенно в России и Германии, мыслью о том, что «Польша пала вследствие своей внутренней безурядицы», и на протяжении многих страниц развивая эту мысль, Кареев этим все же не ограничился. По его словам, «развитие безурядицы в ее [Польши] быте» — это главная из внутренних причин национальной катастрофы, но были еще и причины внешние. При этом исследователь подчеркивал, что «внешние отношения Польши, игравшие важную роль в ее падении, поняты были в свое время весьма поверхностно как писателями западноевропейскими, так и польскими» [1, с. 381]. Ему казалось глубоко неверным то, что эти писатели главным врагом Польши считают Россию, тогда как опасность со стороны Пруссии ими явно недооценивается.
Подобное рассуждение очень характерно для подхода Кареева к польской проблеме. Понятно, что объявление России главным врагом Речи Посполитой задевало его патриотические чувства, но при этом он как-то упускал из виду ту простую, им же самим признаваемую истину, что если даже враждебнее всех по отношению к Речи Посполи-той были настроены действительно пруссаки, то какие-либо реальные шаги против нее они могли предпринять лишь заручившись санкцией Петербурга.
Русский историк упрекал «публицистов польских и западных XVIII в. и всех вообще нерусских историков XIX века» в том, что из многовековых польско-русских отношений, в которых, похоже, как он не сомневался, «лежал зародыш будущего падения Речи Посполитой», они рассматривали только поздние времена — начиная с Петра Великого. В результате всем этим писателям, с сожалением констатировал Кареев, «совершенно неизвестным оставался весь предыдущий спор между Москвою и Литвою, а потом и Польшей за обладание Русью, да и значение этого спора не могло быть вполне оценено» [1, с. 381].
Обращает на себя внимание, что когда дело доходит до разбора внешних причин, логика Кареева становится достаточно уязвимой. Будучи твердо убежденным, что «зародыш будущего падения Речи Посполитой» лежит в русско-польских отношениях, Кареев тем самым, подобно С. М. Соловьеву, сдвигал причины гибели Польши далеко вглубь веков, за сотни лет до того, как в стране воцарится неурядица. Примерно такую же роль, на его взгляд, сыграли и отношения Польши с Пруссией. По словам Кареева, проведению столь необходимой полякам реформы «сознательно решились мешать го-
сударства, имевшие с Речью Посполитой неоконченные счеты». Эти государства, т. е. Россия и Пруссия, препятствовали польской реформе, «ибо она приходила как раз тогда, когда наступало время сведению этих счетов Польши с двумя ее соседями» [1, с. 385].
Такое объяснение, по сути, снимало с Российской империи — да и с Пруссии тоже — всякую вину за гибель Польского государства. Во-первых, эти державы имели право свести давние счеты со своим слишком беспокойным соседом, во-вторых, поляки сами виноваты, что не провели реформы раньше. Карееву, должно быть, оба довода казались настолько убедительными, что он даже не стал подробно развивать свою мысль. Между тем его аргументация была достаточно шаткой.
«Неоконченные счеты» между Польшей и Россией, Польшей и Пруссией, бесспорно, были. Но счеты взаимные. И как — напрашивается вопрос — надлежало понимать (даже несколько торжественно звучавшую) фразу Кареева, что «как раз тогда <... > наступало время сведению этих счетов Польши с двумя ее соседями»? Однако в других местах своей книги сам же историограф обстоятельно писал о том, что Фридрих II давно добивался согласия Екатерины на раздел польских земель, а та отвергала притязания, желая оставить всю Польшу за собой, а в 1772 г. пошла навстречу пруссакам и австрийцам только в силу изменившейся в Европе обстановки, так что дело здесь, как видно, было не в давних счетах с поляками.
Объявив одной из основных причин неудачи польских политических преобразований, увенчанных провозглашением Конституции 3 мая, то, что они сильно запоздали, и не раз упрекнув реформаторов в медлительности и в то же самое время разделяя идею о том, что первопричиной разделов оказывалась все та же польская безурядица, Кареев как-то упускал из виду сколь немаловажное, столь и общеизвестное обстоятельство. Если польские реформы катастрофически запаздывали и в эпоху Четырехлетнего сейма пребывали лишь на начальной стадии, то едва ли можно оставлять в стороне причину такого, губительного для страны, состояния. Другими словами, на первый план вновь выходит тот факт, что на протяжении XVIII в., а при Екатерине II в особенности, Петербург всячески препятствовал польским реформаторам. Вернее, историк обо всем этом прекрасно помнил, и потому, например, считал, что деятели Четырехлетнего сейма «предприняли нечто, бывшее выше сил и средств Польши» [1, с. 394], неоднократно говорил он и о том, что Россия давно уже распоряжалась в Варшаве как дома. Тем не менее при выяснении причин падения Польши Кареев как-то абстрагировался от тесной причинно-следственной связи, существовавшей между сохранением в Польше столь осуждаемого им безнарядья и политикой Российской империи.
На взгляд Кареева, лишь «публицистам прошлого века и прежним историкам могло казаться, что Пруссия и Россия в силу чисто временных обстоятельств воспользовались слабостью Польши, чтобы поживиться на ее счет» [1, с. 382]. По словам историографа, подобный подход верен исключительно в отношении Австрии, у которой (в отличие от ее партнеров по разделам) не было никаких, сколько-нибудь обоснованных, претензий к Речи Посполитой, — она просто не упустила удобный случай завладеть землями соседа.
Вообще Австрию автор вспоминал сравнительно мало, и весьма неодобрительно. Она, естественно, фигурировала, когда речь шла о давлении на Петербург со стороны Берлина и Вены с целью добиться согласия императрицы на дележ Речи Посполитой. Несколько подробнее об Австрии автору придется говорить в связи с тем, что ее территориальные приобретения в ходе разделов, как известно, включили в себя Галицию, а согласие на то Екатерины II никак не гармонировало с хрестоматийным образом великой императрицы — российской патриотки и собирательницы исконных русских земель.
Примечательную черту кареевского подхода к проблеме падения Польши составляло сочувственное восприятие автором прусской мотивации разделов Польши. Если как в российской, так и в польской (в ином контексте — ив чешской) исторической литературе при характеристике германской политики на первый план традиционно выходил немецкий «натиск на восток», в том числе, захваты полабских и иных славянских земель с последующей их насильственной германизацией, то у Кареева встречаем другую трактовку — у него Пруссия странным образом представала в роли едва ли не невинной жертвы, пострадавшей от поляков. Ссылки немецких историков на жизненную необходимость не только защитить притесняемых поляками диссидентов, но и территориально соединить до того разобщенные части государства Гогенцоллернов — Бранденбург и Восточную Пруссию — представлялись Карееву вполне убедительными. Поэтому, констатировав, что «обнародованный исторический материал, <...> и специальные исследования <... > не оставляют никакого сомнения в том, что дело было задумано Фридрихом II» [1, с. 386], он не усмотрел ничего предосудительного в том, что прусский король стал инициатором разделов. Правда, то обстоятельство, что, завладев низовьем Вислы и территориально соединив свои владения, Пруссия на этом не остановилась и в 1772, 1793, 1795 гг. захватила ряд других польских земель включая Варшаву, Кареев оставлял без внимания.
Что касается третьего участника разделов Речи Посполитой — России, то у Петербурга историограф находил (в полном соответствии с давней российской традицией) достаточно веские основания для того, чтобы пойти навстречу притязаниям своих политических партнеров.
Изучение литературы вопроса утвердило историографа в мысли, что в свое время «московские цари искали только “отчины своей”», т. е. русских земель. «Собирание русской земли» было целью русской внешней политики ровно до той поры, пока Петербург не осознал, что есть возможность не ограничиться приобретением лишь части земель Речи Посполитой (которые Русское государство, так сказать, недополучило в ходе военных русско-польских конфликтов XVII в.). При этом Кареев допускал нечастое для отечественной литературы вопроса напоминание: «В XVIII веке Россия желала просто обладать всею Польшею, как населенною территорией без всякого отношения к этнографическому составу ее населения» [1, с. 388].
При Петре эта цель, как известно, фактически была достигнута, такое положение сохранится при Екатерине, и потому она будет довольно долго отвергать прусские предложения о разделе Речи Посполитой. Но подобное положение, в понимании Кареева, в известном смысле было равнозначно отказу Петербурга от собирания русских земель, поскольку «окончательное объединение всех почти ветвей русского народа под одной верховной властью не могло совершиться без расчленения Речи Посполитой, не входившего в план русской политики» [1, с. 389]. Собственно говоря, эта мысль звучала у Кареева и раньше: «В XVIII веке целью русской политики ставилось уже господство над нераздельным польским государством, что хорошо понимали и современники, и в чем теперь не может быть сомнения также и для исторической науки». Здесь, как неоднократно отмечается в книге, интересы Пруссии и России сильно расходились: если «в Берлине страстно желали раздела, то в Петербурге думали о неприкосновенности польской территории» [1, с. 386] (читай — территории, которая в недалеком будущем вся станет русской).
Однако затем, как известно, внешнеполитические соображения побудили Петербург пойти навстречу притязаниям Берлина и Вены. Для понимания этих событий Кареевым весьма показательна его фраза об участии императрицы в первом разделе Польши:
«...вынужденная согласиться на первый раздел, она брала себе полосу земли, ближе всего прилегавшую к ее владениям, совершенно так же, как это делала Пруссия» [1, с. 388]. В нашей историографии XIX в., где всегда акцентировался захватнический характер политики Фридриха II, пожалуй, трудно найти другой пример такого приравнивания деяний российской императрицы к акциям прусского короля.
На том основании, что с согласия Петербурга былая Галицкая Русь в ходе разделов была отдана Вене, Кареев также делал не свойственный отечественной традиции вывод, утверждая, что «русский национальный вопрос, разрешавшийся в эпоху падения Речи Посполитой, не выступал с достаточной ясностью даже в сознании самих русских государственных деятелей XVIII века» [1, с. 381-382]. Видимо, исходя как раз из такого понимания ситуации, он прямо напишет: «Уступкой русской Галиции в пользу империи Габсбургов» Екатерина «заявила о своем отказе от “собирания русской земли”» [1, с. 388-389].
Вместе с тем Кареев, не в первый раз вступая в противоречие с традицией, утвердившейся как в отечественной публицистике, так и в гимназических учебниках, признавал, что решение «русского национального вопроса» (иначе — диссидентского) было не так уж важно для Петербурга: «В единоверии своем с большинством населения восточных частей Речи Посполитой Россия видела главным образом лишь повод для вмешательства в польские дела, а ссылка, кроме этого, на единоплеменность <... > была скорее предлогом, который можно привести в оправдание своих действий, нежели действительной их причиною, их мотивом» [1, с. 388-389].
Ряд заметных расхождений Кареева с отечественной традицией, однако, не помешал ему солидаризироваться с теми русскими писателями, которые «указали на то, что земли, отторгнутые от Речи Посполитой по трем разделам и присоединенные к России, составляли некогда русские княжества, подчиненные Литве». Историограф напоминал, что «из-за обладания ими [этими землями] между Москвою и Литвою, как двумя собирательницами Руси, велись войны, которые перешли в войны Московского государства с Речью Посполитой, когда последняя соединилась с Литвою». Здесь Кареев, широко оперируя понятиями геополитического характера, не преминул использовать традиционный довод российских историков, подчеркнув, что «само население спорных земель начало тяготеть к единоверному государству Московскому, когда православная вера стала подвергаться преследованиям со стороны католицизма». Не забыл он сказать и о том, что еще за сто лет до Екатерины II Россия была уже близка к решению своей вековой задачи [1, с. 382-383].
Особое внимание обращают на себя рассуждения Кареева по поводу польских реформ и отношения к ним Берлина и Петербурга. Историк считал, что в отличие от Фридриха II, который выступал «принципиальным врагом всяких реформ, которые вывели бы Речь Посполитую из ее анархического состояния, ибо анархия была ему на руку», Россия в лице Екатерины II «была не прочь содействовать реформам в Польше». Правда, тезис этот сопровождался существенным уточнением: содействовать «по крайней мере, настолько, чтобы государство это, не делаясь сильным само и потому оставаясь по-прежнему в русской опеке, могло тем не менее превратиться в более благоустроенную страну, дабы этим устранены были поводы для других соседей вмешиваться в польские дела и помышлять о разделе польской территории» [1, с. 386-387].
Осторожные оговорки не мешали Карееву отстаивать хорошо известный тезис: «Обстоятельства сложились в пользу Фридриха II, против плана Екатерины II». Причину этого он видел в том, что «план Екатерины требовал деятельной поддержки со стороны самих поляков, а ее-то и не могло быть ни в коем случае» [1, с. 387]. Из сказанного,
казалось бы, следовал вывод, что дело было именно в просчетах русского двора, но Кареев счел, что, напротив, это поляки неверно оценили ситуацию. Отсюда и его упреки по их адресу: «Польская шляхетская нация не заглядывала в будущее, а видела одно настоящее, этим же настоящим были вмешательство России в диссидентский вопрос, война ее с барской конфедерацией, участие в первом разделе, <... > т. е. Россией большинство шляхты оскорблялось и в своих религиозных чувствах <... > ив своем национальном патриотизме» [1, с. 390].
Кареев был твердо убежден, что раздел Речи Посполитой в 1772 г. был поражением российской политики: «В настоящее время не существует никакого сомнения в том, что первый раздел Польши был результатом дипломатической победы Пруссии над Россией; инициатива раздела вышла от Фридриха II». Собственно говоря, это был давний тезис, в той или иной степени признаваемый не одним поколением наших историков. Но возникает вопрос: в чем крылась его привлекательность для российской стороны? Дело, можно думать, прежде всего в том, что ответственность за дележ польских земель таким образом окончательно перекладывалась на плечи Пруссии. К тому же из дальнейшего кареевского изложения вытекало, что тут имело место все же не столько дипломатическое поражение Петербурга, сколько его политический маневр: «Екатерина II около трех лет противилась этому плану», так как «смотрела на всю Польшу как на свое достояние», — подчеркивал Кареев. Однако политическая обстановка в Европе, — пояснял он, — заставила императрицу изменить свой подход к польскому вопросу, вознаградив Пруссию и Австрию «за (российские. — Л. А.) победы над Турцией из территории не этой последней, а Речи Посполитой» [1, с. 387].
Концепция Кареева, как видим, во многом соответствовала традиционным русским представлениям. В тоже время в ряде пунктов историк заметно отклонялся от них.
Построенная на огромном материале и пытавшаяся дать ответы на целый ряд сложных, во многом щекотливых для отечественной исторической традиции вопросов, монография Н. И. Кареева «“Падение Польши” в исторической литературе», несмотря на частые упоминания о ней в нашей литературе, так и не стала предметом сколько-нибудь подробного исследования1. Возможно, дело в сложности, порой противоречивости авторской концепции. Возможно, в том, что в ряде вопросов Кареев сильно отходил от устоявшихся в нашей исторической науке стереотипов, касающихся роли России в польских делах XVIII в. Традиционно было принято акцентировать благородство целей Петербурга, вставшего на защиту своих единокровных братьев в Речи Посполитой, Кареев же мог, к примеру, написать: «Прусская политика, одержавшая <... > победы над русской, в сущности содействовала только тому [курсив наш. — Л. А.], что Россия в эпоху польских разделов достигла цели стремлений прежних великих князей и царей московских, “собирателей русской земли”: западная Русь соединилась с восточной» [1, с. 388]. Но особенно заметен отход историка от российских стереотипов — в его трактовке политики Пруссии в польском вопросе. Так, Кареев был убежден: «Пруссия и Россия самою силою исторических обстоятельств, слагавшихся веками, были поставлены по отношению к Польше в такое положение, что борьба с нею каждого из указанных государств должна была окончиться либо победою, почти равносильною уничтожению Польши, либо поражением, которое бы было, наоборот, равнозначащим чуть не гибели ее соперника» [1, с. 383-384].
Странным образом исследователь знающий и опытный, Кареев не замечал в своем тексте элементарной подмены понятий. Бесспорный, чуть ли не всеми признаваемый
1 См., напр.: [4, 5, 6].
тезис — о неспособности погрязшей в магнатских сварах Речи Посполитой отстоять свою независимость от набиравших силу абсолютистских монархий, и в первую очередь от России, — он фактически отождествлял с выводом о политическом безнарядьи как главной причине гибели Польского государства, хотя сам же писал о пресечении Петербургом сколько-нибудь решительных политических реформ в Речи Посполитой. Прекрасно отдававший себе отчет в том, что «для чисто научного решения вопроса нужно отрешиться от предвзятых взглядов» [1, с. 378], он, будучи далеко не первым и не последним в этом отношении среди историков, оказался, очевидно, не в состоянии избавиться от груза привычных для отечественной исторической науки стереотипов.
Однако при всем своем либерализме и отвращении к русификаторской политике Российской империи в Царстве Польском Н. И. Кареев в основном разделял традиционную, можно даже сказать, официозную точку зрения на причины падения Польши. Правда, при этом он сдвигал центр тяжести с рассуждений о защите единоплеменников и единоверцев в сторону соображений геополитического характера.
Нетрудно понять, что подобная интерпретация целей внешней политики России XVIII в. — слишком прозрачные намеки на экспансионистские планы Петербурга, дезавуирование тезиса относительно заботы «матушки-императрицы» о русских православных подданных Варшавы — все это вместе взятое, не могло не вызвать раздражение у консервативно настроенных коллег Н. И. Кареева, хотя обвинения в русофобии, сыпавшиеся на Кареева со стороны М. О. Кояловича и других авторов [7, с. 879], были явно беспочвенными... В целом же реакция на книгу в русском и польском ученом сообществе оказалась положительной: «Новости» (1888, №331), «Русские ведомости» (1889, №31), «Przeglad literacki “Kraju”» (1888. №1) и др. откликнулись благожелательными, пусть и не без замечаний, откликами. С основательной рецензией-статьей — «К вопросу о падении Польши», выступил в «Русской мысли» (1889, №5) В. А. Мякотин. Предъявляли Н. И. Карееву и достаточно обоснованные претензии. Так, польские рецензенты далеко не всегда соглашались с петербургским ученым в оценках того или иного труда, либо с подачей материала автором [8, с. 690, 698]. В то же время показательно, что вскоре, в 1891 г., в Кракове выйдет перевод книги Кареева на польский язык. В том же году, стоит добавить, весьма авторитетный французский журнал «Re-vue Historique» опубликует подготовленный самим Кареевым большой, на полсотни страниц, своего рода автореферат книги.
Впрочем, даже самые строгие критики монографии Н. И. Кареева были вынуждены обращаться к ней, поскольку аналогичных трудов на данную тему попросту не было. Такое, можно сказать, монопольное положение она сохранит вплоть до последней трети ХХ в., когда в свет выйдет монография Мариана Серейского «Европа и разделы Польши» [9]. В книге известного польского историографа, само собой разумеется, были учтены сдвиги в науке, произошедшие за истекшие десятилетия — после появления книги 1888 г. Серейский, что также естественно, говоря о монографии Кареева, корректировал многие из ее положений. Отдав должное своему российскому предшественнику, польский историк тем не менее отметил, что Кареев не сумел в полной мере соответствовать своему же призыву: выступать «во имя исторической истины», и его научную позицию нельзя считать достаточно логичной и последовательной [9, с. 388].
Впрочем, несмотря ни на что, и после выхода монографии М. Серейского, которая, заметим, по охвату материала все же заметно уступает книге Н. И. Кареева, «“Падение Польши” в исторической литературе» не выпало из научного оборота. Больше того, ряд концептуальных наблюдений ее автора по поводу причин гибели Речи Посполитой, как показывает опыт, не утратил своего значения и по сей день.
1. Кареев Н. И. «Падение Польши» в исторической литературе. СПб.: Типография В. С. Балашева, 1888. 407 с.
2. Гильфердинг А. Ф. Польский вопрос // Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. Т. 2. СПб.: Печ. В. Головина, 1868. С. 291-363.
3. Самарин Ю. Ф. Современный объем польского вопроса // Самарин Ю. Ф. Сочинения. Т. 1. Статьи разнородного содержания и по польскому вопросу. М.: Типография А. И. Мамонтова и К°. 1877. С. 325-350.
4. Дьяков В. А. Польская тематика в русской историографии конца XIX начала XX века (Н. И. Кареев, А. А. Корнилов, А. Л. Погодин, В. А. Францев) // История и историки. Историографический ежегодник. 1978. М.: Издательство «Наука», 1981. С. 147-161.
5. Кручковский Т. Т. Проблемы разделов Речи Посполитой в русской историографии второй половины XIX начала XX века // Славяноведение. 1993. №5. С. 76-85.
6. Лаптева Л. П. История славяноведения в России в XIX веке. М.: Издательство «Ин-дрик», 2005. 847 с.
7. Пыпин А. Н. Рецензия на выход I-го тома «Очерка истории Польши» М. Бобжиньского // Вестник Европы. Кн. 4. 1892. С. 874-880.
8. [N] Prof. Kariejew i jego poglady na «Upadek Polski» // Kwartalnik historyczny. 1889. R. III. Z. IV. S. 687-702.
9. Serejski M. H. Europa a rozbiory Polski. Warszawa: Panstwowe Wydawnictwo Naukowe, 1970. 516 s.
Статья поступила в редакцию 25 марта 2010 г.
