CC BY
120
2013
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Сер. 2
Вып. 3
ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ
УДК 94(37).07 А. Д. Пантелеев
МУЧЕНИК И СТРАЖА В РАННЕХРИСТИАНСКОЙ АГИОГРАФИИ
В современной историографии мученичества иногда рассматриваются как риторические произведения, созданные христианами для христиан, и совершенно необязательно отражающие реальность; это относится не только к поздним легендарным сочинениям, но и к текстам, единогласно признаваемым подлинными [1; 2; 3]. Фундаментом для такого подхода является сопоставление содержания мученичеств и современной им античной литературы и попытки применения к анализу этих текстов современных подходов, основывающихся на социологии и психологии. При том, что изучение ранних мученичеств как литературных произведений и включение их в контекст современной литературы представляется безусловно необходимым, не стоит с порога отказывать им в исторической достоверности. Так, когда исследователи утверждают о принципиальной невозможности диалога между римским магистратом и мучеником, то даже при готовности признать справедливость этого утверждения, надо понимать, что не стоит обобщать все случаи, и поведение, невозможное для христиан из humiliores, вполне могли себе позволить люди высокого положения вроде римского гражданина Аттала, казненного в Лионе, сенатора Аполлония или знатной женщины Перпетуи, принявшей смерть в Карфагене [4]. На наш взгляд, ранняя агиографическая литература является вполне надежным и очень ценным источником по истории взаимоотношения христиан и римского общества. Основные моменты описания их взаимодействия не вызывают сомнений: начиная со II в. римляне — и простые люди, и интеллектуалы — безусловно знали о готовности христиан умереть за свои убеждения и отличали христиан от прочих разбойников и злодеев; мученическая смерть могла вызвать сочувствие у толпы, причем это объяснялось отношением не к вере казненного, а к нему самому1; наконец, такое поведение христиан вызывало некоторый интерес, который в большинстве случаев не отличался от любопытства, вызванного всевозможными курьезами, но мог привести и к обращению. Мы уже касались вопросов восприятия мученичества и мучеников языческими интеллектуалами и свидетелями
Пантелеев Алексей Дмитриевич — канд. ист. наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: alpant@hotmail.com
* Исследование выполнено при поддержке РГНФ, проект № 11-31-00342а2 «Комплексное изучение раннехристианской агиографической литературы (II-IV вв.)».
1 По мнению Э. Доддса, в какой-то степени эти «тяга к смерти» и «стремление пострадать» были распространены во всем античном мире того времени; он описывает психологическое состояние общества в то время как «тревожность» (anxiety).
© А. Д. Пантелеев, 2013
и зрителями судов над ними и их казней [5; 6], но если зрители добровольно посещали заседания суда и публичные казни, то для римских воинов и тюремных служителей — стражников, конвоиров и подобных им — это было их непосредственной обязанностью.
Уже Павел называет себя «узником в Господе» (Еф. 4:1), а во время своих путешествий он неоднократно оказывался под стражей. Его образ жизни и поведение оказались образцом для следующих поколений христиан (конечно, мученичество воспринималось христианами как imitatio Christi — подражание Христу, но евангельский рассказ сосредоточен на суде над Иисусом и его казни, ничего не сообщая о сопутствующих деталях). Не будем подробно останавливаться на этом сюжете; пребыванию Павла в темнице посвящено большое число работ [7; 8; 9; 10 et al.]. Игнатий Антиохийский отзывается о себе как о «связанном за Христа» (Rom. 1), Поликарп Смирнский говорит о «связанных священными узами, которые — царское украшение для истинных избранников Бога и Господа нашего» (Phil. 1), а склонный к парадоксам Тертуллиан, обращаясь к мученикам, признает, что тюрьма — обитель дьявола, но убеждает их в том, что темница — это надежное убежище для них, а весь остальной мир — род тюрьмы, в которой заключено все человечество (Ad mart. 1). В этой статье мы хотели бы обратиться к изучению взаимоотношений между христианами и их стражами, оставив в стороне вопрос о жизни христиан в тюрьме, условиях их содержания и т. п. Здесь нам интересен исключительно исторический аспект этой проблемы, так как только установив надежность и историчность наших сведений, мы получим возможность говорить о самоидентификации христиан, их отношении к телесности, стремлении пострадать и т. п.
Стражники и воины играют более или менее заметную роль почти во всех ранних мученичествах. К этому набору агиографических текстов можно добавить «Послание к Римлянам» Игнатия (107 г.): «На пути из Сирии до Рима, на суше и на море, ночью и днем я уже борюсь со зверями, будучи связан с десятью леопардами, то есть с отрядом воинов, которые от благодеяний, им оказываемых, делаются только злее. Оскорблениями их я больше научаюсь, но этим не оправдываюсь» (Rom. 5). О подобной благотворительности свидетельствует и Лукиан в «О смерти Перегрина»: «Главари христиан даже ночи проводили с Протеем в тюрьме, подкупив стражу. Потом туда стали приносить обеды из разнообразных блюд и вести священные беседы» (12). Уже здесь мы сталкиваемся с практикой подкупа воинов, чтобы они смягчили условия содержания христианина.
Следующий текст — «Мученичество Поликарпа» (ок. 155 г.). Большой отряд воинов произвел арест престарелого Смирнского епископа. Поликарп попросил их о небольшой отсрочке для молитвы и все время, что молился, угощал воинов, приказав подать им есть и пить, сколько они пожелают. Слушая его молитву, «многие раскаялись, что пошли против такого удивительного старца» (Mart. Pol. 7). Во время суда и казни воины выполняли свои обычные функции, а уже после казни центурион сжег тело Поликарпа, послушав язычников и иудеев, советовавших не выдавать его единоверцам (Mart. Pol. 17).
В «Актах Карпа, Папила и Агатоники» (ок. 165 г.) мученики беседовали перед казнью с воинами; возможно, им был дан последний шанс отречься от христианства, но вместо этого они предпочли рассуждать о страшном суде и проповедовать Христа (Act. Carp. rec. gr. 38-40; rec. lat. 4, 4-5).
Иногда военные играли особую роль в преследованиях христиан, как, например, центурион, о котором рассказывает Юстин Философ. Он по просьбе своего друга, знатного римлянина, чья жена увлеклась христианством, арестовал ее наставника в вере Птолемея, долгое время содержал его под стражей и пытал (Just. Apol. II, 2).
В рассказе о гонениях, произошедших в 177 г. в галльском Лугдунуме, воины упоминаются неоднократно. Они принимали активное участие в арестах христиан и при их допросах, причем именно под их давлением рабы оговорили своих господ-христиан в разврате, людоедстве и других преступлениях («поддавшись уговорам воинов» — Eus. HE V, 1, 14). Воины свирепствовали наравне с другими язычниками (V, 1, 17; 30), пытали христиан и содержали их в тюрьме в ужасных условиях. Наконец, как и в случае с Поликарпом, они не отдавали тела погибших уцелевшим христианам: «Выбросили то, что осталось от огня и звериных зубов... Все это много дней подряд оставалось без погребения и охранялось с воинской старательностью. И ночь не приходила на помощь, и деньги не убеждали, и мольбы не трогали: останки мучеников всячески охраняли, словно в расчете на большую выгоду от того, что не будет у них могил» (V, 1, 59-61; пер. М. Е. Сергеенко).
В «Мученичестве Перпетуи» (203 г.) военные упоминаются несколько раз. Сразу после ареста она и ее товарищи были заключены во внутреннюю часть тюрьмы, где условия содержания были значительно тяжелее, чем во «внешней», и только вмешательство диаконов Тертия и Помпония, давших взятку страже, обеспечило их перевод в лучшую часть [11, p. 219-220]. Кроме того, некие «гнусные люди» убедили трибуна в том, что христиане могут сбежать при помощи колдовства, и тот начал обращаться с заключенными с усиленной жестокостью. Тогда Перпетуя укорила его, и он начал содержать их с большей гуманностью, а единоверцам, оставшимся на воле, было вновь разрешено навещать их в тюрьме (Mart. Perp. 3). Однако христиане все-таки принесли хлопоты тюремному начальству: во время казни разъяренный кабан набросился не на христианина Сатура, а на сторожа (Mart. Perp. 21). Особенно подчеркивается сочувствие, которое воины испытывают к заключенным. Когда рабыня Фелицитата мучилась родами, катарактарий (тюремный страж) сказал ей: «Что ты сделаешь, когда тебя бросят зверям, которыми ты пренебрегаешь, из-за того, что не желаешь совершить жертвоприношение, когда так сейчас страдаешь?» (Mart. Perp. 15). Наконец, когда мучеников собирались облачить в одежды, посвященные Сатурну и Церере, трибун внял просьбе христиан не делать этого и оставил их так, как были (Mart. Perp. 18).
Отдельного внимания удостоился в «Мученичестве Перпетуи» воин Пуденс, который через несколько дней заключения проникся большим почтением к мученикам и проводил к ним собратьев, причем, похоже, в отличие от остальных стражей бескорыстно (Mart. Perp. 9). Перед схваткой с леопардом с ним беседовал Сатур, а перед смертью он снова обратился к Пуденсу со следующими словами: «Прощай, и размышляй о моей вере, пусть совершившееся не смущает, а укрепляет тебя», снял с кольца перстень, обмакнул его в свою кровь и вручил воину. Принято считать, что Пуденс стал христианином (Mart. Perp. 16, 4); П. Хабермель даже назвал его «Савлом в истории Перпетуи» [12, S. 256].
Похожая история произошла с другим воином, Василидом, в Александрии (ок. 205 г.). Он вел на казнь мученицу Потамиену, обращаясь с ней ласково и доброжелательно, и отгонял оскорблявших ее. Перед смертью Потамиена сказала Василиду, чтобы тот не падал духом, так она вымолит его спасение у Господа. Через несколько дней
товарищи попросили Василида поклясться, но он заявил, что не будет делать этого, так как стал христианином. Сначала думали, что он шутит, но Василид настаивал, и его отвели к судье, где он повторил то же самое. Когда к нему в тюрьму пришли христиане, изумленные таким порывом, то он сказал, что ему во сне явилась Потамиена, возложила на голову венец и сказала, что ее молитва услышана Господом. В тюрьме Василид принял крещение, а на следующий день ему отсекли голову (Eus. HE VI, 5)2.
В последнем тексте, к которому мы обратимся, «Мученичестве Пиония» (250 г.), воины также активно участвуют в происходившем. Они привели мучеников на суд (Mart. Pionii 3) и сторожили их в тюрьме. Солдаты не гнушались вымогательством, и были крайне недовольны тем, что Пионий и его товарищи отказались от помощи единоверцев, оставшихся на свободе. Они заточили мучеников во внутреннюю часть тюрьмы, однако потом стража раскаялась и вернула их обратно (Mart. Pionii 11). Воины тащат Пиония вниз головой в храм Немесиды, чтобы заставить принести жертву богине (Mart. Pionii 15). Солдаты обращаются с мучениками грубо, но один из них поплатился за это: когда один стражник ударил Пиония с такой силой, что ранил; тот промолчал, но вскоре у ударившего так воспалились руки и бок, что он едва дышал (18). Наконец, уже после вынесения приговора, Пионий, подобно Карпу и Папилу, обменялся репликами с палачом, который прибивал его к кресту. Солдат сказал: «Раскайся, и из тебя вынут гвозди», на что Пионий ответил: «Я считаю, что им нужно остаться на месте... Я спешу, чтобы скорее воскреснуть, восстав из мертвых» (Mart. Pionii 21).
Воины в этих текстах наделяются как положительными, так и отрицательными качествами. Негативные качества можно условно разбить на две группы — не связанные с религиозными взглядами мучеников и связанные. К первым относятся грубость, жестокость и, конечно, вымогательство. Что касается негативной реакции на христиан, то она выражалась по-разному. Так, иногда начальник тюрьмы боялся того, что христиане силой колдовства покинут тюрьму, как об этом рассказывают апокрифические Деяния. Отголоски этого мы встречаем в случае Перпетуи и, возможно, Пиония. Часто солдаты, как и многие язычники, были проникнуты ненавистью к верующим. Они оскорбляли, избивали и пытали христиан сверх обычной жестокости, делали их пребывание в тюрьме невыносимым, иногда даже инициировали антихристианские процессы, как это произошло с Птолемеем в Риме. В Лионе воины подговаривали рабов к доносам на господ-христиан, в случае отказа угрожая пытками. Наконец, иногда они мешали христианам забрать останки мучеников, причем делали это настолько рьяно, что верующие даже жаловались на неподкупность воинов. Позитивные характеристики встречаются реже: это сочувствие и готовность иногда идти на уступки. Наконец, это некоторое раскаяние в том, что они преследуют христиан, желание помочь им и интерес, который они испытывают к христианской вере, порой приводящий к обращению. Каким образом эти сведения о воинах и страже соотносятся с тем, что мы узнаем из античной исторической и литературной традиций?
Кто мог охранять христиан? Римский юрист Ульпиан, говоря о заключенных, указывал, что они могут охраняться солдатами, слугами магистрата или муниципальными рабами (Dig. IV, 6, 10). Плиний Младший коснулся этой проблемы в переписке с Траяном. Он сомневался, стоит ли доверить охрану заключенных городским рабам,
2 На основании сходства историй Пуденса и Василида Х. Бэккер считает возможным усомниться в аутентичности этого рассказа [13, p. 344-344]. Подробнее о мученичестве Потамиены и Васидида см.: [14].
приставить ли к ним солдат, или использовать и тех, и других. Каждый из вариантов имел свои недостатки, которые сознавали и Плиний, и Траян: солдаты не должны были выводиться из военного строя, рабы — стража «не очень верная», а если их смешать, то одни полагались бы на других, что привело бы ко всеобщей небрежности и неразберихе (Plin. Epist. X, 19-20). Иногда военные, охранявшие тюрьму, могли подчиняться гражданскому магистрату. Надо иметь в виду, что в каждом случае большую роль играли местная специфика, традиции и ситуация, сложившаяся в данный момент в городе или провинции [7, p. 244-254]. Но в любом случае и солдаты, и рабы античными писателями никогда не рассматривались как эталон мягкости, гуманизма и порядочности.
Жестокость и ненависть по отношению к заключенным воспринимались как норма, а тюремные служители пользовались такой репутацией, что древние авторы иной раз даже задумывались о происхождении этого вида людей. Так, Филон Александрийский замечает: «Всем известно, насколько тюремщики переполнены жестокостью и бессердечием; безжалостные по природе и ожесточившиеся из-за своих занятий, они звереют день ото дня, становясь еще более свирепыми, потому что никогда, даже случайно, они не видели, не говорили и не делали никакого добра, но наблюдали только крайности насилия и жестокости. Если те, кто общается с хорошими людьми, совершенствуют свой характер тем, что они получают от общения со своим окружением, то те, кто живет с дурными, впитывают их порочность. Тюремщики проводят свои дни с разбойниками, ворами, грабителями, насильниками, убийцами, прелюбодеями и святотатцами, и от каждого из них они получают и вбирают что-то от их злодейств, из амальгамы которых создается единое тело зла, смесь всех видов осквернения» (Philo, De Jos. 81-84).
Что касается взяточничества и вымогательства, то оно было неотъемлемой частью жизни тюремной стражи. Обратившись к древним Афинам, можно вспомнить раба, который отказывался приготовить недостающую порцию цикуты для Фокиона, пока не получит вознаграждения (Plut. Phoc. 36, 3). В римское время это явление приобрело характер эпидемии. За деньги можно было получить свидание с заключенным, ускоренное судопроизводство, освобождение от оков, перевод в лучшую часть тюрьмы, качественную еду и вино, безболезненную казнь для тех, кто был приговорен к смерти и даже побег. Обвинители могли подкупить тюремщиков, чтобы они содержали их противников в более тяжелых условиях или даже убили их (Cod. ^eod. 9, 3, 1; Cod. Just. 9, 4, 1; PKaran 4213). В IV в. Либаний жалуется на вымогательство солдат, обирающих заключенных под предлогом необходимости платить за масло для освещения (Orat. 45, 10). Для полноты картины отметим, что бывали случаи и вымогательства офицерами у своих подчиненных. Тацит рассказывает о смуте среди преторианцев, у которых центурионы требовали деньги за предоставление отпусков: «В состоянии ли солдаты внести такую сумму, откуда они ее достанут — никого не интересовало, и им приходилось, чтобы оплатить свое право на безделье, заниматься разбоем или выполнять унизительные работы, обычно поручаемые рабам» (Tac. Hist. I, 46). Если так относились к своим, то что уж говорить о чужих, особенно подозреваемых в преступлениях.
3 На этом случае стоит остановиться особо. В Египте во время правления Клавдия у некоего человека украли двух ослов. Истец и сельский магистрат преследовали воров до соседней области, но там были задержаны местными солдатами, которые посадили их обоих на три дня в тюрьму, а истца вдобавок избили. Как видно, воины чувствовали себя настолько безнаказанно, что прикрывали деятельность воров перед местными магистратами.
Любопытные сведения о тюремных нравах сообщает роман Ахилла Татия «Лев-киппа и Клитофонт». Ферсандр, противник главного героя, попытался уговорить начальника тюрьмы отравить заключенного в ней Клитофонта, но тот отказался, так как его предшественник был в этом уличен и приговорен к смерти. Тогда Ферсандр попросил подсадить к нему под видом осужденного специально обученного человека с тем, чтобы узнать мысли и намерения Клитофонта (VII, 1). Конечно, безоговорочно доверять этим сведениям не стоит (то же самое относится и к «Жизни Аполлония Тианско-го» Флавия Филострата), однако вспомним, что античные романы играли во многом ту же развлекательную роль, что и современная литература для легкого чтения, например, детективы, а они, во-первых, порой отражают реальную ситуацию в правоохранительной сфере лучше любых официальных сводок, а во-вторых, передают общее отношение к подобного рода службам и их сотрудникам, и мы можем сравнить то, как тюрьма воспринималась язычниками, с тем, что говорили о ней христиане.
Неприязненное отношение тюремщиков к христианам из-за их религии могло иметь разные причины. Так, стражники могли считать, что жестоко обращаясь с христианами, они поступают так, как угодно их богам или начальникам. Лукиан в диалоге «Токсарид, или О дружбе» рассказывает о таком случае, правда, связанном с язычниками. Юноша Антифил был обвинен в краже из храма Анубиса и арестован. Тюремщик-египтянин, человек богобоязненный, думал угодить божеству и отомстить за него, жестоко обращаясь с Антифилом. Когда же он начинал оправдываться, это казалось полным бесстыдством, и с ним начинали обращаться еще хуже (29). Флавий Филострат говорит о том, что философ Музоний, заключенный в темницу Нероном, чуть не умер из-за тюремщиков и выжил только благодаря своей природной силе (VA IV, 35).
С другой стороны, как в случае с Перпетуей, они могли бояться, что заключенные при помощи каких-то магических средств покинут тюрьму. Опасения трибуна можно понять: такие истории рассказывали про других колдунов и чудотворцев4. Об освобождении от оков и выходе из тюрьмы рассказывается как в канонических «Деяниях апостолов» (5; 12; 16; 26), так и в апокрифических «Деяниях Иуды Фомы» (122, 162 et al.), «Деяниях Павла» [15, с. 177-178; 187-188] или Recognitiones Пс.-Климента (II, 9). Греческие магические папирусы предлагают способы сбрасывания оков (PGM XII, 160-178) или отпирания дверей (PGM XXXI, 312-320). Особый интерес представляет заклинание для освобождения от оков, в котором упоминается Христос (PGM XIII, 289-296). Г. Бец полагает, что имя Христа является интерполяцией, сделанной уже христианами, продолжавшими использовать языческое заклинание [16, p. 180, n. 68]; вполне возможно, что эта интерполяция была сделана еще во II-III вв. Похожие истории рассказывали об иудеях: по версии иудейского историка II в. до н. э. Артапана, Моисей бежал из заточения при помощи магии (Clem. Alex. Strom. I, 23, 154, 2-3) [17, p. 218-222]. Мотив бегства из тюрьмы при помощи сверхъестественных сил был распространен и в античной литературе. Об избавлении захваченных вакханок и мистов Диониса от оков рассказывает Еврипид (Bacch. 443-448), во II в. до н. э. этот же сюжет появляется в «Пенфее» Пакувия (Serv. Comm. IV, 469), а позже в «Метаморфозах» Овидия (Met. III, 695-700). Лукан упоминает о чудесном спасении Мария (Phars. II, 76-83; cf. Plut. Mar. 39; Veil. Pat. II, 19, 3). Современник Перпетуи Флавий Филострат расска-
4 В Карфагене христианство часто связывалось язычниками с магией. Можно вспомнить карфагенскую табличку с проклятиями, на которой также встречается имя Иисуса [20, p. 283] или свидетельство Тертуллиана (Apol. 23, 12).
зывал, что Аполлоний Тианский по своей воле мог освобождаться от оков (VA VII, 38), а после допроса на суде просто исчез (VA VIII, 5). Таким образом, рассказы о бегстве христиан из оков имели параллели в античной традиции и, возможно, даже стали частью тюремного фольклора.
Мягкость и человечность стражников по отношению к заключенным встречаются крайне редко, античные авторы особо отмечают это обстоятельство и объясняют, чем была вызвана такая аберрация. Как правило, причинами такого поведения были высокое положение подсудимого, прямые указания начальства мягко обращаться с заключенным, какие-то общие взгляды и, наконец, обычная жалость [7, p. 254-256]. В случае с христианами действуют две последние из указанных причин — солдаты проникаются уважением к арестованным или интересом ко Христовой вере, либо просто сочувствуют заключенным. Строго говоря, какую-то человечность стражники всерьез демонстрируют всего в двух текстах, и оба раза в связи с молодыми и красивыми героинями — Перпетуей и Потамиеной (это обстоятельство может быть еще одним косвенным доказательством достоверности рассматриваемых текстов).
В мученичествах этими позитивными чертами наделяются простые воины, а не их начальники — центурионы, легаты и трибуны; офицеры, как и другие римские магистраты, изображаются врагами и гонителями христиан. Здесь можно найти любопытную перекличку с дисциплинарными раннехристианскими сочинениями, в частности, с «Апостольским преданием», эфиопская, арабская и коптская версии которого предписывают христианам-магистратам и офицерам («тем, кто носит пурпур») отказаться от своего звания, а если нет, то их следует изгнать из общины, причем в списке недозволенных занятий они перечисляются в одном ряду с магами и астрологами. Эфиопская версия «Предания» добавляет к этому еще требование не исполнять приказы начальства о казнях [18, с. 337-340].
Какую роль играло описание воинов в рассмотренных нами текстах? Сразу заметим, что рассказы про солдат и взаимоотношения мучеников с ними не являются необходимой частью повествования: в мученичествах Юстина и его товарищей, Аполлония или сцилийских христиан нет ни слова о стражниках. В отличие от античных романов, где тюремное заключение героя — часть его увлекательных приключений вроде мнимой смерти при кораблекрушении, пленения пиратами или экзотического путешествия, в агиографических сочинениях темница едва ли не место основного действия, как в «Мученичестве Перпетуи» и «Мученичестве Пиония». Если у романа счастливый конец — молодые и красивые герои женятся и живут долго и счастливо, то в мученичествах такой happy end невозможен, а место занимательной экзотики занимают душеполезные видения, чудеса и речи мучеников. Функции развлекательного чтения для христиан выполняли не мученичества, а апокрифические деяния апостолов, наполненные чудесами, путешествиями и обращениями (впрочем, они тоже не баловали читателей благополучным исходом — как правило, в конце апостола казнили). Их целью был не исторически достоверный рассказ, а занимательность и легкость, и многие свои черты эти деяния заимствовали от романа. Описание заточения в тюрьму — не исключение: если сравнить описания тюремного быта апостола Фомы и Аполлония Тианского, то без труда можно заметить большое количество параллелей и совпадений [19, с. 53-54]. Однако, как мы покажем ниже, даже в этих текстах пребывание в темнице может быть не только элементом занимательной экзотики, но и играть некую особую роль. Что касается мученичеств, то в них, как нам кажется, рассказы о стражниках имеют несколько функций.
Прежде всего, их сохраняли для большей полноты воспоминаний о земном пути мученика и его подвиге. Эти эпизоды свидетельствовали о доблести святых и их бесстрашии перед лицом римских магистратов и неминуемой смерти. Такое внимание к деталям свойственно, в первую очередь, развернутым текстам, авторы которых были знакомы с современной культурой, в том числе и историческими сочинениями. Во II-III вв. появляются биографии, написанные Плутархом, Светонием, Диогеном Ла-эртским, Лукианом и Филостратом, в которых также уделяется большое внимание не самым значительным деталям. Может быть, составители мученичеств руководствовались тем же принципом, что и Плутарх: иногда один поступок или фраза лучше демонстрируют характер человека, чем самые величественные деяния (Plut. Alex. 1), может быть, они ориентировались на распространенный в то время жанр описания смертей знаменитых людей, в первую очередь философов (teleutai). Некоторые из этих рассказов обладали особой ценностью, так как могли восходить к дневниковым записям самих мучеников, как в случае Перпетуи и Пиония, или людей, которые сопровождали их до самой казни и были рядом с ними и в тюрьме, и во время суда, как, по словам Евсевия Кесарийского, это делал, рискуя жизнью, молодой Ориген в Александрии (VI, 1-4). Это стремление передать не только дату мученичества святого и его исповедание на суде, но и какие-то яркие моменты последних дней его жизни знаменует определенный этап развития не только агиографии, но и церковной историографии: оно призвано особым образом выделить «своего» святого из ряда не менее замечательных, но не «своих»; чуть позже оно полностью выразится в особом жанре агиографической литературы — «житиях», vitae.
Мученичества были не только записями о казнях святых, но и своего рода практическими наставлениями [21]. «Мученичество Пиония» начинается со слов: «Апостол убеждал сообща разделять воспоминания о святых, зная, что память о тех, кто мудро прожил свою жизнь с сердцем, наполненным верой, служит опорой для желающих подражать тем, кто лучше» (1). Эти тексты служили exempla, которые определяли поведение, достойное истинного христианина. Краткие мученичества протокольного типа могли указывать, что и как следует отвечать при допросе на суде, а развернутые добавляли к этому и то, как себя вести в тюрьме с посетителями, отступниками, еретиками, стражниками5. Как правило, в этих текстах не приводится никаких леденящих душу подробностей (за исключением Письма о лионских мучениках, где упоминаются ужасы заточения, но о них говорится очень кратко — Eus. HE V, 1, 27), и это вполне объяснимо: если одной из целей авторов мученичеств было как-то наставить в открытом исповедании веры, то излишне подробный рассказ о тюрьме мог многих отпугнуть от этого подвига. Одно дело, когда верующий излагает свои взгляды в развернутой апологии, которую слушают, не перебивая, судья и многотысячная толпа зрителей, часть которых может даже сочувствовать христианину, а потом его быстро казнят, и совсем другое, когда приходится долгое время в ожидании суда находиться в грязной, дурно пахнущей тюрьме без элементарных удобств и быть объектом издевательств и вымогательства со стороны стражи. Именно поэтому во многих текстах рассказывается о помощи единоверцев, которые помогали заключенным решать разного рода практические вопросы и всячески заботились о них.
5 Эти наставления можно сопоставить с теми настоятельными рекомендациями, что дает исповедникам Киприан Карфагенский: спокойствие, смирение и добрый, тихий нрав, чтобы неприязненное отношение стражей не перешло в озлобление и не вызвало пытки (Ep. 11; 13).
Наконец, воины играли еще одну роль: они напоминали о том, что мученичество — это битва, где мученик сражается с противником-сатаной и побеждает его. Образ «духовной войны» встречается в христианской литературе еще в Посланиях Павла: «Ибо мы, ходя во плоти, не по плоти воинствуем» (2 Кор. 10:3-4), воины-христиане сражаются «не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (Еф. 6:12). Христианин воюет не с внешними врагами, а с дьяволом (2 Кор. 2:11; 1 Пет. 5:8), грехами (Рим 8:5-9 и др.), наконец, со смертью (1 Кор. 15:26). Эта тема появляется в сочинениях Игнатия Антиохийского, Тертуллиана, Оригена и особенно Киприана. Для него мученичество было не просто стойким перенесением пыток и готовностью к смерти, но настоящей битвой, где сошлись Христос и дьявол, а земным воплощением этого сражения стал мученик-христианин и власти этого мира [18; 22]. Здесь роль воинов двойственна. С одной стороны, они, безусловно, являются частью сатанинского войска и унижают, пытают и казнят христиан, но при этом необходимо помнить об их подчиненном положении. Они это делают не по своей воле, а по приказу своего начальника, но он отдает их, находясь под воздействием демонов. Мученик борется не с римскими солдатами, а с тем, кто стоит за ними, за их командирами и даже самим императором — сатаной [23]. В целом отношение к воинам можно описать как достаточно нейтральное, в них не видят врагов, а иной раз даже возникает ощущение какой-то взаимной симпатии между стражниками и мучениками. Воины, исполнявшие приговор, до последнего момента пытаются уговорить христиан сохранить жизнь, совершив жертву языческим богам, а мученики — привести их к истинной вере. Карп говорит о том, что и он, и воин рождены от одной и той же матери — Евы (Acta Carp. gr. 40), а Сатур завещает Пуденсу помнить о христианской вере (Mart. Perp. 21).
Но эта тема «духовной войны» может быть раскрыта и по-другому. Как мы уже отметили, сюжеты, связанные с тюрьмой и взаимоотношениями христиан и стражников, возникают в апокрифических деяниях апостолов, подробный анализ этих данных предпринял Ж. Прие [26], а соотношение идей этих двух групп текстов было исследовано Ю. Перкинс [27]. Так, значительная часть действия «Деяний Иуды Фомы» связана с заключением апостола в темницу. Эти «Деяния» были написаны на рубеже II и III в. на греческом или, что более вероятно, на сирийском языке; греческая версия содержит немалое число гностических идей и образов [24]. В отличие от ранних агиографических сочинений, задачей авторов которых было сохранить сведения о последних днях и обстоятельствах смерти мучеников, в «Деяниях» многие, казалось бы, совершенно бытовые подробности используются в качестве аллегорий гностических идей. Их квинтэссенцией является знаменитый «Гимн о жемчужине» (который тоже исполняется Фомой в тюрьме), но и в остальном тексте таких намеков немало. Что касается нашего сюжета, то уже в самом начале появляется образ человека как пленника материи, которого спасает Христос (Acta Thom. 10); сам человек не может спастись, так как его темницу сторожат злобные демоны и архонты — слуги творца мира сего. Таким образом, когда к заключенному в тюрьму Фоме пришла Мигдония, жена царедворца Кариша, обращенная апостолом в христианство, и встретив Фому, от которого исходило сияние, убежала, боясь, что этот вельможа не возьмет от нее взятки (118), то, как доказывает А. Клейн, это служит образом небесной стражи архонтов и их главы-демиурга, которые хватают души язычников и отправляют их во внешнюю тьму или снова на землю. Только крещение позволяет человеку пройти через их стражу
[25, p. 202-203]. В другом эпизоде Терция, Мигдония и Наркия дают 360 серебряных монет стражникам, чтобы те их пропустили к Иуде (151), и это соотносится с 360 небесами, о которых учил гностик Вардесан [25, p. 236]. Такой символизм не позволяет воспользоваться интересным и иногда уникальным материалом апокрифических деяний для анализа подобных вопросов; к счастью, мученичествам он не свойственен.
Подводя итог, отметим, что те сведения о взаимоотношениях арестованных христиан и их стражников, которые содержатся в ранних агиографических произведениях, вполне соответствуют античной традиции, причем как исторической, так и юридической и беллетристической. Во время ареста, содержания под стражей, суда и казни мученики неизбежно сталкивались с римскими воинами и другими тюремными служителями, вызывая у них самые разные чувства, от неприязни до симпатии; в каждом из случаев, рассмотренных нами, предлагается четкое и непротиворечивое объяснение возникшей модели отношений между узниками и их стражей. Мы показали, что эти сведения носят не символический, а вполне исторический характер, и их появление в мученичествах вызвано целым комплексом взаимосвязанных причин.
Литература
1. Castelli E. A. Martyrdom and Memory: Early Christian Culture Making. New York: Columbia University Press, 2004. 335 p.
2. Boyarin D. Dying for God. Martyrdom and the Making of Christianity and Judaism. Stanford: Stanford University Press, 1999. 247 p.
3. Harrill J. A. The Domestic Enemy: A Moral Polarity of Household Slaves in Early Christian Apologies and Martyrdoms // Early Christian Families in Context. An Interdisciplinary Dialogue (Religion, Marriage, and Family) / ed. Balch D. L., Osiek C. Michigan-Cambridge: William B. Ferdman Publishing Company, 2003. P. 231-254.
4. Garnsey P. Social Status and Legal Privilege in the Roman Empire. Oxford: Clarendon Press, 1970. 320 p.
5. Пантелеев А. Д. Христианское мученичество II в.: взгляд язычника // Герценовские чтения 2011. Актуальные проблемы социальных наук. СПб., 2012. С. 336-341.
6. Пантелеев А. Д. Толпа и мученик: христиане и язычники в мученичествах II—III вв. (по данным христианских авторов) // Средиземноморский мир в античную и средневековую эпохи. Нижний Новгород, 2012. С. 58-63.
7. RapskeB. The Book of Acts and Paul in Roman Custody. Grand Rapids: Paternoster Press, 1994. 512 p.
8. Cassidy R. J. Paul in chains: Roman imprisonment and the letters of St. Paul. New York: The Crossroad Publishing Co., 2001. 317 p.
9. Weaver J. B. Plots of Epiphany: Prison Escape in Acts of the Apostles. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2004. 335 p.
10. Левинская И. А. Деяния апостолов. Главы 9-28: Историко-филологический комментарий. СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУУ 2008. 664 с.
11. Heffernan T. J., Shelton J. E. Paradisus in carcere: The Vocabulary of Imprisonment and the Theology of Martyrdom in the Passio Sanctarum Perpetuae et Felicitatis // Journal of Early Christian Studies. 2006. Vol. 14. P. 217-223.
12. Habermehl P. Perpetua und der Aegypter, oder, Bilder des Bosen im fruhen afrikanischen Christentum: ein Versuch zur Passio sanctarum Perpetua et Felicitatis. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2004. 341 S.
13. Bakker H. Potamiaena: Some Observations about Martyrdom and Gender in ancient Alexandria // The Wisdom of Egypt. Jewish, Early Christian and Gnostic Essays in Honour of G. P. Luttikhuizen / ed. by A. Hilhorst and G. H. van Kooten. Leiden; Boston: Brill, 2005. P. 331-350.
14. Пантелеев А. Д. Мученичество Потамиены и Василида (Eus. HE VI, 5) // Религия. Церковь. Общество. Исследования и публикации по истории теологии и религии. Вып. 1. 2012. С. 100-115.
15. Скогарев А. П. Апокрифические деяния апостолов. Арабское Евангелие детства Спасителя. Исследования. Переводы. Комментарии. СПб.: Алетейя, 2000. 480 с.
16. The Greek magical papyri in translation, including the Demotic spells / ed. by H. D. Betz. Chicago; London: Chicago University Press, 1986. 339 p.
17. Fragments from Hellenistic Jewish authors. Vol. I: Historians / ed. by C. R. Holladay. Chico: Scholar Press, 1983. 389 p.
18. Пантелеев А. Д. Христиане и римская армия в первой половине III в. // Мнемон. Исследования и публикации по истории античного мира. Вып. 11. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2012. С. 329-350.
19. Мещерская Е. Н. Апокрифические деяния апостолов. Новозаветные апокрифы в сирийской литературе. М.: Изд-во «Присцельс», 1996. 456 с.
20. Wypustek A. Magic, Montanism, Perpetua, and the Severan Persecution // Vigiliae Christianae. 1997. Vol. 51. P. 276-297.
21. Kelley N. Philosophy as Training for Death. Reading the Ancient Christian Martyr Acts as Spiritual Exercises // Church History. 2006. Vol. 75. P. 723-747.
22. Koscheski J. The Earliest Christian War. Second- and Third-Century Martyrdom and the Creation of Cosmic Warriors // Journal of Religious Ethics. 2011. Vol. 39. P. 100-124.
23. Pagels E. Christian Apologists and "The Fall of the Angels": An Attack on Roman Imperial Power? // HTR. 1985. Vol. 78. P. 301-325.
24. Мещерская Е. Н. Деяния Иуды Фомы (культурно-историческая обусловленность раннеси-рийской легенды). М.: Наука. Гл. редакция восточной литературы, 1990. 243 с.
25. The Acts of Thomas: introduction, text, and commentary / ed. by A. F. J. Klijn. Leiden, Boston: Brill, 2003. 258 p.
26. Prieur J.-M. La prison et l'emprisonnement dans les Actes apocryphes des apôtres // Carcer II. Prison et privation de liberté dans l'Empire romain et l'Occident médiéval. Actes du colloque de Strasbourg (1er-2 décembre 2000) / éd. par C. Bertrand-Dagenbach, A. Chauvot, J.-M. Salamito et D. Vaillancourt. Paris: De Boccard, 2004. P. 185-200.
27. Perkins J. The Apocryphal Acts of the Apostles and Early Christian Martyrdom // Arethusa. Vol. 18. 1985. P. 211-230.
Статья поступила в редакцию 21 марта 2013 г.
