CC BY
29
вспыхнуло = СУЩ. абстр. + ГЛ. (В нем все напряглось, натянулось, вспыхнуло яркое желание говорить, кричать о себе, но он ужасно боялся показаться смешным этой девице... (А.М. Горький. Случай из жизни Макара)); плоды зреют и планы, решения, мысли зреют; хлеб черствеет и душа черствеет; огонь гаснет и ненависть, гнев, надежда гаснет. Те же самые закономерности наблюдаются и при создании метафор по модели человек ■=> человек. Различие состоит в том, что здесь важны семантические характеристики объекта, поскольку в своем большинстве это глаголы объектные, ср.: взвешивать обязанности, ответственность = ГЛ. + СУЩ. абстр. (И он не делал предложения, все откладывал, к великой досаде директорши и всех наших дам; все взвешивал предстоящие обязанности и ответственность и между тем почти каждый день гулял с Варенькой... (А.П. Чехов. Человек в футляре)) и взвешивать самолет = ГЛ. + СУЩ. конкр. (Когда собранный самолет взвесили, наконец, на мощных весах, Свияженинов впервые радостно улыбнулся... (В.М. Саянов. Небо и земля)); копить деньги и копить силы, знания; будить сына и будить страсти, чувства. В безобразном значении данные глаголы, как правило, имеют конкретный объект, в переносно-образном - абстрактный.
Таким образом, как видим, лексическая сочетаемость глаголов в переносно-образном значении по сравнению с лексической сочетаемостью этих же глаголов в безобразном значении кардинально изменяется. Однако анализ конкретного материала показывает, что изменения семантических признаков субъекта и объекта могут не происходить, наблюдаются совершенно идентичные конструкции с одним и тем же глаголом в без-
образном и переносно-образном значении, ср.: сахар тает = СУЩ. конкр. + ГЛ. негомич. (В столовой Зина, придвинув свечку, осторожно держит над нею сахар, который тает и желтыми прозрачными каплями падает на ложку... (Н.Г. Гарин-Михайловский. Детство Темы)) и облака тают = СУЩ. конкр. + ГЛ. негомич. (Облака, поглотив огненный шар солнца, раскалились и таяли, в золотые, багровые реки, а из глубин их веером поднялись к зениту огромные светлые мечи, рассекая синеющее небо (А.М. Горький. Три дня)); лучи хлынули = СУЩ. конкр. + ГЛ. негомич. и ливень хлынул = СУЩ. конкр. + ГЛ. негомич.
Наличие в языке глаголов, которые в переносно-образном значении имеют те же самые характеристики и субъектно-объектные семантические признаки, что и в прямом значении, вероятно, можно объяснить вхождением глагола до и после метафоризации в одну и ту же лексикосемантическую группу (ЛСГ). Так, если до метафоризации глагол таять относился к глаголам исчезновения и входил в ЛСГ глаголов прекращения бытия, то и в переносно-образном значении в данной конструкции он относится к тем же глаголам и входит в ту же ЛСГ, сохранив тем самым свои семантические характеристики и характеристики субъекта. Глагол хлынуть в безобразном значении относился к глаголам субъектного перемещения и входил в лексикосемантическую группу глаголов перемещения в пространстве, в переносно-образном значении в данном примере он имеет те же самые характеристики, что и в прямом. Следовательно, в данных и подобных примерах весь упор делается на перегруппировку сем в структуре значения глагола.
МЕЖРЕДАКЦИОННАЯ ПОЛЕМИКА КАК ФОРМА КОНФЛИКТА (на материале анализа дискуссии о творчестве Андрея Платонова 30-х гг.)
А.М. Шеетерина
Межредакшонная полемика как одна из форм социальных конфликтов обладает целым рядом специфических черт. Одним из наиярчайших примеров конфликта подобного рода стала дискуссия, развернувшаяся в 30-е годы вокруг творчества А.П. Платонова на страницах журналов «Красная новь» и «Литературный критик».
Можно обозначить своеобразные этапы конфликта.
1931 г. - публикация в «Красной нови» повести Платонова «Впрок» и последовавшее вскоре выступление А. Фадеева «Об одной кулацкой хронике», содержавшее жестокие обвинения в адрес писателя и обозначенное как позиция редакции.
1935 г. - смелое выступление журнала «Литературный критик» в поддержку писателя. Выходит статья А. Щербакова «Итоги II пленума правления ССП», в которой автор провозгласит идею «перевоспитания» художника.
Спустя три месяца теория «перевоспитания» Платонова отойдет на второй план и уступит место догадке об уже совершившихся и совершающихся переменах. Это новое отношение к писателю выразится, прежде всего, в форме ответа на деятельность редакции «Красной нови», о чем свидетельствует заглавие статьи И. Саца «Художественная проза в «Красной нови». В 1936 г. журнал подтвердит свою позицию и в № 8 опубликует рассказы Платонова «Бессмертие» и
«Фро», а также статью «О хороших рассказах и редакторской рутине». Последняя представляется не просто скандальной статейкой по конкретному поводу, и даже не просто выступлением в защиту творческой индивидуальности отдельно взятого писателя, а настоящей попыткой начать борьбу с таким ужасным явлением, как «редакторская рутина», гипертрофированная редакторская цензура, против того, что одним росчерком пера из литературы вычеркиваются великие имена и интереснейшие художественные открытия. Содержание статьи может быть адресовано многим редакциям литературных журналов тех лет, и «Красной нови» в том числе. «Напрасно редакторы, - говорилось в статье, - не пропустившие рассказов Андрея Платонова, попытались бы ссылаться на то, что сделали это из сугубой бдительности. (Именно отсутствие бдительности А. Фадеев определял как причину опубликования повести «Впрок». - А. Ш.) Бдительность необходима. Но для того, чтобы она была действительной, реальной, большевистской бдительностью, а не чиновничьим опасением «неприятностей», необходимо прежде всего уметь разбираться в литературе. В противном случае талантливые и вполне советские произведения будут застревать в редакциях, а двурушническая, псевдоортодок-салъная трескотня Пикелей и Серебряковых печататься на почетных местах.
Мы категорически отвергаем знаменитую формулу: «талантливо, но политически ложно». Настоящее талантливое произведение с максимальной объективностью отражает действительность, - а объективное отражение действительности не может быть враждебно рабочему классу и его делу. В советских условиях произведение, ложное по идее, не может быть подлинно талантливым.
Но когда имеешь перед собой талантливое произведение советской литературы, нельзя быть рутинером, стремящимся все богатство и многообразие развивающейся жизни влить в узкую и тесную канавку, прорытую некоторыми редакторами, потерявшими чутье к литературе. Иначе можно наделать много вреда.
Случай с Андреем Платоновым показателен, во-первых, он бросает яркий свет на то, как понимают многие редакторы свою работу по выращиванию литературы. А во-вторых, он утверждает нас в подозрении, что поток серой литературы, который низвергается на читателя со страниц журналов, - явление вовсе не неизбежное, что случай с Андреем Платоновым далеко не единственный. Быть может, много талантливых и часто спорных в указанном выше смысле произведений не может пробиться сквозь наши редакции...» [1].
И далее: «Мы предлагаем вниманию читателя оба забракованные редакциями московских журналов рассказа Андрея Платонова и еще раз, в связи с ними, ставим в порядок дня острый и на-
болевший вопрос - о работе редакций наших литературно-художественных журналов» (с. 113).
Таким образом, судьба рассказов Андрей Платонова «Бессмертие» и «Фро» стала поводом для общего пересмотра отношения к отечественной редакционной цензуре, а упомянутая выше статья надолго определила тон и содержание дискуссии вокруг имени писателя.
С этого момента Андрей Платонов начинает тесное сотрудничество с «Литературным критиком». На его страницах он опубликует в общей сложности одиннадцать произведений, а в приложении к журналу «Литературном обозрении» -
восемнадцать. ^
В 1936 г. два рассказа Платонова - «Третий сын» и «Глиняный дом в уездном саду» — будут опубликованы журналом «Красная новь». Однако на предположение «Литературного критика» об изменении творческих позиций писателя журнал ответит в 1937 г. статьей А. Гурвича «Андрей Платонов», в которой четко сформулирует свой подход к этому вопросу: никаких перемен нет, есть лишь «лицемерие» и «кокетство». Статья содержит не только «разоблачение» произведений писателя, но и выпады против редакции «Литературного критика», пропустившей в печать подобные произведения. Рассуждая о мрачной «тональности, красках, образах» рассказа «Бессмертие», А. Гурвич удивляется: «Вот как выглядит для товарищей из «Литературного критика» настоящий оптимизм!» [2].
Эммануил Григорьевич Левин из этого рассказа ассоциируется в сознании А. Гурвича не с типом «нового» героя, а с образом «аскета, схимника»: «Является ли герой «Бессмертия» идеалом современного человека?» спрашивают товарищи из «Литературного критика», и благосклонно добавляют: «Об этом можно спорить. Во всяком случае, в рассказе это не утверждается». Зачем понадобилась автору статьи эта оговорка, раз для него «совершенно бесспорно», что Левин - это «один из типов самоотверженных строителей социализма, очень хороший, нужный человек, до конца преданный делу партии и умеющий его проводить в жизнь»? неужели быть до конца преданным величайшему делу человечества и уметь проводить его в жизнь, быть при этом очень хорошим и очень нужным человеком, самоотверженным строителем социализма, умело помогающим людям «стать полноценными гражданами социалистической страны», — неужели всех этих замечательных качеств мало, чтобы являться идеалом современного человека?
«Об этом можно спорить», - говорят товарищи их «Литературного критика», но спора не поднимают, а между тем это первое, что необходимо было сделать, опубликовывая рассказ «Бессмертие»,
Мы со своей стороны полагаем, что художественный образ человека,
являющегося замечательным мастером социалистического строительства, образ человека, умеющего согревать окружающих его людей, организовывать их, находить их силу и дарование, — словом, умеющего помогать им становиться полноценными гражданами, - должен такое же воздействие оказывать и на читателя. В этом ведь смысл и значение литературного героя.
В этом заражающая сила его духа. Подлинный герой возбуждает в нас желание жить его жизнью, идти рядом с ним, руку об руку. У него громадная притягательная сила. Ему хочется подражать. С ним, - если это действительно герой нашего времени, - чувствуешь себя радостным и сильным.
Эмоциональное воздействие образа Левина совершенно иное» (с. 211).
В этой же статье Александр Гурвич выступает против конкретного сотрудника журнала «Литературный критик»: «Кстати сказать, тов. Александров в своей статье о Пастернаке «Честная жизнь» (Литературный критик. 1937. № 3) почему-то противопоставляет больному жизнеощущению Пастернака здоровье Платонова! Лечить Пастернака Платоновым! Не все ли это равно, что переливать малярику кровь рахитика?» (с. 233).
Статья не могла не остаться незамеченной в силу резкой и безапелляционной оценки произведений писателя, привлекавшего внимание многих критиков того времени. Кроме того, в 1937 г. на страницах журнала «Красная новь» вообще критических статей было немного — только вышеупомянутая статья А. Гурвича и статья В. Ермилова о повести В. Катаева «Я сын трудового народа», что само по себе привлекало внимание к
публикации.
«Литературный критик» ответит на возмущение «Красной нови» продолжением публикаций статей Андрея Платонова ив 1938 г. статьей Е. Усиевич, ответственной за критический отдел журнала. В этой публикации («Разговор о герое») читаем: «О статье же, посвященной творчеству такого одаренного писателя, как Андрей Платонов (имеется в виду статья А. Гурвича «Андрей Платонов». - А. Ш.), даже товарищ Ермилов -яростный сторонник этой статьи и не менее яростный противник Андрея Платонова - принужден был сказать, что «здесь творчество писателя догматически притягивается к идее статьи» [3].
«Красная новь», в свою очередь, опять возразит своему оппоненту редакционной статьей «О вредных взглядах «Литературного критика». Андрей Платонов здесь становится символом ошибок журнала в рамках так называемой теории иллюстративности: «Кстати сказать, именно на основе этой схемки «Литературный критик» и сделал своим знаменем все творчество Андрея Платонова в целом, со всеми его упадочническими
чертами: это, мол, не «иллюстратор», а «самостоятельный мыслитель», обогащающий читателя новыми идеями! (см. статью Усиевич «Разговор о герое»)» [4]. Имя Андрея Платонова ставится в один ряд с именами Е. Усиевич, Г. Лукача. Эта «группка» оценивается «Красной новью» как упадочническая, антинародная, «усиливающая пренебрежительное отношение к советской литературе» (с. 173).
После статьи «О вредных взглядах «Литературного критика» полемика двух редакций выйдет за рамки анализа творчества Андрея Платонова и перерастет в дискуссию по проблемам общего характера. Так, в статье «Литературные споры» (Красная новь. 1940. № 2) И. Альтман поднимает вопрос об отношении критиков и редколлегии журнала «Литературный критик» к оценке советской литературы. О роли мировоззрения художника в процессе создания социалистических произведений. В статье «Классическая традиция и современный роман» (Красная новь. 1940. № 12) В. Кирпотин спорит с теорией отмирания романа, пропагандировавшейся Д. Лукачем на страницах журнала «Литературный критик».
В 1940-м г. спор прервется в связи с приказом правительства об упразднении журнала «Литературный критик».
Анализ межредакционной полемики позволяет отнести данный конфликт к группе меж-групповых конфликтов. По сфере его проявления это конфликт скорее идеологический. 1936 г., публикацию статьи «О хороших рассказах и редакторской рутине», можно считать началом открытого конфликтного взаимодействия, которому предшествовал длительный период предконфлик-та. Публикации «Красной нови» и «Литературного критика» 1937-1940-х гг. можно охарактеризовать как этап открытого конфликта. 1940 г. -время завершения конфликта в силу устранения одной из конфликтующих сторон.
Представляется возможным выявить несколько специфических черт подобного рода конфликта:
1) значительная протяженность во времени (длительный, слабовыраженный конфликт);
2) заинтересованность редакций в затягивании конфликта;
3) укрепление позиций за счет публикации материалов в прессе, не втянутой в конфликт;
4) постоянное «соскальзывание» теоретического спора в сферу межличностного конфликта;
5) завершение конфликта без его разрешения.
Безусловно, подобные характеристики не исчерпывают специфики рассматриваемой формы конфликта.
1. О хороших рассказах и редакторской рутине / Ред. ст. // Лит. Критик. 1936. № 8. С. 113. Далее цитируется эта публикация с указанием страниц в тексте статьи.
2. Гурвич А. Андрей Платонов // Красная новь. 1937. № 10. С. 210. Далее цитируется эта публикация с указанием страниц в тексте статьи.
3. Усиевич Е. Разговор о герое // Лит. критик. 1938. №9. С. 162.
4. О вредных взглядах «Литературного критика» /У Красная новь. 1939. № 4. С. 168. Далее цитируется эта публикация с указанием страниц в тексте статьи.
СИМВОЛИКА ЦВЕТА В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ СИСТЕМЕ С.Н. СЕРГЕЕВА-ЦЕНСКОГО (на материале романа «Обреченные на гибель» и поэмы «Валя»)
Е.А. Зверева
Символистическая линия оформилась еще в дореволюционном творчестве С.Н. Сергеева-Цен-ского, когда писатель испытал определенное влияние модернистской эстетики. Свидетельство тому — формотворчество в «Береговом», мистическая струя в «Лесной топи», тема фатальной обреченности в «Дифтерите», «Печали полей» и ряде других произведений. Сергеев-Ценский был убежден, что занимается исключительно «космотворчеством», эстетика которого характеризовалась масштабностью типизации «общечеловеческого» плана. Все это в большой степени способствовало формированию в творчестве писателя символистического способа изображения, который органично включался в структуру реалистических произведений.
В системе символов романа «Обреченные на гибель» и поэмы «Валя» — цветовая палитра. Если в письме Сергеева-Ценского к А. Горнфельду писатель определил суть поэмы «Движения» игрой зеленого, желтого и голубого, то в основе «Обреченных на гибель» и «Вали» лежит взаимосвязь четырех цветов - серого (серебряного); красного; золотого (желтого) и голубого. Каждый из этих цветов символизирует какую-либо стихию: серый - Землю, красный - Огонь, золотой -Небо, голубой - Море. Символическое значение голубого цвета напрямую связывается автором с морской стихией: «Водный простор - голубой. Рождается ли человек с голубым в душе?.. Почему манит его всю жизнь голубое?.. И отними от него это голубое навек, - не на что будет опереться душе» [1]. Голубой цвет определяется как манящий, подобный мечте, уходящий от нас и от этого кажущийся еще более необходимым человеку, его душе. Мечта и море бесконечны. Человек живет мечтой, потому что душа его без «голубого» пуста и безжизненна.
Связь золотого с Небом осуществляется опосредованно, через образ солнца, золотое сияние которого является символом жизни, энергии: «Солнце здесь было такое явное, так очевидно было, что от него - жизнь...» [2]. Разрушительная сила, выраженная в красном цвете, связывает его с огненной стихией, а обыденность, приземлен-
ность серого позволяет говорить о его символическом соединении с землей.
Символистический образ Земли воплощает авторскую идею о противопоставленности «земного» и «небесного», обыденности и мечты. Косвенно, через сюжет, автор развивает свою мысль об оппозиции Земля - Небо: например, Еля, пытающаяся оторваться от земли на облаках счастья, возвращается в привычное «как всегда», на землю, и возвращение это очень болезненно для героини, В поэме «Валя» Дивеев при разговоре с Ильей называет его землей: «--- Вас даже, - черт знает, - убить нельзя! <...> Нет, нельзя совсем, потому что вы - земля, поэтому бессмерт-
ны» (с. 354). Илью пытаются убить два человека, чьи жизни он разбил. - Наталья Львовна и Дивеев, но безрезультатно, потому что Лепетов - земля, и потому, как выразился Павлик в поэме «Валя», «страшная вещь» (с. 298). В оппозиции Земля — Небо символическим значением Земли является обыденность, «серость», убивающая мечты и надежды.
Несколько иной смысл приобретает образ Земли при сопоставлении его с образом Моря. Земля становится символом человеческой жизни, а Море - символом вечности, бесконечности: «...море было неопределенно-огромно, черно и раз за разом шлепалось в берег мягким животом прибоя; от этого пропадала уверенность в прочности земли, и жизнь казалась случайной, маленькой и скромной» (с. 261). Земля (человеческая жизнь) противопоставляется Морю (вечности). Вечные ценности, жизнь человечества не заканчиваются смертью одного человека, потому что море не умирает, и гибель одной волны лишь рождает другую. Жизнь человека кажется «случайной, маленькой и скромной», если она привязана только к земле, только к одной своей жизни. Жизнь человечества будет вечной, как море, пока следом за одной жизнью идет другая: «А между прочим, человек за человеком тянется, поколение за поколением, народ за народом, цепочкой, из самой что ни на есть тьмы времени и вот до наших с вами дней, и после нас с вами тоже пойдут эти самые века за веками», - говорит старик Невредимое Сыромолотову в романе «Пушки вы-
