CC BY
66
146
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
УДК 821.161.1 Т.С. Петрова
МОТИВ ПУТИ В КНИГЕ К. Д. БАЛЬМОНТА «МАРЕВО»
Цель статьи - представить результаты исследования развития мифопоэтики пути в поэтическом языке К. Д. Бальмонта эмигрантского периода. Источником материала выступает книга «Марево» (1922 г.). Методом контекстуального анализа исследуется лексико-семантическая репрезентация мотива пути, выявляется динамика семантического наполнения мифологемы пути в контексте книги «Марево». В результате определяется сложная семантика ключевого заглавного словообраза, рассматривается соотношение образных характеристик личного пути лирического героя и исторического пути России; освещается экзистенциальный аспект репрезентации мотива пути в структурно-семантическом строе книги; выявляются системные связи ключевых образов-символов как в контексте книги «Марево», так и в макротексте лирики Бальмонта в целом.
В заключении формулируется вывод о том, что динамика развертывания мотива пути в книге «Марево» отражает обретение истинного пути преображения мира и человека - спасительного Божественного пути в царство истинной духовной свободы - в противоборстве с сатанинскими силами зла.
Ключевые слова: мифопоэтика, семантика, мотив пути, художественно-образный строй, лирический герой, лирический сюжет, контекст, символический, концептуальный смысл.
Трагедия русского пути, определяющегося революционными преобразованиями 1917 г., с необыкновенной силой отражена в книге К. Д. Бальмонта «Марево» (1922 г.) [1]. «Революция трагически осознается в "Мареве" как разгул сатанинских сил, разрывающих цельность человеческого и природного бытия», - пишут П. В. Куприяновский и Н. А. Молчанова [2. С. 394]. Характер и пафос книги очень емко и точно определяет В. Крейд: «Это книга высокого трагизма, и вся она о России -"чрез мглу разлук"» [3. С. 23].
«Название дано по строке "В мареве родимая земля" из стихотворения "Из ночи"», - пишет тот же исследователь [3. С. 23]. П. В. Куприяновский и Н. А. Молчанова усматривают «близкие ассоциации с блоковским "что же маячишь ты, сонное марево, вольным играешься духом моим", дальние -со славянским мифологическим словом "мара"», опираясь на определение А. Н. Афанасьева: «Мара -туман, тьма и мара - призрак» [2. С. 393; 4. С. 55-58]. У Даля читаем: «Марево - ср. зной, при мутной белизне воздуха, с мрачностью, мглою низших слоев его и малой прозрачности; сухой туман; <...> во время лесных палов стоит марево: воздух, за сто верст, напитывается дымом, чадом, гарью; солнце стоит мутным багровым шаром, травы блекнут, из болот поднимаются вредные испарения, засуха способствует палам и пожарам, являются падежи, повальные болезни, суеверные пророчества о бед-ствиях.<...> В южных и восточных степях знойное и ясное лето рождает марево, мороку, подвод, мираж: нижние слои воздуха, на глаз чистые и прозрачные, отражают и искажают мелкие степные предметы (кустики, бугорки) в самых разнообразных образах и притом являют подобие обширных вод, позадь которых видится заселенный берег; вблизи, все это исчезает или, изменяясь разнообразно, уходит от путника все далее вперед. Иногда марево исчезло уже перед конным, а пеший его еще видит....» [5. С. 298-299]. (Выделено мною - Т.П.).
В мифопоэтике мотива пути у Бальмонта отразились оба аспекта, обозначенных В. И. Далем в семантике слова марево: во-первых, гибельное и губительное начало («Путь иной - ходить в кровавых росах, / Знак иной - багряная звезда» («Оттого». С. 393); во-вторых - драма «блуждающей души» («Я потерял в путях свою страну». С. 432), всматривающейся в страшное и дорогое лицо далекой родины: «Красное зарево зыбится там, / Белое марево тут. / Как же найти мне дорогу к цветам? / Бешенством дни не цветут. // В рваных лохмотьях, в дыму без конца, // Бьется ослепшая Мать. / Страшны личины родного лица, / Жутко забыть благодать.» («Раненый». С. 398); «Бьют часы. И я к родному краю / Рвусь, но не порвать враждебных чар. // Кровь моя - секунда в этом бое. / Кровь моя, пролейся в свет зари. / Мать моя, открой лицо родное. / Мать моя, молю, заговори» («Часы». С. 407).
Таким образом, лейтмотивная строка книги - «В мареве родимая земля» (с. 393) - отражает ключевой заглавный образ во всей полноте его сложной семантики.
Русская тема, доминантная во всех проявлениях и аспектах мотива пути, мифопоэтически обозначена в стихотворении «Прощание с Древом», открывающем первую часть книги. Эту часть составляют стихи, написанные в Москве и датированные 1917 годом. Древо (в поэтике Бальмонта -
средоточие жизненных и творческих сил, ось мирового и творческого устроения) в этом стихотворении обнаруживает типологические черты бальмонтовского поэтического и русского мира; древо-Россия вписывается в мифопоэтический контекст как одна из ипостасей мифологемы Древо Мировое: «Я любил в этом древе тот говор вершинный, / Что вещает пришествие близкой грозы, // И шур-шанье листвы перекатно-лавинной, / И паденье заоблачной первой слезы. // Я любил в этом древе, с ресницами Вия / Между мхами, старинного лешего взор. / Это древо в веках называлось Россия, / И на ствол его - острый наточен топор» (С. 379).
В результате название стихотворения «Прощание с Древом» отражает направленность художественно-образного и эмоционально-оценочного строя всей первой части книги. Горечью и болью утраты родного мира пронизано в ней каждое стихотворение.
Мотив пути предстает в этой части вдвойне трагическим. Русский путь видится лирическому герою непоправимо ложным, неверным, уводящим от истины - гибельным путем: «Равномерно уходит дорога, / Верстовые мелькают столбы. / Но забывшему правду и Бога / Не добиться красивой судьбы. // <...> По путям, городам, и деревням, / Разбросалась двуликая ложь. / С благочестьем порвавшая древним, / Ты куда же, к кому же придешь? // Покачнулась в решеньи неправом, / Опозорилась алость знамен. / И с штыком, от предательства ржавым, / Не достигнешь до славы времен. // Затуманенный лес обесчещен, / В нем от сглаза не видно ни зги. / По стволам выползают из трещин / Только гады, друг другу враги» (С. 380).
Лирическое мы отражает вовлеченность героя в это катастрофическое движение. Масштабность катастрофы, затрагивающей и личный, и творческий путь поэта, передается снятием прежней оппозиции «Север (холодное, мрачное, безжизненное, бесперспективное) - Юг (горячее, светлое, жизнеспособное, открывающее новые горизонты)» (см., например, в книге «В Безбрежности»: «Из-под Северного неба я ушел на светлый Юг, / Где звучнее поцелуи, где пышней цветущий луг. / Я хотел забыть о смерти, я хотел убить печаль, / И умчался беззаботно в неизведанную даль» [6. С. 114]). В заключительной строфе стихотворения «К обезумевшей» в книге «Марево» Север и Юг в равной степени враждебны человеку; образ молота, еще недавно воплощавший братскую солидарность в порыве к новому, созидательному («Песни рабочего молота»), дополняет картину глобальной мировой катастрофы, гибельности неверного пути: «Нам от Севера холод и голод, / Изъязвился угрозами Юг. / Исполинский наш молот расколот, / Приближается бешенство вьюг» (С. 380).
Самое трагическое для народа на пути вражды, лжи, измены - богооставленность; как следствие - утрата воли, без которой не может быть дальнейшего движения: «А теперь? Куда же вековая сила / Вся вконец иссякла, мелководьем стала? / Не запляшет звонко молот у горнила, / Пламя разучилось ткать светло и ало. // И когда подходит час грозы и битвы, / И когда на отдых час зовет к усладам, / Нет порыва в сердце, нет в душе молитвы, / И не Бог с остывшим, Кто-то Темный рядом» («А теперь». С. 381).
Поэтому путь правды для лирического героя - это путь испытаний и разочарований в собственном народе («Ты ошибся во всем. Твой родимый народ, / Он не тот, что мечтал ты. Не тот»); трудный путь честного признания собственных заблуждений, мужественный путь совести к суровой правде о том, что «человек в человеке умолк»: «Не одни только сказки и песни и мед, / Сердце полную правду возьмет. // Не принять обвиняющий голос нельзя. / Через совесть проходит стезя. / И правдивую мысль та тропинка пошлет / Через пламя и бурю и лед» («Маятник». С. 382).
Чувство личной причастности к происходящему, болезненное переживание измены, духовной слепоты, распространяющейся по миру, и, как следствие, - собственного одиночества отражается в доминирующем образе сердца - вместилища веры, любви, правды, искренности и человечности: «Среди своих как быть мне иноверцем? / Густая ночь, укрой, спаси от дня, / Нельзя дышать, ни жить с пробитым сердцем, / Нет больше в мире братьев у меня» («Я знал». С. 384); «Скрыта вся земля туманами, / Наливными, водопьяными, / Будет ливень, будет грязь, / Меж сердец порвется связь» («Осень». С. 385); «Синь-пламень дьявольский в сердцах незрячих силен.» («Седая ночь». С. 389); «Рок пошлет в огонь, - и ринусь я с размаха, / Ибо не пойму, как можно трусом быть. / Знаю острие единого лишь страха: - / Страшно низким стать и сердце ослепить. // Так пойми же ты, что сердце в них слепое, / В тех, кто не хотел за свой вступиться Дом. / И они себя слепят еще и вдвое, / Отрекаясь быть с им посланным крестом» («Упрекающему меня». С. 390).
Вот почему в конце первой части книги пути лирического героя и тех, кто отдал родину на поругание «в диком пире» безбожникам, пришедшим «сеять злое семя слепоты», ввергнувшим страну в
дьявольскую смуту, в безумие («Леность, жадность, свара, своеволье, / Точат нож и клин вбивают в клин. // Дьяволы, лихим колдуя сглазом, / Напекут блинов нам на сто лет. / Разве есть еще в России разум? / Разве есть в ночи хоть малый свет?» («Злая масленица». С. 383-384), - эти пути расходятся.
В стихотворениях «Упрекающему меня», «Кровь и огонь» лирический герой позиционирует себя вне сатанинского круга глумящихся над родиной отступников, которые «предали Мать». Их полет за кометой представляется торжеством бесовских сил, устремляющихся и увлекающих страну в «бездну разъятую». Поборники гибели, они «мнимо-живые»; в заключительных строках первой части силой справедливого возмездия поэт представляет восставших мертвых, являющих «древнюю честь»; восставшие мертвые живы бессмертной силой правды Божией: «Мертвые, мимо / Мнимо-живых, - посмотри, их не счесть, - / Вырвались. Мчатся. Их мощь нерушима» («Кровь и огонь». С. 391).
Апокалипсические аллюзии и образ разъятой бездны будут развиваться в следующих частях книги. Стихи, возникшие в революционной Москве, пронизаны пафосом выбора пути - выбора открытым и честным сердцем («Через совесть проходит стезя». С. 382).
Вторая часть, написанная в Париже (1920-21 гг.), отражает духовную устремленность лирического героя к родине - «чрез мглу разлук». Разлука - состояние, определяющее характер пути - одинокого, бесцельного, в чужом краю: «Я шел и шел, один, в снегу. / Еще живу - с какой же целью? / На чуждом диком берегу, / Свистящей схваченный метелью, / Иду, и больше не могу / Вверяться цепкому морозу.» (В метели. С. 403-404). Притяжение родины усиливает чувство скованности и несвободы: «Я смотрю на ночь из кельи тесной, / Без конца проходят облака. / Где мой день святыни благочестной? / Где моя прозрачная река? // Я смотрю на мир в окно чужое, / И чужое небо надо мной. / Я хочу страдать еще хоть вдвое, / Только б видеть светлым край родной. // Слышу, в сердце лед разбился звонко, / Волны бьются, всплески жалоб для. / Мать моя, прими любовь ребенка, / Мир тебе, родимая земля» («Из ночи». С. 393).
Зов родины наполняет сердце чутким вниманием и готовностью слушать, понимать, устремляться навстречу - оставаясь в неподвижности ожидания, вслушивания и всматривания в происходящее: «Быть может, за преградою морей, / Промчался ветер вдоль родных полей, / И прошептал: «Вернись. Приди скорей» («Звук». С. 395); «Пляшет вьюга. Свищет в плясках пьяных. / Я смотрю. Я жгу. Я стерегу» («Жуть». С. 401); «Бьют часы. И я к родному краю / Рвусь, но не порвать враждебных чар. // Кровь моя - секунда в этом бое. / Кровь моя, пролейся в свет зари. / Мать моя, открой лицо родное. / Мать моя, молю, заговори» («Часы». С. 407).
Именно в этой части книги усиливается мотив противоборства злого и доброго начал, мотив борьбы божественной правды с сатанинскими силами зла - борьбы, которая происходит не только во внешнем мире, но и внутри человека - за чистое его сердце: «С кем мне говорить? С неверным иноверцем? / С ним, кто сеет смерть, пожар по городам? / Нет, с одним моим пустынно-нежным сердцем, / Сердца моего врагу я не отдам. // С кем же говорить? С слепцом? С единоверцем? / С ним ли, кто Судьбой уловлен в западню? / Нет, с одним моим, тоской сожженным, сердцем. / Сердцу моему вовек не изменю» («С кем?». С. 399).
В этой борьбе есть выбор: положиться на волю судьбы - или проявить собственную волю: отправиться вслед за «Белой Невестой» (в бальмонтовской поэтике - смертью) «к желанным в бездну» инобытия: «Мне нигде нет в мире больше места, / В каждом миге новый звон оков. / Приходи же, Белая Невеста, / У которой много женихов. // Но доходит голос издалека: - / «Подожди, не твой еще черед, / Путь свершай, не упреждая рока. / Белая Невеста всюду ждет». // Хватит ли последнего усилья / Подойти к заветному ключу? / Из тоски скую себе я крылья, / И к желанным в бездну улечу» («Меж четырех ветров». С. 400).
Скитальческая доля лирического героя не наделяет его новой силой: «Но я устал бродить по свету, / Мне грустно в радости чужой <...> / Я лишь обломок долгой битвы, / В которой победить не мог» («Двум». С. 402); «У меня в моих протянутых руках / Лишь крутящийся дорожный серый прах. / И не Солнцем зажигаются зрачки, / А одним недоумением тоски. // Я ни вправо, я ни влево не пойду. / Я лишь веха для блуждающих в бреду. / Мир звериный захватил всю землю вплоть. / Только птица пропоет, что жив Господь» («Злая сказка». С. 414). Однако очень важно, что в борьбе с сатанинской силой лирический герой сердцем видит определяющей волю и силу Божию: «Кто верит, с теми вечно Он, / В Ком жизнь и все миры» («Звездная песня». С. 403). (Ср.: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14:6); «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни» (Ин. 8:12); «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте» (Ин. 14:1) [7. С. 114, 75]).
Звезда, благовествующая о Спасителе, путеводная звезда - вот образ, закономерно являющий в себе высшую судьбоносную волю Творца, Его правду о мире. Лирический сюжет поиска Бога в пустыне, развертывающийся в книге «Тишина» [6. С. 198-200], отражается в книге «Марево» изображением одинокого пути по снежной пустыне, где пролегает «дорога к врагу от врага» («В пустыне». С. 413). Здесь не случайны аллюзии на лермонтовское «Выхожу один я на дорогу»: безмятежный покой пустыни, которая «внемлет Богу», вселенская гармония, где «звезда с звездою говорит», в баль-монтовском мире сменяется холодом мировых катастроф - звездным «вселенским бредом», пронизанным «безбрежной бесчинной ложью»: «Бедой не покроешь беду. / В холодном лучистом бреду / Звезда окликает звезду. / Один я в пустыне иду. // <...> Безбрежна бесчинная ложь. / Готов мой отточенный нож. / Но, если он даже хорош, / Обман лезвием не убьешь» (с. 413). Спасение этого мира -во власти Бога, прозреваемого в пустыне чуткой душой: «Беда не покроет беду, / И я во вселенском бреду / Душою увидев звезду, / Всегда благовестия жду».
Надеждой, верой и жертвой искупает лирический герой спасительный для мира путь любви; он сам готов пылать на жертвенном костре, чтобы Божией волей «выжечь к грядущему дверь» и победить зверя адской бездны: «Несчетно разбрызгана кровь. / Но спит нерожденная новь. / И, если ты веришь в любовь, / Костер из себя приготовь. // Гори, расцвечайся, и верь. / Ты выжжешь к грядущему дверь. / Из бездны является зверь. / Он в бездну уходит теперь» (с. 413).
Так в лирическом сюжете стихотворения «В пустыне» отражается «Молитва о жертве» из книги «Горящие здания» и осуществляется мольба лирического героя: «Скорее, Господи, скорей, войди в меня, / И дай мне почернеть, иссохнуть, исказиться!» [6. С. 269]. Характерно, что в книге 1900 года стихотворение «Молитва о жертве» предваряется сонетом «Разлука», открывающимся эпиграфом из песни бродяги и развивающим мотив скитальчества в разлуке с родиной: «Есть люди, присужденные к скитаньям, / Где б ни был я, - я всем чужой, всегда <...> // Разлука! След чужого корабля! / Порыв волны - к чужой волне, несхожей. / Да, я бродяга, топчущий поля. // Уставши повторять одно и то же, / Я падаю на землю. Плачу. Боже! / Никто меня не любит, как земля!» [6. С. 268].
В книге «Марево» мотив разлуки с родиной наполнен не только чувством неизбывного одиночества в чужом мире, но и отчаянной тоской по России, ощущением необходимости погружаться в русский мир хотя бы во сне, в мечте. Вот почему так активно возникают в контексте книги сюжеты-сновидения, грезы («В синем храме», «Жуть», «Сон», «Сны», «Капли», «Ночной полет»). Страшным сном представляется происходящее на родине: «Вся земля задремлет в сне заклятом, / Чтоб весной, взглянувши в небосклон, / Прошептать, упившись ароматом: - "Я спала. Мне снился страшный сон"» («Жуть». С. 401).
Во сне душа охвачена порывом русской воли - к творчеству, полету, безостановочному движению в неведомое: «Я мчусь на тройке, той самой, буйной, / Что вещий Гоголь пропел векам. / И ветер веет. Он многоструйный. / Коням дорогу. Все в мире нам. // По ровной глади, по косогорам, / Куда ни мчаться, мне все равно. / И колокольчик напевом спорым / Меня уводит. На высь? На дно?» («Сон». С. 410).
Во сне прозреваются небывалые пути, ведущие на родину - и неосуществимые, но высвечивающие ее золотую сущность: «Я в ярком свете подхожу. / Сейчас исчезнет вся забота. / Но бесконечную межу / Передо мной раскинул кто-то. // Желанной нет. Безбрежность нив. / Лишь василек один, мерцая, / Поет чрез золотой разлив / Там, где была моя родная» («Сны». С. 411).
Духовным зрением запечатлена возможность и готовность принять «жизнь и смерть - в моем краю»: «Недуг владеет слабым телом, / Но дух - в своем. И видно мне, / Как я с лицом спокойно-белым / Безгласно прислонен к стене. // И внятно кличут где-то льдины, / Что все вмещу я в мысль мою, / Но лишь не призраки чужбины, / А жизнь и смерть - в моем краю» (Пересветы. С. 411).
Метафизика бытийных путей, отраженная в стихотворении «Капли», обнаруживает пушкинские коннотации, во взаимодействии с бальмонтовскими образами образующими глубинный экзистенциальный сюжет: «.Пути блужданий мне все известны, / И эти капли, они телесны, / Но не жестоки, но не бесчестны, / Я их люблю. // Я с ними в черном полночном храме, / Забыт друзьями, убит врагами, / Но не добитый, не в смертной яме, / Где буйству - тишь. // И мне лишь пряжа мечты с тоскою, / И шорох капель один со мною, / Часы чужие там за стеною, / И где-то мышь» («Капли». С. 412-413).
Пушкинское «Жизни мышья беготня.» («Стихи, сочиненные во время бессонницы») отражается в стихотворении Бальмонта шорохом ночных капель, осуществивших непостижимый и таинственный путь с небес на землю и являющих в телесности своей светлую память небесных высот. «Я
понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищу» в финале пушкинского стихотворения откликается обновленным бальмонтовским образом - всеведающей мечты, умудренной тоской: «И мне лишь пряжа мечты с тоскою, / И шорох капель один со мною.». Пушкинские аллюзии углубляют концептуальный смысл стихотворения «Капли», тонко отражающего преемственность путей русской литературы, что было особенно важно для эмигрантского творческого мира.
В стихотворении «Ночной полет», завершающем вторую часть, возникает неожиданная трансформация образа мыши: летучая мышь под светом «круглой мертвенной Луны» выступает проводником в «сны невозвратимой старины» - и одновременно проявлением символического призрачного междубытия. Вот почему лирический герой, пронизанный любовью к родному миру, рад этой чарующей тишине беззвучного ночного полета, осознает одноприродность с этим образом: «Лишь я один, любя безгранно, / Как чарой, скован тишиной. / И мне не странно, а желанно / Быть отделенной, в час ночной, / Летучей мышью под Луной» (С. 415).
Метафизика пути в третьей части книги «Марево» определяется параметрами бездуховного состояния мира, в котором лирический герой чувствует себя изгоем: «Земля позабыла о Боге», «Нет дороги к душе иноверца» («Безчасье». С. 415, 416); «На большую выгнан я дорогу, / В час, как гости пьют из брачных чаш» («Проклятая свадьба». С. 437), а путь сатаны есть «кровавая дорога» («Возмездие». С. 424).
Образный строй этой части основан на библейских реминисценциях и аллюзиях, позволяющих представить трагедию утраты истинного пути России как страницу общечеловеческой не только социокультурной, но и духовной истории, как осуществление Божественного откровения.
Слепые вожди, возглавляющие движение к верной гибели, - образ, основанный на евангельском притчевом уподоблении: «Рече же притчу им: еда может слепец слепца водити, не оба ли в яму впадут» (Лк. 6:39) [8. С. 285]. У Бальмонта: «Тридцатилетняя война / Была не более ужасна, / Чем власть, которая дана / Судьбой слепцам блуждать напрасно. / Вот за слепым поводырем / Спешит незрячая охота, / Как за невидящим царем / Тупые варвары без счета <.> Слепой паук все тянет нить, / Сплетает лживое витийство.» («Запустение». С. 416-417). Слепцами названы разорители родительского дома («Я рад»); народ, забывший Божью благодать, - «толпа слепая» («Следопыт». С. 445). «Мерзость запустения» - верный знак последних времен (Мф. 24: 15, 16) [7. С. 106-107] - предстает убедительным результатом гибельного пути слепых в стране, охваченной безумием. «Запустение», «Бесноватые», «Сумасшествие», «Марево» - уже в названиях стихотворений отражается сущность мира, оказавшегося во власти сатанинских сил (не случайно вожди новой власти в России названы «Актерами Сатаны», с. 419): «Это праздник Сатаны, / Коготь зверского ума, / Для растерзанной страны / Голод, казни и чума <.> Апокалипсис раскрыл / Ту страницу, где в огне / Саранча со звоном крыл, / Бледный всадник на коне. » (С. 420-421).
Именно в пророческом откровении библейской мудрости видит поэт духовный смысл скорбей и испытаний. Уже то, что они посланы в мир, - свидетельство живого Бога, последнее предупреждение человеку, гибнущему в сатанинском плену: «А незрячий мир кругом / Не поймет еще никак, / Что предельный грянул гром / И для всех ниспослан знак <.> И великая страна, / Что узнала Божий бич, / Есть угрозный вопль со дна, / Есть последний к миру клич» (с. 420-421). В стихотворении «Неизбежное» отображен голос Самого Бога: «Кто не со Мною, тот против Меня. / Не собирая со Мной, расточает. / Вышняго слушайтесь сердцем огня. / Дух ваш последнюю пытку встречает <.> Доброе добрый выносит вовне. / Злой же выносит сокровище злое. / Зримы все ваши блуждания Мне. / Дух ваш как дно обнажился морское. / Где красовалась вся бездна морей, / В солнце песчаные мертвы пустыни. / Не исполняющий воли Моей / Волей Отца осуждается ныне. / Как был Иона во чреве кита / Меру трехночья и меру трехдневья, / Меру и ваша пройдет темнота, / Прежде чем Бог снизойдет к вам в кочевья» (с. 419).
Только Божественные сила и воля способна преодолеть сатанинское наваждение, исцелить мир от тотального слепого, смертоносного безумия. Об этом говорит «Забытая притча», обращенная к евангельской истории об исцелении Христом гадаринского бесноватого (Мк. 5) [7. С. 51-52]: «"Как звать тебя?", - спросил. - "Мне имя легион. / Мы бешенствуем здесь. Нам в том одна дорога. / Не мучай. Не гляди. Не высылай нас вон. / Сын Бога, дай нам быть. Дозволь во имя Бога". // И Он дозволил им, бесам, войти в свиней. / Свиные голоса слились в зверином хоре. / По взморью пробежал мгновенный пляс огней. / И стадо с крутизны всем грузом сверглось в море. // А тот, кто был свиреп и в
душных жил гробах, / Сидел одет, умыт, и был в уме он здравом. / Сквозь тьму двух тысяч лет прорвался новый страх, / Но Некто, Кто сильней, ведет нас к новым славам» (с. 418).
Поэтому лирический герой, одинокий, забытый, слабеющий «на дне» («В преисподней». С. 430), призывающий смерть как избавление от мучений («Я рад». С. 421 - и в этом тоже след «последних времен»: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них» - Апокалипсис, 9: 6 [9. С. 474]), - этот герой молитвенно обращается за помощью к Божией Матери («Всескорбящая Мать, или Ты мне не можешь помочь? / Дай увидеть Твой взгляд, и в мгновениях черных помилуй». («В черном». С. 441)) и к путеводной звезде, укрепляющей его в мучительном поединке со злом призывом «сберечь сердце», утверждающей всепобеждающую силу -силу любви: «Велика пустыня ледяная, / Никого со мною в зорком сне. / Только там, средь звезд, одна, родная, / Говорит со мною в вышине. // Та звезда, что двигаться не хочет, / Предоставив всем свершать круги, / В поединке мне победу прочит, / И велит мне: "Сердце сбереги". <...> Ходит ветер. Холит вьюгу, лютый. / Льды хрустят. Но вышний воздух тих. / Я считаю годы и минуты. / И звезде слагаю мерный стих» («Поединок». С. 429).
Сила божественной любви укрепляет душу лирического героя чувством братского родства с потерявшими себя в пути, заблудшими, «не ведающими, что творят» (Лк. 23) [7. С. 127], «темными мужиками»: «И они ли были нам врагами? / Не они, а те, чья мысль - вертеп, / Кто для Бога всей душой ослеп. / Размягчим наш дух в родимом храме, / Жизнь да будет там, где ныне склеп» («К братьям». С. 424).
В страданиях и мучениях лирический герой обретает «двойное зрение»:
Двойное зрение рождается лишеньем,
Тюрьмой, терзанием, умением молчать,
Решеньем наложить на много чувств печать,
Сознаний вековых внедряемым внушеньем.
Созвездных сил ночных законченным круженьем, Сознаньем явственным, что можно топь и гать Творящей волею в пути пересоздать, Не дав своей мечте идти слепым броженьем.
Но более всего, о, более всего, Двойное зрение дает душе разлука, О милых брошенных забота, мысль и мука.
Вот, я закрыл глаза. Не властно вещество. Чрез десять тысяч верст я слышу зыби звука. И там, где в пытке брат, я около него.
(«Двойное зрение». С. 442-443)
Наделенный двойным зрением, лирический герой прозревает свой путь - к родине, к родимому краю - как властный призыв, как пробуждение от смертного сна, освобождение от темных чар: «И поняв, что выгорела злоба, / Вновь я буду миру не чужой. / И, дивясь, привстану я из гроба, / Чтоб идти родимою межой» («Кто?». С. 427).
Характерно, что движение масс, утративших Бога, в предшествующем стихотворении «Лавина» обезличено и смертоносно: «Храня молчание, гигантская лавина / Проходит местности, где смерть и нищета <...> Забыть закон людей. Забыть закон Христа. / Один закон: бежать, что дальше, -все едино. // Идут, идут, идут. Они должны идти <.> // А если встретят что живое на пути, / Нахлынув, разгромят в своем хотеньи правом: - / В необходимости хоть что-нибудь найти» (С. 426).
Как отличается от этого бездушного движения внутренний путь героя, разделяющего трагедию своей завороженной невесты (образ, символизирующий послереволюционную Россию): «Вкус узнав испытанного праха, / Зрением двойным я с ней в бреду. / Ветер пыльный бьет в меня с размаха. / Я иду. Я падаю. Иду» («Проклятая свадьба». С. 438). «Двойное зрение» дает возможность лирическому герою «чувством бестелесным» обратиться к родине: «Отъединен пространствами чужими / Ото все-
го, что дорого мечте, / Я провожу все дни как в сером дыме. / Один. Один. В бесчасьи. На черте. // <.> И может быть, когда туда, где ныне / Бесчинствует пожар бесовских сил, / Смогу дойти, лишь встречу прах в пустыне, / Что вьется в вихре около могил. // И может быть, мне не дождаться мига, / Когда бы мог хоть так дойти туда, / Приди же, Ночь, и звезд раскройся книга, / Побудь со мной, Вечерняя Звезда» («Забытый». С. 440-441).
Мифопоэтическое воплощение мотива возвращения находит отражение в двух зеркально соотнесенных стихотворениях - «Река» и «Ночью».
Лирический сюжет стихотворения «Река» основан на мифологизированном изображении утраты и обретения пути к родному миру: «Я шел в ночи пространствами чужими, / Полями, виноградниками, вдаль. / Моя душа была как в едком дыме, / Меня вела незрячая печаль <.> Не этих звезд мне ворожили звенья, / Я потерял в путях свою страну. / Прилив ушел, и я, как привиденье, / Средь раковин морских иду ко дну.» (С. 431-432). Образом обретенного пути выступает в стихотворении речное русло -в бальмонтовской поэтике символ направленного движения, связи с родным началом, с духовными истоками: «Но ход ключей, сочась в земной могиле, / Пробился вверх, в веках река течет. // Я шел домой. / И после пытки знойной / Вернулся, не жалея ничего. / И, наклоняясь над дремлющим, спокойный, / Поцеловал ребенка моего» (С. 432).
Непосредственно следующее далее стихотворение «Ночью» заостряет мотив противоборства лирического героя, находящегося в «темной чары обаянье», с миром зла: «Я лежу испепеленный, / Догорая, как смола, / Но не тихий, но не сонный, / А взметенный в бездне зла. // Я прикован к мертвой глыбе, / В сердце взявший семь мечей, / Я раскинутый на дыбе / Под рукою палачей. // Я горю в бореньи трудном. » (С. 433).
Избавление от бесовского наваждения, спасительный облегчающий сон приносит лирическому герою Мать - образ, соединяющий в себе духовное начало (Божия Матерь) и земное родство (мать родная); ее приход изображается как возвращение, укрепляющее поэта в испытаниях на жизненном пути: «Так скорблю, изнемогая. / Но внезапно, в тишине, / Бледный призрак, мать родная, / Наклоняется ко мне. // Из пределов отдаленных, / Путь свершив, пришла опять. / Принесла цветов мне сонных, / В каждом звездная печать. // И немедля, как ребенок, / Всхлипнув раз и два, я сплю. / Луч прядется, бел и тонок, / Как я этот свет люблю. // Только Мать нам не изменит, / Уведет бессонных к сну. / Буря в Море горы пенит, / Я плыву и не тону» (с. 434). В образном строе стихотворений «Река» и «Ночью» отражается мотив возвращения к родному миру путем любви, завершающий стихотворение «Из ночи» во второй части книги (с. 393).
Движение по волнам бытия в бальмонтовской поэтике традиционно передается образами кораблей, парусов, «упругов» - и в изображении противоборства добра и зла снова соотносятся соседние стихотворения: «Три упруга» (с идеей свободного движения: «Проплыли даль под небесами, / И сохранилась их краса. / От трех упругов над волнами / Упругой воли голоса». (С. 437)) и «Российское действо», где «хитрый Бесище» обманом покоряет людей: «С парусами и упругами / Разлучив, припрет к земле, / Да вовек пребудут слугами / Утопающих во зле» (С. 437).
В логике этого образного ряда - изображение свободного движения души человека, его творческого сознания, если божественною волей «мир души» есть «мера всех миров»: «Но в паруса я обращаю сети. / И в красный цвет играющие дети / Моих не остановят кораблей» («Мысль». С. 444).
Поэтому «корабли в лазурном поле», свободно выходящие в морской простор «Во исполненье вещей воли, / В веках чеканного, Петра» (С. 451), венчают поэму «Камнеград», в центре которой - Петербург: «Столица, глянувшая в Море, / Где внепредельна синева, / Где, с духом смелым в договоре, / Даль уводящая жива» (С. 450), - где «В бреду зачатая свобода / Возникнет вольной наконец» (С. 451). Н. П. Крохина пишет: «Поэт мечтает о "двойных устоях прочных скреп" - государственной мощи, олицетворяемой Петром, и творческой мощи человека культуры, победителя вещества, которые и были разрушены в России в 1917 году, когда духовная культура пала жертвой поисков свободы» [10. С. 11].
Самым масштабным образом космического пути сквозь тьму к победе вселенского света выступает символическое противоборство двух бездн («Ангел Бездн дохнул в свою трубу». С. 425; «От бездны к бездне клич.». С. 443). «Грязно-красную бездну зла, которая «безжизненна, свинцова и железна», символизирует «пятирогатая кровавая звезда» («Бездна». С. 443). Звездная Бездна божественного света - бездна высокого духа, вечная Бездна, царство истинной свободы - открывается божественною силою «звездного витязя», небесного воина, в котором, по справедливому замечанию Н. П. Крохиной, можно усматривать образ архангела Михаила, предводителя небесного воинства
(«"Вечная бездна", сила духа побеждает бездну зла» [10. С. 10]): «Мертвящий круг, аркан железный, / Где каждый вольный разум нем, / Где выкован ошейник всем, / Распаян волей вечной Бездны, / Где против тьмы есть витязь звездный, / Что, давши духу светлый шлем, / Велит, чтоб стала тьма - ничем» («Железный аркан». С. 454).
Таким образом, динамика развертывания мотива пути в книге «Марево» отражает обретение истинного пути преображения мира и человека - спасительного Божественного пути в царство истинной духовной свободы - в противоборстве с сатанинскими силами зла.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Цитируется по изданию: Бальмонт К. Д. Собрание сочинений: в 7 т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2010. Т. 4. Цитаты в тексте сопровождаются указанием страниц в круглых скобках.
2. Куприяновский П. В., Молчанова Н. А. Поэт Константин Бальмонт. Биография. Творчество. Судьба. Иваново: Изд-во «Иваново», 2001.
3. Крейд В. Поэт серебряного века // Бальмонт К. Д. Светлый час: Стихотворения и переводы из 50 книг / сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. М.: Республика, 1992.
4. Кривенко Е. А. Книга стихов К. Бальмонта «Марево»: мифопоэтика названия // Лики традиционной культуры. Челябинск, 2011. Ч. 1.
5. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Русский язык, 1978. Т. II.
6. Бальмонт К.Д. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Книжный клуб Книговек, 2010. Т.1.
7. Евангельский синопсис. М.: Православный Свято-Тихоновский Богословский институт, 2008.
8. Новый Завет Господа Нашего Иисуса Христа на славянском и русском языках. М., 2003.
9. Библия. Северо-Западная Библейская Комиссия: Духовное просвещение, 1991. Т. II.
10. Крохина Н.П. Солнечная пряжа: Научно-популярный и литературно-художественный альманах / под общ. ред. И. Ю. Добродеевой. Шуя: Изд-во Шуйского филиала Ивановского государственного университета, 2013. Вып. 7.
Поступила в редакцию 20.07.13
T.S. Petrova
THE ROAD MOTIVE IN K. D. BALMONT'S BOOK "THE HAZE (MAREVO)"
This article aims to show the results of the research for the development of mythological poetics of the road in K. D. Balmont's poetic language during the immigrant period. The source material is the book "Marevo" (haze) (1922). By the contextual analysis method the lexical and semantic representation of the road (way) motive is investigated and the dynamics of semantic mythologeme filling is revealed in the context of the book. As a result, a complex semantics of the principal or key verbal image is determined and the relation the between image characterization of the character's personal way and the historical line of Russia is considered. The existential aspect of the road motive representation in the semantic book structure is interpreted, the systemic connections of the key images-symbols both in the book context and in the Balmont's lyric macrotext in the whole are revealed.
The conclusion is that the dynamics of the road motive which is unfolding in the book "Marevo" reflects the discovery of the true way of transfiguration of the world and a person, which is a saving divine way towards the true spiritual freedom kingdom,in its resistance to satanic forces of evil.
Key words: mythological poetics, semantics, road motive, figurative system, lyric character, lyric plot, context, symbolic, conceptual meaning.
Петрова Татьяна Сергеевна, кандидат филологических наук, доцент
Шуйский филиал ФГБОУ ВПО «Ивановский государственный университет» 155908, Россия, Ивановская обл., г. Шуя, ул. E-mail: kit1949@yandex.ru
Petrova T.S.,
Candidate of Philology, Associate Professor
Shuya Affiliate of Ivanovo State University 155900, Russia, Ivanovo region, [, 22 Shuya, Kooperativnaya st., 22 E-mail: kit1949@yandex.ru
