CC BY
34
щей, чем художников слова, творящих внешнюю форму. Приводя слова друга Мёрике Давида Фридриха Штрауса о том, что из поднятого поэтом кома грязи тут же вылетает птичка, Гундольф пишет, что таким комом грязи стала для Мёрике его Швабия, мещанское захолустье которой он превратил в прекрасную птицу, в образ заколдованной страны.
Концепция Гундольфа, в целом негативно относившегося к романтизму, - «яркий пример умозрительной конструкции, которую можно назвать научным мифом и в которой представители духовно-исторической школы видели единственно возможный способ превращения хаоса эмпирических фактов в целостную научную теорию» (с. 17). Традиции такого подхода восходят к романтической культуре, воспринимавшей миф как единственно возможную форму целостного взгляда на мир. Оспорить миф нельзя, однако, замечает А. Л. Вольский, несмотря на спорность многих утверждений автора, следует по достоинству оценить глубину и оригинальность его идей.
Т.Г. Юрченко
2018.03.005. А.Е. МАХОВ. МОНОГРАФИЯ АН. ВЕСЕЛОВСКО-ГО О В.А. ЖУКОВСКОМ В СОВРЕМЕННЫХ ИНТЕРПРЕТАЦИЯХ. (Обзор).
Ключевые слова: А.Н. Веселовский; В.А. Жуковский; сентиментализм; романтизм; история эмоций; личность литературная; формулы литературные; жизнестроительство.
Последний капитальный труд Александра Николаевича Ве-селовского - книга «Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"», изданная в 1904 г., за два года до смерти ученого, занимает в его наследии особое, до сих пор не вполне понятное место. «Биографический» в основной своей части труд Веселовского кажется далеко отстоящим от магистральной линии его научной мысли - а именно, от проекта исторической поэтики. В самом деле, погружение Веселовского в огромный массив сведений о Жуковском и его окружении, которое произошло совершенно внезапно (впервые к теме Жуковского он обращается в 1902 г., в юбилейной речи по случаю 50-летия смерти поэта), для его коллег представля-
лось загадкой: В.М. Истрин даже видел в нем не более чем «праздничный отдых ученого»1.
И кажущаяся периферийность этой книги в огромном наследии Веселовского, и необычность ее концепции, расходящейся с общепринятым представлением о месте поэтического творчества Жуковского в литературном процессе (для Веселовского Жуковский - сентименталист, завершитель «эпохи чувствительности» в русской литературе, а не «начинатель»-романтик), обусловили долговременную потерю научного интереса к этому труду. Показательно, что, в отличие от широко известных работ, напрямую связанных с проектом «исторической поэтики», книга о Жуковском не переиздавалась до 1999 г.
Однако в последние годы монография Веселовского стала привлекать внимание - не столько своим предметом, сколько методологией. В сознании ученых книга оказалась встроенной в два относительно новых научных контекста: во-первых, в представление о биографии поэта как сознательном «жизнестроительстве» (развитое прежде всего в работах Ю.М. Лотмана), а во-вторых, в парадигму «исторических исследований эмоций» (Б. Розенвейн, Р. Шнелль, А.Н. Зорин), которые исследуют способы текстуальных репрезентаций эмоциональных миров, как личных, так и принадлежащих «эмоциональным сообществам» (термин Б. Розенвейн). В первом контексте книга Веселовского предстает анализом процесса сознательного выстраивания Жуковским собственной личности на основе усвоенных и присвоенных им поэтических формул (в этом смысле книга о Жуковском перекликается с другой поздней работой Веселовского, небольшой книгой «Петрарка в поэтической исповеди сап/ошеге», 1905, где сходная проблематика претворяется на материале жизни и творчества Ф. Петрарки); во втором контексте та же книга может быть истолкована как анализ эмоционального мира - не только самого Жуковского, но и его окружения, которое идеально подходит на роль «эмоционального сообщества» в том понимании, какое придает этому словосочетанию Барбара Розенвейн.
1 Истрин В.М. Методологическое значение работ А.Н. Веселовского // Памяти акад. А.Н. Веселовского. - Пг.: Изд. Отд. рус. яз. и словесн. РАН, 1921. -С. 17.
Характерно, что книга Веселовского занимает важное место в первой англоязычной монографии (4), специально посвященной исторической поэтике как созданному А.Н. Веселовским специфически русскому варианту теории литературы. По крайней мере два автора этой монографии - Б. Маслов и И. Виницкий - обращаются к книге о Жуковском и не только дают ее интерпретацию, но и показывают на собственных примерах, в каком направлении методология Веселовского могла бы быть развита в современной научной ситуации.
Борис Маслов (Университет Чикаго; Высшая школа экономики, Санкт-Петербург) определяет книгу Веселовского как «плотное описание сентименталистской души (thick description of the sentimentalist psyche)» (2, с. 147). Появление в этом определении термина «thick description», неизбежно вызывающего ассоциации с новыми методами антропологии и этнографии (Клиффорд Гирц), сразу переносит книгу о Жуковском в контекст современной гуманитарной мысли. «Плотное описание», в понимании К. Гирца, предполагает реконструкцию во всей возможной полноте контекстов (локальных, бытовых, исторических и т.п.) той или иной культурной практики; такая реконструкция позволяет объяснить, как данная практика получает способность и порождать значения, и наделяться ими. По мысли Б. Маслова, Веселовский предвосхищает появление антропологического метода «плотного описания», фактически применяя его к культуре русского сентиментализма (а точнее, сентименталистски настроенного окружения В.А. Жуковского). Такая трактовка объясняет и оправдывает обилие в книге фактических деталей, которое может показаться читателю чрезмерным.
«Плотное описание» сентименталистского мировоззрения неотделимо в книге от стилистического анализа: Веселовский использует «стилевые элементы для диагноза парадигматических сдвигов в истории сознания» (2, с. 146). Результат оказывается парадоксальным. Мировоззрение и стиль несинхронизированы: Жуковский остается сентименталистом по своему мировоззрению в эпоху стремительного распространения романтизма; он вынужден и в свою поэтику включать романтические элементы, трансформируя их в сентименталистском духе. Для определения этой «несинхронности» Б. Маслов использует введенное Пьером Бурдьё поня-
тие гистерезиса (отставания), относящееся у Бурдьё к личности, которая в своем «габитусе» (системе устойчивых навыков) продолжает воспроизводить устаревшие формы поведения, не соответствующие (не синхронные) изменившейся реальности.
В целом книга Веселовского, по мнению Б. Маслова, описывает сложный, многоэтапный «сдвиг в психо-стилистической парадигме» (2, с. 147): «душа» и стиль претерпевают изменения, но эти изменения не происходят одновременно, они как бы распределены во времени. Следуя методике Веселовского, Б. Маслов в заключительном разделе статьи предпринимает анализ аналогичного «сдвига в психо-стилистической парадигме», на этот раз на материале двух редакций пушкинского «Медного Всадника» (в данном случае речь идет о сдвиге от романтической поэтики к «простому» прозаическому стилю).
Илья Виницкий (Принстонский университет; 1) трактует книгу Жуковского как образец «исторической поэтики чувства»; на первый план, таким образом, выдвигается проблема эмоциональной культуры эпохи, а саму работу И. Виницкого вполне можно отнести к области исторической психологии эмоций. По мнению исследователя, в центре книги - «интригующий вопрос о том, как западные литературные модусы чувствования были усвоены немногочисленной группой русских писателей и небольшим кругом образованных людей» (1, с. 314). Под психологической биографией И. Виницкий понимает не фикциональную «историю души» и тем более не медицинскую «психографию», но «реконструкцию эмоциональной жизни в культурно-историческом контексте "долгой" романтической эпохи (примерно с 1790-х до 1840-х гг.)» (1, с. 315).
Поэт сам создает свою психологическую биографию, интерпретируя литературными средствами (в том числе и заимствованными, что особенно характерно именно для Жуковского) собственную внутреннюю жизнь и создавая ее «историю». В случае Жуковского именно последовательность особо значимых эмоций («особенных чувств» в терминологии самого поэта), тщательно отобранных поэтом и репрезентированных как в его лирических текстах, так и в дневниках и письмах, образуют личный биографический миф.
Как полагает И. Виницкий, «культурная личность» Жуковского в трактовке Веселовского представляет собой результат
удачной адаптации сентименталистских и раннеромантических формул; при этом Веселовский занят в основном идентификацией этих формул и не задается вопросом, как именно данные заимствованные формулы (модели, клише) были присвоены художественным сознанием поэта, в какой степени и как именно новый контекст, в котором они оказались, их модифицировал. Поиски ответа на этот вопрос и могли бы стать продуктивным продолжением проекта «психологической биографии», начатого Веселовским. И. Виницкий предлагает собственный опыт такого продолжения, обращаясь к периоду детства и отрочества Жуковского, который был практически проигнорирован в книге Веселовского. По мнению исследователя, именно в этот период, когда были созданы первые произведения поэта, закладываются основы его личного биографического мифа и формируются характерные для Жуковского приемы использования чужого литературного материала для построения собственной поэтической биографии.
Некоторые важнейшие черты биографического мифа Жуковского можно обнаружить в мемуарах его племянницы Анны Петровны Зонтаг (урожденной Юшковой; 1786-1864), частично изданных в 1849 г., а в расширенной версии - в 1883 г. Именно они служат главным источником сведений о детских годах поэта, который видел в Зонтаг ближайшего друга детства и во многом инспирировал сами ее мемуары.
Зонтаг излагает семейную легенду, согласно которой владелец села Мишенское, А.И. Бунин, в шутку попросил своего крестьянина, отправляющегося на русско-турецкую войну 1768-1774 гг., привезти ему «красивую маленькую турецкую девушку», поскольку жена Бунина стала «совсем старой». Крестьянин, воспринявший просьбу всерьез, привез с войны двух турецких девочек, в том числе Сальху, которая стала наложницей Бунина, приняла православие и родила будущего поэта. Маленький Василий стал любимцем всей семьи; законная жена Бунина якобы питала самые теплые чувства не только к Василию, но и к его матери.
Этот семейный миф, как показывает И. Виницкий, весьма далек от правды. Турецких девочек никакой крестьянин не привозил: скорее всего они были проданы Бунину его соседом Иоганном Карлом Муфелем, участвовавшим в штурме Бендер. Отношения между «женами» Бунина были далеки от идиллии, а положение
самого Василия, сына служанки, - двусмысленным и ненадежным: свидетельство о дворянстве, выданное ему в администрации тульского Дворянского собрания при содействии генерал-губернатора М.Н. Кречетникова, было, в сущности, фальшивым (1, с. 334), а дворянский статус поэта оставался сомнительным вплоть до конца 1830-х годов.
В то же время все элементы этой далекой от исторической точности, но по-своему правдоподобной истории вполне могли бы входить в состав сентиментального семейного романа: честный, но все же греховный помещик; его добродетельная жена, которая все прощает экзотической и в то же время благородной любовнице; любовница, которая обожает свою госпожу, и т.п. И. Виницкий приводит ряд параллелей с литературой XVIII в., в том числе с романами, где рассказываются истории «языческих» девушек, попавших в христианский мир, принявших крещение и ставших добродетельными «женами» - в полной аналогии с матерью Жуковского Сальхой.
Воспитанный в женской половине семьи Бунина, Жуковский был продуктом и, возможно, наилучшим воплощением женской сентиментальной культуры, сформировавшейся в России к концу XVIII в. «Если Николай Карамзин, как Юрий Лотман убедительно показал в своих работах, создал русскую литературу для образованных и чувствительных женщин, то образованные и чувствительные женщины "создали" Жуковского - поэта для них самих» (1, с. 321).
Однако Жуковский и сам в свои юные годы закладывает основы своего биографического мифа - в частности, в несохранив-шейся драме «Госпожа де ла Тур», написанной по мотивам романа Жака Анри Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виржиния» (1787). В основе романа - история несчастной любви Виржинии, дочери аристократки госпожи де ла Тур, и Поля, незаконнорожденного сына крестьянки Маргариты; однако уже самим названием своей драмы Жуковский ставит акцент на трагедии одной из вышеупомянутых матерей, что, возможно, вызвано его желанием привлечь внимание зрителей к судьбе его собственной матери (1, с. 323).
Исходя из предположения, что Жуковский в своей драме в целом сохранил комплекс мотивов, воплощенных в романе Бер-нардена де Сен-Пьера, И. Виницкий приходит к выводу, что драма
содержала все основные элементы «биографической мифологии» поэта, к которым можно отнести, в частности, мечту о спокойной семейной жизни вдали от испорченной цивилизации; бескорыстную любовь брата и сестры; покровительство Божественного Провидения; воспоминание о детстве как о «золотом веке» человеческой жизни и надежду на воскрешение этого «золотого века» по ту сторону земного существования и т.п. (1, с. 327).
Домашняя постановка пьесы в доме Юшковых была, если верить воспоминаниям Зонтаг, сорвана. Пьеса должна была открываться сценой завтрака, для которой хозяйка дома заказала великолепный десерт; юные «актеры» набросились на него, забыв про пьесу, а сам расстроенный автор был вынужден присоединиться к ним. Представление оборвалось в самом начале из-за случайной «небрежности» хозяйки. Но что если, как предполагает И. Виниц-кий, эта «небрежность» вовсе не была случайной, а преднамеренной? Что если мадам Юшкова хотела избежать демонстрации чувств юного автора, хотя и выраженных посредством чужого литературного материала?
В целом значение творчества Жуковского, согласно И. Ви-ницкому, состоит в том, что именно он «утвердил определенный экзегетический принцип, который стал центральным для становления русской лирической традиции, - открытие собственной идентичности и создание идеализированной биографии посредством эмоционального присвоения и персонализации "чужих" текстов» (1, с. 328).
По мнению А.Е. Махова (ИНИОН РАН), написавшего предисловие к подготовленному им переизданию труда Веселовского (3), в центре внимания ученого - проблема соотношения литературной личности и усвоенных формул, посредством которых эта личность выстраивает свою целостность. Вопрос о соотношении литературной личности и формулы, как полагает А.Е. Махов, естественно дополняет проблематику главного создания Веселовского - исторической поэтики, в которой как раз и рассматриваются «известные определенные формулы», «устойчивые мотивы, которые одно поколение приняло от предыдущего»1.
1 О методе и задачах истории литературы как науки // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. - М.: Высшая школа, 1989. - С. 40.
Веселовский, вполне в русле исторической поэтики, трактует поэзию Жуковского как совокупность формул и мотивов. Он постоянно говорит о «формулах» поэзии Жуковского; уже в черновых планах труда фигурирует слово «клише»: «Cliché - отражение пережитого в юности. Детство и юность поэта; жажда любви, славы, дружбы не находят удовлетворения»1. Личность Жуковского дана во всех перипетиях ее самостановления из литературных «формул» и «шаблонов».
Чтобы понять, как именно у Веселовского личность находит себя в формуле, А.Е. Махов останавливается на названии книги и на заложенном в нем противопоставлении. «Чувство» - и «сердечное воображение»: вот два полюса, между которыми разыгрывается драма жизни и поэзии, личности и литературы. Второй «термин» (если можно так его назвать) - находка Веселовского, особенно важное в системе книги понятие: не случайно в первоначальном варианте заглавия оно уже есть - и стоит в одиночестве: «Жуковский и лирика "сердечного воображения"»2.
«Чувство», по Веселовскому, - подлинное переживание; «воображение сердца» - способность подводить новые переживания под однажды выработанную формулу, укладывать их в готовую схему. Создатель исторической поэтики, без сомнения, легко чувствовал себя в этом материале; ведь если однажды он поставил себе задачу «проследить, каким образом новое содержание жизни <...> проникает в старые образцы»3, то и в данном случае «новое содержание» подстраивалось под «старые образцы», упорядочивалось в соответствии с ними той силой, которую Веселовский назвал «сердечным воображением».
Мотив рассудочности Жуковского, который всплывает в этой связи, имеет в книге глубокое развитие: «сердечное воображение» как душевная способность упорядочивать личный опыт на основе однажды избранных схем действует в высшей степени рациональ-
1 РО ИРЛИ.Ф. 45 (А.Н. Веселовский), оп. 1, № 270, наброски и материалы
к теме о Жуковском. Л. 4.
2
РО ИРЛИ.Ф. 45, оп. 1, № 275. Формула «сердечное воображение», видимо, заимствована из письма Ал.И. Тургенева кн. П.А. Вяземскому (12 ноября 1819 г.), цитируемого самим Веселовским.
3
Веселовский А.Н. О методе и задачах истории литературы как науки // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. - М.: Высшая школа, 1989. - С. 41.
но. В эпоху сентиментализма сама чувствительность рассудочна, поскольку в основе своей следует некоторой схеме. Чтобы подогнать жизненный опыт под готовую схему, «сердечное воображение» совершает действие, которое Веселовский охарактеризует как логическое действие, «софизм чувства» (цит. по: 3, с. 10).
По мысли А.Е. Махова, книга Веселовского не только расширяет историческую поэтику в область поэтики литературной личности, но и открывает новую территорию на границе психологии и теории искусства, которая интенсивно осваивалась в XX столетии. А. Е. Махов упоминает в связи с проблематикой Веселовского попытку соединения психологии личности и истории искусства в книге Эрнста Гомбриха «Искусство и иллюзия» (1960), где понятие «схемы» (постоянно используемое и Веселовским) выдвинуто как ключевая категория исторической стилистики. По Гомбриху, схема - «не продукт "абстрагирования" или "упрощения": она представляет собой исходную приближенную, предельно широкую категорию, которая затем сужается вплоть до полного соответствия конкретной форме, которую она воспроизводит». Художник ищет «в окружающем мире лишь те черты, которые он способен передать»; «без некой исходной точки, изначальной схемы мы никогда не смогли бы зафиксировать поток нашего опыта»1. «Непосредственное видение мира» по Гомбриху - фикция; художник подходит к реальности с готовой схемой, концентрирующей традицию; точно так же и у Веселовского поэт подходит к своему душевному опыту с готовым набором формул.
Гомбрих степень таланта художника ставит в прямую зависимость от его способности корректировать исходную схему. Жуковский был неспособен корректировать свою схему - но Веселов-ский не выносит ему приговора, а ставит нас перед весьма тонкой коллизией: Жуковский ничего не смог поделать с реальностью (не смог ее «отразить») - или реальность ничего не смогла сделать с Жуковским, не смогла «изменить его», разрушить его личность? Чей это крах: поэта, не сумевшего «передать новое содержание жизни», - или жизни, не сумевшей изменить поэта? Личность, ищущая для себя вечной «идеальной цельности» (формула Весе-
1 Gombrich E. Art and Illusion.-2 ed. - L. : Phaidon, 1969. - P. 64, 73, 76.
ловского из поздней работы о Ф. Петрарке1), заставляет нас задуматься над этим вопросом.
Список литературы
1. Виницкий И. Завтрак на рассвете. Александр Веселовский и поэтика психологической биографии.
Vinitsky I. Breakfast at dawn. Alexander Veselovsky and the poetics of psychological biography // Persistent forms. Explorations in historical poetics. -N.Y.: Fordham univ. press, 2015. - P. 314-339.
2. Маслов Б. Метапрагматика, Toposforschung, марксистская стилистика: Три расширения исторической поэтики Веселовского.
Maslov B. Metapragmatics, Toposforschung, marxist stylistics: Three extensions of Veselovsky's historical poetics // Persistent forms. Explorations in historical poetics. -N.Y.: Fordham univ. press, 2015. - P. 128-162.
3. Махов А.Е. Последний труд А.Н. Веселовского // Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения» / Научная редакция, предисловие, переводы: Махов А.Е.; Российская академия наук. Институт научной информации по общественным наукам. - М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. - С. 5-12.
4. Устойчивые формы. Исследования по исторической поэтике.
Persistent forms. Explorations in historical poetics / Ed. by Kliger I., Maslov B. -N.Y.: Fordham univ. press, 2015. - XVIII, 477 p.
2018.03.006. РУССКИЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЫ ХХ в.: БИОБИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ / Сост. Холиков А. А.; под общей редакцией Клинга О. А. и Холикова А. А.; редколл.: Клинг О. А. (гл. ред.), Холиков А.А. (зам. гл. ред.), Масловский В.И., Никандро-ва О.В., Орлова Е.И. - М.; СПб.: Нестор-История, 2017. - Т. 1: А-Л. - 532 с.: ил.
Ключевые слова: биобиблиографический словарь; литературовед; история литературы; теория литературы; советское литературоведение; «вненаправленческое» литературоведение; «синтетическое» литературоведение.
«Серьезному, академическому изучению истории русского литературоведения необходимо дать новый толчок», - пишет главный редактор словаря доктор филол. наук О.А. Клинг во вступи-
1 Петрарка в поэтической исповеди canzoniere. - М.: Лит. т-во Кушнерев и К°, 1905. - С. 97.
