CC BY
44
КУЛЬТУРОЛОГИЯ
МОТИВ САДА В ТВОРЧЕСТВЕ СЕРГЕЯ КЛЫЧКОВА
С.А. ЩЕРБАКОВ, докторант МГУЛ, канд. филолог. наук
Мотив сада - самый ранний и основополагающий в поэзии Сергея Клычкова. Прежде всего, сад символизирует у него песенное начало собственного творчества. Не случайно первый его сборник назывался «Песни»( 1910), а второй - «Потаенный сад» (1913). «В певчем сердце» [1] поэта печаль и радость (Второе издание сборника «Потаенный сад» открывается разделом ПЕЧАЛЬ - РАДОСТЬ) слиты воедино, поскольку сам «сад любви, печали» таится именно в сердце лирического героя, даря ему радость творчества. Образ сада сопровождается многочисленными эпитетами: голубой, тайный, тихий, старый, темный, густой и т.д. Уже сами по себе эти эпитеты показывают, что сад этот не реальный (вишневый, яблоневый и пр.), а символический, хотя часто характеризуется притяжательным местоимением мой:
Ручеек бежит по лугу,
А мой сад на берегу,
Он стоит невидим другу,
Невидим врагу...
Невидимость, потаенность, бесплотность сада указывают на приверженность молодого поэта символизму с его скрытыми знаками и тайными смыслами. По утверждению Н.М. Солнцевой, «лирика первых двух книг Сергея Клычкова воспринималась современниками как явление символизма» [2, С. 22]. Но, как отметила та же Н.М. Солнцева, «в поэзии Клычкова таилась стихия, во многом противоречащая эстетике символизма» [2, С. 23]. Для поэта, выросшего в старообрядческой семье и с детства впитывавшего в себя народную культуру, это было естественно. Символика Клычкова основывалась на русском фольклоре и славянской мифологии, ритмика стиха часто заимствовалась у русской народной песни, главными его лирическими персонажами поэта стали Лель и Лада, что дало основание современному исследователю говорить о «русском символизме»[3] писателя. Также, на наш взгляд, здесь возможен термин «фольклорный символизм».
Центральный для философии символизма постулат «о трагическом разрыве между видимостью и сущностью» [4, стб. 979] был близок мировосприятию Клычкова. «Мир, который, на взгляд поэта, лишился эстетической достоверности (т.е. обуржуазился, стал глубоко плебейским и
вульгарным, выставил все, в том числе творчество, на продажу, объявил поэта «безумцем») и превратился в своего рода декорацию, лжеценность, дурную бесконечность» [4, стб. 980], представлялся ему серым и убогим, и только поэзия помогала спастись от ужаса бытия. В одном из писем тех лет он восклицает: «Ох, жизнь сера, милый друг, черна, как трубочист, - что было бы, если бы не было песни, поэзии. Вот поэзия: павлин, прекрасный, солнечный павлин, распустивший свой жемчужный хвост на грязном дворе» [5]. Эта же тема продолжается в его стихах:
Сегодня у нас на деревне Дерутся, ругаются, пьют -Не слышно, как птицы царевне В лесу деревенском поют.
А в роще Дубравна гуляет И в лад им поет на ходу.
И тихо заря догорает В далеком небесном саду.
Чтобы не видеть «грязного двора» жизни, лирический герой Клычкова растит в своем воображении «тайный сад», в котором поет его «сердце-соловей»:
Я играю в гусли, сад мой стерегу,
Ах, мой сад не в поле, сад мой не в лугу, Кто на свете счастлив? счастлив, верно, я В тайный сад выходит горница моя!..
Счастлив я и в горе, глядя в тайный сад:
В нем зари-подруги янтари висят,
Ходят звезды-думы, грусть-туман плывет, В том тумане сердце-соловей поет.
Образ сада космогоничен. Несмотря на свою потаенность, он представляет собой ни что иное, как вселенную, где звезды - думы поэта, заря - его подруга, а поэтическая грусть покрывает туманом землю. Он потому не в поле и не в лугу, что никакой реальный ландшафт такого сада не вместит. Он существует благодаря вдохновению поэта, вот почему стережет его лирический герой (и от врага, и от друга) весьма необычным способом: играя «в гусли».
Создан этот сад поэтом «по образу и подобию» садов горних: «У горних, у горних селений / Стоят голубые сады.» Ведь сад - луч-
172
ЛЕСНОЙ ВЕСТНИК 1/2007
КУЛЬТУРОЛОГИЯ
шее, что создано Богом при сотворения Мира. В Эдеме Он поселил прародителей рода людского и именно его лишил их за грехопадение. Д.С. Лихачев, в «Заметках о русском» посвятивший садам отдельный раздел, отметил: «Недаром «золотой век», «золотое детство» человечества - средневековый «рай» - всегда ассоциировались с садом. Сад - это идеальная культура, культура, в которой облагороженная природа идеально слита с добрым к ней человеком» [6]. Он же утверждал, что «садово-парковое искусство - наиболее захватывающее и наиболее воздействующее на человека из всех искусств» [6, С. 447].
Поэтому певец, обладатель собственного сада вдохновения, находится в состоянии счастья при любых жизненных обстоятельствах. Отсюда логично вытекает оксюморон «счастлив в горе», ставшее лейтмотивом раннего (довоенного) творчества Клычкова. В других вариациях: счастлив, несмотря на грусть или печаль, он встречается в целом ряде стихотворений.
У большинства новокрестьянских поэтов есть свои любимые природные ландшафты, во многом определяющие самую суть их поэзии. У Есенина - это «роща золотая» и «малиновое поле», у Клюева «райский бор», у Васильева «родительница степь» (хотя и мотивы сада у них присутствуют). Все это ландшафты чисто природные, и только у Клычкова любимый ландшафт окультурен человеком. Причину этому, скорее всего, следует искать в детских годах поэта, прошедших в деревне, затерявшейся в обширных и глухих (когда-то) талдомских лесах. «Сторона наша лесная, дремучая, темная!..» - заявил он сам в романе «Чертухинский балакирь».
Отношение русского человека к лесу всегда было двойственным. С одной стороны, лес - дар Божий, где добывает деревенский житель пропитание, строительный материал, дрова и такие «мелочи», как лыко для лаптей и деготь для тележных колес, с другой - пристанище нечистой силы и вековечный противник в битве крестьянина за пашню. Леонид Леонов (крестный отец дочери Клычкова) в романе «Русский лес», говоря «о странностях любви» русского народа к своему кормильцу, рассудил про эту двойственность так: «Возможное объяснение следует искать в народной памяти о поломанных сошниках да об изнурительном труде, потраченном на раскорчевку лесной нивы, в извечном стремлении стряхнуть с себя пленительную одурь, навеваемую однооб-
разным плеском ветвей, - в постоянной тревоге, внушаемой близостью медвежьих берлог, разбойничьих вертепов и бесовских наваждений, - в потребности избавиться от вековой опеки леса, потому что воля и солнышко всегда были нам дороже сытного и неслышного существования» [7]. Клычков, конечно, любил лес, посвятил ему множество поэтических и прозаических строк, но, возможно, сад представлялся ему лесом идеальным, «просветленным», где наряду с деревьями есть место «воле и солнышку».
Показательно, что, хотя его собственный символический сад был «невидим» другу и врагу, женские лирические персонажи были там частыми гостьями: и мифологические девы Лада и Дуб-равна, и обычные деревенские девушки: «Как мы были, пели в тихом саде,/ Парень с молодицей...» Возможно, объясняется такая «сегрегация» неистовой (пусть и несколько театрализованной) любовью поэта к Музе, дарующей ему блаженство поэтического вдохновения. Он обращается к ней даже в письме к товарищу, приписав в порыве восторга создание античной богини монотеистическому Богу: «Любовь моя, солнышко мое, - милая, прекрасная Муза! Как это Бог ухитрился создать тебя! Море, горы, звезды и небо, осень и весна - не так чудесны, как Ты - Незримая, Непостижная! Я дурно кончу, не кончить нельзя, потому что не может век блаженство, блаженство в раю, а я на земле! Все равно: предадим жизнь свою мечте и снесем души наши, как цветы, на ее жертвенник!» [8].
Известна довольно холодная реакция Блока на сборник «Потаенный сад». В письме Клыч-кову он сообщает: ««Потаенный сад» я еще бегло посмотрел, а «Песни» давно у меня есть, я читал их. Не скажу, чтоб они были мне близки, нет потребности их вспоминать (курсив наш - С.Щ.)» [9]. Тем не менее, поэма Блока «Соловьиный сад» с ее идеей о пагубности ухода в сад мечты от реальной жизни объективно является прямой полемикой с «Потаенным садом» Клычкова.
Переломным в мировосприятии стал для него 1914 год. В одном из писем с фронта он с горечью признается в утрате юношеских иллюзий: «Милый друг, я понимаю, что все с начала до конца было ошибкой, самообольщением, невольным обманом самого себя перед строгим и бесстрастным лицом жизни, уходом от реальной правды, но если вернуть реки вспять, я не хотел бы иного!» [8]
ЛЕСНОЙ ВЕСТНИК 1/2007
173
КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Совсем по-другому зазвучали стихи поэта. Оторванный от родной земли, он уже не грезит о горних садах, а тоскует о конкретном саде, где растут обычные для среднерусской полосы деревья и кустарники: «На чужбине далеко от родины / Вспоминаю я сад свой и дом,/ Там сейчас расцветает смородина...», «...А яблони из рукавов расшитых / За изгородку кажут кулаки». Если в символических «голубых садах» пасутся олени, играют жемчугом берега морей и кто-то неведомый «.у горних излук / Склонил золотые колени / И поднял серебряный лук», то в тверской деревне Дубровки «.над садом луна величавая,/ Низко свесившись, смотрится в пруд, - / Где бубенчики желтые плавают / И в осоке русалки живут.» (с. 120). Желтые бубенчики кувшинок в пруду вместо жемчужных берегов морей и доморощенные русалки вместо неведомого златоколенного, вероятно, античного божества. Но по красоте второй пейзаж отнюдь не уступает первому, а по силе воздействия во много раз его превосходит, так как близок сердцу читателя. Осмелюсь высказать предположение, что имя Музы поэта в 1914-1918 гг,- Ностальгия.
Даже российская действительность, представлявшаяся ему незадолго до войны «грязным двором», в далеком от Дубровок Гельсингфорсе (теперь Хельсинки, там Клычков служил писарем 427-го Зубовского полка, затем обучался в школе прапорщиков. На фронт он попал уже младшим офицером.) не кажется столь ужасной, чтобы бежать от нее в тайный небесный сад. Теперь душа поэта, наоборот, хочет прильнуть к родной земле: Эту пору весеннюю, раннюю Одиноко встречаю вдали.
Ах, прильнуть бы, послухать дыхание, Поглядеть в заревое сияние Милой мати - родимой земли.
Несмотря на внешнюю «приземленность» стихотворения «На чужбине далеко от родины.», в нем отчетливо звучат космогонические мотивы (вообще присущие творчеству Клычкова). Величавая луна, предзорняя конница, дыхание земли, заревое сияние раздвигают границы родного сада до вселенского масштаба. Выражаясь образно, «спустившись с небес на землю», поэт не унижает землю в угоду небесам, а возвышает ее до них.
В двадцатые годы в стихах Клычкова, возможно, не без влияния Есенина, посвятившего ему лирический шедевр «Не жалею, не зову, не плачу.» появляется тема бренности челове-
ческого существования и связанный с ней мотив смирения. В стихотворении «Земная светлая моя отрада.», обращаясь к «милому другу» - песне, с тихой грустью вздыхает он о неизбежном круговороте жизни, в котором им суждено расстаться: «.С тоской ты побредешь к другому. ». Завершается же оно настолько явной перекличкой с есенинским стихотворением, что кажется - обращается он именно к своему гениальному товарищу:
Ведь так же будут плыть туманы за ограду,
А яблонные платья цвесть,-
Ах, милый друг, мне ничего не надо,
Не надо и того, что есть.
Следуя новым веяньям в творчестве поэта, образ сада претерпевает метаморфозы. В соответствии с фольклорной традицией, сад становится осенним, символизируя пору зрелости и следующую за ней пору увядания лирического героя: «И не смекнешь, как под ношею / К осени сгорбится сад.». А затем и зимним, когда речь заходит о смерти: «.взглядом встретившись с сугробом,/ Подумается вдруг невпопад:/ Что, если смерть, и нет ли там за гробом / Похожего на этот сад?!». В другом случае поэт сравнивает себя с «глохнущим садом».
В эти же годы Клычков начинает активно разрабатывать тему дома как основы человеческого благополучия. Непременным атрибутом такого дома становится сад «в полдесятины»: «У моего окна такая высь и ширь,/ Такая тишина, отрада и обилье:/ Под ношей гнется сад.». Душой он продолжает тянуться к саду небесному, о чем убедительно говорят «два белых крыла» или «два мои крыла», спрятанные под власяницей или рубищем лирического героя. Но теперь он почитает за благо и обыкновенную, рутинную земную жизнь, которая представлялась ему когда-то «серой» и которая сгорела в огне двух войн и двух революций:
Хорошо, когда у крова Сад цветет в полдесятины.
Хорошо иметь корову,
Добрую жену и сына.
В этих почти прозаических строках, написанных поэтом на сороковом году жизни, трудно угадать его авторство: здесь нет ни фольклорной символики, ни мифологических персонажей, ни тяги к небесному, ни космогонических мотивов. А есть только одна «неслыханная простота» истины.
174
ЛЕСНОЙ ВЕСТНИК 1/2007
