CC BY
37
Вестник Челябинского государственного университета. 2021. № 4 (450). Филологические науки. Вып. 124. С. 123—128.
УДК 81'42 DOI 10.47475/1994-2796-2021-10417
ББК 81.0
МНЕМИЧЕСКИЙ НАРРАТИВ В СТРУКТУРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА (НА ПРИМЕРЕ ВЕРБАТИМ-ТЕКСТОВ)
1 2 Е. А. Селютина , А. А. Субботина
1 Челябинский государственный институт культуры, Челябинск, Россия 2 Челябинский государственный университет, Челябинск, Россия
Статья посвящена исследованию мнемического нарратива в структуре вербатима. Автор приходит к выводу, что анализ вербатим-нарратива показателен в контексте проблемы способов исследования идентичности в современной гуманитаристике. Идентичность является и ретранслятором событийного опыта индивида, и фактом апелляции к коллективному опыту, конструированию коллективной памяти за счет включения его в контекст художественного драматического текста.
Ключевые слова: мнемический нарратив, нарратив личного опыта, малый нарратив, нарратор, наррататор, вербатим, современная российская драматургия.
Интерес к исследованию нарративов различного типа в последние годы неуклонно возрастает. Возможности нарративного подхода обеспечивают результаты в философских, социологических, психологических, литературоведческих, лингвистических и иных научных сферах. Общий «нарра-тологический поворот» (У. Брокмейер, Й. Харре [3. С. 29]) в гуманитарном знании показал возможности интерпретации интердискурсивности и ин-термедиальности. В силу тяготения к методологической универсальности анализ нарратива является адекватным путем постижения инновационных форм художественной словесности, показательных для динамики форм современной культуры вообще. В частности, мы полагаем, что именно нарративный подход является релевантным для анализа форм современной драматургии, которая в эпоху постдраматического театра отличается широтой жанровых форм и техник создания текста.
Настоящее исследование посвящено анализу вербатим-проекта «Театр.№Ъ», материалы которого опубликованы в сборнике трудов семинара «Современный российский театр: грани — театр вербатим» (результатом его работы стали два спектакля, поставленных на сценах театров Челябинска режиссером Е. Калужских: вербатим «Смешанные чувства» был особо отмечен жюри фестиваля молодой драматургии «Любимовка» (Москва, 2013), а спектакль «Театра. Нет» в 2014 г. был награжден лауреатским дипломом «Лучший спектакль» международного фестиваля «Европейские встре-чи-2014» (Лион, Франция, 2014)) [10]. Специфика анализируемого материала заключается в особой
жанровой природе пьес вербатим. В конце XX — начале XXI в. в современной российской драматургии необычайно популярной и востребованной стала техника создания драматического текста вербатим. И, хотя на сегодняшний день можно наблюдать угасание данной тенденции в искусстве, интерес к ней исследователей стабилен [См. об этом: 5; 7—9]. Теоретики драмы, определяя границы жанра вербатим, выделили ряд черт, свойственных такого рода драматическим текстам: принцип документальности (правдивости), опора на нарративное интервью как метод сбора данных текста (вербатим создается из серии интервью с определенной тематической направленностью или же как результат работы с представителями социальных групп), особый принцип театрального воплощения текста (актеры должны быть одного возраста с теми, чьи истории они представляют на сцене, обязательно отсутствие сценического оформления — декораций, музыки и т. п.) [См. об этом: 5; 8].
Главная особенность вербатима — это иное понимание «события»: если в классической драматургии или «новой драме» модерна событие было дано «здесь и сейчас» в действующих лицах, то в новейшей драме вербатим представление события становится не перформативным, а нарративным, что и позволяет анализировать тексты такого рода в нарративном ключе [9]. В текстах вербатим важна установка на непридуманность, которая обеспечивает своеобразный прорыв к зрителю, апелляцию к его персональному жизненному опыту, преодоление отчуждения человека от высокого искусства. На наш взгляд, нарратив в контексте вербатима
необходимо понимать, вслед за У Лабовом, не только как повествование в общем смысле (событие в жизни человека, изложение которого можно считать частью дискурса), но и как схему организации опыта, имеющую определенную структуру, которую можно описать через ряд операций [20]. Фигура повествователя, нарратора в этом жанре занимает центральное место. По мнению В. Тюпы, наррация представляет собой не что иное, как расчленение диегетического (повествуемого) мира на подробности и сцепление этих подробностей в единства трех уровней: нарративные кадры — эпизоды — историю. Ядром последней служит событие (иногда череда событий), без которого рассказать «историю» просто невозможно [14. С. 65]. В стилистическом отношении в вербатиме важно сохранить все персональные особенности наррации, в том числе речевые ошибки и паузы, на это исследователи особо указывают при описании понятия: вербатим может быть прямым подражанием речи представителей различных социальных слоев или субкультур, стилизацией или пародией, а также отражать речевую специфику выбранных героев на всех уровнях текста (от фонетики до композиции) [См. об этом: 5. С. 81]. То есть, во-первых, это письменный нар-ратив (зафиксированная речь), который необходимо анализировать как устный в силу его художественной специфики, а во-вторых, это фикциональный текст, принципиально позиционирующий себя как афикциональный, «естественный».
Напомним, что нарратология не так давно включила драматургию в сферу своих интересов (см. обзоры работы по «неестественной нарратологии» и «нарратологической экспансии», напр.: [1], [2]), так как ранее полагали, что в драматургия не может быть проанализирована через повествовательную инстанцию, опосредующую историю (по выражению раннего немецкого нарратолога К. Фридеманн — «опосредованную фикциональность») [16. С. 38]. На пути определения формально-содержательных особенностей вербатима проделана большая исследовательская работа, которая позволяет поставить новые вопросы и решить их с помощью нарратологии. В данном случае наша цель — нарративный анализ нарратива личного опыта (по классификации Лабова) в серии картин указанного вербатима (картины «Игорёша», «Элеонора», «Дед Мороза — нет», «Бабочка»), то есть исследование структурно-семантического и коммуникативного аспектов данного нарратива (интенции моделирования нарратива, его композиционная структура, коммуникативные задачи, анализ фигур нарратора и наррататора), что
будет показательно в контексте широкой проблемы способов исследования идентичности в современном гуманитарном знании, в данном случае ставшей не просто ретранслятором событийного опыта индивида (то есть объективной внехудожественной реальности), но фактом апелляции к коллективному опыту, конструированию коллективной памяти за счет включения его в контекст художественного драматического текста.
Методологической базой нашей работы являются труды отечественных и зарубежных нарратологов: для нас важна типология нарративов М. Бамберга, И. Тивьяевой, Е. Труфановой; структурный подход к нарративу У. Лабова; понимание уровней наррации, представленное в работах В. Шмида, С. Лансар, В. Тюпы, Б. Успенского; исследования о взаимодействии нарратива и мышления Г. Карри, Г. П. Макадамса, Д. Деннета.
Мы анализируем четыре картины-наррати-ва вербатим-проекта: «Игорёша», «Элеонора», «Бабочка», «Дед Мороза — нет». Каждая из них представляет собой автономный мнемический нарратив (самостоятельный законченный текст); малый нарратив (один рассказ о событии) (по типологии М. Бамберга [17]). По мнению немецкого нарратолога В. Шмида, основное свойство нарратива — линеаризация, то есть сложное сочетание отобранных и неотобранных (подразумеваемых) элементов для передачи информации, когда нар-ратор должен сделать стилевой и ценностный выбор [16. С. 88]. В. Шмид предложил типологию нарраторов, учитывающую вовлеченность повествователя в мир истории и события. Указанные картины принадлежат одному нарратору, формальная характеристика которого сводится к возрасту и имени (Маша, 28 лет). Рекуррентным свойством этих нарративов является двойная «точка зрения» внутри одного нарратива (взрослый человек и маленькая девочка примерно шести лет), а также тип композиционного построения и интриги (интрига, по типологии В. Тюпы, энигматическая [14. С. 88]). Маша рассказывает четыре эпизода жизни, в которых произошел какой-то поворот, открытие в ее мировоззренческой позиции (например, кризис самоидентификации в картине «Бабочка» или потеря веры в чудо в картине «Дед Мороза — нет»). Несмотря на то что в вербатиме мы имеем дело с естественным повествованием (транскриптом истории), необходимо понимать, что нарратив вербатима внутри драматического текста приобретает свойство фикционального текста. Поэтому мы определяем тип нарратора в данных картинах как
эксплицитный, первичный, сильно выявленный, диегетический (нарратор одновременно участник истории и ее транслятор), антропоморфный, интроспективный, чья нарративная компетентность — всеведение. Важно, что мы имеем дело с «профессиональным» нарратором, способным выстроить историю с опорой на понимание нарра-татором (воспринимающим сознанием) ее смешанного пафоса: «Я не могла понять вообще, какое это предательство, мне казалось, что мы практически одна семья (смех), а что ему еще надо? Я молодая и красивая, мне 4, ему 18, какая вообще маленькая разница» [10. С. 184].
Эту мысль также можно подтвердить, анализируя «точку зрения» нарратора на языковом уровне. Во-первых, можно выделить глоссализацию как специфическую черту текста, то есть насыщенность текста речевыми маркерами — глоссами, необычными, характерными речевыми формами (исследователи указывают, что среди них могут быть, например, архаизмы, варваризмы, неологизмы и т. п.) [13. С. 65]. С одной стороны, Маша использует высокую лексику. Например, в картине «Бабочка»: «...Она не увидела во мне индивидуальность, она меня этим очень глубоко оскорбила. Меня. Четырехлетнюю женщину» [10. С. 125]; «.и во мне вот это вот ликовало, такая победа индивидуальности над массой и толпой» [Там же]. Ярким примером может также стать фраза из картины «Игорёша»: «Страдания закалили мою душу и состарили мое лицо» [Там же. С. 184]. Приведенные выше слова придают нарра-ции чуть ли не драматический пафос, что говорит не столько о силе переживаний ребенка, сколько о желании нарратора оформить историю в соответствии с художественной задачей. С другой стороны, Маша использует просторечную лексику, и в достаточно большом объеме: картина «Элеонора»: «У нас была такая мерзкая вообще воспитка. Как-то ее, там, Элеонора, ну типо, что-то, Михайловна, например» [Там же. С. 125].
Во-вторых, специфика наррации Маши — в нарочитой фиксации языковых погрешностей, пере-бивов, обилие эмоционально маркированных частей речи, например междометий, которые зафиксированы в тексте: «Ну, тогда же было еще советское время и поэтому был эээ дефицит с тканями иии, в общем, с разнообразием костюмов. Иии я помню, что вот в этот год эээ тете дали зарплату эээ марлевкой, ну таким вот рулоном ткани, ну вы, наверное, не знаете, как это выглядит. ну такая марля обычная.» [Там же. С. 150]. Именно этот
прием создает одну из главных черт вербатима как жанра — непридуманность, документальность, «правдивость» истории. В текст нарратора также проникают элементы детской речи. На наш взгляд, вслед за Шевченко, эту особенность данных картин необходимо определить как интерференцию дискурсов — мир взрослый и мир детский в данном мнемическом нарративе взаимопроникают друг в друга, создавая колебания «точки зрения» в плане идеологии [15. С. 12]. Картинам вербатима свойственна гетероглоссия: аргументы маленького ребенка в пределах одной фразы сталкиваются с дискурсом взрослого человека. Проиллюстрируем это примером из картины «Бабочка»: «Ну вот, и я так сильно обрадовалась, потому что я из этого рулона уже себе мысленно пошила столько костюмов, там, костюм для собачки, я, для нашей домашней, для кукол и, в общем, всё, я была очень рада. .. .А до этого на всех этих новогодних утренниках у нас все девочки были Снежинки, потому что у всех дома были белые простыни, и можно из них было сшить костюм Снежинки» [10. С. 124].
С одной стороны, в этих текстах очевиден иронический пафос, с другой — фокализация в плане идеологии отражает точку зрения ребенка, для которого все эти происшествия более чем серьезны, драматичны. Фокализация проявляет мену аксиологического статуса малого нарратива: незначительный эпизод (малый нарратив) представлен как важное событие в жизни уже не маленького человека, а взрослой женщины (то есть это большой нарратив), которая оказалась способна детскую трагедию превратить в комическую историю, переосмыслив травмирующий опыт и транслируя его в обращении к наррататору.
По Шмиду, наррататор — это та инстанция, которой нарратор адресует свой рассказ [16. С. 54]. В текстах, анализируемых нами, дан имплицитный наррататор, которого мы можем описать по инди-циальным знакам. Нарратор и наррататор неотделимы, так как, по Шмиду, фиктивный адресат (то есть наррататор) является всегда проекцией нарратора. Важнейшим компонентом индициаль-ности является апелляция («апелляция — это чаще всего имплицитно выраженный призыв к адресату занять определенную позицию по отношению к нарратору, к его рассказу, к повествуемому миру или отдельным его персонажам» [Там же. С. 57]). Нарратор (Маша) использует импрессивную функцию апелляции — она хочет произвести впечатление на наррататора, хочет рассказать забавную историю о своем «полном огорчений» детстве.
Самоиронически называет себя «четырехлетней женщиной» в «Бабочке» и «Игорёше», в тексте «Деда Мороза — нет» иронически обыгрывает одно из важнейших детских открытий: «Но, как ни странно, из этого мой папа нашел положительный выход. Он обрадовался не тому, даже, где-то, что меня избили, а тому, что я в 4 года поняла, что Дед Мороза не существует, и можно сэкономить на подарке от него» [10. С. 146]. Ирония проявляет сумму оценок героини социумом, что в итоге повлияло на ее идентификацию (и как женщины тоже):
• «Бабочка»: «Она не увидела во мне индивидуальность, она меня этим очень глубоко оскорбила» [Там же. С. 151]; «Элеонора»: «она меня назвала Коровой» [Там же]; «Дед Мороза — нет»: «Просто я помню, что в этот период я себя ощущала абсолютно прекрасной, гениальной, талантливой. Эта идея поддерживалась моими родственниками — мамой, тетей, бабушкой и так далее. Это, наверно, был период, такого, вообще, тотального счастья. Я себя в детстве считала просто, не знаю, блестящей, там, актрисой, певицей» [Там же. С. 145];
• «Игорёша»: «Аа тут в душу плюнули — предательство такое, меня вот как раз удивляло, как он мог мне не сказать, то есть, как он мог так меня бросить и уйти» [Там же. С. 184].
Рефлексивная драматизация частного эпизода жизни и жизненного кризиса, переживаемого героиней, в той части рассказа, которая по схеме наррации У. Лабова называется «разрешением события» [20. С. 19], подкрепляется символическим травматическим воздействием окружающего мира на героиню:
• «Игорёша»: «Я туда села, и я просто ревела без остановки очень долго» [10. С. 184]; «Меня вы-
гнали из старшой группы танцевального кружка в доме пионеров, потому что я им показалась недостаточно грациозной (смех)... Они вообще, как сказать, да я была толстой, но очень эмоциональной (смех), но они выбрали ХУДОБУ» [Там же. С. 182];
• «Деда Мороза — нет»: «И, в общем, так получилось, что у него в левой руке был посох, и я как раз в это время подошла, и он мне этим посохом разбил левую часть лица. Вот. Зубы выпали, губы разбил, нос. Моя кровь испортила мне весь костюм, вот, я помню, просто, этот момент хорошо!» [Там же. С. 146].
Нарратор конструирует некое пространство памяти, апеллирующее к опыту пребывания в советском детском саду и различных «кружках» (в системе дополнительного образования) у имплицитного наррататора:
• «Игорёша»: «У нас была такая вот машинка металлическая, вот в этом вот дворике, в детсадовском» [Там же. С. 184];
• в картине «Элеонора» она говорит, что в детстве всех детей одевали в одинаковые тулупы из овчины и валенки;
• в картине «Деда Мороза — нет» Маша, как и все девочки, надевает мамину одежду и поет перед зеркалом.
Таким образом, мы можем говорить, что нарративный подход помогает исследовать не только сферу собственно повествования, но и коммуникативный аспект художественной словесности, то есть ориентированность на определенный тип наррататора. Мнемический нарратив, включенный в структуру эстетического высказывания приобретает специфические черты, позволяющие рассматривать его как факт обобщения некоего коллективного социального опыта.
Список литературы
1. Барышникова Д. Беспорядок дискурса (обзор работ по «неестественной нарратологии») // Новое литературное обозрение. 2014. № 6 (130). С. 325—332.
2. Барышникова Д., Якобидзе-Гитман А. Трансмедиальная поэтика и дух структурализма (обзор книг по нарратологии) // Новое литературное обозрение. 2010. № 6 (106). С. 308—320.
3. Брокмейер Й., Харре Р. Нарратив: проблемы и обещания одной альтернативной парадигмы / пер. с англ. Е. А. Мамчур // Вопросы философии. 2000. № 3. С. 29—42.
4. Брунер Дж. Жизнь как нарратив / пер. с англ. М. В. Соколовой под ред. А. М. Корбута // Постне-классическая психология. 2005. № 1 (2). С. 9—29.
5. Болотян И. Вербатим // Новый филологический вестник. 2011. № 2 (17). С. 81—88.
6. Деннет Д. Почему каждый из нас является новеллистом / пер. с англ. Н. С. Юлиной // Вопросы философии. 2003. № 2. С. 121—130.
7. Журчева О. В. Вербатим как механизм создания «новой документальности» в новейшей русской драме // Филология и культура. 2016. № 3 (45). С. 84—89.
8. Забалуев В., Зензинов А. Verbatim. Вместо введения: британская история с русским продолжением // Октябрь. 2006. № 10. URL: http://mag.russ.ru:8080/october/2005/10/za7.html (дата обращения 20.01.2021).
9. Липовецкий М. Перформансы насилия: «Новая драма» и границы литературоведения // Новое литературное обозрение. 2008. № 1 (89). С. 192—200.
10. Современный российский театр: грани — театр вербатим: сб. материалов науч.-творч. семинара (Челябинск, 2—3 марта, 2012 г.) / отв. ред. Е. А. Селютина. Челябинск: Энциклопедия, 2012. 192 с.
11. Тивьяева И. В. Структурная организация мнемического нарратива // Сибирский филологический журнал. 2020. № 1. С. 303—314.
12. Труфанова Е. О. Я-нарратив и его автор // Философия науки. 2010. Вып. 15. Эпистемология: актуальные проблемы. С. 183—194.
13. Тюпа В. И. Анализ художественного текста: учеб. пособие для студентов филол. фак. высш. учеб. заведений. М.: Академия, 2009. 336 с.
14. Тюпа В. И. Введение в сравнительную нарратологию. М.: Intrada, 2016. 145 с.
15. Шевченко В. Д. Введение в теорию интерференции дискурсов. Самара: СамГУПС, 2008. 203 с.
16. Шмид, В. Нарратология. М.: Языки славян. культуры, 2003. 312 с.
17. Bamberg M. Biographic-Narrative Research, Quo Vadis. A Critical Review of "Big Stories" from the Perspective of "Small Stories" // Narrative, Memory & Knowledge: Representations, Aesthetics, Contexts. Univ. of Huddersfield, 2006. P. 63—79. URL: http://eprints.hud.ac.uk/id/eprint/4902/ (дата обращения 20.01.2021).
18. Currie G. Narratives and narrators: a Philosophy of Stories. Oxford: Oxford University Press, 2010. 264 p.
19. McAdams D. P. Narrative identity // Handbook of Identity Theory and Research / ed. by S. J. Schwartz, K. Luyckx, V. L. Vignoles. New York: Springer, 2011. P. 99—115.
20. Labov W., Waletzky J. Narrative analysis: Oral versions of personal experience // Essays on the Verbal and Visual Arts: Proceedings of the American Ethnological Society / ed. by J. Helm. Seattle: Univ. of Washington Press, 1966. P. 12—44.
Сведения об авторах
Елена Александровна Селютина — кандидат филологических наук, доцент, ведущий научный сотрудник, доцент кафедры литературы и русского языка Челябинского государственного института культуры, Челябинск, Россия. [email protected]
Александра Андреевна Субботина — магистрантка специальности «Прикладная филология» Челябинского государственного университета, Челябинск, Россия. [email protected]
Bulletin of Chelyabinsk State University.
2021. No. 4 (450). Philology Sciences. Iss. 124. Рp. 123—128.
MNEMIC NARRATIVE IN THE STRUCTURE OF A LITERARY TEXT (BY THE EXAMPLE OF VERBATIM TEXTS)
E. A. Selyutina
Chelyabinsk State Institute of Culture, Chelyabinsk, Russia. [email protected]
A. A. Subbotina
Chelyabinsk State University, Chelyabinsk, Russia. [email protected]
The article is aimed at the research of structural-semantic and communicative aspects of mnemonic narrative (personal experience narrative) within drama text verbatim. The authors come to the conclusion that the verbatim-narrative analysis is applicable in the context of identity research means in modern humanitarian knowledge which is a retranslator of individual eventful experience (i. e. objective non-fiction reality) and also a reference to collective experience, formation of collective memory in favor of its inclusion into a literary drama text context. Within the framework of one narrative, the change of the axiological status of a small
128
Е. А. Cenmmma, A. A. Cy66omuHa
narrative is interesting: an insignificant episode (small narrative) is presented as an important event in the life of a woman (a large narrative), who was able to turn a childhood tragedy into a comic story, rethinking the traumatic experience and transmitting it to society.
Keywords: mnemonic narrative, personal experience narrative, small narrative, narrator, verbatim, modern Russian drama.
References
1. Baryshnikova D. (2014) Novoe literaturnoe obozrenie, iss. 6 (130), pp. 325—332 [in Russ.].
2. Baryshnikova D., Yakobidze-Gitman A. (2010) Novoe literaturnoe obozrenie, iss. 6 (106), pp. 308—320 [in Russ.].
3. Brokmejer J., Harre R. (2000) Voprosy filosofii, iss. 3, pp. 29—42 [in Russ.].
4. Bruner J. (2005) Postneklassicheskajapsihologija, iss. 1 (2), pp. 9—29 [in Russ.].
5. Bolotyan I. (2011) Novyy filologicheskiy vestnik, no. 2 (17), pp. 81—88.
6. Dennet D. (2003) Voprosy filosofii, iss. 2, pp. 121—130 [in Russ.].
7. Zhurcheva O. (2016) Filologiya i kul'tura, iss. 3 (45), pp. 84—89 [in Russ.].
8. Zabaluev V., Zenzinov A. (2006) Oktyabr ', iss. 10. Available at: http://mag.russ.ru:8080/october/2005/10/ za7.html, accessed 20.01.2021 [in Russ.].
9. Lipoveckij M. (2008) Novoe literaturnoe obozrenie, iss. 1 (89), pp. 192—200 [in Russ.].
10. Selyutina E. A. (ed.). (2012) Sovremennyj rossijskij teatr: grani — teatr verbatim: sbornik materialov nauchno-tvorcheskogo seminara (Chelyabinsk, 2—3 marta, 2012 g.) [Modern Russian theater: grani — theater verbatim: collection of materials of the scientific and creative seminar (Chelyabinsk, March 2—3, 2012)]. Chelyabinsk, Encyclopedia. 192 p. [in Russ.].
11. Tiv'jaeva I. V. (2020) Sibirskijfilologicheskij zhurnal, iss. 1, pp. 303—314 [in Russ.].
12. Trufanova E. O. (2010) Filosofija nauki, iss. 15, pp. 183—194 [in Russ.].
13. Tyupa V. I. (2009) Analiz hudozhestvennogo teksta [Analysis of a literary text]. Moscow, Academy. 336 p. [in Russ.].
14. Tyupa V. I. (2016) Vvedenie v sravnitel'nuyu narratologiyu [Introduction to Comparative Narratology]. Moscow, Intrada. 145 p. [in Russ.].
15. Shevchenko V. D. (2008) Vvedenie v teoriyu interferencii diskursov [Introduction to the theory of discourse interference]. Samara. 203 p. [in Russ.].
16. Shmid V. (2003) Narratologiya [Narratology]. Moscow, Languages of Slavic culture. 312 p. [in Russ.].
17. Bamberg M. (2006) Biographic-Narrative Research, Quo Vadis. A Critical Review of "Big Stories" from the Perspective of "Small Stories". Narrative, Memory & Knowledge: Representations, Aesthetics, Contexts. University of Huddersfield Press. Pp. 63—79. Available at: http://eprints.hud.ac.uk/id/eprint/4902/, accessed 29.08.2020.
18. Currie G. (2010) Narratives and narrators: a Philosophy of Stories. Oxford, Oxford University Press. 264 p.
19. McAdams D. P. (2011) Narrative identity. Schwartz S. J., Luyckx K., Vignoles V. L. (eds.) Handbook of Identity Theory and Research. New York, Springer Press. Pp. 99—115.
20. Labov W., Waletzky J. (1966) Narrative analysis: Oral versions of personal experience. Helm J. (ed.) Essays on the Verbal and Visual Arts: Proceedings of the American Ethnological Society. Seattle, University of Washington Press. Pp. 12—44.
