«Москва -Третий Рим» - артикуляция русской идеи Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Н. В. Николаева

«МОСКВА - ТРЕТИЙ РИМ» - АРТИКУЛЯЦИЯ РУССКОЙ ИДЕИ

В статье рассматривается доктрина, сформулированная в XVI веке псковским иноком Филофеем, которая представлена как комплекс религиозно-эсхатологических представлений о смысле и предназначении русской государственности; отмечается, что данная историософская концепция имела философски мессианский характер и являлась русской вариацией традиционного христианского миросозерцания и что формула Филофея объединила явления политического и метафизического порядка, поэтому доктрину «Москва - Третий Рим» следует рассматривать как эсхатологическое обоснование национально-религиозной идеи, но не как политические претензии Руси на мировое лидерство. Ключевые слова: теория культуры, доктрина, религиозно-эсхатологические представления, национальная идея, мировое лидерство.

Для того чтобы понять взаимосвязь национально-религиозного и национально-государственного сознания русского народа, разговор о феномене русской идеи необходимо перенести в историческую плоскость XVI века, поскольку сакральное историческое задание русского народа, определившее его идентичность, было сформулировано в именно в этот период. В XVI веке уже вполне определенно звучит историософская концепция мессианского служения русского государства, или имперская идея — сложный комплекс религиозно-эсхатологических представлений о смысле и предназначении русской государственности, характере и целях великодержавного строительства.

Потребность в осмыслении нового мироустройства, возникшего на Руси лишь после падения Царьграда, когда необходимо было взять эстафету православной империи, можно считать исторически вполне естественной и оправданной, поскольку в период кризиса и падения византийской государственности Русь была единственным самостоятельным православным государством.

Необходимо отметить, что империя, или царство, в теоцентрическом контексте выступали инструментом провиденциального задания, но отнюдь не его целью. Поскольку христианство, преобразив человека и мир, явило и иной смысл исторического бытия, ибо открыло вечные морально-этические ценности и ориентиры, придав тем самым власти и государству иное, обусловленное внеземными ценностями, историческое содержание (христианство постулирует не политическое доминирование и господство власти как самоцель и не земное благополучие и превосходство одной государственной системы над другими, а исполнение определенной всемирной миссии), постольку философско-мессианская концепция «Третьего Рима» стала русской вариацией традиционного христианского миросозерцания, воспринимавшего православное царство как продолжение ветхозаветной истории.

Номинацию «империя», в том, онтологическом, смысле, который был обозначен выше, по отношению к России уместно использовать не ранее, чем со второй половины XVI века, т.е. понадобилось время, прежде чем Русь окончательно осознала себя царством, а затем и институционально стала таковым. А наличие царя стало главным аргументом для учреждения патриаршества. (Москва получила патриарха именно как царствующий град на том самом основании, которое за тысячу лет до этого события (на IV Вселенском соборе в 451 году) определило иерархическое место Константинопольского патриарха.) Только после устроения царства и патриаршества Русь обретает мировое царско-имперское задание.

Центральное место в имперской социокультурной модели занимает идея удерживающей государственности. Государство как форма организованного бытия народа в его служении провиденциальному замыслу мыслилось в качестве силы, противостоящей разгулу мирового зла и удерживающей мир от беззакония. Высшим же

типом такой государственности и являлась вселенская империя. Учение о ней восходит к толкованиям ветхозаветной Книги пророка Даниила. При этом роль Римской империи, в связи с рождением в ней Иисуса Христа, является уникальной. Ибо Он, будучи по плоти римским подданным, тем самым придал Риму значение последнего земного царства, которое будет существовать до Его Второго пришествия -эсхатологического завершения человеческой истории. Римское (Ромейское) царство, в отличие от всех предшествующих империй, не могло быть уничтожено, поскольку оно служит залогом земного существования человечества. Как писал старец Филофей, «инако же Ромейское царство неразрушимо, яко Господь в римскую власть написася» (5, с. 371). Следовательно, христианская Церковь должна всегда пребывать под охраной римской государственной власти. Отсюда возникла идея translatio imperii (странствующего царства), суть которой в том, что вселенская Римская империя продолжает свое метаисторическое и метафизическое существование, становясь поочередно достоянием разных народов, заслуживающих эту честь. Первый, языческий, Рим, являвшийся еще бессознательным участником провиденциального замысла, был унаследован Византией, Вторым стал Рим - православная империя, соединившая разные народы административно и духовно. К середине XV века единственной частью византийского содружества, сохранившей свою государственную и церковную независимость оказалась Московская Русь и московские государи были единственными независимыми правителями во всем православном ареале.

Интересно, что почти параллельно эту идею вселенского православного царства с Церковью в центре осваивают и другие славянские общности: сербы и болгары. Однако там «Третьего Рима» не получилось, потому что «максимализм православной идеи требует по-настоящему сильного государства - и по критериям внутренней сплоченности, и по критериям внешнеполитической мощи» (4, с. 217). Принцип симфонии царства и Церкви, определившийся в эпоху Юстиниана, требует, чтобы государство было «достойным партнером Церкви в ее экклезиологическом дерзании» (4, с. 217). Задача христианского государства, с теоцентрических позиций, обозначает предел высоты духовно-нравственного служения: оно призвано защищать добро, в высшем, идеальном его понимании (что налагает, безусловно, гораздо больше ответственности, чем просто заботиться о социально обездоленных, потому что понимание духовного идеала формирует правильные и социальные, и моральные представления). И у Церкви, и у государства, с точки зрения экклезиоло-гического сознания, одна цель — защита высшей правды. Чтобы быть способным выполнить подобное задание, государству должно идти по пути наибольшего сопротивления, т.е. против интересов сильных (чаще всего бессовестных), именно поэтому оно должно быть сильным, централизованным, стоящим над противоборствующими силами и интересами. «Слабое государство заключает унию с греховными силами, которые по законам грешного земного существования имеют больше шансов, чем смиренные и праведные» (4, с. 217).

Русское государство в тот исторический момент было сильным, поэтому именно оно в сознании современников заняло место Византийской империи, а московские князья стали преемниками величия императоров Второго Рима. Так возникли исторические условия и идейный базис религиозно-политической доктрины «Москва — Третий Рим», ставшей сердцевиной имперской идеи Московского царства.

Как цельная идеологическая концепция эта теория была сформулирована монахом Трехсвятительского псковского Елеазарова монастыря Филофеем в нескольких его посланиях. Хотя, пожалуй, учение старца Филофея в строгом смысле не «концепция » и не «теория », а нечто совсем иное, и отыскивать у него некую рациональную схему исторического развития — то же самое, что отыскивать таковую у пророка Исайи. Старец Филофей — тайновидец будущего, и, подобно ветхозавет-

ным пророкам, он обращался к царям со строгими предупреждениями о сохранении истинной веры.

В контексте конкретной эпохи Филофей выступает носителем нового русского вселенского мышления. То, что «Москва — Третий Рим, а четвертому не быти » — это, по мысли Филофея, «повод не для национальной гордыни, а для эсхатологической тревоги » (4). Для монаха Филофея, провозгласившего Москву Третьим Римом, были важны не державное самоутверждение Москвы как нового православного царства и уж никак не формальная сакральность числа 3; в его пророческом слове гораздо напряженнее звучит тема, восходящая к экклесиологическому реализму: если не будет Руси как православного царства, то эстафету православной государственности, отвечающей за судьбы Вселенской Церкви и всех православных народов, передавать некому — «вся ойкумена уже занята другими, неправославными государствами, и других носителей вселенской православной идеи в мире просто нет» (4, с. 218).

Таким образом, Филофей становится не просто идеологом, он пытается разгадать судьбы человечества и растолковать царское задание. Его национально-государственное сознание соответствует теократическому принципу связи Церкви с царством земным и его культурой во имя исторического служения высшим целям.

В своей формуле Филофей, руководствуясь принципами христианского историзма, объединил явления политического и метафизического порядка: потерявшая свою политическую независимость Византия продолжила свое существование в Московском государстве, которое превратилось в последнее царство пророческих книг, имеющее не географические, а духовные параметры.

В конце XV — начале XVI века подобная установка была достаточно широко распространена в древнерусской литературе. Дмитрий Герасимов, посольский толмач, был автором «Повести о белом клобуке», соединяющей апологию церковного авторитета Руси с обоснованием ее политической роли. Белый клобук, величайшая святыня, чудесным образом переходит на Русь из Византии, символизируя историческую и мистическую связь двух православных царств: «В Константинограде насилием агарянским... христианская вера погибнет. На третьем же Риме, еже есть на Русской земле, благодать Святого Духа воссия». Той же теме был посвящен целый цикл сказаний о Мономаховом венце: «Сказание о Вавилонском Царстве», «Сказание о великих князьях Владимирских», «Послание Спиридона-Саввы о Мономаховом венце».

Отождествление неразрушимого Ромейского царства с Московским предполагало, что Русь стала не Римской и не Византийской, а метаисторической вселенской православной империей. Так что доктрину «Москва — Третий Рим» следует рассматривать как эсхатологическое обоснование национально-религиозной идеи, но вовсе не как политические претензии на мировое лидерство. Поэтому вполне закономерно, что «московские цари хотели быть наследниками византийских императоров, не выступая, однако, из Москвы и не вступая в Константинополь», усвоив из всех прав прежних греческих императоров только одно — право считаться представителями и защитниками всего вселенского православия (3, с. 349). В трактовке Филофея и других московских церковных идеологов Третий Рим воспринимался не как парадигма завоевания или внешнеполитической экспансии, а прежде всего православная держава — вместилище и хранительница истинной Церкви. Утрата православия русским народом для Филофея и его единомышленников означала бы гибель русского православного царства как не выполнившего своего исторического предназначения, аналогично прекращению существования ветхозаветного Израиля. Одновременно это влекло бы, по представлениям средневековых книжников, гибель православия во всей вселенной. Именно эти размышления и породили идею особой ответственности Москвы и ее правителей, в деятельности которых на первый план выступают мироспасительные и церковные задачи.

Как отмечал русский религиозный мыслитель В. Зеньковский, «теократическая тема христианства развивается в России не в смысле примата духовной власти над светской, как это случилось на Западе, а в смысле усвоения государственной властью священной миссии...» (2, с. 46). Власть должна была принять на себя церковные задачи. Немаловажно, что православный Восток в лице константинопольского патриарха признал вселенское величие Третьего Рима, что еще раз подчеркивает не русскую имперскую амбициозность, а метафизическую обусловленность земных событий. «Московский государь вместе с царским титулом. был уже не просто московским государем, охранителем, защитником Православия на Руси, но и царем для всех православных народов как представитель, охранитель и защитник всего вселенского восточного православия» (3, с. 33).

Процессы создания единого русского государства и осмысления вселенской промыслительной исторической судьбы происходили фактически синхронно, и, став титульно царством, Москва уже имела стройную идеократическую историософскую концепцию, отражавшую строгую взаимообусловленность духовно-нравственного состояния, социокультурного развития и политического роста. Эта историософская концепция предполагала, что русский самодержец, полностью независимый во внутрирусских и внешнеполитических делах, есть вассал, подданый по отношению к Царю Неземному. Именно эта сфера отношений человека и Творца формировала и определяла всю совокупность русских космологических воззрений периода Московского царства. Это самосознание запечатлено в словах Ивана III в 1489 году, отвергшего предложение германского императора о даровании короны: «Мы подлинные властители в нашей земле, и мы помазаны Богом. И мы никогда не искали подтверждения тому у кого-либо и теперь не желаем такового » (1, с. 263—264).

Итак, идея «Москвы - Третьего Рима» рождалась не как некая националистическая или геополитическая утопия, но как отклик на реальную историческую ситуацию: Московское царство было в тот исторический период единственным независимым православным государством. Укоренение же на русской почве идеи перехода к московским государям обязанностей по защите вселенского православия стало важной вехой в социокультурной истории России, а русский народ, в лице правящего слоя русского социума и духовно-интеллектуальной элиты, осознавший себя последним носителем удерживающей православной государственности, достиг высочайшего уровня самоидентификации.

Но эта новая идеология являлась новой лишь по месту своей актуализации. Она не была принципиально новой, но преемственной, так как строго следовала в русле православной греко-римской традиции. Таким образом, это был творческий синтез, открывавший мировое промыслительное значение Руси в историческом времени. Попадая на русскую почву, византийские модели становились непохожими ни на культуру страны-ориентира, ни на культуру реципиента. В результате именно ориентация на чужие культурные образы выявила своеобразие русской культуры.

Важно подчеркнуть еще раз, что доктрина псковского инока Филофея никогда не была руководством к действию, геополитическим маяком для правителей Московской Руси или позже Петербургской империи. Это эсхатологическое чувство, артикулированное русским монахом и принявшее вид концептуальной формулы, стало архетипом русского мировидения, русской репродукцией христианского откровения о смысле и пределе культурно-исторической парадигмы мировой истории.

Примечания

1. Базилевич К. В. Внешняя политика централизованного государства. Вторая половина XV века / К. В. Базилевич. - М., 1952.

2. Зеньковский В. В., прот. История русской философии: в 2 т. / В. В. Зеньковский, прот. - Париж, 1989. - Т. 1.

3. Каптерев Н. Ф. Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях / Н. Ф. Каптерев. - М.: Тип. Л.Ф. Снегирева, 1885.

4. Панарин А. С. Православная цивилизация в глобальном мире / А. С. Панарин. - М.: Алгоритм,2002.

5. Цит. по: Синицына Н. В. Третий Рим: Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV-XVI вв.) / Н. В. Синицына. - М.: Индрик, 1998.

6. Цыпин В., прот. История Русской Православной Церкви: Синодальный и Новейший периоды / В. Цыпин , прот. - 2-е изд., перераб. - М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2008.

Р. Н. Штембульский

ВИРТУАЛИЗАЦИЯ ВМЕСТО РЕАЛИЗАЦИИ

В статье рассматриваются специфические параметры существования современных артефактов культуры в условиях повышенной культурной репрезентации. Основное внимание направлено на репрезентацию идеи «изобилия» и вхождение этой стратегии в пространство повседневной практики. Пространство «гипермаркетов» интерпретируется как основной канал, проводник «изобилия» в повседневность, что приводит к своеобразной виртуализации телесного. Ключевые слова: теория культуры, виртуализация, артефакты культуры, культурная репрезентация, повседневная практика, гипермаркет.

This article constitutes an attempt to designate unique characteristics of current cultural artifacts in a heightened cultural representation. The particular attention is paid for representation of the «abundance» idea and how it brings into the everyday life practice. The hypermarkets' space is interpreted as a channel of the «abundance» movement into the daily routine that «virtualizes» the body-substance. Key words: theory of culture, cultural representation, virtualizes, everyday life practice, cultural artifacts.

Когда Монтесума лицом к лицу встретился с Кортесом - два радикально расположенных мира пришли в соприкосновение. Когда Кортес полез обниматься к Мон-тесуме, о шоке последнего можно только догадываться, но продолжение истории мы знаем. Подобные соприкосновения невозможного и реальности, безусловно, продуцируют специфические эффекты, способные захватить и переполнить (сегодня следует сказать - «перезагрузить») сознание, а иногда и вызвать головокружение («зависание»).

Борис Гройс в «Феноменологии медиа» описывает достаточно интересный эффект: «...чужое в контексте своего, результат обмена своих знаков на чужие, который вызывает эффект неожиданного проникновения сквозь заслон конвенционального автоматизма» (1, с. 61). Такова откровенность, задушевная беседа с Другим, «перешедшим» на нашу территорию.

Так же и любая здравая коммерческая затея должна стремиться к вхождению в повседневную практику потребителя. Подобное укоренение при этом не должно быть слишком глубоким, поскольку всегда существует риск раствориться в рутини-зированных паттернах повседневности. Например, это случаи перехода имени собственного в нарицательное. Так произошло с испанской компанией «Unitas», подобная процедура угрожает компании «Xerox» и, вероятно, из-за обширной экспансии, скоро вызовет подобные проблемы у компании «Google».

Репрезентация должна сохранять способности выходить и проявляться в над-повседневных областях, «создавая ощущение свежести и веселья». Тем не менее рутина как специфическое свойство и, по всей видимости, защитный механизм повседневности ограждает и значительно сужает «рабочее пространство», осложняя тем самым и экспансию «прекрасного».

Иначе говоря, новое всё ещё с трудом приживается в повседневной практике,