CC BY
322
УДК 930.85 М. О. Захарченко
МОТИВ ЧУДА В СВЯТОЧНОМ РАССКАЗЕ
В статье анализируются образы ребенка, дарителей, волшебные превращения, формирующие мотив чуда в святочном рассказе. Впервые текст святочного рассказа соотносится с каноническими библейскими текстами, что дает исследователю основание обнаружить текстуальные параллели между образом литературного героя и одним из апостолов Христа.
Ключевые слова: чудо, мотив, православие, Рождество, дитя, дары, магия.
The motive of miracle in Christmas stories. MARINA O. ZAKHARCHENKO (Far Eastern State Technical University, Vladivostok).
The article deals with the images of a child, grantors, and magic transformations creating the motive of miracle in Christmas stories. For the first time, the text of a Christmas story has been correlated with canonical biblical texts, which enables the researcher to discover textological parallels between the image of the literary hero and that of one of Christ’s apostles.
Key words: miracle, motive, orthodoxy, Christmas, child, gift, magic.
Рождественская ночь, святочные дни и вечера наполнены ожиданием чудесных свершений. О великом чуде — явлении Бога Младенцем — верующим напоминают в храме. Накануне праздника Рождества во время богослужения совершаются молитвенные чтения Царские Часы, названные так потому, что на них в кафедральном соборе был обязан присутствовать сам император. На каждом Часе читается текст из Евангелия от Матфея (1: 18-25; 2: 1-12; 2: 13-23) и Луки (2: 1-20), повествующий о рождественских событиях, а также звучит акафист - особое хвалебное богослужебное последование, прославляющее Рождество и прямо указывающее на чудо и тайну Рождества Христова. Настроенный во время праздничного Богослужения на встречу с таинственным и непостижимым, христианин ожидает «сретения» с ним в течение всех Святок. Чудесные превращения, обретения становятся, таким образом, непременным элементом и святочного рассказа, назначением которого было в том числе формирование праздничного настроения, особой атмосферы духовности. В конце XIX века святочный рассказ мог заменить церковную рождественскую проповедь появившимся в России атеистам.
В качестве напоминания о Младенце-Христе на страницах святочных произведений появляется ребенок. К таковым отнесем рассказы Л. Андреева «Ангелочек», Д.В. Григоровича «Зимний вечер», Н.И. Мер-дера «Из жизни петербургских детей (Нищенки)», Ф.М. Достоевского «Мальчик у Христа на елке».
Подобные литературные тексты отличаются описанием бытовых подробностей: одежды, стола, погоды. Назначение этих деталей — составление событийного метаплана рассказа. Образ ребенка в таких рассказах выполняет не только сюжетообразующую функцию: именно благодаря ему становится очевидной текстуальная параллель святочного рассказа и Евангелия. Дитя в литературном тексте, как Младенец-Христос, вершит чудеса: герои переходят от отчаяния к состоянию счастья, обретают нечаянное богатство и проч. Читателю-христианину легко связать образ ребенка с мотивом чуда, который является важнейшей приметой святочного рассказа.
Однако в ряде рассказов авторы связывают мотив чуда не с образом ребенка, они включают в сюжет иные чудесные события: волшебные грезы во время гаданий или сна (Н.П. Вагнер «Любка», Г.Т. Полилов «Видение в Эрмитажном дворце»), внезапную материализацию утерянных предметов (Г.Т. Полилов «Перстень с хризопразом»), появление загадочных существ (П.П. Гне-дич «Пудель»).
Итак, мы обращаем внимание на то, что, во-первых, мотив чуда присутствует в каждом святочном рассказе, во-вторых, формируется он с помощью разных образов. Цель нашей работы - проанализировать, как в литературном тексте отражается религиозное представление автора о природе рождественского чуда и какие образы он использует для создания мотива чуда.
ЗАХАРЧЕНКО Марина Олеговна, старший преподаватель кафедры русской филологии и культуры Института переподготовки педагогических кадров (Дальневосточный государственный технический университет, Владивосток).
E-mail: Ex_toto@mail.ru © Захарченко М.О., 2011
Н.Н. Фиолетов в книге «Очерки христианской апологетики» предостерегает христианина от отождествления чуда с магией и оккультизмом [7, с. 13]. Значит, явление чуда христианин связывает только с волей Вседержителя.
Чудом обычному человеку кажется то, что недоступно его пониманию, что выходит за рамки его представления о мироустройстве. Однако он должен помнить, что чудеса не случайны. «Характерной чертой чуда в христианском понимании является обнаружение в нем высшего смысла, устремление всех обстоятельств его к высшей цели, в конечном итоге
- цели спасения мира и человека» [7, с. 19]. Об этом же говорит А.Б. Салтыков в статье «О чуде»: «Истинное чудо никогда не бывает случайным, но является в силу внутренней духовной необходимости» [5, с. 26]. Как видим, чудо ассоциируется в сознании христианина со спасением человечества и в Евангелиях даже синонимично слову «дело»
К чудесам, творимым Христом, в первую очередь относят исцеления болящих и воскрешения. Как все исцеления и воскрешения в Евангелиях связаны с силой веры, так и чудо возможно лишь для верующего в Творца. «Чудо бывает лишь там, где есть вера, то есть свободная готовность принять раскрываемый им внутренний смысл» [5, с. 26].
Еще одним условием свершения чуда является любовь. «Чудо всех чудес» - Бог явился во плоти. Все остальные чудеса тесно связаны с великим делом любви Божией и обусловлены им» [5, с. 19].
И наконец, А.Б. Салтыков добавляет: «...самое главное - для того чтобы увидеть чудо, надо уметь видеть чудеса» [5, с. 29].
«Аще не будете яко дети, не внидете в Царствие Божие» (МФ. 18:3), - говорит Спаситель, и как напоминание об этом героями святочных рассказов часто становятся дети. Образ ребенка в таком рассказе полисемичен. Основное значение его - напоминание о Рождестве Младенца. Второе значение: напоминание именно о чуде рождения всесильного Бога в образе уязвимого ребенка. «Ребенок не имеет ни власти, ни силы, но именно в безвластии своем оказывается он царем, именно в бессилии и в беззащитности - его удивительная сила. Ребенок той далекой Вифлеемской пещеры не хочет, чтобы боялись мы Его, Он входит в наше сердце не устрашением, не доказательствами Своей силы и власти, а только любовью» [8, с. 176].
«Ибо именно в этих словах: ребенок и Бог - самое поразительное откровение рождественской тайны. В некоем глубоком смысле, тайна эта обращена прежде всего к ребенку, продолжающему подспудно жить в каждом взрослом» [8, с. 175]. Действительно, в святочном рассказе образы детей часто противопоставляются или соотносятся с образами взрослых людей, получающих в святочную ночь чудесный дар: возможность вернуться в детство, пересмотреть старые убеждения, начать жизнь с белого листа.
Рассмотрим, какое из этих значений актуализируется Леонидом Андреевым в образе тринадцатилетнего Сашки из рассказа «Ангелочек» [1, с. 48-60]. Очевидны параллели, проводимые автором между героями рассказа и библейскими героями. Однако текст «Ангелочка» скорее развенчивает рождественскую идиллию, чем поддерживает ее. Сашка больше похож на потенциального самоубийцу, чем на Пречистого Младенца: «Временами Сашке хотелось перестать делать то, что называется жизнью» [1, с. 48]. То есть автор готовит читателя к восприятию не радости рождения, а трагизма смерти ребенка. Иначе говоря, Андреев в большей мере противопоставляет свою святочную историю евангельской. Ребенок ни внешне, ни духовно не соотносим с Чудесным Младенцем. Автор называет грехи подростка: «бил товарищей, грубил начальству, рвал учебники», «лгал», «орал», «показывал язык» [1, с. 49]. Но мир взрослых, по мысли писателя, еще более жесток и несправедлив: Сашку исключают из гимназии (как раз перед Рождеством), мать избивает и не кормит его. Функциональная роль образа ребенка становится понятной только после упоминания об отце: «отец прятал для него хлеб и картошку. При этих условиях Сашка находил существование возможным» [1, с. 49]. Андреев подменяет понятие «жизнь» словом «существование», подчеркивая отчаянное положение ребенка.
Понятия «отец» и «хлеб» глубоко символичны и семантически близки для христианина. В христианстве «Отец наш Небесный» - Господь, многозначный образ, олицетворяющий небо, солнце, дух, совесть, власть, закон - противопоставлен материнскому началу, в рамках оппозиции отец-сын олицетворяет наставничество, традицию, рефлексию, мудрость, владычество. Хлеб - основа жизни материальной и духовная пища; символика хлеба связана с образом зерна, умирающего, чтобы воскреснуть. Христос называет себя «истинным хлебом с небес»; сакрализация хлеба обусловлена таинством причастия, где хлеб предстает в качестве тела Господня. Таким образом, «дитя» в рассказе Андреева обязано жизнью «отцу», дающему «хлеб», иначе говоря, Спасителю, Отцу Небесному.
Соотносима с евангельским текстом и атмосфера бедности дома, где живет герой рассказа Андреева (Христос родился в пещере, куда пастухи загоняли скот в ненастье: «И родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице» (Лк. 2: 7).
Значение образа матери снижено, вопреки рождественской тематике: «рукава у нее были засучены, обнажая белые, толстые руки, и на безбровом, плоском лице выступали капли пота...он почувствовал знакомый запах водки. Мать почесала в голове толстым указательным пальцем с коротким и грязным ногтем и, так как браниться было некогда, только плюнула и крикнула...» [1, с. 49]. Сравним это описание с обожествляемым образом Богоматери, Непорочной Девы и отметим
подчеркнутое противопоставление образов героев рассказа «Сашка» героям евангельской истории.
Так разоблачаются традиционные каноны святочного повествования: «отец» - жалкий, больной, зависимый, «мать» - некрасивая, сварливая, недобрая, «ребенок» - «волчонок» [1, с. 51], «щенок» [1, с. 49], т.е. «зверь», антихрист.
Однако такое нарочитое разоблачение на самом деле призвано мобилизовать рождественские ожидания читателя, ожидания чуда. Увертюра к чуду - приглашение ребенка на елку. Сам герой тоже догадывается, что его «существование» - ненормально, неестественно. На празднике он «угрюм и печален» [1, с. 53], он «думал, что у него есть отец, мать, свой дом, а выходит так, как будто ничего этого нет и ему некуда идти» [1, с. 54]. Вот апофеоз отчаяния - и наконец долгожданное чудо: «Но вдруг.. .он увидел то, чего не хватало в картине его жизни и без чего кругом было так пусто, точно окружающие люди неживые» [1, с. 54]. Этой нечаянной радостью становится восковой ангелочек, которого Сашка, опять же вопреки канонам святочного рассказа, не получает в подарок, а буквально на коленях вымаливает у богатой дамы. Здесь снова используется прием контраста с подлинной рождественской историей: «Увидев же звезду, волхвы возрадовались радостью весьма великою, и, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, падши, поклонились Ему; и, открывши сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну» (Мф. 2: 10-11).
Противоречие текста литературного тексту евангельскому не лишает рассказ истинно религиозного толкования мотива чуда. Восковой ангелочек («ангел»
- по-гречески «вестник») словно возвещает начало новой жизни. Андреев лаконично констатирует факт воскрешения мальчика: «сверкали глаза начинающего жить» [1, с. 58]. Получив «дары», дитя преображается: «все заметили загадочное сходство между неуклюжим, выросшим из своего платья гимназистом и одухотворенным рукой неведомого художника личиком ангелочка» [1, с. 57]. Теперь настоящее рождественское чудо - чудо спасения мира - должен сотворить ребенок. Мальчик делится радостью с отцом. Формируется сложная метафора: Сын (Сашка), Дух Святой (ангелочек), Отец (Иван Саввич) - Троица, духовный смысл которой - ниспослание Господом Святого Духа ученикам, после чего они обрели способность говорить на разных языках, проповедуя Слово Божье. Метаморфоза презираемого, смертельно больного человека совершается: «в большой голове происходила странная, мучительная, но в то же время радостная работа» [1, с. 57]. «И чудилось погибшему человеку, что он услышал жалеющий голос из того чудного мира, где он жил когда-то и откуда был навеки изгнан» [1, с. 58]. Слово «изгнан» оживляет ассоциацию с библейским Адамом, изгнанным из рая за нарушение Божьей заповеди и обрекшим этим свое потомство на земное смертное существование. Но именно в момент изгнания Господь
дал обетование «О Семени Жены». Господь обещал людям, что от «Жены родится Спаситель», который сокрушит главу змия и примирит человека с Богом (Быт. 3, 15). На бытовом, не мистическом уровне в рассказе именно так и происходит: с Сашкиной помощью обновляется душа отца, он вспоминает «ту, которую он любил больше жизни» [1, с. 58].
Итак, религиозный смысл чуда полностью находит свое воплощение в рассказе «Ангелочек». Преображение героев происходит на уровне духовном. Преображаются только души тех, кто верил в Рождество и ждал чуда. Целью чудесных преобразований было спасение отчаявшихся душ. Результатом исцеления стало обретение веры и любви. В рассказе отсутствует волшебство и оккультизм. Чтобы лишить читателя последней иллюзии о том, что спасение грешников - всего лишь последствия манипуляций волшебным предметом (фигуркой ангела), - автор вычеркивает из сюжета сам предмет: ангелочек тает. Но рождественское чудо не так эфемерно. Оно становится реальностью для тех, кто способен его замечать.
Другой частый сюжет святочного рассказа, напротив, строится на использовании даров, случайных (находок) или предназначенных для Рождества. В таком сюжете отсутствуют «младенцы», но фигурирует колдовство, волшебство, мистерия. Мы не склонны толковать такой авторский прием как отказ от христианского понимания чуда и замену его на языческие «кудесы». В Евангелии от Матфея (гл. 2: 1-12) рассказывается о том, как языческие мудрецы - астрологи из Персии или Вавилонии - получили от Господа знамение: увидели новую звезду, предупреждающую о рождении Мессии, и поспешили поклониться Младенцу и Его Пречистой Матери. С собой они принесли дары: золото, ладан и смирну. Золото здесь символизирует Воцарение Христа над миром, ладан указывает на Божественное происхождение Младенца, а смирна - на человеческое, смертное в нем (умерших помазывали благовонными маслами). Дары эти не были отвергнуты Богом. Он же явился им во сне, повелевая не возвращаться к Ироду, а идти другой дорогой. Имена волхвов (Мельхиор, Вальтасар, Гаспар) сохранило предание, в котором говорится, что они позже стали христианами. Память их празднуется Святой Церковью в день Рождества Христова. Для христиан в этой истории очевидно чудо признания волхвами-язычниками единого Бога, принятие ими Слова Божьего. Это чудо также явлено было Господом: он позволил силой веры, свойственной язычникам, предвидеть великое событие - явление Спасителя, и не смутил их отказом от даров. Вот это чудо преображения веры языческой в христианскую, чудо любви Господа к каждому человеку в мире и описывается в святочном рассказе.
В рассказе Н.П. Вагнера «Любка» [3, с. 102-110] образ автора замещается образом героя-рассказчика, который «лет сорок пять тому назад, а может быть и более. в рождественский вечер» [3, с. 102] вспоминал
историю, бывшую с его барином, богатым уральским помещиком и заводчиком Марко Петровичем Турчиновым, чья молодость пришлась «в славное царствование Екатерины Вторыя» [3, с. 102]. Заметим, что время событий максимально удалено, это дает возможность рассказчику не быть уличенным во лжи. Источники повествования также неопределенны: «то мне рассказывала моя родительница, а она все подробности сего события слыхала от самой матушки Марко Петровича» [3, с. 103]. Одно доподлинно: события происходили «как раз под Рождество Христово» [3, с. 103]. Имя героя святочного приключения (Турчинов - от турок, мусульман) - намек на его нехристианский образ жизни. Осуждается поведение Марко Петровича: «был не очень смысловат», «щеголь был», «не был женат», но содержал любовницу (Любку) [3, с. 104]. Осуждается его воспитание: «воспитал Марко Петровича француз - петиметр, а докончили воспитание разные метресски» [3, с. 104]. Так пренебрежительно называются воспитатели героя: петиметр - от франц. petit maitre щеголь, метресса -в буржуазно-дворянском быту означало любовница. Это указывает на неправославную среду, в которой формировался характер Марко Петровича. Осуждаются и нравы того времени: «от всех оных пиршеств, празднеств и умопомрачений явилось общее уныние духа», «дети отцов и матерей в грош не ставили и в Бога не верили и в церковь не ходили», «брак ни во что не почитался» [3, с. 104]. Накануне Рождества на площади перед дворцом выставлено угощение для черни. «Прошмыгнувшая» «промеж народа» [3, с. 105] собака стала причиной давки в толпе, «и многих.. .даже до смерти тут задавили» [3, с. 106]. Собака в рассказе - символ язычества. Славяне считали собак низшими существами: рабы и слуги уподоблялись псам [4, с. 478]. И у Вагнера та же ассоциация: собака возмутила народную толпу. Так автор показывает духовный кризис петербуржцев, утративших самый смысл Рождества - семейного праздника, немыслимого без посещения храма как выражения соборности, без благотворительности, без любви. Важно заметить, что в рассказе «Любка» Вагнер соединяет две разные традиции, используя языческие культовые предметы и образы, такие как «собака», и обрядовую символику христианства. Например, герой в сочельник едет на бал, увозя с собой подарок любовницы - тоненькое томпаковое (из сплава меди с цинком) крестьянское колечко. Это украшение, наряду с другими, выполняет в рассказе роль магического предмета, с помощью которого будут свершаться чудеса.
Дешевым колечком Любка обручается с возлюбленным перед смертью. В церкви обручение предшествует венчанию, и кольцо является знаком соединения: «и будут два одной плотью» (Быт. 2: 24). Герои рассказа сожительствуют без благословления родителей и без венца, и Любка дарит Марко Петровичу кольцо как символ брачного обета.
Кольцо у Вагнера выполняет свою функцию соединения двоих в одно целое буквально: на балу Марко Петровича посещает привидение умирающей в тот самый момент Любки, и он впадает то ли в сон, то ли в обморочное состояние и чудесным образом перемещается на Волгу. Здесь он наблюдает жестокое народное восстание, гибель родных и знакомых людей, посещает родную «вотчину, из коей Любка была взята» [3, с. 108], встречает рождественскую звезду за столом с Любкиной семьей как обрученный с ней. В крестьянской избе Марко Петрович слышит слова: «Блаженны кротции с миром входящие» [3, с. 108], которые произносит старец, дед Любки. Эта фраза соотносится с библейским речением из заповедей блаженства: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф. 5: 5).
Христос дает своим ученикам заповеди блаженства после крещения Иоанном, сорокадневного поста и искушения дьяволом в пустыне. Заповедь «О кротких» звучит во сне для Марко после его символического обручения («женихом» и «невестой» христиане именуют Христа и Церковь), сорокадневного Рождественского поста и искушения светским образом жизни. Это третья заповедь из девяти. Очевидно, для героя рассказа она наиглавнейшая. «Христианская кротость выражается, главным образом, в терпеливом перенесении обид и является свойством, противоположным гневу, злобе, самопревозношению и мстительности» [6, с. 496]. Герой повествования, чудом перенесенный из Петербурга в провинцию и узревший будущее, должен был смириться перед неизбежным, смягчиться душой в настоящем, чтобы спастись, так как «кроткие силой Божией сохраняются на земле, несмотря на все козни человеческие и самые жестокие гонения» [6, с. 497].
Дед Любки, «здоровый, крепкий, румяный старец» [3, с. 108], в видении дарит герою опояску - «гашни-чек», шелковый шнурок для поддержки брюк, с напутственными словами. Гашничек в рассказе играет ту же роль, что и кольцо: является предметом сюжетообразующим и символическим. Он символизирует защиту, целомудрие, готовность к действию. Обряд «пре-поясывания» сопровождает сборы в дорогу, означает преемственность, наставничество, передачу знаний, опыта; ассоциативные параллели, возникающие при анализе данного обряда: учитель-ученик, отец-сын. Проводам соответствует напутственная речь, в данном рассказе - молитвенное правило: «Все соединится любовью и всем отпустится» [3, с. 109], по завершении которого присутствующие произносят традиционное: «Аминь» - истина, правда, да будет так. Эта молитва соотносима с идеей Первого Соборного послания Святого Апостола Иоанна Богослова: «Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна» (1 Ин. 2: 10), «Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда» (1 Ин. 4: 17); Первого Соборного послания Святого Апостола Петра: «Более же всего имейте усердную любовь друг
ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов» (1 Пет. 4: 8). Молящийся таким образом Марко Петрович поднимает глаза вверх и видит уже не суетное настоящее, не страшное будущее как расплату за презрение нравственного закона, а вечность: Вифлеемскую звезду и Младенца в белых ризах. Белый цвет в православной церковной символике обозначает Божественный нетварный свет. В белых облачениях служат все Великие Господские Праздники: Рождество Христово, Богоявление, Пасху, Вознесение, Преображение, совершают таинства венчания, погребения и крещения в том числе. «И сияют у сего Младенца наипаче глаза, кроткие да любовные» [3, с. 109]. Сияют кротостью, как в заповеди о блаженстве кротких, и любовью, как в Посланиях Иоанна и Петра. «И словно смотрят эти глаза прямо в сердце Марко Петровича. Содрогнулся он. Весь просветлел. Умилился, и слезы в три ручья брызнули из очей его. Но тотчас вслед за сим очнулся» [3, с. 109]. Так в Рождество Марко Петрович словно проходит таинство крещения, преображения язычника в верного христианина. Это чудо становится возможным благодаря любви женщины, Любки, и ее чудесному дару - обручальному колечку.
Страшный сон или обморок оказывается чудесным, пророческим: Любка «в одиннадцатом часу», в сочельник, «Богу душу отдала» [3, с. 109]. Герой находит ее одетой так же, как в его галлюцинации: белое платье и голубой платочек на шее. На своей рубашке Марко Петрович «усмотрел завязанный тоненький, изрядно поношенный крестьянский гашничек, точь-в-точь такой, какой во сне повязал ему дед покойной Любки» [3, с. 110]. А через «два-три года» [3, с. 110] сбылось и предвиденное крестьянское восстание.
Обязательный для святочного рассказа мотив чуда реализуется в сюжете «Любки» посредством символических предметов, позволяя читателю трактовать явление чуда как языческую магию. Однако по сюжету рассказа волшебные подарки Любки (кольцо) и ее деда (гашничек) преображают героя в христианина. В Рождество в его волшебный сон входит Спаситель, герои его сна цитируют Священные книги. Теперь имя персонажа, Марко Петрович, приобретает новый смысл, поскольку рождает ассоциацию со св. Марком, автором Второго Евангелия. Известно [2, с. 333], что евангелист Марк не принадлежал к числу двенадцати апостолов Христовых и не ходил за Христом. Еврейское имя его было Иоанн, в христианство был обращен апостолом Петром, который считал его своим духовным сыном. Марк не расставался со своим учителем евангелистом Петром до самой его смерти в Риме и по просьбе римских христиан написал книгу о жизни и
учении Спасителя для христиан, обращенных из язычества. Согласно преданию, Марк был первым епископом Александрийской церкви и умер мученической смертью. У Вагнера Петром зовут не крестного, а родного отца Марко, и молитва, слова которой в чудесном сне повторяет Марко Петрович, по смыслу совпадает с Соборным Посланием апостола Петра. Вряд ли это совпадение случайное, скорее, автор, создавая образ героя, живущего, как язычник, без нравственных правил, но чудесно преобразившегося в Рождество, сознательно соотнес сюжет своего святочного рассказа с историей обращения в христианство евангелиста Марка. Так или иначе, но рассказ «Любка» содержит описание рождественского чуда - чуда исцеления героя от язв греховной жизни и его воскрешения для жизни вечной, благодаря любви.
Таким образом, в святочном рассказе, в котором отсутствует образ ребенка, но автор использует предметы с амбивалентной символикой, не исключено описание христианского чуда в соответствии с функциями и задачами рождественских историй.
Итак, совершенно очевидно, что любой сюжет святочного рассказа корреспондирует с библейскими текстами, известными авторам с детства и бывшими частью национальной и народной культуры. И в полном соответствии с культурными требованиями рождественский рассказ непременно включает в себя мотив чуда в его христианском понимании.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Андреев Л. Повести и рассказы. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1984. 464 с.
2. Архиепископ Вениамин (Пушкарь). Священная Библейская история. СПб, 2006. 734 с.
3. Петербургский святочный рассказ. Л.: Петрополь, 1991. 175 с.
4. Полная энциклопедия символов и знаков. Минск: Хар-вест, 2006. 607с.
5. Салтыков А.Б. О чуде // Чудо. Богословский взгляд и личный опыт / сост. М. Шполянский. М.: Отчий дом, 2003. С. 22-32.
6. Слободской Серафим, протоиерей. Закон Божий для семьи и школы. М.: ДАРЪ, 2006. 672 с.
7. Фиолетов Н.Н. Очерки христианской апологетики. Некоторые вопросы естественнонаучной апологетики // Чудо. Богословский взгляд и личный опыт / сост. М. Шполянский. М.: Отчий дом, 2003. С. 11-22.
8. Шмеман А. Воскресные беседы. М.: Паломник, 2008. 348 с.
