CC BY
59
-►
Хроника
Н.А. Нарышкина-Прокудина-Горская
МОЯ РОДОСЛОВНАЯ Часть 6. МОИ РОДИТЕЛИ
Мария Владимировна Нарышкина (урожденная Прокудина-Горская) и Андрей Валентинович Помарнацкий
Всю свою жизнь мои родители, Мария Владимировна Нарышкина, урожденная Прокуди-на-Горская [См. о ней: 1], и Андрей Валентинович Помарнацкий [См. о нем: 2], занимались русской культурой, любили ее и преданно служили ей. В истории их жизней отразилась история русской интеллигенции ХХ века.
Познакомились мои родители в Гатчинском дворце-музее, где оба водили экскурсии. Гатчинский дворец называли «замком русского Гамлета», потому что в нем когда-то жил Павел I, будучи наследником, т. е., как Гамлет, «принцем», а потом уже и императором.
Работать во дворец-музей мама пришла еще студенткой, а училась она в университете на историческом факультете. Дворец и его парки очаровали своей красотой и показались ей волшебными, ее «душа пела», и юной девушке хотелось, «чтоб все были так же счастливы» от этой красоты.
Во время белых ночей туристов в Гатчине было особенно много. Рано утром со стороны вокзала уже доносилась музыка духовых оркестров: это приезжали «массовки» — организованные группы с заводов и фабрик. В летний сезон экскурсоводам разрешалось даже не возвращаться после работы домой, а оставаться ночевать в башнях дворца.
Когда мама вместе со своей приятельницей Верой Васильевной, женой известного профессора К.К. Романова, в первый раз решили остаться на ночь в одной из башен дворца, заместитель директора дворца-музея Георгий Викторович Смирнов спросил у них, улыбаясь:
— В башне? А не боитесь? У нас тут все говорят, что в башнях живут привидения. Да и какой же гамлетовский замок без привидений!
— Правда? А кто-нибудь их видел?
— Видели. Говорят, как раз в башенных окнах они и появляются в полночь... Причем одновременно и в Часовой, и в Сигнальной башне...
— А вы их видели?
— Представьте, видел.
— Какие же они на вид?
— Ну, как вам сказать... Что-то белое, заполняющее весь проем башенного окна, подвижное... То в одном окне появится, то в другом. И, главное, издает какие-то тоскливые звуки, не то стонет, не то плачет... Очень жалобные...
На другой день поздно вечером мама, Вера Васильевна и Татьяна Викторовна, сестра Георгия Викторовича Смирнова, пошли на террасу. В парке было уже почти темно, громада дворца казалась угрюмой, а вода в Белом озере — совершенно черной. И тут что-то как метнется в черном проеме окна на башне... И завизжало, запищало, захохотало...
Долго они стояли на террасе и ждали: может, высунется? Уже собрались уходить, но вдруг в круглом окне башни загорелся свет и поплыл из окна в окно. Татьяна Викторовна, оказавшаяся самой отчаянной, взяла да и крикнула:
— Эй, привидение?!
Тут из окна посыпались искры и раздался тот вой, о котором говорил Георгий Викторович.
— Ой, жуть какая!
Пошли они обратно и решили не перебираться в башню.
А Вера Васильевна маме говорит:
— Машенька, знаете, все-таки я приглашаю вас перебраться туда.
На другой день поднялись наверх, осмотрели там все — никаких следов привидения. Только обожженную спичку нашли.
— Оказывается, наше привидение курящее.
Посидели у окна, полюбовались оттуда озерами, парком. Так спать и не легли. А перед рассветом вдруг опять раздался гогот, визг, вой...
Башенные «квартиранты» затихли, притаились, ждут, что еще привидение выкинет. Маме очень хотелось уйти, но не бросать же Верочку одну...
На следующую ночь храбрые женщины снова пошли в башню. Только вошли на лестницу, как сверху послышались какие-то голоса... Они все ближе, ближе... И вдруг... Да это же рабочие-кровельщики!
— Ну, девчата, смелые же вы, — засмеялись они. — Как мы вас ни выживали из башни, а вы опять идете. Нам придется на крышу перебираться. Будем вас караулить, чтоб привидения не обидели.
Вечером они вежливо постучали в окно:
— Чайку не нальете? А мы вас колбаской угостим...
Так легенда о башенных привидениях и осталась до сих пор дворцовой тайной.
В Гатчинском дворце-музее работали замечательные специалисты, потомственные интеллигенты, блестящие знатоки культуры:
Гатчинский дворец — «замок русского Гамлета». 1930-е годы
В. Курбатова, В. Левинсон-Лессинг, Н. Лансере, В. Макарова и др.
Бывал в Гатчине и Владислав Михайлович Глинка. Недавно вышел в свет посвященный ему объемный труд под названием «Хранитель» [3], ведь Владислав Михайлович был хранителем музейных фондов, старины, традиций. В этой книге приводится много сведений о моем отце, касающихся его жизни уже в преклонном возрасте. Мне же хочется рассказать здесь о молодости отца «гатчинской эпохи», когда он был всеми любим за отношение к своему делу, за любовь к дворцу, российской истории и культуре. Тогда это был остроумный человек, любивший пикироваться, иногда мрачновато философствовать. Декламировал стихи Гумилева и Мандельштама. Отца сравнивали с Андреем Болконским из «Войны и мира», и ему это нравилось.
Отец окончил Институт литературы и искусства и в 1930-е годы никуда не мог «вписаться». Придя в Гатчинский дворец, он был счастлив! Консультировал, проводил особо трудные экскурсии, написал один из самых первых путеводителей по дворцу.
В Гатчине жила его мама — Анна Михайловна, дочь знаменитого Михаила Ильича Кази, директора Балтийского завода и председателя Императорского Русского технического общества [См.: 2]. Ее муж, Пац-Помарнацкий Валентин Фаддеевич, полковник лейб-гвардии Павловского полка, погиб в Первую мировую войну.
Экскурсоводы Гатчинского дворца-музея А.В. Помарнацкий (слева), М.В. Нарышкина и А.Г. Лацкевич в парке у теннисного корта. 1935 год
До 1917 года Анна Михайловна Пац-По-марнацкая была фрейлиной вдовствующей императрицы и жила рядом с царским дворцом. Она хранила в памяти множество всяческих историй из жизни царского двора и охотно рассказывала их моей маме, только начинавшей тогда свою экскурсоводческую деятельность. Приводить сценки из жизни русских монархов на официальных экскурсиях в Гатчинском дворце-музее было, конечно, нельзя. Но на экскурсиях неофициальных, где посетители хотели услышать «штрихи к портретам» царственных особ, мама использовала эти живые воспоминания бывшей императорской фрейлины.
В ту гатчинскую пору мои родители много ездили по дворцам-музеям. Были в Ропше, где трагически завершил свой жизненный путь Петр III — отец Павла I, в Стрельне, Старом Петергофе и др. Часто ходили слушать музыку в Филармонию, посещали театры. У нас дома до сих пор хранятся театральные программки 1930-х годов, и я нередко в них заглядываю, чтобы что-то уточнить.
Я появилась на свет, когда мама уже окончила университет и работала в Военно-историческом архиве.
Отец после экскурсионного дня в Гатчине по дороге домой заходил в магазин «за пищей». Эти преодоления бытовых трудностей он ставил очень высоко: «Не узнаю Пац-Помар-нацкого Андрея!» — с пафосом восклицал он. Но фигурой высшего пилотажа в этом, как он выражался, «детском мире» была покупка им
Наталья Андреевна Нарышкина-Прокудина-Горская. 31 мая 1941 года (до начала Великой Отечественной войны оставалось 22 дня)
детской ванночки, которую он на глазах у всей петербургской художественной элиты доставил из Гатчины в Ленинград.
Если я плакала ночью, он вставал и показывал мне фотографию дирижера Евгения Мра-винского. За фотографией было радио. Когда его включали, я начинала «гукать» Мравинско-му. Папе нравилось, что я «способна на диалог». Еще больше ему нравилось, что «я расположена к подлинно прекрасному», поскольку моим первым словом было не «мама» и не «папа», а «атина», т. е. Гатчина.
Мне было чуть больше года, когда началась война. Родители сразу же поехали в Гатчину — спасать сокровища дворца: одевали их в чехлы, закапывали в землю, упаковывали в ящики. Сегодня из «гатчинцев», когда-то молодых и влюбленных в таинственный и прекрасный мир дворца и парка, осталась одна моя мама — «Машенька Нарышкина» — Мария Владимировна Нарышкина-Прокудина-Горская, которой исполнилось 95 лет.
Отец ушел на фронт.
Мы же — я, мама и бабушка, Пелагея Петровна Нарышкина [См. о ней: 1, 4, 5], — пережили все трудности эвакуации: бомбежки, голод, взорванные железные дороги. Когда при обстрелах люди выскакивали из до отказа набитой теплушки и мама, держа меня на руках, вместе со всеми пряталась в кустарнике, ей все чаще говорили: «Брось ты ее. Как тряпка на руках у тебя висит. Только себя погубишь». А мама, качаясь от голода, только сильнее прижимала меня к себе.
В начале 1942 года мы прибыли наконец в Сталинабад (ныне — Душанбе), столицу Таджикистана. Это красивый город, расположенный среди гор. Но в памяти осталось другое, самое сильное впечатление — очень хотелось есть. Я даже пробовала пить жидкое мыло из темно-зеленой бутылки.
Мама работала в больнице, куда постоянно привозили раненых. Иногда брала меня с собой. Она сразу же убегала по своим делам, а я оставалась здороваться с ранеными. Подходила к каждой койке, останавливалась, ждала, пока на меня посмотрят, и говорила: «Здравствуйте!». Раненые гладили меня по голове, протягивали руку или просто улыбались. После этого я шла дальше. Бывало, что я видела на койке только окровавленные бинты и слышала стоны, тогда
я долго стояла молча и ждала. С соседних коек говорили: «Иди, дочка. Иди дальше, он потом с тобой поздоровается».
В пришедшем на мое имя письме из Главного штаба говорилось: «Ваш отец Помарнац-кий Андрей Валентинович удостоен ордена Красной Звезды».
В последнем письме в Сталинабад папа писал с фронта:
«...Получил, Маша, твое письмо. Вы живы, слава Богу...
Военные новости вы знаете. Они радуют...
Значит, наша Нюня (папа называл меня Нюней, потому что так звали в детстве его маму, Анну Михайловну) не плачет, хотя ей и плакать не грех. Война не лучшее время для детей. Ну, Бог вас хранит.
Целую ручки Пелагее Петровне и Вере Васильевне.
Твой Андрей».
У нас была одна жгучая мечта — чтобы кончилась война, и мы возвратились домой, в Ленинград.
Как только с Ленинграда сняли блокаду, мы стали собираться: маму вызывало «ЛО» — архивное управление Ленинградской области, где она работала до войны.
В начале апреля 1944 года мы вернулись в Ленинград! В небе над городом настороженно висели аэростаты. Оконные стекла в домах были заклеены крест-накрест полосками бумаги. У вокзала мы увидели плакат: «Воин Красной Армии! Спаси!».
Мы шли к нашему дому, не зная, цел ли он. Город поразил огромным количеством разрушенных домов и тишиной. Наш дом на углу улицы Каляева (ныне — Захарьевская) и проспекта Чернышевского уцелел. Он и сейчас стоит, этот дом в стиле модерн с белыми кафельными плитами. Мы вошли в дом и поднялись на седьмой этаж.
Когда-то, в 1920-е годы, эту комнату в коммунальной квартире получил мой отец. Ему нравилось, что она на «седьмом небе», потому что «он не думал, что у него родится дочка», — так сказал папа. А мама говорила, что ему просто понравился вид с седьмого этажа на изгиб Невы у Смольного монастыря.
Вернувшись из эвакуации, мы нашли комнату пустой, лишь в углу валялись пружины от нашего довоенного дивана: соседи сожгли
его вместе с другой мебелью в холодную зиму 1942 года. В окне не было рамы. И двери в комнату не было. На стене я увидела снег, потрогала его пальцем. В Сталинабаде снега не было.
Но даже такая, совершенно голая, комната, по которой гулял ветер, была для нас счастьем. Это — наш дом в Ленинграде. Наш родной дом.
Мы ждали Победы, верили в нее. Каждый день слушали сводки с фронта, стоя на улицах возле черных рупоров репродукторов.
9 мая 1945 года все бежали к Литейному мосту, чтобы посмотреть Праздничный салют. Незнакомый военный поднял меня на руки, и я увидела Литейный мост и множество людей, которым тесно было на нем. Это был уже не полупустой изможденный Ленинград, это была незабываемая картина величия, единения и всенародного ликования.
После Дня Победы город на Неве стал быстро оживать.
В нашем доме, в крошечной комнате на седьмом этаже, теперь жили и наши друзья, возвращавшиеся в Ленинград. Одно время жил вместе с нами мальчик Лодя (Володя), который был года на три старше меня, со своей бабушкой. Их дом разбомбили.
Это было настоящее счастье: отдельная, да еще с печкой «буржуйкой», комната, где мы обогревали своих друзей! Садились к самой печке и смотрели, как пляшут языки пламени.
Мама работала в архиве. Она заведовала отделом, который занимался поиском чертежей разрушенных кварталов. Выявленные чертежи архив посылал в учреждение, занимавшееся строительными работами. Так, по первоначальным чертежам, быстрее шло восстановление пережившего бомбежки и блокаду Ленинграда.
По субботам мама брала меня и Лодю «на восстановление города». Мы шли к разрушенным зданиям, вставали в общую цепочку наравне со взрослыми и передавали кирпичи. А взрослые, улыбаясь, протягивали нам руки, ожидая наш кирпичик.
В то время на стенах домов Ленинграда появился новый плакат: «А ну-ка, взяли!». Девушка с плаката предлагала всем проходившим помочь ей «взять» носилки с кирпичами, чтобы быстрее построить заново разрушенные в блокаду ленинградские дома. И мы помогали. Небитые, целые кирпичи складывали отдельными штабелями — это нужный строительный материал.
Один из отделов архива, где работала мама, помещался на Сенной площади, в церкви, которой сейчас уже нет. Мы ходили на эту площадь расчищать завалы. Посреди площади стоял настоящий боевой танк. Когда заканчивали разбирать кирпичи, мама разрешала нам с Лодей залезать на него.
Мы гордились тем, что участвуем в общем деле — восстановлении нашего родного города — и ликующе махали с боевого танка красными флажками.
Вернулся с фронта папа. Увидев нашу комнату, где на сдвинутых столах спали мамины подруги, он назвал ее «Ноевым ковчегом». Бросил на пол вещевой мешок, поздоровался с бабушкой и подошел ко мне. Я болела и сидела с завязанным горлом в кроватке, которую нам дали соседи.
Он поцеловал мою липкую от сладкого чая руку и спросил:
— Почему мы в кровати?
Потом пошел в пустую комнату еще не вернувшегося с фронта соседа, расстелил на полу плащ-палатку, разложил вокруг себя книги и накрылся шинелью.
Комната с тех пор стала называться «родительской».
Папа начал работать научным сотрудником в Эрмитаже, в отделе истории русской культуры. Отец и его давний друг и коллега по «замку русского Гамлета» В.М. Глинка стояли у истоков этого нового для Эрмитажа отдела, формировали его научные и экспозиционные принципы.
У меня сохранились драгоценные документы — пригласительные билеты на открытие Эрмитажа после реэвакуации: «Приглашаем на открытие первых залов Государственного Эрмитажа после реэвакуации. 19 апреля 1944 года», «Приглашаем на открытие Военной галереи 1812 года в Зимнем дворце. 25 мая 1945 года». В открывшиеся эрмитажные залы ленинградцы шли, как в Филармонию на исполнение Ленинградской симфонии Д. Шостаковича.
Иногда папа брал меня с собой в Эрмитаж. Он смотрел на картины с таким выражением, что я понимала: это лучшее, что есть в мире. Больше всего отец любил произведения из жизни Христа: «Распятие», «Снятие с креста» и т. д.
Брал он с собой и Лодю. И вот мы втроем стоим в Эрмитаже перед картиной и смотрим на нее. Стараемся представить, что и мы там, на кладбище, рядом с Христом и Богоматерью. Папа
иногда поворачивается к нам и делает в воздухе рукой неопределенный зигзаг, как бы повторяя этим движением изгиб тела Христа, снятого с распятия. Поворачиваясь к нам, он каждый раз ожидал от нас понимания и сопереживания, а потому и соответствующего выражения лица, свидетельствующего, что мы понимаем все: и трагичность момента, и выразительность фигур, склонившихся над Христом.
Мы приходили в зал и там уже ничего не слышали и не слушали, а только смотрели на его любимые картины, «чтобы в них вжиться», как говорил папа. Он-то давно «вжился» и теперь приходил, чтобы только понаслаждаться и нас в них «вживить».
Один раз папа повернулся к нам, чтобы сделать рукой свой знаменитый зигзаг в воздухе, а Лодя в это время посмотрел на девчонку, которая проходила с родителями мимо и показала нам язык. Я тотчас же уставилась на картину, но было поздно. Выражение моего лица, видно, мало соответствовало тому, каким должно было быть.
— Ах, вам, сударыня, я вижу, не интересно! Старый дурак, мечу бисер! Ей интереснее какая-то глупая девчонка, которая неизвестно зачем пришла в музей! Ей на рынок с мамашей надо идти, а не в музей!
Потом он, а за ним и мы проследовали к выходу...
Характер отца становился врагом ему самому.
Теперь папа все более походил не на князя Андрея Болконского (как было в молодости), а на его отца, старого князя, который в силу своего «неудобоваримого» характера мучил своих близких и мучился сам.
Особенно трудно стало, когда отец начал писать брошюру об Отечественной войне 1812 года. Хорошо зная документы, хронику событий, он видел и слышал самих героев. А мы, все домашние, только разрушали его возвышенные образы, докучая всякими, как ему казалось, безделицами. Мама несколько раз предлагала ему жить врозь, однако все оставалось по-прежнему.
Но однажды это все-таки случилось. Когда я вошла в комнату, папы уже не было, а мама стояла у окна и смотрела на тот самый изгиб Невы у Смольного, из-за которого мы и оказались здесь, на «седьмом небе». Она грустно улыбнулась и сказала, обняв меня за плечи:
— Вот и все, Наташенька...
Мама работала с утра до поздней ночи. Жили мы трудно и бедно...
У меня было нелегкое детство, но я всегда была окружена любовью мамы и бабушки. И не только тогда, но и потом на протяжении всей жизни мне помогал свет этой любви.
Днем мама работала в архиве, а вечером преподавала в техникуме, читала курс русской истории. Много занималась публикацией архивных материалов. После окончания Великой Отечественной войны важность знакомства с подлинными документами была особенно очевидна. Мама была составителем и редактором исторических сборников.
Но вскоре над нашим домом нависла беда. За мамой пришли...
Она никогда ничего об этом не рассказывала. И сейчас не может говорить на эту тему.
Стал приходить один и тот же человек... У него как будто не было лица — только бледное пятно под велюровой шляпой. Как только он появлялся, мама надевала ватник, в котором она восстанавливала Ленинград на субботниках, и уходила с ним. Каждый раз мы прощались с ней как навсегда...
Мама сказала мне тогда, что я всегда должна помнить, что она была и осталась до последнего честным человеком.
Длилось это долго...
Как-то раз уже в дверях мама приостановилась и шагнула ко мне: «Наташик, мой родной! Я тебя и из могилы любить буду!».
С работы мама должна была уволиться.
Однажды пришел другой следователь. Это был уже 1953 год... Больше маму в Большой дом не вызывали.
В том же году реабилитировали и семью маминых подруг Афиногеновых. С Лерой Афиногеновой она водила экскурсии в Гатчине. Когда в 1937 году арестовывали их папу, заведующего школой Сергея Михайловича Афиногенова, он сказал: «Не волнуйтесь, я ничего плохого не сделал. Скоро вернусь домой, это какое-то недоразумение». Его расстреляли в 1942 году, в 1953-м — посмертно реабилитировали.
Ната Афиногенова еще до ареста отца окончила гидротехнический факультет Ленинградского политехнического института. Теперь и Ната, и Лера жили у нас, на «седьмом небе». Ната все время смеялась или плакала. Мама сказала, что она много пережила и у нее расстроены нервы.
Мама вела дневник, писала воспоминания. Эти материалы нашего семейного архива использованы в написанной мною и только что изданной книге «Семейная сага: секунды, минуты, столетия.» [6].
Мама писала с детства. Она стала четвертым по счету писателем в роду Прокудиных-Горских. Когда на свет появилась я, мама стала писать для детей. Кроме рассказов, она издала две книжки. Первая из них — о физиологе Иване Петровиче Павлове — вышла на нескольких языках и была высоко оценена учеником Павлова — академиком К.М. Быковым [7]. Издание на китайском языке совсем недавно я передала в мемориальный музей И.П. Павлова.
Вторая мамина книжка — «Вавка» [8] рассказывает о школьниках и об отчаянной девчонке по имени Валентина, которую подруги называли Вавкой. Книжка очень понравилась ребятам, и мама получила много приглашений в школы и детские библиотеки. Одна из юных читательниц даже вышила тамбурным швом и гладью улыбающуюся физиономию неугомонной Вавки, а также ее верных подружек.
Как-то раз нам позвонила учительница и пригласила маму на встречу со школьниками, которые только что прочитали «Вавку» и хотели поговорить с «живой» писательницей. Условились о времени, но мама неожиданно заболела. Ее очень беспокоило, что она не сможет прийти, а дети будут ждать, и мама решила послать
Мария Владимировна Нарышкина на встрече с маленькими читателями в Доме детской книги. 1951 год
им на адрес школы телеграмму с объяснением и извинением. Это очень в духе моей мамы. Проще было бы позвонить учительнице, а та сообщила бы школьникам.
Текст телеграммы был такой: «Дорогие ребята! Прийти к вам, как обещала, не смогу, заболела. Как только поправлюсь, сразу же встретимся. Всего вам самого доброго. С уважением, Мария Нарышкина».
Эта «взрослая» телеграмма, обращенная к детям, очень им понравилась. Каждый из школьников, придя домой, с гордостью заявил: «Сегодня писательница прислала мне телеграмму!». Каждый считал, что это обращение лично к нему.
Потом, когда мама поправилась, но ехать на встречу еще не могла, мы пригласили ребят к нам домой. Немножко волновались, ведь надо было разместить у себя целый класс.
Ровно в назначенный час, в 16:00, на лестнице послышались приглушенные голоса, шепот, шарканье сорока ножек. Звонок в дверь — и вот на пороге наш первый гость.
Маленький мальчик снимает с головы шапку-ушанку и протягивает маме цветок: «Здравствуйте! Как Вы себя чувствуете?». А за ним переступает порог девочка с тонюсенькими косичками и тоже с цветком: «Здравствуйте! Как Ваше здоровье?».
И так 40 раз. «Здравствуйте! Вы уже поправились?», «Здравствуйте! Как состояние Вашего здоровья?».
Мама здоровалась с каждым, помогала раздеться, а я провожала в комнату. Сели прямо на пол, на ковер. Разговор пошел о том, что считали самым главным в жизни.
— Я от него не побежал, но я его испугался, — признавался мальчик, низко опустив голову и сосредоточенно ковыряя ладошку.
— Не обязательно сдачу давать, — мгновенно отреагировали «косички». — Можно словом воздействовать.
Ребята рассказывали про свои занятия спортом, несколько человек даже потыкали рукой в пол, демонстрируя приемы новейшей борьбы.
Как и героиня маминой повести «Вавка», они хотели быть лидерами. Для этого надо было стать не только сильными и выносливыми, но и честными, справедливыми, «чтоб тебе верили», «чтоб уважали» и «чтоб слушались».
Мы же с мамой почувствовали себя пристыженными, что у нас в доме нет никаких жи-
вотных, «хотя бы морской свинки», которые встречаются, как уверяли ребята, «изумительной красоты».
Беседа получилась доверительная.
Мама не только любила детей, она уважала их достоинство, относилась к ним, как к взрослым, глубоко чувствующим людям.
Вскоре маму пригласили в Дом детской книги на работу в качестве редактора. Она отвечала на письма маленьких читателей, обсуждала с авторами и читателями только что вышедшие книги, всегда проявляя творческую изобретательность и вызывая активность школьников при обсуждении книг.
Иногда у мамы с читателями завязывалась настоящая многолетняя дружба, и они продолжали писать ей, даже став взрослыми. Приходили к нам домой. Это были друзья Дома детской книги, наши друзья.
Помимо этого мама была куратором Литературного объединения начинающих детских писателей, одного из самых крупных в городе, собравшего талантливую молодежь. Творческие семинары вел писатель Б.Н. Никольский, руководитель объединения от Союза писателей. Мама отбирала наиболее интересные произведения, доводила их вместе с авторами до уровня, необходимого для опубликования, и каждый год в свет выходил очередной номер альманаха «Дружба». Мама совсем перестала писать свое большое произведение, которое так и осталось незаконченным. Она жила сочинениями своих учеников, которых очень любила.
Молодые писатели и поэты, которые прошли сквозь ЛИТО, печатались в альманахе «Дружба» и были тогда маминой гордостью, сегодня признанные и знаменитые. Среди них Сергей Давлатов, Владимир Арро, Валерий Попов, Иван Сабилло, Михаил Яснов, Валерий Воскобойников и многие-многие другие.
Папа продолжал все эти годы работать в Эрмитаже, исполняя одно время должности ученого секретаря и главного хранителя отдела истории русской культуры. Но за несколько лет до пенсии в 1960 году, проработав 15 лет в Эрмитаже, ушел из него.
К нему по-прежнему приходили друзья, знакомые, соседи по «эрмитажному дому» на Алтайской улице. Но, оказавшись без музейной среды, архивов, Эрмитажной библиотеки, он не смог продолжать научную работу.
В одну из наших последних встреч отец был какой-то потухший. Я забеспокоилась:
— Что случилось?
Он посмотрел на меня устало:
— Вот сидишь передо мной, качаешь ногой, а ведь ты кучка тлена.
Имелось в виду следующее: ты трепыхаешься, а все равно все закончится одним — смертью, тленом.
Затем сказал мрачно, почти безнадежно:
— О себе могу сказать словами Петра Великого перед смертью: «Каков есть жалок человек — по мне судите.».
После смерти отца я опубликовала в журнале «Искусство» рецензию на книгу «Военная галерея Зимнего дворца», которую он писал в соавторстве с В.М. Глинкой, писал, можно сказать, всю жизнь, начиная с тех первых дней, когда вернулся с фронта [9].
Книга выдержала три издания. Герои Отечественной войны с Наполеоном — генералы Ермолов, Багратион, Раевский, а также главнокомандующий, светлейший князь Кутузов — были кумирами моего сурового отца. Он «оживил» их на страницах своей книги.
Мой отклик на эту книгу был не только первой рецензией на нее, но и венком ее авторам, тому вкладу, который внесли они в изучение отечественной культуры.
Через несколько лет после этого появилась газетная заметка «Приют отшельника на Неве. Эрмитажу 225 лет» [10], где рассказывалось об Эрмитаже. Об отце говорилось, что работа с ним — вечный экзамен. Добавлю — трудный экзамен. Упомянули отца и в другом юбилейном издании, посвященном Эрмитажу [11, с. 256].
Отец был строгим учителем, нетерпимым к неточностям, опечаткам, всяческой научной приблизительности. Его побаивались. Своим учителем отца считают ведущие сотрудники отдела истории русской культуры И.Н. Ухано-ва, Т.А. Петрова и др. Ему вместе с коллегой и другом В.М. Глинкой удалось создать целую научную школу музейщиков.
Наиболее фундаментальным трудом моего отца является изданная в 1963 году монография «Портреты А.В. Суворова. Очерки иконографии» [12].
С 1960 по 1981 год, когда отец уже не работал в Эрмитаже, он писал короткие эссе-воспоминания. Некоторые из них были напечатаны
в альманахе «Дворянское собрание» под названием «В старой Гатчине» [13]. Сейчас издательство Эрмитажа собирается издать сборник, посвященный моему отцу, и впервые опубликовать все его литературные очерки.
Позволю себе привести здесь с некоторыми сокращениями одно из этих эссе, как мне кажется, наиболее выразительное. Называется оно «Андрюшка». В этом произведении отец рассказал о кукле из папье-маше, которая валялась у него на стеллаже и которую он называл так же, как его самого называла моя мама.
«Мой „Андрюшка", — написано в папиной рукописи, — это кукла, подаренная мне лет пятнадцать тому назад Владиславом Глинкой, а ему подарила „Андрюшку" жена поэта Николая Тихонова, с коим Глинка был тогда в добрых отношениях, — Мария Константиновна, урожденная Неслуховская.
Она же „Андрюшку" и сделала из папье-маше. У него крутой лоб, вьющиеся волосы, небольшие баки, нервные пальцы и прелестная ускользающая улыбка. Одет он в свободную блузу с кружевным жабо и манжетами, шейный платок завязан легким узлом.
У него гибкие шея, руки и ноги, так что его можно класть и сажать в любых позах, и он, повинуясь вам, послушно становится то веселым, развязным, чуть нахальным даже, то печальным, усталым и поникшим, словно хочет сказать: „Мне очень грустно. А вам смешно?".
Словом, что-то в нем есть от героев Новалиса или Жерар Нерваля, а может быть, от Кавалера Роз, немного от персонажей Сапунова и Сомова.
Но, конечно, мой „Андрюшка" человечнее их, проще, естественнее. Пообтерся, пообносился,
Андрей Валентинович Помарнацкий. Май 1962 года
при падении с полки стеллажа у него отломился мизинец на левой руке, но все же и сейчас он не утратил свое очарование, а некоторое опрощение только прибавило ему прелести.
Мы с ним друзья. Он мне не прекословит, не дерзит, с ним отдыхаешь душой.
И вот совсем недавно я узнал, что в жизни моего привычного и милого „Андрюшки" были значительные встречи. Я прочел воспоминания о Блоке поэтессы Надежды Павлович, где упоминается Мария Константиновна, из рук которой вышел „Андрюшка".
Надежда Павлович приехала в Петроград летом 1920 года. Сначала остановилась в Доме литераторов, но вскоре нашла себе комнату в квартире на Офицерской. Петроград к тому времени опустел, полупустой стояла и эта большая квартира в полуподвальном этаже огромного старого дома.
Туда часто приходил Блок, живший неподалеку, садился на широкий подоконник. А иногда, чтобы не идти под арку ворот через большой двор и пустую квартиру, влезал в комнату, со смехом, через окно. Это был последний роман Блока, который шел уже к своему концу и длился недолго. Но тогда, летом двадцатого года, поэт, казалось, вновь отдался стихии влюбленности и снова поверил в жизнь.
Вот что пишет поэтесса Надежда Павлович в своих воспоминаниях: „Вскоре после переезда я устроила новоселье. На нем были Блок, сестры Неслуховские, Мария Шкапская и еще несколько человек...
Татьяна Костантиновна Неслуховская, певица, принесла с собой гитару и пела цыганские песни. Александру Александровичу особенно нравилось, как она запевала вполголоса. Он любил самый звук старинной цыганской песни".
С сестрами Неслуховскими Павлович познакомилась вскоре по приезде в Петроград. „Их дом стал родным для меня", — признавалась она.
Отец, Константин Францевич, — географ, бывший полковник Генерального штаба, всегда необыкновенно сердечно и как-то весело встречал приходившую к ним молодежь. Константин Фран-цевич был знакомый Ленина, который, нелегально приезжая в Петербург, останавливался у него.
Младшая дочь Константина Францевича, Мария Константиновна, „с неправильным и прелестным лицом, в локонах, словно сошедшая со старинного дагеротипа, была художницей.". Она делала стилизованные куклы и художественные
макеты сценок из различных исторических эпох. И кто знает, быть может, Блок, для которого жизнь давно уже оборачивалась то кошмаром, то балаганчиком, примечал этих театральных кукольных человечков. Может быть, он опознал в моем „Андрюшке" своего бедного Пьеро, того, что, перегнувшись через рампу, истекал когда-то клюквенным соком перед огорченными девочками и мальчиками.
В тот год в Петрограде много танцевали среди голода, холода и крови. В январе устроили маскарад для работников искусств в одном из особняков на Миллионной улице. Зал убрали еловыми ветвями и гирляндами из бумажных цветов. Электрические лампочки горели тускло, многие маски были в шинелях или в самодельной обуви на веревочной подошве. Открылся маскарад полонезом.
Пришли среди других Надежда Павлович, Мария Неслуховская, Владимир Пяст, Осип Мандельштам и Александр Блок в темно-синем домино.
Разошлись под утро. Была вьюга. Блок провожал Павлович и Неслуховскую. Свой синий плащ Александр Блок перекинул через плечо, и тот развевался за ним по ветру, словно темное крыло...
В 1922 году Мария Константиновна вышла замуж за Николая Тихонова, вернувшегося тогда с фронтов Гражданской войны и сразу всех поразившего своими стремительными балладами „Орда" и „Брага".
Таким образом, возможно, моего „Андрюшку" держал в руках Блок, и очень может быть, что он видел Ленина».
Так заканчивается папина рукопись «Андрюшка». В короткой новелле о старой полинявшей кукле передано острое ощущение колорита эпохи, яркие личности, трагические судьбы.
Мои родители, безусловно, незаурядные люди. Может быть, поэтому судьба соединила их в таинственном «гамлетовском замке». И, может быть, именно поэтому — в силу слишком ярко выраженных характеров и дарований — развела их.
На папиных похоронах мама вспомнила поэтические строки:
.Мои протянутые руки К твоим протянутым рукам.
О своей маме я могу сказать словами народной притчи о маленькой девочке, которая потерялась и плакала.
— Мы найдем твою маму, — утешали ее, — скажи только, какая она у тебя.
— Моя мама самая лучшая на свете, — ответила девочка.
Мамино сердце полно любви и самоотверженности. Я всегда вижу ее ласковые любящие глаза. Строгой она становилась лишь тогда, когда я была невнимательной к людям: не здоровалась, не говорила «спасибо», не хотела помочь.
Вниманию к людям мама учила меня с самого раннего детства, так же и честности: «Человек, укравший пусть только иголку, — уже нечестный человек. Это путь к тому, чтобы стать вором, преступником». Я даже стала бояться этих иголок, из-за которых можно стать вором и преступником, и проходила как можно дальше от той коробки, в которой у бабушки лежали иголки и нитки.
Мама учила меня быть справедливой, стремиться к прекрасному и добиваться многого, преодолевать трудности.
Я была еще только ученицей младших классов, а мама уже водила меня на Васильевский остров, к главному зданию университета. Ленинградский университет! Студенчество! Научные открытия! Это — настоящая мечта! «Ты окончишь университет и поступишь в аспирантуру», — говорила мне мама.
Мамина аспирантура не состоялась из-за войны, и маме хотелось, чтобы сбылись мои мечты, были реализованы все мои возможности.
М.В. Нарышкина на отдыхе в Крыму. 1961 год
И если бы для этого ей пришлось разрезать себя на мелкие кусочки, она и тогда бы так же ласково, как всегда, продолжала смотреть на меня и так же радостно, подбадривающе улыбаться: «Как хорошо, что мы живем, Наташенька!».
«Чтобы делать добро, надо иметь мужество», — внушала мне мама. Она великий гуманист и в мелочах, и в крупном.
У мамы летящая, поющая душа. Она всегда увлекала меня в водоворот каких-то интересных дел. Мы с ней много читали вместе, путешествовали.
Одно время обе посещали кружок лепки, который назывался «Для детей и их мам». После участия в одной из выставок этой студии мама стала работать над серией «Учителя и ученики». Весь жизненный опыт человечества покрывается этими двумя ипостасями: все в жизни своей бывают учениками, а затем и учителями.
Потом к маме пришло увлечение персонажами сказок. Но и эта тема была отодвинута новой — «Дамой с собачкой». После А.П. Чехова «дама с собачкой» стала символом женского одиночества и в то же время женской любви и страдания. Одна из маминых «дам» была выставлена в Художественной школе. Ее, печальную, с виновато опущенной головкой, возили в какую-то коммерческую мастерскую, чтобы
В Таврическом саду. 1971 год
сделать с нее куклу. По дороге у нее несколько раз ломалась шейка, и она «теряла голову».
Когда мы с мамой пришли в Художественную школу, там все увлекались лепкой свистулек. Мама сказала: «Если я научусь делать свистульки, буду самым счастливым человеком!». Видимо, ей это удалось, потому что вскоре весь наш дом заполнился свистящими лошадками, поросятами, львятами и т. д.
Мы стали дарить их нашим гостям — детям.
А потом сделали по-другому: поместили эти свистульки в целлофановые мешочки, туда же поздравительную открытку, конфетку какую-нибудь шоколадную, завязали бантики и разложили в новогоднюю ночь на скамейках заснеженного бульвара. Люди обнаруживали «новогодние подарки», развязывали их, свистели и смеялись...
Когда пришло время уйти на пенсию, мама. пошла танцевать в группу «Кому за тридцать.». Два с лишним десятка лет танцевала «латину» — латиноамериканские танцы. Репетировала, шила концертные костюмы, выступала в группе и соло. А я ходила на эти концерты и радовалась ее успехам. Танцевала мама до 85 лет, получала призы и грамоты, и никто не догадывался, сколько ей лет!
У мамы никогда не было «греха уныния». Она никогда не жаловалась и никогда не была
Мария Владимировна Нарышкина. 1996 год
бесцветной. Я ни разу не видела ее хмурой или недовольной. Казалось, она и усталой не бывает.
Всю жизнь мама служила нам: мне и своей приемной маме, которая спасла ее от сиротства.
Мама любила и любит нас, а любовь для высокой души и есть счастье.
список литературы
1. Нарышкина-Прокудина-Горская, Н.А. Моя родословная [Текст]. Ч. 3. «Чтоб не порвалась связующая нить времен». Прокудины-Горские (XVIII—XXI века) / Н.А. Нарышкина-Прокудина-Горская // Науч.-техн. вед. СПбГПУ. Сер. Гуманит. и обществ. науки. — 2011. - № 1.
2. Она же. Моя родословная [Текст]. Ч. 5. Предки по отцовской линии. Корабел-великан Михаил Ильич Кази / Н.А. Нарышкина-Прокудина-Гор-ская // Там же. — № 3.
3. В.М. Глинка. Хранитель. Статьи, письма, проза [Текст] / вступ. ст. М.С. Глинки. — СПб.: Арс, 2003.
4. Дубова, В. Почти сто лет назад [Текст] / В. Ду-бова // Малая Вишера. — 1996. — № 41. — 26 мая.
5. Нарышкина, Н.А. Сестрорецк моего детства [Текст] / Н.А. Нарышкина // Курортный район. Страницы истории. — Вып. 2. — СПб.: Остров, 2006.
6. Нарышкина-Прокудина-Горская, Н.А. Семейная сага: секунды, минуты, столетия. [Текст] /
Н.А. Нарышкина-Прокудина-Горская. — СПб.: Нестор-История, 2011.
7. Нарышкина, М.В. Рассказы о Павлове [Текст] / М.В. Нарышкина. — М.; Л.: Детгиз, 1952.
8. Она же. Вавка [Текст] / М.В. Нарышкина. — Л.: Лениздат, 1960.
9. Нарышкина, Н.А. Военная галерея Зимнего дворца [Текст] / Н.А. Нарышкина // Искусство. — 1986. — № 4. — Рец. на кн.: Военная галерея Зимнего дворца / В.М. Глинка, А.В. Помарнацкий. — Изд. 3-е. — Л.: Искусство, 1981.
10. Горчакова, Э. Приют отшельника на Неве. Эрмитажу 225 лет [Текст] / Э. Горчакова // Сов. культура. — 1989. — 17 октября.
11. Эрмитаж. История и современность [Текст]. — Л.: Искусство, 1990.
12. Помарнацкий, А.В. Портреты А.В. Суворова. Очерки иконографии [Текст] / А.В. Помарнацкий. — Л.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 1963.
13. Он же. В старой Гатчине [Текст] / А.В. По-марнацкий // Дворянское собрание. — 1999. — № 10.
