CC BY-NC-ND
37
Ф.Х. Исрапова «МОЙ СТИХ» И. АННЕНСКОГО
Стихотворение И. Анненского «Мой стих», не включенное его автором в сборники «Тихие песни» и «Кипарисовый ларец», впервые было напечатано посмертно в 1910 г., в одиннадцатом номере журнала «Аполлон»:
Недоспелым поле сжато; И холодный сумрак тих... Не теперь... давно когда-то Был загадан этот стих...
Не отгадан, только прожит, Даже, может быть, не раз, Хочет он, но уж не может Одолеть дремоту глаз.
Я не знаю, кто он, чей он, Знаю только, что не мой, — Ночью был он мне навеян, Солнцем будет взят домой.
Пусть подразнит — мне не больно: Я не с ним, я в забытьи.. Мук с меня и тех довольно, Что, наверно, все — мои...
Видишь — он уж тает, канув Из серебряных лучей В зыби млечные туманов... Не тоскуй: он был — ничей1.
На это стихотворение ссылается в своей статье «Текст в тексте у акмеистов» Р.Д. Тименчик, привлекая его для иллюстрации тезиса о том, что «в конечном пределе поэзия акмеистов тяготеет к анонимной чужой речи». Автор говорит: «Это неоднократно декларировалось учителем акмеистов Анненским, видимо, не без влияния известных рассуждений Шопенгауэра о том, что истинный стих от века заложен в языке. Ср. стихотворение Анненского "Мой стих": "Не теперь... давно когда-то / Был загадан этот стих...", "Я не знаю, кто он, чей он, / Знаю только, что не мой", "Не тоскуй: он был — ничей"...»2.
И контекст, и подтекст3 характеристик стиха «не мой» и «ничей» раскрываются также при чтении статьи Анненского «Бальмонт-лирик». Мы имеем в виду тот фрагмент статьи, где Анненский дает свою интерпретацию стихотворения Бальмонта «Я — изысканность русской медлительной речи...». Это бальмонтовское произведение и является подтекстом стихотворения Анненского: концовка второй строфы звучит здесь «Я — для всех и ничей», а концовка четвертой, заключительной, строфы — «Я — изысканный стих». Таким образом, «ничей стих» есть параллель, образованная из последних слов концевых строк двух коротких четных строф. Эта формула как результат строфического параллелизма становится одной из множества характеристик поэтического Я Бальмонта, метонимически соотносясь в его парадигматической иерархии с образом «поэта»: «Предо мною другие поэты — предтечи...»4. Являясь подтекстом по отношению к стихотворению Анненского «Мой стих», стихотворение Бальмонта порождает развернутый комментарий (см. вторую главку статьи «Бальмонт-лирик»), который, в свою очередь, делается контекстом выражений «не мой» и «ничей» «стих»: «Важно прежде всего то, что поэт слил здесь свое существо со стихом и что это вовсе не квинтилиановское украшение, а самое существо новой поэзии. Стих не есть созданье поэта, он даже, если хотите, не принадлежит поэту. Стих неотделим от лирического я, это его связь с миром, его место в природе; может быть, его оправдание. Я поэта проявило себя при этом лишь тем, что сделало стих изысканно-кра-сивьм. Медленность же изысканной речи уже не вполне ей принадлежит, так как это ритм наших рек и майских закатов в степи»5. Итак, стих, как понимает его Анненский у Бальмонта, имеет свое «место в природе», и это природное состояние стиха и обозначается как «лирическое я». С.Н. Бройтман обращает внимание на то, что дальнейшее развитие Анненским тезиса о независимости бальмон-товского стиха от поэта приводит к тому, что природа перестает быть для художника объектом и становится субъектом6. Он цитирует Анненского: «Прежде, у тех, у предтечей нашего стиха и нашего
я, природа была объектом, любимым существом, может быть, иногда даже идолом. ...Наш стих... идет уже от бесповоротно-сознанного стремления символически стать самой природою...» [С. 100]. Такое движение стиха к субъектному тождеству с природой, безусловно, исключает творческую, созидательную роль поэта. «Он — ничей, — говорит Анненский о стихе, — потому что он никому и ничему не служит, потому что исконно, по самой воздушности своей природы, стих свободен и потому еще, что он есть никому не принадлежащая и всеми созидаемая мысль, но он ни от кого не прячется — он для всех, кто захочет его читать, петь, учить, бранить или высмеивать — все равно» [С. 99-100]. В том, как Анненский воспринимает «новое поэтическое слово» [С. 97], превращая разбор бальмонтовского стихотворения в «прекрасное введение в поэтику лирики начала ХХ века»7, мы видим предварение акмеистских представлений о поэзии как о «чужом» тексте, «чужом слове», «ничьем слове»8. О родственной Анненскому позиции Мандельштама свидетельствует, по мнению К. Тарановского, его «Письмо о русской поэзии» (1922): «Мандельштам прекрасно мог применить к себе то, что написал об Анненском: "Иннокентий Анненский уже являл пример того, чем должен быть органический поэт: весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать"»9.
От финального «ничей (стих)», открывающего бальмонтовский подтекст стихотворения и подтверждающего мандельштамовское понимание «духа отказа, проникающего поэзию Анненского»10, вернемся к начальным строчкам стихотворения.
Недоспелым поле сжато;
И холодный сумрак тих...
Не теперь... давно когда-то
Был загадан этот стих...
Итак, отрицательным с точки зрения происхождения и принадлежности поэту характеристикам стиха предшествует указательное определение «этот». Выясняя семантику других дейкти-ческих слов — «так» и «такой» — в лирике Анненского, А.Е. Бар-зах видит ее в стремлении стиха совпасть с «внеположенной стиху» ситуацией; в результате этого стремления «стихи Анненско-го сами становятся тем событием, которое описывают... они воспроизводят в своем строении структуру этих ситуаций... Стихи Анненского перформативны, — делает вывод автор статьи, — осуществляя то, на что сами указывают: и в этом смысле они не описывают событие, но сами им являются, предъявляя
себя как таковое»11. В нашем случае у Анненского «стих» стремится совпасть с «загадкой», так что все стихотворение процессуально разворачивается как событие загадки. Поэтологический характер данного события очевиден: здесь «попытка создать поэтический текст представлена как усилие "разгадать"... первоначальный текст, который предзадан поэту»12.
Таким «предзаданным» текстом является первая строка со словами о поле, которое было «сжато» раньше срока («недоспелым»). Как воспринимать такое начало стихотворения? В работе Э.Р. Курциуса «Европейская литература и латинское средневековье» приводятся свидетельства автора эпохи раннего Средневековья, епископа Исидора Севильского, о метафоре письма как засеянного, возделанного поля. «Исидор знал, что древние проводили свои строчки, как — пахарь борозду... что они писали "от борозды [поворачивая] к борозде" ("fUrchenwendig"; по-гречески )». При этом, пишет автор,
лежащее в основе метафоры сравнение, конечно, старше, чем текст Исидора. «Уже у Платона мы находим сравнение возделывания поля с письмом. Римляне использовали слово arare [пахать] в качестве метафоры для письма в очень редких случаях»13.
В сборнике В. Даля «Пословицы русского народа» описание полевых работ представляет собой загадки, разгадка которых означает процесс письма. Например: «Семя плоско, поле гладко, кто умеет, тот и сеет; семя не всходит, а плод приносит (письмо)»; «Земля бела, семена черны: пятеро пашут, двое блюдут, один управляет (человек пишущий)»; «Поле бело, семя черно, кто его сеет, тот разумеет (письмо)»14. Эти загадки дают дополнительный, русский материал для земледельческой метафоры поэтического текста, но главное, они подтверждают тезис о перформативности стихов Анненского: описание финального эпизода полевых работ становится тем событием давнего отождествления стиха с загадкой, которое осуществляется в метафоре «был загадан этот стих».
О связи письмен и книги с образами растительного кода пишет В.Н. Топоров: «Речь идет о засеянном семенами поле как образе книги, с дальнейшей детализацией: борозда — строка, семя — буква, сеянье — писание, сбор урожая — чтение, разумение книги, сам урожай — образ духовных результатов чтения»15. Только в нашем случае строка «Недозрелым поле сжато...», синонимичная выражению: «урожай убран раньше положенного срока», — говорит не о чтении «стиха» как результате поэтической работы, а о том, что автор не довел работу над стихом до конца. Замысел, который не смог воплотиться в полной мере и остался неосуществленным, творческое бессилие, которое не позволяет автору достичь совер-
шенства, — вот примерное содержание первой строки с точки зрения отождествления поэзии с полевыми работами. О безуспешности усилия автора «Моего стиха» «разгадать» первоначальный текст, о владевшем им «сознании обреченности попытки создать прекрасное стихотворение» пишет В. Гитин16. «Сжатое недозрелым поле» — это стих, работу над которым автор закончил, но смысл которого не понят до конца им самим. В отличие от строки, требующей от писца только быть написанной, стих требует от поэта творчески-волевого завершающего усилия; невозможность этого усилия проясняет установку Анненского на платоновскую идею двоемирия17 и на его собственную идею символа. В статье «Что такое поэзия?» (датируется 1903 г. [С. 606]) Анненский говорит: «Ни одно великое произведение поэзии не остается досказанным при жизни поэта, но зато в его символах надолго остаются как бы вопросы, влекущие к себе человеческую мысль. Не только поэт, критик или артист, но даже зритель и читатель вечно творят Гамлета. Поэт не создает образов, но он бросает веками проблемы» [С. 205]. Так и в данном случае: «стих» не воспринимается законченным «образом», который представляет собой, по мнению Ан-ненского, «нечто конкретное и ограниченное, обрезанное» [С. 202], но является «проблемой», в нашем случае — «загадкой» стиха. Это определение означает фактически то же, что слово «символ» в том его понимании, какое мы находим у Анненского в его статье 1909 г. «О современном лиризме» [С. 630]. Отказываясь от понятия «образ», — «в словах не может быть образа и вообще ничего обрезанного», — автор утверждает: «В словах есть только мелькающая возможность образа. ...В поэзии есть только относительности, только приближения — потому никакой другой, кроме символической, она не была, да и быть не может» [С. 338].
Разбираемое стихотворение и являет собой пример «относительности» и «приближений» в поэзии, возникающих в случае рефлексии по ее поводу. Ощущение поэтом несовершенства своего творческого результата вырастает из идеи неравенства стиха самому себе, отражающейся в том, что в русском языке тавтологичное (авторефлексивное) объяснение стиха (типа «дело делается», «песня поется», «сон снится», «творец творит», «думать думу») невозможно. Поэтому уже в парадигматической позиции речь о стихе будет ино-сказанием, метафорой. Предлагая отношение «стих — загадка», заданное традицией аристотелевского представления о загадках как о «хорошо составленных метафорах»18, Анненский и строит сюжет своего произведения как попытку «приближений» к его разгадке:
Не отгадан, только прожит, Даже, может быть, не раз, Хочет он, но уж не может Одолеть дремоту глаз.
Я не знаю, кто он, чей он, Знаю только, что не мой, — Ночью был он мне навеян, Солнцем будет взят домой.
Пусть подразнит — мне не больно: Я не с ним, я в забытьи.. Мук с меня и тех довольно, Что, наверно, все — мои...
Видишь — он уж тает, канув Из серебряных лучей В зыби млечные туманов...
Если стих был загадан, значит, он загадка; если прожит, значит, он жизнь; если он не может справиться со сном («дремотой глаз»), он означает бодрствование. «Был навеян ночью и будет взят домой солнцем» означает ночную природу стиха, его отождествление с призраком. Он «дразнит» и «тает» в утренних туманах тоже как призрак. Строчки «Мук с меня и тех довольно, / Что, наверно, все — мои...» объясняют, почему поэт настаивает на ситуации отчуждения от стиха («знаю только, что не мой»), почему «забытье» для него предпочтительнее, чем близость стиха («я не с ним»). Последний получает значение муки, которая может оказаться не по силам и так измученному поэту. Контекст «муки» у Анненско-го раскрывается как истинный смысл идеального бытия: сила искусства, покой, красота на самом деле только мука. Ср.: «И было мукою для них, / Что людям музыкой казалось» («Смычок и струны»), «И покой наш только в муке ... » («Дети»), «Всюду в мире разлита / Или мука идеала / Или муки красота» («Не могу понять, не знаю ...»)19. Мукой для поэта становится и самый стих, свидетельствуя о невозможности вынести творческое состояние до конца («мук с меня и тех довольно...»). Этим, в частности, объясняются «относительность» и «приближения» в поэзии Анненско-го: «абсолютный», самосовпадающий с собой стих мучителен для поэта. Наблюдения над «Моим стихом» и «Тоской припоминания» позволили В. Гитину сделать вывод: в лирике Анненского
формируется «тип сюжета о невозможности создать эстетически прекрасное стихотворение»20, что в терминологии самого Анненс-кого выражается как отказ от «ограниченности, обрезанности» образа и предпочтение ему символа. По известному мнению Вяч. Иванова, отстаивавшего в символизме принцип «от реального к реальнейшему», метод Анненского — это ассоциация, приводящая к загадке: «И.Ф. Анненский — лирик является... символистом того направления, которое можно было бы назвать символизмом ассоциативным. Поэт-символист этого типа берет исходною точкой в процессе своего творчества нечто физически или психологически конкретное и, не определяя его непосредственно, часто даже вовсе не называя, изображает ряд ассоциаций, имеющих с ним такую связь, обнаружение которой помогает многосторонне и ярко осознать душевный смысл явления, ставшего для поэта переживанием, и иногда впервые назвать его — прежде обычным и пустым, ныне же столь многозначительным его именем». В результате этот метод — «метод Малларме и Анненского — возвращает нас, по совершении экскурсии в область "соответствий", к герметически замкнутой загадке того же явления»21. Стихотворение «Мой стих» может служить одной из иллюстраций этого вывода: взяв «исходною точкой» описание собранного до срока урожая как загадку вот «этого» стиха, Анненский признается в невозможности ее отгадать при помощи «ассоциаций».
Примечания
1 Анненский И. Избранные произведения. Л., 1988. С. 143.
2 Тименчик Р.Д. Текст в тексте у акмеистов // Труды по знаковым системам. XIV. Текст в тексте. Уч. записки Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1981. С. 72-73.
3«Если определить контекст как группу текстов, содержащих один и тот же или похожий образ, подтекст можно формулировать как уже существующий текст, отраженный в последующем, новом тексте» (Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 31).
4 О проявлении в стихах Бальмонта парадигматического принципа словесно-образной связи см. в работе: Бройтман С.Н. Русская лирика XIX — начала XX века в свете исторической поэтики. (Субъектно-образная структура). М., 1997. С. 239-243.
5 Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 99. (Литературные памятники). В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера страницы.
6 Бройтман С.Н. Указ. соч. С. 221.
7 Там же.
8 Тименчик Р.Д. Указ. соч. С. 71-72, 74.
9 Тарановский К. Указ. соч. С. 16.
10 Мандельштам О.Э. Сочинения: В 2 т. Т. 2. Проза. М., 1990. С. 266.
11 Барзах А.Е. Соучастие в безмолвии. Семантика «так-дейксиса» у Анненского // Иннокентий Анненский и русская культура ХХ в.: Сб. науч. трудов. СПб., 1996. С. 67, 81.
12 Гитин В. Точка зрения как эстетическая реальность. Лексические отрицания у Анненского // Иннокентий Анненский и русская культура ХХ в. С. 12.
13 Curtius E.R. Europaische Literatur und lateinisches Mittelalter. Bern, 1954. S. 317.
14 Пословицы русского народа: Сборник В. Даля. М., 1957. С. 421.
15 Мифы народов мира: Энциклопедия: в 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 316.
16 Гитин В. Указ. соч. С. 12.
17 Там же. С. 12-14.
18 Античные теории языка и стиля. М.; Л., 1936. С. 178.
19 Анненский И. Избранные произведения. С. 63, 127, 142.
20 Гитин В. Указ. соч. С. 14.
21 Иванов В.И. Родное и вселенское. М., 1994. С. 170, 172.
