CC BY
443
Т.Н. Спиридонова Барнаул
МИФОПОЭТИКА РОМАНА Т. ТОЛСТОЙ “КЫСЬ”
Одним из наиболее читаемых романов современной литературы является роман Т. Толстой “Кысь”. Став настоящим бестселлером 2000 года, роман “Кысь” получил широкий резонанс как в печатной периодике, так и на интернетсайтах. Среди наиболее содержательных выделим рецензии О. Славниковой, А. Латыниной, Б. Парамонова, Л. Рубинштейна, О. Кабановой, А. Немзера [1]. Многим, писавшим о романе, вспомнилась формула “энциклопедия русской жизни” и не только потому, что главы романа обозначены буквами старорусской азбуки, но и потому, что, как сформулировал Борис Парамонов, “Татьяна Толстая написала - создала - самую настоящую модель русской истории и культуры. Работающую модель. Микрокосм” [2].
Однако, далеко не все критики отозвались с таким же энтузиазмом о книге. Так, Андрей Немзер в своей рецензии “Азбука как азбука...” увидел в романе только “мастеровитую интерпретацию Ремизова и Замятина”, перепевы Стругацких, “сорокинское смакование мерзостей” и газетный “стеб” [3]. М.Н.Липовецкий видит причину столь противоречивых реакций в том, что “Кысь” “несмотря на броскую цитатность, деконструирует центральный миф русской культурной традиции - ожидание от книги (а шире: культуры) высшего и спасительного знания о жизни. Однако в отличие от иных оппонентов “литературоцентризма”, Толстая далека от цинического восторга разрушения: для нее (и ее героя) то, что неуклюже называется “литерату-роцентризмом”, составляет смысл, радость и неотъемлемую красоту существования” [4].
По-разному интерпретируя произведение, критики почти единодушны в мнении о том, что Т.Толстой удачно осуществлен эстетический эксперимент соединения жанра антиутопии с русской фольклорной и литературной сказочной традицией. Действительно, поэтический строй романа необычайно богат сказочными образами: это - метель и Мороз, и остро с теремом, и “Окаян-дерево”, и “Рыба - голубое перо”, и “Княжья Птица Паулин”. Со сказочными элементами перемежаются пословицы, приметы и заговоры. Рядом со сказками и легендами в романе встречаются стихи из “старопечатных книг”, стилизованные под документы эпохи Петра указы и “сочинения” Наибольшего Мурзы, и пафосные речи диссидентов, и слоганы новейшего времени.
В романе “Кысь” Т.Толстая предлагает собственную модель русской истории. Был некий Взрыв, после которого наступили так называемые “последствия” - мутации: у людей у кого хвостик растет, у кого гребешки, кто шерстью зарос и ходит на четвереньках; зайцы вьют гнезда на деревьях, а куры по осени улетают в теплые края. Автор конструирует свой особый мир, с его фантастической историей и географией, флорой и фауной, колоритно описывает нравы и обычаи “голубчиков”, их песни, пляски, игры и забавы. Фантастический мир романа погружен в дремучую первобытность: народ живет в избах среди бескрайних полей, не только без электричества, но и колеса не знает, ловит мышей, пьет и курит какую-то “ржавь”, ест вместо хлеба - “хлебеду”, вместо грибов - “грибыши”. Возникает парадоксальное впечатление картины будущего, опрокинутого в доисторическое прошлое.
Оказавшись у первоистоков, люди начинают творить новый мир, новую мифологию. Новое пространство мира моделируется по архаическим моделям. Мифотворческий мир, создаваемый в романе находит отражение и в масштабной экспликации сказочных мотивов. Создается пространственная модель мира (“на севере - дремучие леса, бурелом, ветви переплелись и пройти не пускают, колючие кусты за порты цепляют, сучья шапку с головы рвут. В тех лесах, старые люди сказывают, живет кысь. <... > На запад тоже не ходи. Там <... > все-то хорошо, все-то ладго, и вдруг как встанешь. И стоишь. И думаешь: куда же это я иду-то? <... > На юг нельзя. Там чеченцы. <... > мы все больше на восход от городка ходим. Там леса светлые, травы долгие, муравчатые " [5]), календарные мифы (“На дереве мороз живет, сам старый, борода за кушак заткнута. Вот как к зиме дело <... > так сороз за дело принимается: с ветки на ветку перепрыгивает, бьет в ладоши да приговаривает: ду-ду-ду, ду-ду-ду! А потом как засвищет: ф-щ-щ-щ! Тут ветер поднимается и те белые цветы на анс сыплет: вот вам и снег " (10); “В той реке живет рыба - голубое перо. <... > Вот как она в одну сторону пойдет да засмеется - заря играет, солнышко на небо всходит, день настает. Пойдет обратно -плачет, за собой тьму ведет, на хвосте месяц тащит, а часты звездочки - той рыбы чешуя" (9 - 10), эсхатологические мифы (“на лежанке девушка, один волос золотой, другой серебряный. Вот она свою косу расплетает, все расплетает, а как расплетет - тут и миру конец" (9), астральные мифы (“звезды намертво приколочены к черной небесной крышке, накрепко прибиты, не сдвинуться ").
В романе мифологический, архаический способ мыслить противопоставлен книжному, замутненному культурой сознанием человека.
При этом автором пародируется “замусоренность” сознания “Прежних”, все их диалоги отличаются абсурдностью: “Кофе, мощеные дороги. Вспомните, Никита Иваныч... Рубашки с запонками. Конференции...- Конфронтации... - Гуманитарный рис шлифованный..." (Ill). Описания же нового мироустройства, основанные на мифологических представлениях, являются прозой с богатством изобразительновыразительных средств в архаической стилизации: “Солнце всходит да сквозь них светом своим просвечивает... А в лесу поляна, а на поляне цветок тюльпан - красным ковром всю поляну укрыл, так что и земли не видать" (158).
В этом мире есть и свой верховный жрец - демиург - Федор Кузьмич - автор всего, погребенного Взрывом, - от сказки про колобка и стихотворения “Горные вершины” до картины “Не ждали”. Все славят Федора Кузьмича, все боятся Федора Кузьмича, все блага исходят от него, единственного. Повествование о Федоре Кузьмиче формируется по канонам мифологического сознания: он тип культурного героя: “Все-то он возвел и обустроил, все-то головушкой своей светлой за нас болеет, думу думает! <...> Кто сани измыслил? Федор Кузьмич. Кто колесо из дерева резать догадался? Федор Кузьмич. Научил каменные горшки долбить, мышей ловить да суп варить. Дал нам счет и письмо, буквы большие и малые, научил бересту рвать, книги шить, из болотной ржави чернила варить <... > Научил лодки-долбенки из бревен мастерить и на воду пускать, научил на медведя с рогатиной хо-дитъ” (19). Однако, в сцене первой встречи главного героя романа Бенедикта с Федором Кузьмичом вера в “высокого” героя рушится. Разоблачение совершается Толстой через описание внешнего вида Наиглавнейшего мурзы: “ростом Федор Кузьмич не больше Коти, едва -едва Бенедикту по колено. Только у Коти ручонки махонькие, пальчики розовенькие, а у Федора Кузьмича ручищи, как заслонки и пошевеливаются, все пошевеливаются” (63). Несоответствие размеров частей тела создает комический эффект. Перед глазами Бенедикта - маленькое, жалкое существо, и он-то завладел всеми ценностями, и он-то распоряжается всеми жизнями! На глазах читателя подрывается вера в его могущество, и разрушается миф. Здесь Толстая поднимает проблему низвержения кумиров.
Есть в этом “новом” мире и свой Прометей, умеющий добывать огонь прямо изо рта. Огонь в понимании голубчиков Федор -Кузмичска - источник жизни: “И то сказать: куды ж без огня? Огонь поит, кормит, огонь песенки поет. Умрет огонь - и нам на лавки ложиться, глаза камушами закрывать" (19). Но в образе огня заключен символический смысл. Огонь в романе не только источник тепла и
света, огонь - это человеческие знания, память о прошлом. Не случайно Никита Иваныч, истопник, говорит: “Пора бы вам, любезные мои, перестать надеяться на дядю и немножечко - ну немножечко - проявить инициативы. Пора вам самим добывать огонь!” (143).
Эпоха человека сменилась эпохой мышиной, мышь заполонила все пространство. В мифологической традиции мышь - хтоническое животное, “символически уравниваемое со змеей, а, следовательно, и со Вселенной”: “Так что в общем и целом картина у нас выходит такая: коллектив опирается на мышь, как есть она краеугольный камень нашего счастливого бытия”. В этой фразе заключена квинтэссенция развития новой цивилизации: без мыши - никуда, “мышь - наша опора”! На Руси крестьяне верили, что если мыши одолевают, во множестве нападают на амбары и пр., то это к голоду, неурожаю, беде. Поэтому появление большого количества мышей в Федор-Кузмичске -предвещание катастрофы. А она и так налицо: экологическая, биологическая, а самая страшная - нравственная.
В постмодернистской прозе в качестве мифологических источников могут выступать не только древние сказания, но и художественные произведения, прочитываемые писателями как знаковые. Они становятся своего рода культовыми текстами, своеобразной базовой моделью, на которой и выстраивается посмодернистский текст. Характерной метой литературы 70 - 80-х годов стал “Пушкин - вопрос”. Именно с утверждения (повторения) “Пушкин - наше все” начинали первые постмодернисты А.Терц, А.Битов, Вен. Ерофеев и др. Надо заметить, что современная русская литература “проникнута” Пушкиным едва ли не более, чем классическая: Пушкин то и дело возникает в текстах и подтекстах.
В тексте Толстой “Пушкин - вопрос” звучит и в форме вопроса о том, кто есть кысь: “Кысь - то ты <... > А кто же? Пушкин что ли?” (365) и в форме формулы “Пушкин - наше все”, доведенной до конкретного смысла. При этом принципиально значимо само возникновение у Николая Ивановича идеи создания памятника и привлечения к осуществлению замысла Бенедикта. Уже в обсуждении деталей памятника, в “объяснении” внешности Пушкина Толстая развивает ироническую игру. Речь идет не о снижении идеала, а снятии стереотипа восприятия, “хрестоматийного глянца”, переключении звучания в другой регистр. Рядом оказываются явное ерничание и прячущееся за ним серьезное отношение. Очевидно, смысл и в том, что со своими “самы-ми-самыми” главными вопросами герою больше пойти не к кому, не с кем поговорить. Но автор возвращает довольно быстро и героя и читателя к реальности. А в реальности нужен не Пушкин, а идея, выдуман-
ный миф. Обыгрывается деталь “увековечивания” памяти. В одном ряду оказываются Пушкин и Витя, написавший, что он “здесь был”.
В современной прозе стало уже традицией выводить в качестве центрального героя человека доброго, отзывчивого, но слабого, готового подчиняться обстоятельствам, поднимающегося на протест только в крайних случаях. В изображении Бенедикта особо подчеркивается страх как доминанта его жизненного поведения. Жуткий страх вызывает мифическая (никем не виденная) Кысь. Внутренний мир Бенедикта биполярен. В поляризации участвуют два воображаемых существа. На одном, негативном, полюсе - ужасная Кысь, на которую Бенедикт боится стать похожим. На другом - восхитительная “белым-белая Княжья Птица Паулин”. Образ птицы Паулин в воображении главного героя - символ недостижимой, но прекрасной и вожделенной мечты.
Основу сюжета составляет попытка приобщения “темного”, архаического человека Бенедикта к культуре. Предпосылками удачного окультуривания героя является то, что его мать - одна из “прежних”, настаивает на том, чтоб его обучили грамоте, работает Бенедикт в Рабочей избе переписчиком книг. Для достижения цели Бенедикт, подобно сказочному герою, проходит ряд испытаний: обрубание хвостика - физическое “очеловечивание”, проходит через три забора ко дворцу, в котором его ждет “принцесса”, оказавшаяся оборотнем. Еще одно испытание - испытание чтением. Для Бенедикта окончание чтения равносильно смерти. Толстая ставит под сомнение возможность литературы, как средства воздействия на нравственное развитие человека. Бенедикт страдает так называемой литературной наркоманией (к этой теме обращались В.Сорокин и В.Пелевин). Книги для него - особый мир, без новых книг он ощущает себя на краю могилы: “с книгами расставаться - уж лучше смерть". Именно любовь к книгам приводит Бенедикта в ряды Санитаров, главным гонителям книги, делает его пособником тестя Главного Санитара, захватывающего место Наибольшего Мурзы. Страсть к книгам, - показывает автор, - не гарантирует духовной культуры, вполне может сочетаться и с предательством, и с убийством.
Именно главному герою, человеку с “атавизмом”, как определил его хвостик истопник, предназначено историей повернуть ее развитие, а точнее пустить ее развитие по новому витку. Но так ли уж он будет отличаться от “прежних” поколений? Во время похорон никому неведомой старушки один из ораторов произнес пророческие слова: “Господа, это символично: мир гибнет, но мясорубка неразрушима. Мясорубка истории <...>. Со сменными насадками. Но все та же.
Только насадки поменялись. А свобод как не было, так и нет. И что самое печальное. Укорененность. В народном сознании. Инструкция по завинчиванию гаек. Вечное коловращение рычагов и ножей’ (135). В романе звучит отчетливое предостережение о конце рода человеческого, то есть о конце мироздания.
Марк Липовецкий по поводу последней сцены “Кыси” пишет: “Сама Толстая в финале явно пытается возвысить Бенедикта до Прежних, до хранителей памяти, а не забвения <...> Однако весь ее роман противоречит этому финалу, ибо доказывает жестокий закон движения культуры, состоящий в том, что побеждают не памятливые, а забывчивые" [6].
Однако, мы согласны с мнением В.В.Десятова, что такого противоречия в книге Толстой нет, потому что финал романа вовсе не столь однозначен. Прах, отрясаемый с ног взлетевшим прежним в лицо Бенедикта, манифестирует не столько идею их сопричастности, сколько дистанцированности. До Прежних Бенедикт не возвышается. Но результат его духовного развития состоит в том, что в начале романа он сморит на Прежних снисходительно, сверху вниз, а теперь вынужден взирать на них снизу вверх [7].
Примечания
1. Все рецензии см.: http://www. guelman .ru/slava/kis
2. Парамонов Б. Русская история наконец оправдала себя в литературе [Электронный ресурс] - Режим доступа: http://www. guelman .ru/slava/ki s
3. Немзер А. Азбука как азбука: Татьяна Толстая надеется обучить грамоте всех бура-тин [Электронный ресурс] - Режим доступа: http://www.guelman.ru/slava/kis
4. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950 - 1990-е
годы: В 2 т. Т. 2: 1968 - 1990. М., 2003. С. 472 - 473.
5. Толстая Т. Кысь. М., 2003. С. 7 - 13. Далее цитируется по этому изданию. Номера
страниц указываются в круглых скобках после цитаты.
6. Липовецкий М. След Кыси // Искусство кино. 2001. № 2. С. 80.
7. Десятов В. В. Набоков и русские постмодернисты. Барнаул, 2004. С. 210.
