CC BY
251
А.Н. Мешалкин
«МЫСЛЬ СЕМЕЙНАЯ»
В РОМАНЕ В. АСТАФЬЕВА «ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ»
Роман В. Астафьева «Печальный детектив» - довольно сложное художественное явление, вызвавшее в свое время много споров в литературной критике. Книга воспринималась и как свидетельство кризиса «деревенской» прозы, и как факт внехудожественный, прежде всего, идеологический, и как новое слово в прозе второй половины ХХ века. Оставив в стороне подобные разнотолки, отметим, что роман обладает своеобразной сюжетно-композиционной структурой и жанрово-стилевой организацией, скрепляющей в художественное целое публицистику и глубокий психологизм, бытовую конкретику и символику, злобу дня и решение важнейших вопросов бытия. Произведение органично вписывается как в контекст творчества автора, так и в контекст всей русской литературы, поскольку в его основе все те же мысли автора о добре и зле, о предназначении человека, о русском характере и национальном самосознании.
В «Печальном детективе» переплетается частное и историческое, личное и общечеловеческое. В романе обилие ужасающих фактов уголовной хроники, очерковых отступлений, прямых авторских высказываний, пародий на литературные и общественно-исторические штампы. А между тем роман целостен и художественно самодостаточен. Что же скрепляет произведение, все его так называемые внесюжетные элементы, порой и не связанные, казалось бы, между собою? Каковы мотивы, движущие повествование, облекающие его в особую форму и выстраивающие его художественно-философскую концепцию? Тем основным мотивом - стержнем становится, на наш взгляд, мысль семейная. Она являет себя как открыто в публицистическом авторском слове, так и опосредованно: и в нравственных исканиях главного героя, и в системе образов, и в моделировании параллельных художественных ситуаций, и в литературных реминисценциях и аллюзиях.
В начале романа семейная тема обозначена как бы между прочим в авторской ремарке-рекомендации, несколько обескураживающей читателя: «Ах, эти молодые - удалые! Гривачи мои. Хорошо бы для них сделать отступление в самой гуманной конституции, отдельным указом ввес-
ти порку: молодого принародно, среди широкой площади, порола бы молодая, а молодую - молодой» [1, с. 580]. Что это: брюзжание моралиста и ретрограда, ерничанье или злая ирония (ведь если о семье, то «самая юморная нынче тема»)? Ни то, ни другое. Аллегорический смысл фразы расшифровывается в романе как настоятельная необходимость осознания ответственности мужа и жены друг перед другом, способность к взаимопониманию и взаимопрощению, смирению гордыни, без чего нет лада и прочности семейного союза. Эта мысль ширится и развивается по ходу повествования, обретая художественную плоть, а в финале романа вновь открыто констатируется в рассуждении-пророчестве автора о глобальной значимости семьи как основе миропорядка. Саморазрушение семьи ведет к окончательному отмиранию человеческих связей, без чего «природный инстинкт самосохранения возьмет верх над коллективным разумом, и человечество превратится в истребляющую себя дикую массу». «Династии, общества, империи, не создавшие семьи или нарушившие ее устои, начинали хвалиться достигнутым прогрессом, бряцать оружием; в династиях, империях, обществах вместе с ее развалом разваливалось согласие, зло начинало одолевать добро, земля разверзалась под ногами, чтобы поглотить сброд, уже безо всяких на то оснований именующих себя людьми» [1, с. 684].
Следует заметить, что тема семьи, ее нравственно-этических устоев волновала писателя и раньше (да и не могла не волновать в силу драматизма его собственной судьбы). Так в «Перевале», «Краже», «Последнем поклоне», «Царь -рыбе» идея семьи воплощается через преодоление героями сиротства, а отсюда понятие «семья» обретает у автора не только конкретное социально-историческое звучание, но и условно-символическое.
В одной из центральных глав повествования «Царь - рыба» («Уха на Боганиде») Астафьев рисует семью - артель, где жители Боганиды «раздаривают» друг другу душу, посильным трудом зарабатывают себе еду и «даром греются большим артельным огнем». Главный герой Аким
вместе с артельной ухой впитал и высшую народную этику. А распад артели драматически сказывается на судьбах людей.
В «Последнем поклоне» семья бабушки Катерины Петровны, собравшаяся в родном доме на ее именины, пополняется во время застолья односельчанами, образуя большую семью уже не только близких по крови, но родственных по духу людей, объединенных сердечной чуткостью и всеотзывчивостью.
Робинзонада главного героя «Перевала» завершается обретением «семьи»: Илька Верстаков зачисляется в бригаду сплавщиков, взявших ребенка на свое попечение.
К пониманию детдомовского коллектива как единой семьи приходят герои «Кражи».
Так возникает в художественном мире В. Астафьева образ семьи-артели, созданной на основе духовного единения людей, коллективного труда и отобранных вековым опытом человечества нравственных ценностей.
Мысль о всеобщей человеческой семье и людском братстве связана в «Печальном детективе» с историей жизни стрелочницы тети Грани. Эта женщина, не имевшая своих детей и не обладавшая учеными способностями детского воспитания, становится матерью и отцом для многих детей железнодорожного поселка. «Возле тети Грани просто росли мужики и бабы, набираясь сил, железнодорожного опыта, смекалки, проходили трудовую закалку. Закуток ее стрелочной будки многим ребятам был и детсадом, и площадкой для игр, и школой труда, кому и дом родной заменял. Здесь царил дух трудолюбия и братства» [1, с. 580]. Именно из семьи тети Грани вынес Леонид Сошнин устойчивые жизненные принципы: неприятие зла в любых проявлениях, совестливость, уважение к человеку труда.
Художественно-философская концепция ар-тельности человеческого существования и существования отдельной семьи (будь то семейства Ча-щиных, Сошниных, Пестеревых) сопряжена у Астафьева с пристальным взглядом на современное общество, с его духовным кризисным состоянием. Здесь заявляет о себе толстовская традиция: способность автора «Войны и мира» соединить философию истории и судьбы частной семьи. Эти темы связываются в «Печальном детективе» как прямыми вопросами («что с нами стало?», «как жить дальше?») и диалектикой сознания главного героя, так и моделированием парал-
лельных ситуаций и образов, художественными деталями, обретающими символический смысл.
Так, сундук и старинные часы, унаследованные Сошниным от тети Лиины, не просто вещи, которыми дорожит герой. В определенные моменты они становятся некими знаками, ориентирами и для Сошнина, и для читателя. Часы, которые любила заводить дочь Светка, после семейных разладов замолкали и «время останавливалось в четвертой квартире». Нетрудно уловить здесь аллюзию на действия Раскольникова, когда во время решающей пробы он закладывает у старухи-процентщицы серебряные часы (семейный талисман!). Типологичность ситуаций не бытовая, а бытийная. В. Астафьев вслед за Достоевским подчеркивает рушащуюся связь времен и поколений, что чревато безвременьем (и в том и в другом случае часы остановились), хаосом, освобождением человека от всякой ответственности. А отсюда и путь к презрению добродетели, отчужденности от людей, душевному очерствению. Оказывается, что зло, против которого так страстно борется Сошнин-милиционер, овладевает им самим, подтачивая отношения с близкими людьми. Его психологическое состояние растерянности, подавленности и безысходности иллюстрирует сон о тонущей на льдине девочке, в которой Сошнин узнает дочь и которую тщетно пытается спасти. Это сон - предупреждение о возможной жизненной катастрофе, подвигающий героя к осознанию собственной вины в разыгравшейся семейной драме.
И в финале романа рисуется антонимичная ситуация. Деталями - символами выступает здесь чистый лист бумаги (над которым без раздражения и тоски склонился Сошнин-писатель) и свет, падающий на этот лист. Мятежная душа героя находит успокоение, впереди несуетное и глубокое осмысление жизни во всей ее сложности и противоречивости. Душевное равновесие - а за ним и прозрение правды и творческий порыв -приходят к Сошнину с восстановлением (пусть еще хрупкого) лада в семейных отношениях. Не случайно автор, суеверно боясь спугнуть вновь обретенное семейное счастье, живописует эту сцену с несвойственной ему сентиментальностью: «Бережно подсунув Светке под голову подушку, прикрыв ее одеялышком, Сошнин опустился на колени возле сундука, осторожно прижался щекой к голове дочери и забылся в каком-то сладком горе, в воскрешающей животворящей
печали, и, когда очнулся, почувствовал на лице мокро, и не устыдился слез, не запрезирал себя за слабость, даже на обычное ерничанье перед своей чувствительностью его не повело» [1, с. 683]. Астафьев радуется согласию, возникшему в доме Сошниных, и «одобряет» своего героя, как когда-то «одобрил» Л.Н. Толстой любовь и согласие Наташи Ростовой и Пьера Безухова. Во второй части эпилога между супругами происходит примечательный разговор. На вопрос Наташи, одобрил бы Платон Каратаев его настоящие мысли, тот ответил: «Нет, не одобрил бы. Что он одобрил бы, это нашу семейную жизнь. Он так желал видеть во всем благообразие, счастье, спокойствие, и я с гордостью показал бы ему нас» [5, с. 221].
Тема «случайного семейства» (которым, как видим, могло бы оказаться и семейство Сошни-ных) реализуется не только в фабульной линии романа. «Случайное семейство» - широкое понятие у Астафьева. Это не только семья, где отношения между супругами или родителями и детьми складываются драматически. К ним писатель относит и внешне благополучные семьи, но в которых царит дух корысти, расчета, а духовная связь между супругами и поколениями истончилась или утратилась вовсе. Возможно, из подобных «случайных семейств» могли явиться и Венька Фомин, грабящий одиноких старушек, и пьяный пэтэушник, зарезавший беременную женщину, и дети, забывшие похоронить отца, и прочие подонки (явные и скрытые), роем выведенные на страницы романа.
Явление «случайного семейства» Астафьев связывает, в частности, с проблемой семейного воспитания. Отрицая официальную педагогику (что не ново для писателя, поскольку немало в ее адрес высказано нелестных слов и в «Последнем поклоне», и в «Краже», и в публицистике), автор «Печального детектива» настаивает, что это прежде всего духовный акт. Это живое общение старшего поколения с младшим с целью передать им все ценное и полезное, что отобрано трудовым опытом народа, а не процесс приобщения ребенка к благам цивилизации и псевдокультуре. Так, Маркел Тихонович Чащин приобщает внучку к труду, к земле, к природе - к тому, чем искони жил человек, и что останется для него во век силой животворящей: «Хорошо, что кроме бабки был у дитяти дедка, он мучить ребенка культурой не давал, приучал внучку не бояться пчелок, раз-
личать цветы и травы, грести сено грабельками, грядки полоть, зимой снежок огребать, с живой собакой играть, кошку гладить» [1, с. 626].
Контаминирующий характер носит другая сцена романа, когда бабка Тутышиха приглашает Сошнина подивиться новому наряду ее внучки. «Заморская» обновка Юльки, как и восторг девочки и ее бабушки, описаны детально, с нескрываемой иронией и даже сарказмом. И тут, действительно, есть чему удивляться и, прежде всего, «все увеличивающейся диспропорцией между совершенствованием вещей и совершенствованием человека», тому, как «вещи перехватили культуру и эстетику» [3, с. 95], как родители откупаются от детей дорогими подарками, утверждая тем собственный авторитет в их глазах.
И здесь нельзя не вспомнить слова Ф.М. Достоевского из «Дневника писателя» о юных людях «интеллигентных сословий», развитых «в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальное побуждение господствует над всякой идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и насмешливом презрении к народу» [2, с. 101].
Но и вещь может быть одухотворена, когда она выступает неким посредником духовного контакта между взрослым и ребенком. В. Астафьев с большой художественной силой показал это в повести «Последний поклон», в главах «Монах в новых штанах» и «Конь с розовой гривой».
Мысли о семье связаны в «Печальном детективе» с мыслью о назначении женщины. Она воплощается в ряде женских характеров: тети Грани, тети Лиины, бабки Тутышихи, Паши Силаковой и параллельных им образах «эмансипированных» женщин.
Так, Паша Силакова через крушение своих амбиций (желание во что бы то ни стало получить высшее образование), приходит к мысли о своей истинной роли - продлевать род и воспитывать детей: «Мои мужики на земле работать будут, в море ходить, в космос летать» [1, с. 613]. Но если Паша Силакова видит себя в семье, в заботах о доме и детях, то в мадам Пестеревой, редакторе Сыроквасовой, Евстолии Чащиной это столь естественное для женщины желание уступает место высокомерию, чванливости, демаго-
гии, «образованщине», паразитизму на чужом труде.
Есть в романе и женский образ - символ. Это деградировавшая женщина по кличке Урна, уже и не женщина, а какое-то «обособленное существо, со слепой, полубезумной тягой к пьянству и безобразиям. .. .С Урной невозможно и нечем бороться, она, хоть и валялась на улице, спала не чердаках и на скамейках, не умирала и не замерзала» [1, с. 570]. В Урне автор олицетворяет изнанку и дно жизни, то ее зло, живучее и изощренное, противоестественное и мерзкое, которое может принимать разные обличия и формы. В ней персонифицируются не только преступник-рецидивист Венька Фомин или пьяный водитель самосвала, все крушащий на своем пути, но и молодая мать, бросившая ребенка в камере хранения, и родители-книголюбы, скрывающиеся от своего дитя в областной библиотеке, и супруги Пестеревы, не пожелавшие проститься с покойным родителем, и «благополучный» Федя Лебеда, напарник Сошнина по дежурствам, умело устроившийся в жизни. Можно предположить, что и «омужичившиеся» редактор Сыроквасова и Евстолия Чащина являются отдаленными двойниками Урны.
Раздумья Астафьева о семье как начале человеческого общежития, народа, государства напрямую связаны с нравственно-философской проблематикой романа. Именно Семья, Дом (не как отвлеченные категории), а как понятия, включающие в себя нравственно-этические нормы, положенные в основу исторической и личной жизни, должны препятствовать распущенности, хамству, вакханалии современного общества. Некоторые исследователи усмотрели в подобной апелляции противоречие между авторской установкой - старанием автора «пронять» читателя «своими очень душевными словами про мужа и жену» (с. 119) - и сюжетными коллизиями романа, которые касаются прежде всего нелицеприятных сцен семейной жизни. И у читателя якобы появляется «несогласие» с авторскими «рацеями». Действительно, Астафьев со свойственным ему натурализмом «пластически воссоздает» жестокую прозу жизни, в том числе и семейной. Достаточно вспомнить отношение Чичи - кочегара к тете Гране или железнодорожного обходчика Адама Зудина к своей Еве; Леонид Сошнин иногда силой усмирял словоохотливую Лерку. Да и Маркел Тихонович не без серьезности совету-
ет зятю: «Может, тебе ее, дочь мою бодливую, побить? Не до самой смерти - чтоб прочувствовала. Да как побьешь? Жалко. Баба. Мать дитя малого» [1, с. 654]. Примеры можно множить, однако они вовсе не свидетельствуют о пустых «декламациях» автора «насчет семейного лада» и не иллюстрируют мысль писателя «о спасительной силе порядка, порядка любой ценой, «без интеллигентских штучек» (с. 119). Напротив, главный герой, вглядываясь в себя, действующего как раз с позиций силы, - «милицейского свистка и пистолета» - понимает, что этой силой зла не поборот, поскольку «всем атомщикам руки не скрутишь, в кутузку не пересажаешь, всех злодеев не переборешь. Их много, и они сила, хорошо защищенная» [1, с. 615]. Более того против зла восстает сила, которую доброй тоже не назовешь, потому как «добрая сила - только созидающая, творящая» (там же). Зло угадывает Сошнин и в себе самом. Он испытывает непонимание со стороны близких людей и свою отчужденность от них, становится раздражителен, нетерпим, ожесточается против всего и всех (как иллюстрация такого состояния героя его постоянное «ерничанье»). Однако, преодолев душевный кризис, герой приходит к осознанию того, что без личного «переустройства» и «переустройства» маленького мира под названием Семья невозможно перестроить мир, восстановить в нем порядок, сделать его более совершенным. «Не самец, не самка, а человек с человеком соединяются, чтобы помочь друг другу и обществу усовершенствоваться, из сердца в сердце перелить кровь свою, а вместе с кровью все, что в них есть хорошего» [1, с. 684].
В финале романа в семейных отношениях Сошнина и Лерки наступает лад, герой счастлив тихим и столь естественным для человека счастьем. Оно выстрадано героем (потому-то вместе с радостью веет на заключительные страницы книги печалью и скорбью) - и потому так желанно. В руках «молодого литератора» и «уже испытанного в семейных делах мужа» (не оперуполномоченного!) появляется книга «Пословицы русского народа» с огромным разделом «Муж -жена». Тут впервые Сошнин всерьез (без «пере-смешничанья») осмысливает откровения народной мудрости: «Смерть да жена - Богом сужде-на», «Женитьба есть, а разженитьбы нет», «С кем венчаться, с тем и кончаться», «Птица крыльями сильна, жена мужем красна» .И уже не собственные писательские «домыслы» и «деклама-
ции» льются на страницы романа, а мудрость и самосознание народа, вытекающие из его трудового и житейского опыта и православной веры и запечатленные в творчестве, - все то, что является основой миропонимания Автора и постепенно становится основой миропонимания его Героя.
Библиографический список
1. Астафьев В.П. Рассказы. Повести. Роман. -Екатеринбург: У-Фактория, 2002. - 688 с.
2. Достоевский Ф.М. Дневник писателя: Избран-
ные страницы. - М.: Современник, 1986. - 557 с.
3. Ланщиков А.П. Виктор Астафьев. - М.: Просвещение, 1992. - 159 с.
4. Лейдерман Н.М. Русская литература ХХ в.: 1950-1990-е годы: В 2 т. Учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений. Т. 2. 1968-1990 / Н.Л. Лейдерман, М.Н. Липовецкий. 3-е изд., стер. - М.: Академия, 2008. - 688 с.
5. ТолстойЛ.Н. Война и мир. Т. 4. - М.: Просвещение, 1981. - 270 с.
Ж.В. Новохацкая
ЕДИНСТВО ФОЛЬКЛОРНОЙ И МИФОЛОГИЧЕСКОЙ КАРТИН МИРА
В ПОЭЗИИ В.С. ВЫСОЦКОГО
Каждый из нас имеет определённые представления об окружающей действительности. Признаки, качества, стороны разных объектов и явлений взаимосвязаны, взаимообусловлены и создают целостный образ, или «картину мира». Это одно из фундаментальных понятий, отражающих специфику бытия человека, взаимоотношения его с миром. «Картина мира» становится одним из центральных понятий многих гуманитарных наук - философии, культурологии, этнографии и др. По определению В.И. Постоваловой, «картина мира» - это исходный, глобальный образ мира, лежащий в основе мировидения этноса, репрезентирующий сущностные свойства мира в понимании её носителей и являющийся результатом всей духовной активности народа [10, с. 21].
Образ мира, отражённый в сознании человека, находит своё выражение в языке. В связи с этим принято говорить о языковой картине мира как одной из ипостасей картины мира.
А.Т. Хроленко выделяет несколько терминологических обозначений данного понятия: «языковой промежуточный мир», «языковая организация мира», «языковая картина мира», «языковая модель мира» и др. [12, с. 54].
Языковая картина мира - это неизбежный для мыслительно-языковой деятельности продукт сознания, который возникает в результате взаимодействия мышления, действительности и языка как средства выражения мыслей о мире в актах коммуникации [11, с. 179]. Учёные отмечают,
что языковой образ мира, так же, как и картина мира, отражает национально-культурную специфику народа (Ю.Д. Апресян, С.А. Кошарная,
В.А. Маслов, А.Т. Хроленко и др.).
Понимание человека как вершины мироздания и центра языковой картины мира способствовало тому, что язык стал изучаться в тесной связи с сознанием и мышлением человека. Такой подход предполагает анализ наших знаний об окружающем мире, а не самого реального мира.
Не случайно в последнее время на первый план выдвигается исследование вербализованных ког-ниций, то есть научное осмысление процесса формирования и отражения в языке отдельных концептов и концептуальной картины мира в целом посредством построения культурной парадигмы, характерной для того или иного культурного типа.
Уже традиционно под концептом понимается национальный образ (идея, символ), осложнённый признаками индивидуального представления [6]. Действительно, «мышление человека невербально, оно осуществляется при помощи универсального предметного кода. Люди мыслят концептами, кодируемыми единицами этого кода» [9]. При этом кодирование информации происходит в рамках конкретной картины мира (наивно-бытовой, фольклорной, религиозной, мифологической, научной).
По нашему мнению, в сознании индивидуума указанные картины (или субкартины) мира оказываются тесно переплетены, поскольку находятся в активном взаимодействии. В частности,
