CC BY
21
С КНИЖНОЙ ПОЛКИ
М.В. ИЛЬИН
МЕЖДУ ОЧЕВИДНЫМ И НЕВЕРОЯТНЫМ. ГДЕ ПРЕДЕЛЫ ПРИМЕНИМОСТИ УНИВЕРСАЛИСТСКИХ СХЕМ?
Рецензия на книгу: Fukuyama F. The origins of political order: From prehuman times to the French Revolution. - L.: Profile books. 2012. -585 p.; FukuyamaF. Political order and political decay: From the industrial revolution to the globalization of democracy. - N.Y.: Farrar, Straus and Giroux. 2014. - 658 p.
Появления нового труда Фрэнсиса Фукуямы ждали с нетерпением. Что скажет на этот раз исключительно конъюнктурно меткий автор? Каким образом вся мыслимая эволюция политики будет представлена в рамках единой концепции? Как будет сочетаться универсальная трактовка политического порядка с его вариациями во временах и цивилизационных пространствах? Что дает Фукуяме фокусирование внимания на понятии политического порядка? Такие примерно вопросы появились у меня при чтении первых объявлений о готовящейся публикации. Вероятно, у коллег появилось еще больше иных вопросов, но так или иначе обращение Фукуямы к понятию политического порядка, а также обещание соединить универсализм и конкретность анализа интриговали многих.
Ожидание было долгим. Разговоры о новом труде Фукуямы начались уже в 2010 г. В апреле 2011 г. появился первый том [Fukuyama, 2011]. Некоторые вопросы прояснились уже в 2012 г.,
когда на мой стол попала версия книги в мягкой обложке [Fukuyama, 2012].
Фукуяма трактует политический порядок как базовую характеристику политической организации высокой сложности и длительного эволюционного состояния. При этом политический порядок рассматривается двояко. В простейшем понимании - это универсальная эманация властного контроля, не дающего восторжествовать хаосу и беспорядку. В контексте развития - это базовая характеристика и одновременно длительная эволюционная фаза политической организации высокой сложности, обретающая «веберовскую» монополию на принуждающее насилие в ходе «модернизации».
Вместе с тем многие вопросы оставались неясными. Приходилось ждать второго тома. Сам Фукуяма обещал: «Второй том доведет историю до настоящего. Особое внимание будет уделено воздействию западных институтов на институты незападных обществ, которые стремились модернизоваться... Затем будет описано, как политическое развитие осуществляется в нынешнем (contemporary) мире» [Fukuyama, 2012, XV].
Теперь настало время охватить одним взглядом весь opus magnus популярного автора, больше 1200 страниц текста. Какие же уроки можно извлечь политической науке вообще, а отечественной в особенности?
Первый и главный урок. Масштабность замысла, подогревание интереса к нему на протяжении месяцев и даже лет сами по себе становятся фактором развития науки. Ничего подобного мы не делаем, хотя возможностей немало. Взять тот же «Политический атлас современности» [Политический атлас.., 2007], или «От общественного к публичному» [Хархордин и др., 2011], или «Политическая идентичность и политика идентичности» [Политическая идентичность..., 2011-2012], или «Гражданское и политическое в российских общественных практиках» [Патрушев и др., 2013]1. Каждая из этих книг вполне заслуживала того, чтобы разговор о ней начался загодя, чтобы он продолжился в разных формах, включая обсуждения и рецензии, чтобы последовало продолжение в виде новых исследований и публикаций. Но нет, не решились коллеги на такое. А даже если бы и собрались, то неизвестно, что
1 См. рецензию в «Политической науке», 2014, № 4.
получилось бы. Скорее всего, произошло бы по Гамлету: «Так погибают замыслы с размахом, Вначале обещавшие успех, От долгих отлагательств»1. Не верится что-то в упорство, последовательность и, главное, профессиональную солидарность и интерес к творчеству друг друга. А без этого какая может быть научная традиция? В лучшем случае - «плоский ландшафт», как говорит А.Ю. Мельвиль [Мельвиль, 2012; Мельвиль, 2013].
Вернемся, однако, к предмету нашей рецензии, к сочинению Ф. Фукуямы.
Важнейший содержательный урок заключается в том, что безоговорочное расширение масштаба от «предчеловеческой» поры до наших времен существенно обедняет и ограничивается аналитический аппарат, - если предварительно не «постелить соломку», не предусмотреть методологическую перефокусировку масштаба, как это предлагал великий Чарльз Тилли еще три десятилетия назад [Tilly, 1984]. Наряду с масштабностью и длительностью Фу-куяма приписывает политическому порядку универсальные и вневременные характеристики властного контроля. Показательно, что и в заголовке, и в тексте книги используется единственное число. Это позволяет автору связать возникновение политического порядка в первом эволюционном смысле с жестким и жестоким принуждением.
Возникновение политического порядка в эволюционном смысле Фукуяма связывает с тем, что он называет модернизацией. Правда, некое подобие политического порядка в первобытных условиях уже возникает, однако назвать его порядком Фукуяма не решается, а говорит о естественной общительности (natural sociability) социальных животных (social animals). Отсюда и указание на дочеловеческие времена в подзаголовке первого тома. Сколько-нибудь серьезно сам антропогенез Фукуяма не рассматривает, а лишь констатирует чудесное появление социальности как своего рода среды для формирования порядка. Затем уже в племенных и патримониальных условиях возникает его подобие, но оно по определению несовершенно. Так, появление государства на месте племени связано с появлением монополии на принуж-
1 And enterprises of great pith and moment With this regard their currents turn awry, And lose the name of action.
дающее насилие, однако и сама она, и зачатки возникающего порядка не отвечают стандартам, которых требуют жесткий предельный масштаб и универсализм, заданные Фукуямой.
Результат довольно озадачивающий. Получается, что столь жесткие, предельные критерии применяются не только к дочелове-ческим, но и к уже вполне человеческим временам. А это примерно 80 тыс. поколений, если считать с раннего палеолита, 30 тыс. поколений с освоения огня, 13 тыс. поколений с образования современного вида homo sapiens и около 5-7 тыс. поколений с верхнепалеолитической революции и появления, как говорят антропологи, поведенческой современности (behavioral modernity), характеризующейся культурными универсалиями (погребениями, играми, произведениями искусства и, естественно, языком и интеллектом). Большая часть всех этих времен попросту не видна.
Отчетливо видны лишь времена настоящего порядка. Но тогда исчезнет широчайший временной масштаб. Как тут быть? Фукуяма находит выход в различении подлинного порядка, его он называет современным (modern), и предшествующих ему разновидностей неполного и неполноценного намека на порядок.
Широкая универсалистская рамка вынуждает Фукуяму редуцировать модерн к трем простым составляющим. Это государство (the state), верховенство закона (the rule of law) и подотчетное правление (accountable government, что можно также понять и как подотчетное правительство) [Fukuyama, 2012, p. 16]. Все эти три составляющие рассматриваются как вполне автономные, а сама политическая сфера - как полностью независимая от культуры, хозяйственной деятельности и других сфер человеческого существования. В этом отношении Фукуяма противостоит господствующей точке зрения, что эффект модернизации создается как раз за счет синергетики развития в разных сферах, а развитее лишь одной сферы ведет к абортивным модернизациям [Сергеев, Бирюков, 1998].
Фукуяма настаивает: «Одна из величайших ошибок ранней теории модернизации помимо заблуждений, будто политика, экономика и культура должны соответствовать (had to be congruent) друг другу, заключалась и в признании того, что переходы между "стадиями" истории отчетливы и необратимы» [Fukuyama, 2012, p. 77-78]. Что касается отчетливости, то тут трудно спорить. Соответствующий пагубный постулат (pernicious postulate) выделяет и
критически рассматривает еще Чарльз Тилли [Tilly, 1984, p. 33]. А вот отстаиваемая Фукуямой обратимость сама крайне пагубна. Она ведет к построению произвольных последовательностей (sequencing), что существенно искажает логику эволюции и исторического развития. Но об этом чуть позже, а пока рассмотрим трех китов современного порядка, начиная с основного - государства.
Некое подобие политического порядка в первобытных, племенных и патримониальных условиях1 уже возникает, однако он вполне обретает свои «веберовские» черты безусловного и полного господства, монополии на принуждающее насилие лишь с появлением государства. Когда же это произошло? Фукуяма верен своей конъюнктурности и чувству моды. В Китае, конечно. «Так называемый восточный деспотизм - это не что иное, как скороспелое (precocious) возникновение политически современного государства» [Fukuyama, 2012, p. 93].
Фукуяма связывает образование государства с достижением определенного уровня эволюционной развитости, а точнее, масштабов концентрации мощи, ее объемов и плотности. В Китае создание соответствующих политий было сопряжено с беспрецедентной концентрацией власти и созданием аппарата силового принуждения. По мнению Фукуямы, это произошло постепенно. Первая попытка приходится на эпоху Чжоу, точнее, Восточного Чжоу в VIII в. до н.э. Затем уже в III в. до н.э. она подкрепляется созданием многих новых институтов военно-бюрократического господства. Наконец, полной определенности и тотальности господство централизованной военно-бюрократической власти достигает при Цинь Шихуан-ди (II в. до н.э.).
Фукуяма исключил другие древние цивилизации. «Хотя Гре -ция и Рим были исключительно важны как предшественники современного подотчетного правления (modern accountable government), Китай гораздо важнее в развитии государства (the state)» [Fukuyama, 2012, p. 21].
1 Фукуяма даже выделяет особый тип патримониального государства, но редуцирует его до «личного владения правителя», а его аппарат до «продолжения домохозяйства правителя» (Гикиуаша, 2014, р. 10). Разумеется столь мощная редукция ведет к невозможности разглядеть фактические формы как исторического, так и нынешнего патримониализма.
Это связано с выходом из состояния варварства и перерастания полисных порядков впервые, как он считает, в эпоху Чжоу (точнее, Восточного Чжоу с VIII в. до н.э.) и вполне определенно в эпоху Цинь (II в. до н.э.). «Война была, без всякого сомнения, единственным наиболее важным двигателем формирования государства при китайской династии Восточного Чжоу. От начала правления Восточного Чжоу в 770 г до н.э. вплоть до консолидации династии Цинь в 221 г. до н.э. Китай испытал беспрестанную череду войн, которые увеличивались по масштабам, затратности и потерям человеческих жизней. Переход Китая от децентрализованного феодального государства к централизованной империи (unified empire) достигался исключительно с помощью завоевания. И буквально каждый современный (modern) государственный институт, созданный в этот период, может прямо или косвенно быть связан с необходимостью вести войну» [Fukuyama, 2012, p. 111].
С его точки зрения, государства отнюдь не политические образования, коллективно начавшие создавать со второй половины XV столетия системы равных друг другу в правовом отношении и суверенных «статусов» (stati, states etc.). Для него это мощные системы ведения войны и имперского господства. Фукуяма считает полное и безоговорочное господство над населением с помощью вооруженного насилия первым и основным современным политическим институтом. «Китай единственный (alone) создал современное (modern. - Курсив Фукуямы) государство в терминах Вебе-ра» [Fukuyama, 2012, p. 21].
Однако беспрецедентная концентрация мощи и ресурсов силового принуждению в руках Цинь Шихуанди отнюдь не равнозначна монополии, пусть даже она и выглядит таковой. Гибель системы беспрецедентного насилия вслед за смертью самого ее создателя прекрасно это подтверждает. Труп «первого императора» еще лежал, обложенной соленой рыбой, чтобы замедлить тление, а ресурсы принуждения уже лавинообразно расхватывались ловкими придворными, а там теми, кто оказывался смел.
Беспрецедентная концентрация мощи не отменяла принципа непрямого правления. Именно поэтому созданному Цинь Шихуан-ди порядку господства не хватало по-современному понимаемой однородности и универсальности, а значит, и монополизма. Каждый раз принуждение осуществлялось маленькой копией власти-
теля. Над ними не было обезличенного порядка-состояния, кото -рый нес в себе монополию, но не отдавал его никому лично, никакой инстанции, кроме единосущного себе и столь же универсального в своей абстрактности суверена. На Цинь Шихуанди можно показать пальцем, на современного суверена - нельзя. Как только удается указать на Гитлера, хунту или даже на «майдан», появляются сомнения по поводу действительной суверенности и современности соответствующих государств.
Возвратимся, однако, к тексту Фукуямы. Серьезные сомнения вызывает и то, что он не только придает принципу монополии государства на принуждающее насилие самодовлеющее значение, но и противопоставляет его другому современному принципу -подотчетности властных инстанций1. Сам Макс Вебер был далеко не столь жесток. Как можно понять его трактовку парламентаризма и других современных институтов, их связь с государством и его монополией на принуждающее насилие далеко не случайна и логически оправдана.
Как же соотносится государство, точнее, современное, предельно централизованное, принудительное и деперсонализованное государство с двумя другими столпами современности: верховенством права (rule of law) и подотчетным правлением (accountable government)?2 Они возникают значительно позже и предстают в несколько более размытом виде.
Верховенство права Фукуяма выводит из религиозных традиций и связывает с кодификацией римского права в христианском мире. Одновременно он увязывает его с другой традицией - появлением общего права в Англии после норманнского завоевания, которое «утверждалось в меньшей степени церковью, чем ранними монархами, которые использовали свою способность распространить безличное правосудие (impersonal justice) как средство укрепления своей легитимности» [Fukuyama, 2014, р. 12]. Замечание странное, по меньшей мере, в двух отношениях. Возникает вопрос:
1 «Хотя Греция и Рим были исключительно важны как предшественники современного подотчетного правления (modern accountable government), Китай гораздо важнее в развитии государства (the state)» [Fukuyama 2012, p. 21].
2 Во втором томе подотчетное правление превращается в демократическую подотчетность (democratic accountability). Именно так оно именуется теперь в специальной главке [Fukuyama, 2014, p. 12-15] и далее по всему тексту.
если общее право было инструментом королей, то откуда взялось его верховенство? Одновременно требуется уточнение. Утверждение и самой традиции общего права, и практики не столько безличного, сколько честного и справедливого отправления правосудия связано с развитием института мировых судов, а также судов справедливости (court of equity) примерно с XIV столетия. Короли в силу различных обстоятельств вынуждены были не мешать этим процессам, а порой и неохотно помогать им. Как бы то ни было, утвердилось верховенство закона в полной мере даже на британской почве только после Славной революции и возникновения конституции в конце XVII столетия. До этого, как показывают шекспировская «Мера за меру» и проблематичность процесса над Карлом Стюардом, об отчетливом и бесспорном верховенстве права даже в наиболее продвинувшейся в данном направлении Англии говорить не приходится.
Сделанные выше оговорки, а число их можно умножить, обращаясь едва ли ни к каждому утверждению Фрэнсиса Фукуямы, подтверждают, что однобокое и жесткое расширение масштаба выводит из поля зрения необходимую фактуру и заставляет автора насыщать свою аргументацию ее произвольным привлечением.
В еще большей степени парадокс сочетания предельной абстракции с произвольной фактурой проявляется в случае демократической подотчетности. Как я уже отмечал, во время пути собачка успела уже подрасти. Подотчетное правление (accountable government) первого тома превратилось в демократическую подотчетность (democratic accountability). Их эквивалентность в рамках общей конструкции Фу-куямы еще более усиливает концептную растянутость, и без того избыточную и для одного, и для другого понятия.
Концептная растянутость облегчает Фукуяме использование простого и «очевидного» примера подотчетности. Это «феодальные институты сословий, известные под разными именами как Кортесы, Диета, двор суверена, Земский Собор, или - в Англии -как Парламент» [Fukuyama, 2014, p. 12]. Примеры явно зыбкие, хотя открывателей суверенной демократии Грызлова и Мединского они обрадовали бы. Фактически подобные же явления можно было бы найти гораздо раньше вплоть до полисов, например, Римской республики. Там действительно в еще более отчетливой форме институциональный предшественник подотчетности в виде горизон-
тального разделения властей и вертикальной контроля существовали. Но это была отнюдь не подотчетность, а ее эволюционные протоформы в виде сдержек и противовесов. Порой они подкреплялись клятвами и отчетами, напоминая будущие практики подотчетности или даже предвосхищая их. Однако институциональные рамки сдержек и противовесов вплоть до поры устойчивой демократизации и, по большому счету, до третьей волны демократизации, как правило, насыщались отнюдь не демократическими практиками. И только с регулярным и устойчивым их насыщением демократическими практиками начинается их собственно институциональная трансформация в подотчетность. Характерно, что заметили такие институциональные эффекты Филипп Шмиттер и Терри Карл только в 1991 г. [Smitter, Karl, 1991]. Это открытие, однако, фактически оставалось не замеченным коллегами вплоть до второй половины 90-х годов, когда растущее количество демократий резко превысило уменьшающееся количество автократий, а институты и практики подотчетности стали основным различительным признаком произошедшего исторического (а возможно, и эволюционного) изменения.
Вместе с тем Фрэнсис Фукуяма признает: «Хотя эти новые политические порядки установили принцип подотчетности, ни Англия 1689 г., ни Соединенные Штаты 1789 г. не могут быть признаны современными демократиями» [Fukuyama, 2014, p. 13]. То, что Фукуяма называет принципом подотчетности, не было, конечно, ни подотчетностью, ни даже ответственностью. Кабинетная система начинает зарождаться в Англии только в начале XVIII в., а ответственные правительства появляются уже ближе к концу столетия. Да и парламентская ответственность при всей своей исторической и эволюционной значимости еще была крайне далека от подотчетности и по своей институциональной конфигурации, и по используемым практикам, хотя предвосхищала ее и прямо готовила ее появление.
Что касается не только подотчетности, но и вообще намеков на современную демократию, то они стали появляться совсем недавно. В своей книге о соперничестве и демократии с 1650 по 2000 г. Чарльз Тилли предлагает вооружиться «поисковиком демократии XXI века» и отправиться в век XVII. Что этому замечательному ученому удается обнаружить, высадившись в 1650 г.? «Обилие революций и войн, но считаные приметы демократии» [Tilly,
2003, p. 42]. Более того, еще Роберт Даль отмечал, что в Западной Европе «до 1900 г. только во Франции, Италии и Швейцарии были кабинеты или премьеры, полностью подотчетные избираемому законодательному органу» [Даль, 2003, с. 360]. Да и другие приметы демократии, включая инклюзивное гражданство, избирательные права и т. п., стали превращаться из диковинок и новаций в нечто регулярное и «естественное» только в последние десятилетия -да и то далеко не повсеместно.
Основной урок заключается в том, что предельное и жесткое расширение масштаба вызывает крайнюю бедность универсалистских схем. Попытки произвольно насытить их фактурой приводят к падению с лестницы абстракции [Sartori, 1970]. Что может быть сделано? Один выход заключается в использовании по примеру Макса Вебера типологического анализа. Тогда широчайшие обобщения могут быть представлены в виде вполне детализируемых и насыщаемых конкретным содержанием прототипов или для отдельных исследовательских задач различных типов от идеальных или чистых до пограничных, исторических и даже усредненно-эмпирических. Другой выход заключается в варьировании масштабов и в передвижении по сарториевской лестнице абстракции. В этом случае одну и ту же схему или принцип можно будет трансформировать и соотносить с равновеликой себе фактурой.
Некое сочетание этих двух подходов, да еще и подкрепленное сужением общей рамки с дочеловеческих времен до писаной истории человечества, предприняли Дуглас Норт, Джон Уоллис и Барри Вайнгаст [North, Wallis, Weingast, 2009; Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2009]. Полученные ими результаты выглядят куда убедительней построений Фрэнсиса Фукуямы. Дуглас Норт, Джон Уоллис и Барри Вайнгаст предложили системную типологию социальных порядков весьма высокой степени абстракции. Они сделали порядок (и порядки - для них различение множественного и единственного числа несущественно) буквально базовой категорией, призванной описывать и объяснять общесистемные свойства целых эволюционных поколений общесоциальных систем. В частности, они выделяют порядки отрытого (open access orders) и ограниченного доступа (limited access orders), что предполагает и не рассматриваемую ими возможность порядков закрытого доступа (closed access orders). Конечно, редукция открытости как таковой к открытости
доступа1 как будто конкретизирует используемую ими категорию. Это должно было бы уменьшить угрозу избыточной абстрактности. Однако на деле происходит нечто напоминающее концептную натяжку. Фактическое рассмотрение эффектов общеморфологической открытости осуществляется лишь с учетом доступа, но трактуемого по необходимости крайне расплывчато.
В своей книге Норт и его коллеги постоянно перемещаются по лестнице абстракции от анализа функционирования отдельных социальных порядков и даже часто от специфических способов их социального открывания или ограничений подобного открывания до придания соответствующим практикам самодовлеющего, эпохального, всемирно-исторического значения. Равным образом они трактуют крайне абстрактные принципы открытости доступа и затем прямо связывают их с весьма конкретными и исторически преходящими практиками. Происходит скачок с самой нижней ступеньки лестницы на ее вершину или прыжок с вершины абстракции к самой непосредственной конкретике2.
Свои масштабные научные труды и Норт с соавторами, и Фукуяма нацеливают на широчайшие обобщения. Угол их зрения расширяется, но детали и повседневная фактура скрадываются. Правда, при этом они акцентировали и выпятили некоторые характерные детали, создав иллюзию, будто гигантские эволюционные порядки можно редуцировать до весьма конкретно понимаемых правил, а не абстрактных принципов. Фактически нам с вами и всей мировой политической науке брошен вызов. Задача заключается в том, чтобы обеспечить широту обобщений при сохранении возможности эмпирической их проверки конкретной фактурой. Задача непростая, но без ее хотя бы частичных решений никто из нас не сможет продвинуться в изучении своей проблематики, какой
1 Данная редукция фактически исключает все другие аспекты открытости, а именно баланс обменов со средой. В случае с империями важен не столько доступ, например, варваров к благам цивилизации, сколько экспорт этих благ, а с ними коммуникативных, политических, хозяйственных и прочих порядков, имперских форм и самой имперской формы. В случае с современными системами количество параметров обмена со средой радикально возрастает, что тем более делает проблематичным выделение одного лишь доступа.
2 Подробнее см.: [Ильин, 2014].
бы специфической и независимой от общих методологических вызовов она ни казалась.
Список литературы
Даль Р. Демократия и ее критики. - М.: РОССПЭН, 2003. - 576 с.
Мельвиль А.Ю. Перспективы развития высшего политологического образования // Развитие образования в России: опыт ВШЭ. Круглый стол, 26 ноября 2012. - М., 2012. - 12 с. - Режим доступа: http://www.hse.ru/data/2012/11/29/1301332296/%D0%9 F%D1%80%D0%B5%D0%B7%D0%B5%D0%BD%D1%82%D0%B0%D1%86%D0% B8%D1%8F%20%D0%B2%D1%8B%D1%81%D1%82%D1%83%D0%BF%D0%BB% D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F%20%D0%90%20%D0%AE%20%20%D0%9 C% D0%B5%D0%BB%D1%8 C%D0%B2%D0%B8%D0%BB%D1%8 F%20%D0%9 F%D 0%B5. .%D 1 %81%D1 %88%D0%B5%D0%B3%D0%BE%20%D0%BF%D0%BE%D0% BB%D0%B8%D1%82%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0 %B3%D0%BE%20%D0%BE%D0%B1%D1%80%D0%B0%D0%B7%D0%BE%D0%B 2%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8 F.pdf (Дата посещения: 01.02.2015.)
Мельвиль А.Ю. Когда и как может закончиться «линнеевский этап» в нашем профессиональном развитии? Методологический семинар РАПН «Российская политическая наука сегодня», Москва, ИНИОН РАН // Российская ассоциация политической науки. - М., 2013. - Режим доступа: http://rapn.ru/in.php?d= 4170&gr=1623 (Дата посещения: 01.02.2015.)
Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки: концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. - М.: Изд. Института Гайдара, 2011. - 479 c.
От общественного к публичному / Под ред. Хархордина О.В.. - СПб.: Европейский университет. 2011. - 529 с.
Патрушев С.В. Гражданское и политическое в российских общественных практиках / Под ред. С.В. Патрушева. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН). - 2013. - 525 с.
Политическая идентичность и политика идентичности / Под ред. И.С. Семененко; в 2-х тт. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН). - Т. 1. -2011. - 537 с.; Т. 2. - 2012. - 498 с.
Политический атлас современности. Опыт многомерного статистического анализа политических систем современных государств / Под ред. А.Ю. Мельвиля. - М.: МГИМО, 2007. - 271 с.
Сергеев В.М., Бирюков Н.И. В чем секрет «современного» общества // Полис: Политические исследования. - М., 1998. - №. 2. - С. 52-63.
Fukuyama F. The origins of political order: From prehuman times to the French Revolution. - N.Y.: Farrar, Straus and Giroux. 2011. - 608 p.
Fukuyama F. The origins of political order: From prehuman times to the French Revolution. - L.: Profile books. 2012. - XIV, 585 p.
Fukuyama F. Political order and political decay: From the industrial revolution to the globalization of democracy. - N.Y.: Farrar, Straus and Giroux. 2014. - 658 p.
North D.C., Wallis J.J., WeingastB.R. Violence and social orders: A conceptual framework for interpreting recorded human history. - N.Y.: Cambridge univ. press. -2009. - 436 p.
Sartori G. Concept misformation in comparative politics // American political science review. - 1970. - Vol. 64, N 4. - P. 1033-1053.
Schmitter P.C., Karl T.L. What democracy is... and is not // Journal of democracy. -1991. - Vol. 2, N 3. - P. 75-88.
Tilly Ch. Big structures, large processes, huge comparisons. - N.Y.: Russell Sage Foundation, 1984. - 192 p.
Tilly Ch. Contention and democracy in Europe, 1650-2000. - Cambridge: Cambridge univ. press. - 2003. - 305 p.
