CC BY
166
НАРОДЫ КАВКАЗА: ТРАДИЦИИ И СОВРЕМЕННОСТЬ
УДК 303
МЕЖДУ ОРИЕНТАЛИЗМОМ И ОРИЕНТОЛОГИЕЙ: НАУЧНЫЕ ПОДХОДЫ К ИЗУЧЕНИЮ КАВКАЗА
В.В. Цибенко (Иванова)
Несмотря на то, что Кавказ на протяжении веков притягивал к себе внимание политиков, торговцев, писателей и путешественников, первая собственно научная традиция изучения региона сложилась только в Российской империи. Российские этнографы, географы, лингвисты и историки, посвящавшие свои труды Кавказу, становились первыми российскими кавказоведами уже в XVIII веке. Представители позитивистской науки, они закладывали основы для объективного восприятия кавказской истории, кропотливо составляли жизнеописания народов, населявших Кавказ, трудились над исследованием и развитием кавказских языков. Благодаря ним были собраны и зафиксированы произведения устного творчества, а бесписьменные языки получали свою письменность. Развивалась не только грамотность, но и осознание ценности собственных культур, которым находилось место в богатой палитре культурного многообразия Российской империи.
Эта традиция продолжилась в Советском Союзе. Усилиями советских ученых были образованы общесоветские и многочисленные национальные школы кавказоведения. Тем не менее, и имперская, и продолжившая ее советская научные традиции кавказоведения имели особенности, отражавшие дух и потребности своего времени, устремления тех или иных кавказоведов. В этом плане очевидна необходимость пересмотра подходов, а иногда и принципов научного кавказоведения в современной России. Однако заботясь о том, чтобы
Цибенко (Иванова) Вероника Витальевна - кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Северо-Кавказского научного центра высшей школы ЮФУ, 344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, 140, e-mail: tsibenkovv@sfedu.ru, т. 8(863)2640577..
отвечать на вызовы времени, нужно стремиться сохранить то лучшее, что было наработано за несколько веков существования российской кавказоведческой традиции.
С учетом всего этого стоит отметить некоторые тенденции, наметившиеся в изучении Кавказа в последние десятилетия. К сожалению, говорить о сложении единого постсоветского кавказоведения в России не только преждевременно, более того - следует упомянуть о существенном расхождении во взглядах и подходах, очевидно проявившемся в данный период времени. Среди основных причин этого явления необходимо выделить кардинальное изменение отношений между отечественным и зарубежным кавказоведением, а именно - смену изолированности на полную открытость, характерную для постсоветской науки в целом. Это привело к двум крайностям: реакции отторжения зарубежной научной традиции с одной стороны, и некритическому ее заимствованию - с другой. Между этими полюсами в различной степени приближения занимают свои позиции многие современные российские кавказоведы.
О таких заимствованиях в российском кавказоведении и пойдет речь далее. Основное внимание будет уделено перенесению в современное российское кавказоведение концепции ориентализма.
Концепция ориентализма предложена американским ученым арабского происхождения Эдвардом Саидом (1935-2003). Впервые он изложил свои идеи в 1978 г. в книге "Ориентализм", получившей широ-
Veronika Tsibenko (Ivanova) - PhD in History, Senior Researcher, The North Caucasus Academic Research Center of Higher Education, Southern Federal University, 140, Pushkinskaya Street, Rostov-on-Don, 344006, e-mail tsibenkovv@sfedu.ru, tel. +7(863)2640577.
кую известность и существенно повлиявшей на гуманитарные исследования, более того, поставившей саму возможность изучения Востока (Orient) под вопрос. В своей книге Саид определил ориентализм не только как сферу научного исследования [1, с. 78], применив его к ориенталистике (Oriental studies), но и как "западный стиль доминирования, реструктурирования и осуществления власти над Востоком", а также «стиль мышления, основанный на онтологическом и эпистемологическом различении "Востока" и (почти всегда) "Запада"» [1, с. 9-10].
Упрекая западных ученых-ориенталистов в служении империалистическим интересам своих держав, он обвинил их в дис-криминаторской политике по отношению к "Другому", намеренном разделении и даже порабощении, колонизации этого "Другого" силами науки. Позиция Саида полностью соответствует принятому в американской исторической науке понятию постмодернизма как "радикального релятивизма", утверждающего, что «"ключевые понятия и феномены, которым традиционно приписываются объективность и стабильность, культурно или социально "конструируются"; что при написании истории используются методы повествования, сходные с теми, которые применяются в художественной литературе; и что в истории не может быть никаких "грандиозных" объяснений, никаких "метасюжетов"» [2, с. 17-18].
При этом стоит отметить некоторую непоследовательность во всей концепции ориентализма, выдержанной в духе постмодернистских деконструкций: представляя "Восток" как идеологический конструкт, Эдвард Саид в то же время сам действует в рамках бинарной оппозиции "Восток-Запад". Он защищает "Восток" как реально существующий и порабощаемый таким же реальным "Западом".
Концепция Саида получила настолько большое влияние, особенно в США, что термин "ориентализм", до того понимавшийся как некое культурное течение идеализации Востока и увлечения им, а также термин "ориенталист", обозначающий представителя научной отрасли, получили ярко выраженную негативную коннотацию и политическую окраску. В результате подобной смены восприятия ориенталистика со своими складывавшимися веками научными школами стала уступать место новым "азиатским" и "региональным исследованиям" (Asian studies, Area
studies), а ориенталисты начали превращаться в регионоведов.
Объяснить такое влияние концепции Эдварда Саида можно тем, что почва для появления "Ориентализма" была уже подготовлена целым рядом факторов. Среди них можно назвать и значительный сдвиг сознания после окончания Второй мировой войны, и антиколониальное движение в странах Востока, и появление целой плеяды "ориенталистов" восточного происхождения (в частности, писавших о сходной проблематике), и увлечение многих американских интеллектуалов марксизмом с его антиимпериалистической риторикой. Более того, некоторые исследователи уподобляют развенчание Саидом ориентализма развернувшемуся с середины XX века аналогичному процессу, связанному с выведением из антропологии широко использовавшегося термина "примитивные общества" [3].
Тем не менее, концепция ориентализма подвергалась и до сих пор подвергается серьезной критике, особенно в Великобритании, где научная традиция ориенталистики очень сильна. Одним из главных оппонентов Саида является известный англо-американский историк и эксперт по Ближнему Востоку Бернард Льюис (р. 1916), которого Саид в своей книге обвиняет не только в высокомерии, инсинуациях и необъективности, но и в происиониз-ме, антиарабском национализме и "махровой приверженности позиции холодной войны" [1, с. 488, 495]. Их противостояние приобрело публичный характер в 1986 г. во время очередной сессии Ассоциации ближневосточных исследований (MESA, Middle East Studies Association) [4, p. 4], одним из основателей которой является Льюис.
Бернард Льюис указывает на наличие многочисленных ошибок в тексте Саида и тенденциозность его концепции. Более того, по его мнению, концепция ориентализма "обнадежила и даже воодушевила тех, кто хотел сделать карьеру в изучении Востока, но не сумел или просто не пытался учить восточные языки" (знание восточных языков - основная особенность ориенталистики, вытекающая из истории ее сложения как отрасли научного знания) [5]. Таким образом, причину нападок на ориенталистику он видит в лености и непрофессионализме нового поколения исследователей.
Критика Саида часто базируется на указании допущенных им фактологи-
ческих ошибок и неточностей (часть из них была исправлена в переиздании книги 1995 года). Из последних таких работ стоит упомянуть "Читая ориентализм: сказанное и невысказанное" Даниэля Мартина Ва-риско [4], а также книгу Роберта Ирвина, вышедшую в Великобритании и США под разными названиями: "Ради жажды знания: ориенталисты и их противники" (Великобритания) и "Опасное знание: ориентализм и недовольные" (США) [6].
Если первый предстает "мягким" и ироничным критиком, который в целом разделяет идеи Саида и признает их значимость, а своей работой надеется только усилить концепцию, то второй встает на защиту "опороченных" ориенталистов. В "Опасном знании" дается развернутый обзор истории ориенталистики и повествуется о позитивном вкладе западных ориенталистов в изучение Востока, об их ярко выраженных симпатиях к Востоку и зачастую антиимпериалистических настроениях. При этом Ирвин упрекает Саида в чрезмерном увлечении популярными в западной науке идеями "властного дискурса" Мишеля Фуко, что приводит автора концепции ориентализма к предвзятости [6, р. 289-290].
Последний тезис об излишней политизации Саидом научного знания можно назвать классическим для критиков концепции ориентализма. Поэтому неудивительно, что критика Саида переходит порой в политическую плоскость. Так, Мартин Крамер в своей книге 2001 г. "Башни из слоновой кости на песке. Провал ближневосточных исследований в Америке" [7] не только обвиняет Эдварда Саида в общем упадке современных ближневосточных исследований, не способных своевременно и адекватно оценить обстановку на Ближнем Востоке из-за наложенных на них концепцией ориентализма ограничений. Он идет дальше, называя ориентализм манифестом для исламского фундаментализма и терроризма, тем более что Эдвард Саид открыто выражал свою поддержку арабскому палестинскому движению.
Не стоит удивляться и появлению среди критиков концепции целого ряда представителей арабского и исламского миров (часть из них, впрочем, критиковала Саида за недостаточную жесткость его позиции или чрезмерное сужение рамок Востока до арабского мира). Среди этих ученых стоит упомянуть иракца и гражданина Великобритании Ка-
нана Макия, известного также под псевдонимом Самир ал-Халил. В своей книге "Жестокость и молчание: война, тирания, восстание и арабский мир" [8] он упрекает Саида в бесплодной критике без предложения здоровых альтернатив. Макия также обвиняет Саида в том, что тот посредством риторики жертвенности снимает вину с самих арабов и оправдывает тиранов арабского мира, на что сам Саид не преминул уличить Канана Макия в служении Саддаму Хусейну [9].
Не может остаться незамеченной и такая ангажированная фигура как индо-паки-станский публицист, большую часть жизни проживший в Европе и Америке, известный под псевдонимом Ибн Варрак. Он приобрел популярность своей антиисламской деятельностью и обличающими ислам публикациями. Не обошел он вниманием и Саида (хотя последний никакого отношения к исламу не имел), обвинив его в неприятии Запада, основанном на жалости к себе и ненависти к белым, принимающей форму "интеллектуального терроризма" [10]. Отдельный интерес представляет книга "Ориентализм" Зияуддина Сардара [11], оспаривающего саму возможность немусульманина Эдварда Саида выступать от имени мусульман, а также указывающего на вторичность его идей [11, р. 54-76].
Следует отметить, что список критических работ на этом не исчерпывается, поскольку после выхода книги "Ориентализм" практически любой взявшийся писать о де-конструированном "Востоке" автор не может пройти мимо этой темы. Он оказывается вынужден высказать свою позицию по концепции Эдварда Саида, либо солидаризуясь с ней и оправдывая себя отсутствием империалистических намерений, либо атакуя ответно, отстаивая свое право выбирать для исследования восточную проблематику.
Российский читатель получил возможность ознакомиться с книгой "Ориентализм" на русском языке только в 2006 г. До того момента она фактически не была представлена и в научном дискурсе, что некоторые объясняли "специфической невосприимчивостью к определенным сюжетам" и характеризовали как "незнание, проистекающее из нежелания знать" [12].
После выхода книги концепция Саида успела найти своих почитателей и критиков в России. Появилась даже философски обоснованная защита востоковедения А.В. Смирнова.
Базируясь на своей концепции "инаковости" культур, он отмечает: ""Восток" не существует ни как единый объект, ни как единый предмет исследования. Тем не менее, термины "востоковедение" и "восточный" не являются пустыми" [13, с. 17]. А.В. Смирнов объясняет это тем, что исследователю необходимо воздерживаться от перенесения на инаковые культуры априорных ожиданий, подсказанных собственной культурой, а чтобы компенсировать ошибочность этих ожиданий, необходима комплексность. Эта комплексность, "которая составляет отличительную черту востоковедения, проистекает вовсе не из ошибочного представления востоковедов об "экзотичности" их объекта исследования (протестуя против которого, борцы с ориентализмом искоренили востоковедение там, где им это удалось), а из инаковости (инологичности) этого объекта" [13, с. 20].
Тем не менее, в целом концепция была встречена научным (прежде всего, востоковедческим) сообществом достаточно спокойно [14, 15]. Причиной этого могли стать определенные опасения смешивать науку с политикой и идеологией (политизированность и ангажированность концепции Саида не вызывает сомнений у большинства исследователей), тем более, что антиимпериалистический дискурс был уже давно и хорошо известен ученым, знакомым с советской риторикой.
Кроме того, в своем труде Эдвард Саид обошел вниманием Россию, как и Германию, выведя их за рамки империалистического и колониального дискурса [1, с. 10]. Это породило дискуссию о том, относить ли российское востоковедение к ориенталистике и ориентализму или рассматривать его как отдельный и уникальный в своем роде феномен. В последние годы этот вопрос разрабатывается английской исследовательницей с русскими корнями (внучкой Д.С. Лихачева) Верой Тольц. Признавая неоднозначность "тезиса Э. Саида о существовании прямой связи между колониализмом и европейским знанием о Востоке" [16, с. 266], в своей книге о российском востоковедении она заявляет о его неотделимости от общеевропейской традиции. Кроме того, она находит в деятельности российских востоковедов "определенные характеристики ориентализма, как его описал Саид. Они настаивали на своем праве и способности говорить от имени народов Востока, чью историю и культуру, по их собственным
заявлениям, они знали лучше других; их труды не были лишены стереотипов и слишком широких обобщений" [17, с. 39].
Более того, В. Тольц видит в самой концепции ориентализма немецкие корни, проросшие на русской почве, а затем, благодаря миграции идей через студентов из арабского мира, расцветшие в концепции Саида. Однако существуют и альтернативные мнения относительно российского влияния на ориентализм, например, рождение аналогичного дискурса связывают "с появлением в середине XIX в. славянофильства, репрезентировавшего себя как антитеза насильственной, экспансионистской политике Запада" [18, с. 37].
Совершенно неудивителен тот факт, что вопрос применимости концепции ориентализма к российскому востоковедению до сих пор почти не заинтересовал российских востоковедов. Это вполне закономерно: представляя собой достаточно закрытую область научного знания, оно дает такие преимущества, от которых самим востоковедам сложно отказаться. Знание, как правило, нескольких восточных языков предоставляет им преимущества в работе с источниками, что помогает выработать собственное понимание протекающих процессов, более объективно и многосторонне взглянуть на историю. Неслучайно в западном дискурсе по отношению к российскому востоковедению вместо термина "ориенталистика" часто употребляется термин "ориентология" (в частности, у В. Тольц). Хотя он не вошел в употребление в российских научных кругах, но отмечая распространение термина "исламология" вместо привычного "исламове-дения", можно предположить и такое развитие событий.
Востоковеды, принимающие концепцию ориентализма по отношению к своей собственной научной школе, тем самым способствуют ее дискредитации и разрушению. Тем более парадоксально, когда те или иные представители востоковедческой среды начинают переносить дискурс ориентализма на российские научные исследования.
В этой связи определенный интерес как пример традиционной позиции российского востоковедения представляет случай, произошедший на XXIX Международном конгрессе востоковедов 1973 г. (т.е. еще до выхода книги Саида) в Париже, описанный участником событий Бернардом Льюисом. Когда встал вопрос о переименовании мероприятия
в Международный конгресс гуманитарных наук в Азии и Северной Африке, право на существование термина "востоковед" (ориенталист) отстаивал только советский блок делегатов, возглавляемый директором Института востоковедения Академии наук СССР в Москве Бободжаном Гафуровым. Для него, советского ученого таджикского происхождения, термин "востоковед" не казался ни скомпрометированным, ни устаревшим [5, с. 167].
Характерно, что дискуссию о применимости концепции ориентализма Эдварда Саида к российской действительности впервые открыли иностранные ученые-русисты в 2000 г. Ее спровоцировала статья Натаниэля Найта [19], в которой автор на примере российского востоковеда Василия Васильевича Григорьева (1816-1881) постарался показать специфику российского востоковедения в его отношениях с властями, Западом и внутренним Востоком России.
В опровержение этих идей еще один американский исследователь Адиб Халид привел обратный пример другого российского же востоковеда - Николая Петровича Остроумова (1846-1930), символически "обнуляя" тезис Найта о неприменимости концепции ориентализма к российским реалиям и нивелируя различия между российским востоковедением и западной ориенталистикой [20]. В ответе на критические замечания Халида, опубликованном в том же журнале, Найт приводит дополнительные аргументы в поддержку своей позиции - в том числе, о качественно ином, по сравнению с европейцами, отношении русских к "азиатам", о процессе смешения населения, которое воспринималось естественным и даже желательным. Одним из главных тезисов Найта в этой статье является разделение ориентализма и ориенталистики [21].
Заключительную черту подводит Мария Тодорова в своей статье, опубликованной в том же выпуске журнала "КгШка" [22]. Она переводит дискуссию в иную плоскость, смещая акцент на вопрос об уникальности России, актуальный ввиду ее неопределенного статуса в отношении Запада. По схожему выражению В. Тольц, "собственная небезупречная европейская идентичность России оказывала влияние на то, как интеллектуальная традиция представляла отношения России с Азией" [17, с. 88]. В продолжение этого тезиса можно привести позицию известного американского историка Роберта
Джераси, во многом проясняющую и некое отторжение концепции ориентализма российским востоковедением: «... российские историки едва ли сочтут взгляд Саида адекватным объяснением отношений своей родины с восточными соседями и покоренными территориями. Ведь, в отличие от Британии, Франции и Соединеннных Штатов, чье идеологическое дистанцирование от "Восточных стран" представляло собой тщательно продуманное оправдание для доминирования над старинным врагом и представителем враждебной религии, Россия имела намного более сложные отношения с "Востоком". Те, кому русские пытались подражать и кого стремились превзойти, никогда не считали их принадлежащими к "Западу" и клеймили как восточных "варваров". Хотя русские подчас демонстрировали полную преданность интеллектуальному наследию ориентализма в его западной редакции, их более прямая связь с Азией, предопределенная историей (начиная с подчинения русских земель Золотой Ордой, если не раньше) и географией (расположение сразу в двух частях света), сделала невозможным для России полностью стряхнуть "восточный" аспект своей идентичности» [23].
Это описание будет неполным без учета еще одной важнейшей составляющей имперской идентичности, во многом определявшей лицо российского востоковедения и традиционно мало учитываемой в западных исследованиях России. Это религиозная компонента - "внешний" или "духовный" Восток (т.е. Константинополь и Святая Земля), по выражению представителя петербургской востоковедческой школы К.А. Жукова. В своей статье, посвященной В.В. Григорьеву (с обсуждения личности которого и началась дискуссия американских русистов), он осмысивает понятие Востока в русской культуре следующим образом: «Понятие "Восток" в российском имперском дискурсе имело двоякое содержание: материальное и духовное. "Восток внутренний" (материальный) воплощал в себе неотъемлемую часть самого государства Российского, время от времени увеличивая свой удельный вес в результате расширения границ государства и включения в его состав разноплеменных восточных народов (инородцев). В этом смысле евразийский характер русского государства был представлен в его телесной ипостаси. Духовная ипостась нового культурно-исторического типа развивалась в рамках
Восточного вопроса. "Востоком внешним" (духовным) для России были Константинополь и Святая Земля. По емкому высказыванию Ф.М. Достоевского, "история Восточного вопроса есть история нашего самосознания". Россия постепенно осознавала себя законной правопреемницей Византийской империи, главой истинно христианского мира, защитницей веры от зараженного атеизмом революционного Запада» [24, с. 19]. Следует отметить, что помимо такого деления на внешний и внутренний Восток в российском культурном пространстве принималась еще более сложная градация - можно смело дополнить список такими понятиями как "Азия", "Юг", "Степь", а Кавказ зачастую представал отдельным феноменом.
Тем не менее, дискуссия американских русистов, практически не затронув российскую востоковедческую среду (особенно исследователей зарубежного Востока), стала отправной точкой для многих российских историков, занимающихся исследованием Кавказа, Поволжья, Сибири и Центральной Азии времен Российской империи и СССР [см.: 15; 17, с. 35, 25].
В 2005 г. дискуссия была переведена на русский язык и издана в Москве [26], а в 2006 г. в расширенном варианте снова опубликована в США в сборнике "Ориентализм и империя в России" [27]. Стоит отметить, что лишь несколько авторов из многих, привлеченных к дискуссии, были из России.
Кроме того, концепция ориентализма переносится на российскую почву и другими зарубежными исследователями. Среди них стоит отметить уже упоминавшихся Бернарда Льюиса и Роберта Ирвина. Оба ставят в упрек Эдварду Саиду отсутствие внимания к империалистическим устремлениям Российской империи, в частности на Кавказе и в Центральной Азии, представляющим "идеальный материал" для концепции ориентализма [5, 6]. Так, Льюис замечает о "русском востоковедении": "... советская наука, особенно при описании исламских и прочих неевропейских регионов Советского Союза, очень близко - гораздо ближе, чем осуждаемые г-ном Саидом британские или французские ученые, - подходит именно к тому типу тенденциозных клеветнических писаний, которые ему так не нравятся в других ученых. Однако русские, как это ни странно, не удостаиваются суровой критики г-на Саида даже за самые
оскорбительные и презрительные отзывы об исламе" [5, с. 182].
Такое агрессивное восприятие российского (имперского и советского) востоковедения начинает распространяться в российских научных кругах усилиями исследователей, работающих в ключе концепции ориентализма. В частности, оно начинает активно проникать в кавказоведение, задавая ведущей темой изучение колонизаторских и империалистических устремлений Российской и Советской империй (они принимаются в единой неразрывной связи) на Кавказе и соответствующей "тиранической" и "эксплуататорской" политики. Кавказ предстает российской колонией наряду с Центральной Азией, Поволжьем, Центральной Азией, Сибирью, и включается в постколониальный дискурс. Таким образом, история Кавказа в составе России рассматривается как процесс колонизации и ответной антиколониальной борьбы.
С одной стороны, эти тезисы не являются совершенно новыми для российской научной среды - в Советском Союзе превалировал обусловленный идеологией подход искупления вины за имперское прошлое, когда "царизм" представал угнетателем и эксплуататором, а сама империя - "тюрьмой народов". Однако имперская история рассматривалась в контексте классовой борьбы: эксплуататорами назывались элиты, а трудящиеся "братских народов" были солидарны в общей борьбе с ними. Таким образом, при неком совпадении формы, концептуальное содержание совершенно различно. Тем более, что в западной историографии преобладает подход рассмотрения Российской империи в первую очередь как национального государства, т.е. преуменьшается значение религиозной идентичности в имперском мышлении, а колонизаторы/эксплуататоры и угнетенные разделяются по этническому признаку. Таким образом, противостояние разворачивается между русским и кавказскими народами. Очевидно, что применение такого подхода к кавказской истории неизбежно ведет к нарастанию межэтнической напряженности.
Прекрасной иллюстрацией наложения концепции ориентализма на российскую действительность является уникальная в своем роде книга. Это единственный учебник - "пособие для преподавателей и студентов вузов" [28, с. 502] по истории Северного Кавказа, который был выпущен при поддержке Фонда
Сороса и Международного благотворительного фонда им. Д.С. Лихачева [29]. Достаточно перечислить некоторые подразделы 14 главы этого учебного пособия, чтобы понять, что для их автора (и одновременно редактора учебника) востоковеда В.О. Бобровникова ориентализм на Кавказе является априорной данностью, хоть и обладающей своими особенностями: "Критика кавказской экзотики", "Концепция ориентализма у Э. Саида и возможности применения ее к Российской империи", "Знание и власть в борьбе за колониальное господство на Востоке", "Российские особенности ориентализма", "Влияние посто-риенталистских клише на постколониальное кавказоведение", "Ориенталистский дискурс в отечественной историографии".
Называя модель Саида "продуктивной" и "провокативной" [29, с. 319], автор говорит о том, что уже первые научные описания Кавказа, связанные с Персидским походом Петра I (1723) "удивительно напоминают" ему ориенталистские описания Ближнего Востока XVIII - начала XIX в., "каталогизирующие, упорядочивающие и покоряющие всю неживую и живую природу региона вплоть до населяющих его "туземцев"" [29, с. 20]. Некоторые натяжки в тексте В.О. Бо-бровникова и доказательной базе характеризует следующая фраза: "Черты изобретенного, как писал Саид, ориенталистами Востока (Опе^) чем-то напоминают образ Кавказа, предстающий из собранных нами в этой главе цитат" [29, с. 319]. Далее уже в более решительной форме заявляется, что "Ориентализм, оказавший немалое влияние на российскую политику и реформы на дореволюционном Северном Кавказе, в свою очередь, эволюционировал... Свои характерные формы он обрел в эпоху колониальных завоеваний первой половины XIX в., в ходе которых в состав Российской империи вошел и Северный Кавказ" [29, с. 320].
Таким образом, указывается на неразрывную связь между российским ориентализмом и "колонизаторской политикой" империи. "Восток" при этом рассматривается как антипод Запада: ". образ Востока, как правило, негативен. Он не только противостоит, но и угрожает Западу" [29, с. 319]. В этом противопоставлении в противоречие вступают метафоричность Востока и реальность Запада. Так же выделенная угрожающая негативность образа конфликтует с превознесением
восточной/кавказской романтики, вольности, демократичности, на которые указывает сам В.О. Бобровников. Он отмечает экзоти-зацию "туземцев", восприятие их как пассивных и безгласных ("существа без своей воли и истории" [29, с. 319]), с чем достаточно трудно согласиться. На проблематику автором Кавказа накладываются заимствованные российским востоковедением из западной ориенталистики идеи экзотизации, применявшиеся преимущественно к зарубежному Востоку, но не к реальному, внутреннему, который был достаточно осязаем. В этом идеи В.О. Бо-бровникова перекликаются с мнением Остина Джерси лда, который уже в 2002 г. отмечает, что завоевание Кавказа с сопутствующим ему стремлением восстановить древнее романтизированное прошлое и выдавить ислам из христианских земель полностью укладывается в саидовскую схему [30].
Все эти идеи суммируются автором в другой его работе, проводящей параллели между "колониальным опытом" в Алжире и на Кавказе: "Стереотипы мусульманского Востока, разобранные выше (хищничество, первобытность и свобода - для Кавказа, угроза, дикость, насилие и сладострастие для Алжира - В.Ц.), вписываются в хорошо известную модель ориентализма, сформулированную Эдвардом Саидом. Все сходится. Черты воображенного колонизаторами Востока во многом напоминают образ Кавказа и Алжира. Во-первых, он представляет собой антипод Запад. Развитому, гуманному, демократичному и человечному Западу противостоит дикий, жестокий, деспотический и античеловечный Восток. Другая его определяющая черта состоит в пассивности. Восток и его жители выступают в кривом зеркале ориентализма как материал для изучения востоковедов-ориенталистов и преобразований колониальных политиков. Восток населяют существа без своей воли и истории" [31, с. 184-195]. Следует отметить, что сравнение российского и французского "колониального опыта" можно назвать совершенно оригинальным только для российского кавказоведения. Так, еще в 2001 г. подобную аналогию провел Уэйн Доулер в своей книге "Классная комната и империя: политика в области просвещения восточных народов России, 1860-1917" [32].
Пример данного учебного пособия был взят как наиболее наглядный. Хотя его редактор В.О. Бобровников отмечает,
что «учебник и другие книги из серии "Окраины Российской империи" пока не включены в учебные программы университетов Москвы, Петербурга и столиц республик и краев Северного Кавказа» [28, с. 504], уже сейчас все большее количество кавказоведов начинают придерживаться сходного подхода. Они рассматривают историю России в парадигме ориентализма, при этом не подвергая саму концепцию и ее применимость к российским условиям критическому анализу. Одновременно заимствуются понятия постколониального дискурса, непосредственно связанного с саидовской концепцией. В итоге Россия (и Советский Союз) предстает в этих исследованиях как произвольно выделяемый имперский центр (он остается за рамками исследования) и его колонии (они оказываются в центре рассмотрения), эксплуатируемые и порабощенные. Это своего рода реализация концепции контристории М. Фуко, когда угнетенным предоставляется слово, а властный/ официальный дискурс дискредитируется.
Концепция ориентализма маргинали-зует не только востоковедческое знание, переводя его в политическую плоскость, она по-постмодернистски оспаривает саму возможность объективного знания. Как точно характеризует ситуацию Бернард Льюис, "... согласно модным эпистемологическим воззрениям, абсолютная истина либо не существует, либо недостижима. Раз так, истина неважна, факты тоже. Всякий дискурс есть проявление соотношения сил, а всякое знание тенденциозно. Важно только отношение - мотивы и цели - того, кто использует знание, а всякое отношение можно просто поставить в заслугу себе или в вину оппоненту. Когда ставишь в вину оппоненту мотивы, которыми он руководствовался, ненужность истины, фактов, свидетельств и даже правдоподобия приходится как нельзя кстати: достаточно голословного осуждения" [5, с. 185].
Такого рода разделение по принципу объективный/субъективный легко заметить все в том же учебном пособии: «Большинство историков-кавказоведов все еще недооценивают роль субъективного фактора, конкретных людей и идей в колониальной трансформации региона. Сосредотачиваясь на том, как все происходило "на самом деле", они забывают, как готовились и воспринимались колониальные преобразования. Это общая беда чуть ли не всех отечественных работ о Северном Кав-
казе в составе Российской империи, и особенно учебников для высшей школы» [29, с. 307-308]. И далее, уже в своей оценке этого учебного пособия, В.О. Бобровников замечает: "Одной из сверхзадач нашего учебника было познакомить студентов и преподавателей российских вузов с принятыми сегодня в мире понятийным аппаратом, подходами и концепциями исторической науки. При этом мы, как верно отметил М. Кемпер, вынуждены были немало заимствовать и перевести на кавказскую почву из опыта зарубежной русистики и востоковедения. Тем самым мы встали на зыбкую почву постмодерна и релятивизма, отрицающих современное значение позитивистских научных традиций колониального и советского прошлого" [28, с. 514].
Возникает вопрос, стоит ли вставать на эту зыбкую почву "всеобщей относительности" и какую субъективную историю, априорно конструируемую в чьих-то выгодах, можно получить в результате? От ответа на этот вопрос во многом зависит будущее российского кавказоведения, которое может и дальше пойти по пути заимствований, или же начнет вырабатывать собственные подходы и концепции, адекватные современным условиям, задачам и целям.
В контексте представленной темы применимости концепции ориентализма в кавказоведении плодотворным представляется подход канадского историка Дэвида Схиммельпенника ванн дер Ойе. Рассмотрев в своей книге о российском востоковедении "Российский ориентализм: Азия в российском сознании от Петра Великого до эмиграции" представления о Востоке в обществе и востоковедении в широком контексте и исторической ретроспективе, он предложил вернуться к "досаидовскому" пониманию ориентализма и ориентологии, по крайней мере, по отношению к России [33].
ЛИТЕРАТУРА
1. Саид Э.В. Ориентализм. СПб.: Русский миръ, 2006. 638 с.
2. Дэвид-Фокс М. Введение: отцы, дети и внуки в американской историографии царской России // Американская русистика. Вехи историографии последних лет. Императорский период: Антология / Сост. Майкл Дэвид-Фокс. Самара: Самарский университет, 2000. 332 с. С. 5-44.
3. Occidentalism: Images of the West / Ed. by J.G. Carrier. Oxford: Clarendon Press, 1995. 288 p. P. 2.
4. Varisco D.M. Reading Orientalism: Said and the Unsaid. Washington: University of Washington Press, 2007. 518 p.
5. Луис Б. Ислам и Запад. М.: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2003. 320 с. C. 184.
6. Irwin R. For Lust of Knowing: The Orientalists and Their Enemies. London: Penguin, 2007. 420 p.
7. Kramer M. Ivory Towers on Sand. The Failure of Middle Eastern Studies in America. Washington: The Washington Institute for Near East Policy, 2001. 138 p.
8. Makiya K. Cruelty and Silence: War, Tyranny, Uprising, and the Arab World. New-York, London: W.W. Norton & Company, 1993. 368 p.
9. Interview with Edward Said conducted by Nabeel Abraham. Lies of Our Times. May 1993. P. 13-16. [Электронный ресурс]. URL: http://cosmos.ucc.ie/ cs1064/jabowen/IPSC/articles/article0002772.html.
10. Ibn Warraq. Defending the West: A Critique of Edward Said's Orientalism. N.Y.: Prometheus Books, 2007. 556 p.
11. Sardar Z. Orientalism. Concepts in Social Sciences Series. Oxford: Open University Press, 1999. 144 p.
12. Малахов В. Ориентализм по-русски // Русский журнал. Дата обновления: 24.10.2003. [Электронный ресурс]. URL: http://old.russ.ru/politics/ facts/20031024-malakhov.html.
13. Россия и мусульманский мир: инаковость как проблема / Под ред. А.В. Смирнова // Труды Института восточных культур и античности. Вып. XXVII. М.: Языки славянских культур, 2010. 528 с.
14. Кучерская М. История одного заблуждения (Эдвард В. Саид. Ориентализм. Западные концепции Востока) // Отечественные записки. Журнал для медленного чтения. 2007. № 1 (34). [Электронный ресурс]. URL: http://www.strana-oz. ru/2007/1/istoriya-odnogo-zabluzhdeniya-edvard-v-said-orientalizm-zapadnye-koncepcii-vostoka.
15. Бобровников В.О. Почему мы маргиналы? Заметки на полях русского перевода "Ориентализма" Эдварда Саида // Ab imperio. 2008. № 2. С. 325-344.
16. Тольц В. Российские востоковеды и общеевропейские тенденции в размышлениях об империях конца XIX - начала XX века // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи [1700-1917]. М.: НЛО, 2010. С. 266-307.
17. Тольц В. "Собственный Восток России". Политика идентичности и востоковедение в позд-неимперский и раннесоветский период. М.: НЛО, 2013. 336 с.
18. Ионов И.Н. Новая глобальная история и постколониальный дискурс // История и современность. 2009. № 2. С. 33-60.
19. Knight N. Grigor'ev in Orenburg, 1851-1862: Russian Orientalism in the Service of Empire? // Slavic Review. 2000. Vol. 59. № 1. P. 74-100.
20. Khalid A. Russian history and the debate over orientalism // Kritika. N.S. Bloomington. 2000. Vol. 1. № 4. P. 691-699.
21. Knight N. On Russian Orientalism: A Response to Adeeb Khalid // Ibid. P. 701-715.
22. Todorova M. Does Russian Orientalism have a Russian Soul? A Contribution to the Debate between Nathaniel Knight and Adeeb Khalid // Ibid. P. 717-727.
23. Джераси Р. Окно на Восток: Империя, ориентализм, нация и религия в России. М.: Новое литературное обозрение, 2013. 548 с. C. 19.
24. Жуков К.А. Изафети Маклуб - ученик Барона Брамбеуса: В.В. Григорьев и становление классического отечественного востоковедения // Христианство и русская литература. Сб. 7. СПб.: Наука, 2012. С. 18-45.
25. Миллер А.И. Российская империя, ориентализм и процессы формирования наций в Поволжье // Политическая наука. 2002. № 4. С. 25-35.
26. Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М.: Новое издательство, 2005. 696 с. C. 311-359.
27. Orientalism and Empire in Russia. Ed. by M. David-Fox, P. Holquist, A. Martin. Bloomington: Slavica, 2006. 363 p.
28. Бобровников В.О. Что получилось из "Северного Кавказа в Российской империи": послесловие редактора несколько лет спустя // Ab Imperio. 2008. № 4. С. 501-519.
29. Северный Кавказ в составе Российской империи / Под ред. В.О. Бобровникова, И.Л. Бабич. Серия "Окраины Российской империи". М.: НЛО, 2007. 460 с.
30. Jersild A.L. Orientalism and Empire: North Caucasus Mountain Peoples and the Georgian Frontier, 1845-1917. McGill-Queen's Press - MQUP, 2002. 253 p. Р. 6.
31. Бобровников В.О. Русский Кавказ и французский Алжир: случайное сходство или обмен опытом колониального строительства? // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи [1700-1917]. М.: НЛО, 2010. С. 182-209.
32. Dowler W. Classroom and Empire: The politics of schooling Russia's Eastern nationalities, 1860-1917. Toronto: McGill-Queen's univ. press, 2001. 448 p. Р. 152-153.
33. SchimmeIpenninck van der Oye D. Russian Orientalism: Asia in the Russian Mind from Peter the Great to the Emigration. New Haven: Yale University Press, 2010. 312 p. Р. 11.
Статья подготовлена в рамках НИР № 213.01-24/2013-186 по теме "Проблемные вопросы формирования исторической памяти адыгских (черкесских) народов в Х1Х-ХХ1 веках"
29 января 2014 г.
