Между миром и языком: к основаниям семиотики текста Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

С. Золян

МЕЖДУ МИРОМ И ЯЗЫКОМ: К ОСНОВАНИЯМ СЕМИОТИКИ ТЕКСТА

Человеческая деятельность есть непрерывный процесс порождения, обмена и преобразования ценностей и смыслов. В наиболее общем виде этот процесс может быть описан как коммуникация. Семантика и коммуникация являются неделимыми аспектами одних и тех же многообразных, но единых когнитивных процессов взаимоотображения мира и языка. В то же время, как правило, эти два аспекта информационных процессов в теоретическом аспекте оказываются разделены: семиотика и семантика занимаются изучением знаков и значений, рассматривая их в отрыве от процессов коммуникации, в то время как теория коммуникации стремится утвердить себя как универсальную дисциплину, изучающую механизмы передачи информации безотносительно к ее содержанию. Между тем именно текст есть и знак, и единица коммуникации (сообщение), и структура (форма организации информации). Понятие текста позволяет заполнить все еще существующую в теории лакуну между семиотикой и коммуникацией. Однако, как это ни парадоксально, несмотря на не поддающееся учету множество исследований, само понятие текста все еще нуждается в прояснении: далеко не ясно, что есть текст и как он организован. Можно предположить, что проблема заключается в неадекватности той методологии, посредством которой пытались объяснить природу и структуру текста. На наш взгляд, для этого требуется, чтобы были уяснены и эксплицитно описаны принципы и методы новой лингвистики и новой семиотики - таких, в которых текст, а не слово было бы исходным понятием1 . Между тем, как мы попытаемся показать, эти принципы и методы

1 Насколько нам известно, термин «текстоцентричность» впервые употребил М. Лотман как характеристику Московско-тартуской семиотической школы (из названия которой почему-то исключили петербуржцев) [Лотман, 1995]. Вяч.Вс. Иванов также утверждает, что именно текст являлся «главным объектом исследования представителей Московско-тартуской школы» [Иванов, 2010, с. 33]. Как аналог, можно указать на термин «синтактикоцентричная лингвистика» - его предложил Р. Джекендофф [1аскепёо:Г:Г], харак-териризуя теории языка в духе Н. Хомского.

250

уже давно сформулированы и хорошо известны. И хотя они и не были до сих пор представлены в виде целостной теории, но вполне допускают подобное обобщение.

1

Традиционная семиотика есть изучение знака и знаковых систем, и текст возникает в подобных теориях как производное - текст конструируется из знаков, заданных в некоторой знаковой системе и посредством определенных в этой же системе некоторых правил. На этом, при всех различиях между ними, основаны теории Пирса и Соссюра. Для первого исходным было понятие знака, для второго - знаковой системы, но в обоих случаях понятие текста по сути отсутствует (Соссюр относит все, что выше лексического уровня, к речи, у наиболее последовательно развивающего идеи Соссюра - Ельмслева текст есть все, что может быть произведено на данном языке).

Безусловно, и для Соссюра, и, с некоторыми оговорками, для Пирса слово и было наиболее характерным проявлением знака. В этом оба они опирались на дисциплины, где в качестве исходного элемента выступает изолированный знак (Соссюр - на лингвистику, Пирс - на логику). Между тем вполне возможно предположить иную версию лингвистики, где слово не было бы исходным понятием. Зададимся вопросом: что было бы, если бы лингвистика зародилась не в Риме и Греции, а в Абхазии, на Аляске или в Гренландии, где говорящие говорят на инкорпорирующих, а не на флективных языках? Можно, конечно, вслед за апологетами флективных языков в середине Х1Х в., утверждать, что потому-то люди в Греции и Риме и открыли логику и лингвистику, что там говорили на флективных языках, но подобные концепции сегодня припоминают лишь только как факт из истории языкознания. Как известно, в инкорпорирующих языках далеко не ясно, что есть слово, - оно функционирует исключительно в составе предложения и характеризует предложение в целом, почему и не осознается как отдельная языковая единица (подобно категории времени и модальности в русском языке - для так называемого «наивного говорящего» не столь очевидно, как они выражены, например, в предложениях «Он - инженер» или «Дожди»).

Однако возможны и иные подходы. Разумеется, законченные теории, отрицающие за словом «право на обладание» смыслом и значением, в лингвистике все еще остаются нереализованной возможностью. Но как принципиальный подход к семантике они уже были провозглашены еще в первой трети ХХ в. людьми, оставившими огромный след в интеллектуальной атмосфере гуманитарного знания. В философии языка - это Людвиг Витгенштейн, в лингвистике - Луи Ельмслев, в поэтике - Осип Мандельштам. Так что возможна теория языка, основанная на противоположной аксиоматике, - когда

251

предполагается, что лексическая единица сама по себе не имеет значения и приобретает его только в контексте. Эта куда менее распространенная в лингвистике позиция, которая если и допускается как альтернатива, то, пожалуй, только в поэтической семантике.

Так, согласно Л. Витгенштейну («Логико-философский трактат»):

3.3. Только предложение имеет смысл; только в контексте предложения имя обладает значением (Only propositions have sense; only in the nexus of a proposition does a name have meaning).

3.142. Только факты могут выражать смысл; класс имен этого делать не может.

4.002. Человек обладает способностью строить язык, в котором можно выразить любой смысл, не имея представления о том, как и что означает каждое слово, - так же как люди говорят, не зная, как образовывались отдельные звуки.

4.23. Имя выступает в предложении только в контексте элементарного предложения [Витгенштейн, 1958].

Куда более развернутое рассмотрение значения как употребления дано уже в позднейших работах, рассмотрение которых увело бы нас в сторону от основной тематики. С иных позиций, но по сути к тем же выводам, хотя и конкретизированным уже непосредственно к теории лексического значения, приходит Луи Ельмслев.

«Предпринимая такой детальный анализ на традиционной основе, мы, возможно, обратим внимание на тот факт, что "значение", которое несет каждая из минимальных сущностей, должно пониматься как чисто контекстуальное. Ни одна из минимальных сущностей, включая корни, не обладает таким "независимым" существованием, чтобы ей можно было приписать лексическое значение... Не существует иных доступных восприятий значений, чем значения контекстуальные; любая сущность, а следовательно, также и любой знак определяется относительно, а не абсолютно, и только по своему месту в контексте. С этой точки зрения бессмысленно проводить различие между значениями, которые появляются только в контексте, и значениями, о которых можно сказать, что они имеют независимое существование, или, следуя древним китайским грамматикам, - между "пустыми" и "полными" словами. Так называемые лексические значения в некоторых знаках есть не что иное, как искусственно изолированные контекстуальные значения или их искусственный пересказ. В абсолютной изоляции ни один знак не имеет какого-либо значения; любое знаковое значение возникает в контексте, под которым мы понимаем ситуационный или эксплицитный контекст, неважно какой, поскольку в неограниченном или продуктивном тексте (живом языке) мы всегда можем превратить ситуационный контекст в эксплицитный контекст» [Ельмслев, 1960, с. 303-304]. Как видим, также и для Л. Ельмслева лексические единицы сами по себе не обладают смыслом, а приобретают его только в контексте. А то, что принято считать смыслом слова, - это есть смысл слова в его наиболее употребительном

252

контексте (например, «белый» в смысле «быть белого цвета», а не, скажем, «быть участником Белого движения»).

Что касается поэтики, то здесь подобная точка зрения, исходящая из различия между текстуальным и узуальными смыслами, применительно к поэтическому языку является общепринятой. Заметим, однако, что поэт, последовательно реализовывавший этот принцип в своей поэзии, Осип Мандельштам, вовсе не считал контекстуальную зависимость слова характеристикой исключительно поэтического языка - для него это общелингвистическая характеристика слова.

«Как же быть с прикреплением слова к его значению; неужели это крепостная зависимость? Ведь слово не вещь. Его значимость нисколько не перевод его самого. На самом деле никогда не было так, чтобы кто-нибудь крестил вещь, назвал ее придуманным именем.

Словесное представление, сложный комплекс явлений, связь, "система ". Значимость слова можно рассматривать как свечу, горящую изнутри в бумажном фонаре, и, обратно, звуковое представление, так называемая фонема, может быть помещена внутри значимости, как та же самая свеча в том же самом фонаре.

Разве вещь хозяин слова? Слово - Психея. Живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела» [Мандельштам, 1990].

Итак, слово может иметь смысл только в составе предложения, причем это значение контекстуально, не может быть определено заранее, связь между словом и референтом подвижна. Крайне интересное развитие допускает мысль Мандельштама: значение или смысл слова («значимость») не есть перевод его самого, что может стать темой отдельного исследования: этим, помимо прочего, отрицается жестко фиксируемая в словарях соотнесенность между словом и его толкованием. Все это подводит к некоторой альтернативной семиотике и лингвистике.

3

Как было сказано выше, в традиционной семиотике исходными являются понятие знака и знаковых систем, а понятие текста появляется как производное, как описание процессов и результатов конструирования комплексных знаков из элементарных единиц алфавита. Между тем знак всегда контекстуализован и интертекстуализован - стало быть, он не может быть рассмотрен как исходное понятие. Поэтому семиотика текста не есть некоторое дополнение традиционной, это будет уже иная версия семиотики, в которой исходным будет понятие текста, и, напротив, знак будет рассматриваться как производное от текста.

253

Основные принципы подобной текстоцентричной семиотики (назвав ее «семиологией второго поколения») были очерчены еще в 1969 г. Эмилем Бенвенистом в его хорошо известной статье «Семиология языка». Но несмотря на известность, основные ее положения все еще ожидают своего решения, хотя это были не благие пожелания, а четко сформулированные конкретные задачи. Эмиль Бенвенист наметил основы новой лингвистики и семиотики, которые альтернативны по отношению к основанной на понятии знака структурной лингвистике и семиотике Ч. Пирса и Ф. Де Сос-сюра. Это - лингвистика не знака, а речи, кардинальная разница между которыми, согласно Бенвенисту, в том, что: «Семиотическое (знак) должно быть узнано, семантическое (речь) должно быть понято» [Бенвенист, 1974, с. 88].

Из этого различия следуют важные следствия, которые также до сих пор недостаточно осознаны. В первую очередь, это невозможность описания текста на основе теории, в которой исходным было бы понятие знака («определение знака как минимальной единицы»), поскольку в таком случае никакие правила комбинации знаков не позволят сконструировать высказывание (текст, дискурс): «В действительности мир знаков замкнут. От знака к высказыванию нет перехода ни путем образования синтагм, ни каким-либо другим. Их разделяет непереходимая грань. Поэтому следует признать, что в языке есть две разные области, каждая из которых для своего изучения требует отдельного аппарата понятий. Для области, названной нами семиотической, основу исследования составит соссюров-ская теория языкового знака. Семантическую же область следует рассматривать отдельно. Для ее исследования необходим новый аппарат понятий и определений» [Бенвенист, 1974, с. 89]1.

1 Заметим, что, полемизируя с соссюрианской традицией, Бенвенист мог бы сослаться на авторитет Соссюра, для которого переход от знака к синтагме был весьма проблематичен. Однозначно относя предложение к сфере речи, Соссюр колеблется при определении статуса допредложенческих синтагм, и его ответ скорее «нет», чем «да»: «Здесь можно было бы возразить: поскольку типичным проявлением синтагмы является предложение, а оно принадлежит речи, а не языку, то не следует ли из этого, что и синтагма относится к области речи? Мы полагаем, что это не так. Характерным свойством речи является свобода комбинирования элементов; надо, следовательно, поставить вопрос: все ли синтагмы в одинаковой мере свободны?». Исходя из этого критерия - ограничения на сочетаемость, - Соссюр относит к сфере языка лишь два типа синтагматики: а) фразеологизмы и клише; в) синтагмы, сконструированные посредством подобных правилам словообразования «шаблонов». Но в целом, по Соссюру, отнесение синтагм к языку или речи окказионально и не подчиняется общим правилам: «Но надо признать, что в области синтагм нет резкой границы между фактом языка, запечатленным коллективным обычаем, и фактом речи, зависящим от индивидуальной свободы. Во многих случаях представляется затруднительным отнести туда или сюда данную комбинацию единиц, потому что в создании ее участвовали оба фактора, и в таких пропорциях, определить которые невозможно» [Соссюр, 1970, с. 124].

254

Согласно Бенвенисту, вовсе не требуется отказ от «идеи языкового знака», которую он считал «самой важной особенностью языка», но необходимы, наряду с имеющими место, также и альтернативные лингвистика и семиотика текста («целого речевого произведения»):

«Нужно преодолеть соссюровское понимание знака как единственного принципа, от которого будто бы зависят и структура языка, и его функционирование. Это преодоление должно идти в двух направлениях: во внутриязыковом (интралингвистическом) анализе - в направлении нового измерения означивания, означивания в плане речевого сообщения, названного нами семантическим и отличного от плана, связанного со знаком, т. е. семиотического; в надъязыковом (транслингвистическом) анализе текстов и художественных произведений - в направлении разработки метасеман-тики, которая будет надстраиваться над семантикой высказывания.

Это будет семиология "второго поколения ", и ее понятия и методы смогут содействовать развитию других ветвей общей семиологии» [Бенвенист, 1974, с. 89].

Как видим, Эмиль Бенвенист предельно ясно сформулировал задачу: для адекватного описания «речевых произведений» требуется новая «семиология языка второго поколения», которая станет основой как для новой теории языка (Бенвенист называет ее «лингвистикой речи», «транслингвистикой», «метасемантикой»), так и для «других ветвей общей семиологии».

4

Попытаемся рассмотреть, какой могла быть семиотика, если в качестве основной модели знака ее основоположники рассматривали бы не слово, а такие случаи, где выделение знака и знаковой системы далеко не очевидно. Например, если бы они основывались на живописи. Отличие между картиной и словом - это не только различие между символическим и икониче-ским семиозисом, как то представлено в традиционной семиотике.

В свое время Лессинг в трактате «Лаокоон» [Лессинг, 1953] поставил вопрос о двух типах семиозиса, соотношения между означаемым и означающим: концепция различных типов «подражания», основанных либо на развертывании во времени («поэзия»), либо на симультанной репрезентации в пространстве (живопись и скульптура). В семиотических терминах речь идет о членимости / нечленимости и линейности / нелинейности сообщения, что приводит к принципиально различным принципам семиозиса и внутренней организации сообщения. В одном случае сообщение есть сопо-ложенность в пространстве элементов, которые сами по себе могут и не являться знаками. Во втором сообщение организуется как следование знаков во времени. Слово «Наполеон» и портрет Наполеона - не просто различные формы (символическое У8 иконическое) обозначения одного и того же рефе-

255

рента, но и различные сообщения, что, кстати, видно на примерах из Гомера (описание Гомером разрисованного щита Геракла, описание гибели Лаокоона и изображающая этот эпизод статуя).

По всей видимости, основанная на подобном принципе семиотика явилась бы подобием предложенной еще полвека назад идеи о тексте как о особом типе сигнала [Пятигорский, 1962]. Кроме того, имеет смысл напомнить, что версия лингвистики и семиотики, которая была бы основана на изобразительных знаках, была намечена в «Трактате» Л. Витгенштейна и получила название образной теории языка (точнее было ее назвать -«картинная», поскольку в оригинале и в выверенном самим Витгенштейном английском переводе используется «Bild» и «picture»). Может показаться странным, но, несмотря на огромную известность, достаточно очевидное приложение этой теории в семиотике вряд ли можно считать реализованным. Видимо, это связано с укоренненностью идущего с античных времен и ставшего основным постулатом соссюрианской лингвистики и аналитической философии языка основного постулата об условной и немотивированной связи между означаемым и означающим. (Заметим, что этот постулат относится к знаку-слову, но не знаку-предложению или знаку-синтагме [см.: Якобсон, 1983], поэтому применительно к семиотике и лингвистике текста он теряет свою непреложность.)

Согласно Л. Витгенштейну, предложение есть образ, или изображение

мира:

4.01. Предложение - образ действительности. Предложение - модель действительности, как мы ее себе мыслим (The proposition is a picture of reality. The proposition is a model the reality as we think it is).

Выше мы уже приводили мысли Витгенштейна о том, что взятое в отдельности слово не в состоянии выражать смысл. Как видим, эта идея оказывается сопряжена с «иконическим» пониманием семиозиса. Изображение на картине можно разбить на квадратики и в этом смысле утверждать, что картина состоит из квадратиков, однако они сами по себе не будут иметь ни самостоятельного значения, ни функции. Аналогично предложение разбивается на слова и в этом отношении состоит из слов, но сами по себе имена не обладают смыслом.

Витгенштейновская «образная» теория языка, в которой в качестве минимального семантического (значимого) элемента рассматривается предложение, показывает, что возможна такая лингвистическая (семиотическая) теория, которая была бы основана не на символическом, а на икониче-ском понимании языка. Тогда, строго говоря, не живопись, а естественный язык должен был бы рассматриваться как вторичная моделирующая система. Именно так Витгенштейн склонен понимать соотношение между иконом («картиной») и символом (пропозицией, предложением). Так, пропозиция или предложение есть репрезентация в знаках-символах языка некоторого «состояния дел», которое может быть представлено (воспринято) как некоторая «картина», «изображение»:

256

4.012. Очевидно, что предложение формы «aRb» мы воспринимаем как образ. Здесь, очевидно, знак есть подобие обозначаемого (It is obvious that we perceive a proposition of the form aRb as a picture. Here the sign is obviously a likeness of the signified).

Даже вторичная буквенная фиксация этой «картины» не снимает исходной иконической («иероглифической») сущности языкового знака:

4.016. Для того чтобы понять сущность предложения, вспомним иероглифическое письмо, изображающее факты, которые оно описывает. И из него, не теряя существа отображения, возникло буквенное письмо (In order to understand the essence of the proposition, consider hieroglyphic writing, which pictures the facts it describes. And from it came the alphabet without the essence of the representation being lost).

Здесь происходит интересное смешение - буквенное письмо есть «подобие» звучащей речи, а не изображаемых посредством иероглифов «фактов». Но Витгенштейн имеет в виду сущность репрезентации (essence of the representation), ведь и в буквенной записи предложение представляет некоторое положение дел, а не фонетическую запись, транскпицию звучащей речи (такая ситуация возможна только в специфических случаях: фонетические исследования, фонетический диктант для студентов-филологов и т.п., когда означаемым становится не мир и его объекты, а звуки языка). Поэтому «ошибка» Витгентштейна только кажущаяся, он в самом деле говорит не о формах, а о функциональной сущности. По Витгенштейну, предложение даже в письменной (буквенной) фиксации остается «картиной», и поэтому, как то было бы при иероглифической записи или пиктограмме, именно «показывает» свой смысл (и даже «говорит») - а не «заключает» или «скрывает» его, почему его не надо «выявлять»1; или же - если воспользоваться другой семиотической метафорой - «расшифровывать», «интерпретировать», «переводить»:

4.022. Предложение показывает свой смысл. Предложение показывает, как обстоит дело, если оно истинно. И оно говорит, что дело обстоит так (The proposition shows its sense. The proposition shows how things stand, if it is true. And it says, that they do so stand).

Каким образом возможно подобное преодоление «символизма» языка? Каким образом типографские знаки оказываются «картиной»? Именно потому, что в качестве единицы рассматривается предложение, т.е. нечто, обладающее внутренней структурой. Структура предложения отображает логическую структуру мира, и подобие, по Витгенштейну, есть не подобие внешнего проявления, а подобие внутренней сущности, структуры:

4.011. На первый взгляд, по-видимому, предложение - например, как оно напечатано на бумаге - не является образом действительности, о

1 Напомним, что одной из базисных метафор является представление о языковых выражениях как упаковке, контейнерах для значений («Linguistic expressions are containers») - [Lakoff Johnson, 1980, р. 10].

257

которой оно говорит. Но ведь и ноты тоже не кажутся на первый взгляд образом музыки, и наши фонетические знаки (буквы) не кажутся образом нашей устной речи. И все же эти символики даже в обычном смысле слова оказываются образами того, что они изображают (At the first glance the proposition - say as it .stands printed on paper - does not seem to be a picture of the reality of which it treats. But nor does the musical score appear at first sight to be a picture of a musical piece; nor does our phonetic spelling (letters) seem to be a picture of our spoken language. And yet these symbolisms prove to be pictures - even in the ordinary sense of the word - of what they represent).

Витгенштейн говорит не о подобии, а использует куда более емкое и точное понятие внутреннего сходства, изоморфизма. Не употребляя этот термин, он говорит о pictorial internal relation:

4.014. Граммофонная пластинка, музыкальная мысль, партитура, звуковые волны - все это стоит друг к другу в том же внутреннем образном отношении, какое существует между языком и миром. Все они имеют общую логическую структуру. (Как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях. Они все в некотором смысле одно и то же.) (The gramophone record, the musical thought, the score, the waves of sound, all stand to one another in that pictorial internal relation, which holds between language and the world. To all of them the logical structure is common (Like the two youths, their two horses and their lilies in the story. They are all in a certain sense one).

4.0141. В том, что есть общее правило, благодаря которому музыкант может извлекать из партитуры симфонию, благодаря которому можно воспроизвести симфонию из линий на граммофонной пластинке и -по первому правилу - снова воспроизвести партитуру, - в этом заключается внутреннее сходство этих, казалось бы, совершенно различных явлений. И это правило есть закон проекции, который проектирует симфонию в языке нот. Оно есть правило перевода языка нот в язык граммофонной пластинки (In the fact that there is a general rule by which the musician is able to read the symphony out of the score, and that there is a rule by which one could reconstruct the symphony from the line on a gramophone record and from this again - by means of the first rule - construct the score, herein lies the internal similarity between these things which at first sight seem to be entirely different. And the rule is the law ofprojection which projects the symphony into the language of the musical score. It is the rule of translation of this language into the language of the gramophone record).

В самом деле лишь с большой натяжкой можно говорить о подобии между нотной записью и бороздками на граммофонной пластинке, тогда как использование понятия «изоморфизм» вполне естественно: оно допускает и точную формализацию, и в то же время соотносится с одной из древнейших мифопоэтических и философских традиций относительно глубинного тождества макро- и микрокосма.

258

Конечно, нарисованный виноград в некоторых частных случаях можно свести к субституту символического обозначения (напр.: «В этой лавке продают виноград»)1, но в целом такой «логоцентризм» резко ограничивает методологический и дескриптивный потенциал семиотики. Речь должна идти о возможности описания таких знаковых систем, в которых нет исходно заданного набора знаков (словаря, алфавита). Такие системы существуют и хорошо известны (кинематограф, живопись, скульптура), но их описание еще не привело к выработке соответствующего методологического инструментария2. Попытки найти «исходные» элементы живописи приводят к таким незнаковым объектам, как линии и фигуры или же цвет, что было зафиксировано в истории живописи и скульптуры (кубизм, фо-визм, абстакционизм, с некоторыми оговорками - импрессионизм), в конечном итоге приводит к выделению внезнаковых объектов: либо геометрических и стереометрических - линии и фигуры; либо физических и оптических - цвет.

Однако, как видим, вполне возможна семиотика, в которой в качестве знака будет выступать некоторый целостный комплекс, который есть одновременно и знак, и сообщение, и структура. Хотя Витгенштейн говорит о предложении / пропозиции, эти идеи вполне могут быть использованы в семиотике текста - как описание принципов отображения (подобия), устанавливающееся между миром и текстом. Ведь если говорить об описании положения дел, то очевидно, что это должен быть текст (как некоторое полное описание состояния дел, конъюнкция атомарных предложений -возможный мир, согласно Рудольфу Карнапу). Введение модальностей также требует введения понятие комплекса предложений (вновь упомянем о модельной структуре [Крипке, 1974], естественно-языковой репрезентацией которой может быть только упорядоченное в форме текстов множество пропозиций со стратифицированной областью референции). Но для Витгенштейна это не бесконечная или конечная последовательность предложений, а картина мира - со всеми предполагаемыми «живописными» коннотациями:

3.01. Совокупность всех истинных мыслей есть образ мира (Bild der Welt) (The totality of true thoughts is a picture of the world).

Продолжим: при этом не только мир может описываться посредством текста (текст как картина мира), но и сам выступает как картина самого себя, т.е. как текст.

1 Ср.: «Нарисованный виноград есть не символ действительного винограда, а кажущийся виноград» [Маркс, 1959, с. 93].

2 На это недавно обратил внимание Вяч.Вс. Иванов, поставив следующую проблему для семиотики XXI в.: «Насколько методы исследования дискретных знаков (например, слов и других единиц языка) могут быть перенесены на непрерывные тексты (музыку, живопись, немонтажное кино)?» [Иванов, 2010, с. 35].

259

Безусловно, требует особого дополнительного анализа и то, что Витгенштейн понимает под понятием «картины», - это вторая половина второго раздела «Трактата», в частности, его утверждение, что картина и есть факт (2.141). Это, а также и ряд других не затронутых здесь аспектов «изобразительной» («картинной») теории языка требуют дальнейшей углубленной разработки. Здесь же нам важно было показать, как можно отойти от лежащего в основе семиотики понимания знака как дискретного и символического (основанного на условной связи между означаемвым и означающим). Возможно и витгенштейновское понимание базисного знака -как картины, т.е. некоторой целостной и состоящей из недискретных компонентов структуры и системы, которая не составляется из заранеее заданных знаков-компонентов, а сама формирует внутри- и межтекстовые структуры. Тексты, которые являются знаками, но не состоят из знаков, -это вовсе не некое экстравагантное отклонение, а вполне обыденное явление: продукты кинематографа или живописи не используют готовые знаки из заданного алфавита, а сами создают их в процессе функционирования в качестве текста. Соответственно, возможна подобная семиотика текста, в которой подобные явления будут рассматриваться как первичные и исходные: это будет недискретная (не предполагающая расчленение текста на единицы алфавита) и / или иконическая, основанная, основанная не на догме об условности связи между означаемым и означающим, а на положении о допускающем различные проявления изоморфизме между ними.

4

В заключении попытаемся изложить наше видение того, как можно конкретизировать сформулированную Бенвенистом задачу и предложить основные принципы базирующейся на «семиологии языка второго поколения» текстоцентричной теории - позволим себе отойти от терминов Бенвениста, но имея в виду предложенный им подход. Текстоцентричная теория языка будет описывать все те же механизмы формирования языковых структур. Вместе с тем, по крайней мере в сфере семантики, она будет исходить из того, что семантические структуры языка не только реализуются, но, прежде всего, воссоздаются в процессе многомерной актуализации и коммуникации, т.е. в форме текстов.

Процесс передачи информации обычно представляют как передачу знаков или сигналов. Однако это поверхностный взгляд - единицей коммуникации является текст. Только текст, а не знак следует рассматривать как объект создания - передачи - сохранения - преобразования информации, и именно текст является оптимальной формой операций с информацией и ее функционально-смыслового структурирования. Сам текст является знаком, и составляющие его знаки-конституенты внутри него теряют свою автономность и самодостаточность.

260

В случае языкового текста лексические единицы и другие дотекстовые структуры, безусловно, составляют текст, но в этом случае изменяется их характер. Так, языковой знак, будь то слово, имя или предложение, внутри текста выступает уже не как внутрисистемное интенсиональное отношение, а как модальное, как межмировое отношение референции или как межмировая линия, выделяющая некоторое множество объектов в различных мирах. Это уже достаточно хорошо осознано на примере разграничения таких единиц, как предложение то высказывание, но не является столь очевидным применительно к лексике, поскольку в этом случае есть нечто данное - набор исходных единиц, словарь. Однако внимательный анализ показывает, что уже на уровне знаков - лексических единиц семантика знака включает модально-темпоральное измерение [подробнее см.: Золян, 2014 а, в]. При этом нетрудно убедиться, что «заданность» семантики словаря возможна только в системе, а не в тексте. Так, всякое преобразование данной лексической единицы при переводе или пересказе может выявить динамический характер его семантики. Например, адекватный перевод есть не сопоставление слов из словаря одного языка со словами из словаря другого, а соотнесение контекстов, в которых они встречаются. Соответственно, слово может быть переведено не как изолированная единица, а только в контексте, а так называемое бесконтекстное значение слова - это, как правило, его значение при употреблении в наиболее характерном контексте - см. вышеприведенную мысль Л. Ельмслева о том, что «любое знаковое значение возникает в контексте» [Ельмслев, 1960, с. 303].

Можно продолжить идею Ельмслева о том, что в изоляции знак не может иметь значения (смысла), и считать, что такие характеристики, как «знаковость» и «языковость», сами по себе еще недостаточны для формирования смысла. Смысл есть результат соположения языковой и внелин-гвистических систем в процессе коммуникации и есть механизм соотнесения текста (не обязательно вербального, это может быть в том числе и текст поведения) с множеством его возможных значений (интерпретаций, миров, текстов). Понимание (осмысление) не ограничивается знаковыми и текстуальными операциями, но является также компонентом знаковых моделей поведения и межличностного (социального) взаимодействия («языковых игр»).

Противопоставлению подлежат не лингвистика знака и лингвистика текста (если следовать терминологии Бенвениста), но скорее подходы: словоцентричный и текстоцентричный. При текстоцентричном исходным понятием явится текст, а смысл будут рассматриваться как контекстно-зависимая переменная величина. Такой подход предполагает анализ смысловых структур в их соотнесенности с интертекстуальными и контекстуальными факторами и позволяет более зримо увидеть и описать семантику «языка в действии». Семантика языкого знака, будь то слово или текст, в этом случае предстает как контекстуально обусловленная и не сущест-

261

вующая вне этих факторов текста и стратегий его интерпретации. При этом, следуя принципу динамической семантики1, нужно исходить из того, что семантика текста и его конституентов не только зависит от контекста, но, в свою очередь, сама видоизменяет контекст.

Введение понятия текста как исходного вовсе не требует отказа от понятия знака. Другое дело, что в этом случае функциональной окажется именно семантическая и семиотическая сторона знака - как отношение между означаюшим и означаемым, между языком и миром. Знак в этом случае будет пониматься не как исходно заданная единица, а как соотношение. Более того, именно предлагаемый подход позволяет описывать текст как знак, но только как знак особого типа, семантикой которого, в отличие от языковых структур предшествующего уровня, оказывается не некоторый объект или множество объектов, а некоторая система отношений между различными стратифицированными областями.

Предлагаемая текстоцентричная теория позволяет по-новому рассмотреть типологию типов дискурса - это не столько различающиеся лингвистическими признаками языковые структуры, сколько особые типы стратегии языкового поведения, позволяющие за счет изменения правил интерпретации актуализировать одни и те же языковые структуры тексты в различных дискурсивных практиках, и наоборот, обеспечивать реализацию некоторой дискурсивной стратегии посредством различных текстовых структур. Так, художественный текст предполагает одновременную референцию к поэтическому миру текста, мирам литературной традиции, мирам истории, персональному миру читателя и т.д. Референция исторического текста - это межмировое отношение между различными темпоральными модальностями (мир в прошлом, настоящем, будущем). Темпоральные модальности могут быть осложнены деонтическими и др. (напр.,: мир, долженствующий быть в будущем, мир, возможный, но нереализованный в прошлом, и т.п.) Такая гибкость, позволяющая тексту выступать в различных ипостасях, есть один из способов генерировать новые смыслы и значения.

Несмотря на различные проявления, сферы приложения и используемые методы, объектом анализа оказывается некий единый принцип -это механизм структурирования смысловых структур. Формирование смысловых структур текста начинается с уровня субтекстовых структур -в их соотнесенности со следующими структурами смысла и значения:

1 Динамическая семантика - направление в формальной семантике, возникшее еще в 80-е годы в работах Ганса Кампа и Ирен Хейм. Несмотря на очевидную привлекательность ее принципов, ввиду ее концентрации на процедурах логического анализа языковых кванторов и т.п. она все еще в малой степени известна в лингвистике и семиотике. Между тем, как то показывает поэтическая семантика, эти принципы и методы могут иметь куда более широкое применение, в частности, при изучении текстуальных и контекстуальных трансформаций лексического значения.

262

а) интертекстуальными (множество текстов); Ь) прагмасемантическими (множество коммуникативных контекстов функционирования данного текста); с) референциальными (возможные миры, стратифицированные области интерпретации); и, наконец, ф функционально-прагматическими (языковое поведение в его соотнесенности с факторами политической, социальной и межкультурной коммуникации, «языковые игры»).

Семантика языкого знака контекстуально обусловлена и не существует вне структур текста и стратегий его интерпретации. Язык рассматривается как ансамбль концептуальных и контекстуально-зависимых подсистем, для которого язык, понимаемый как система знаков, есть лишь план выражения. Если ранее такой подход связывался исключительно с языком в поэтической функции и признавался лишь в поэтике, то сегодня становится очевидным, что и другие виды языковой деятельности носят динамический и креативный характер. Семантические структуры языка не только реализуются, но прежде всего воссоздаются в процессе многомерной актуализации и коммуникации, т.е. в форме текстов. Только текст (а не знак) может рассматриваться как объект создания - передачи - сохранения - преобразования информации.

Текст не есть некий контейнер для «готовых» смыслов - он работает как их «генератор», порождая смыслы в процессе функционирования (Юрий Лотман, Ролан Барт). Следует учесть, что как при порождении текста, так и при его интерпретации оказываются задействованными несколько семиотических систем, и их смысловое взаимодействие приводит к динамическим смысловым трансформациям уже на уровне субтекстовых структур1. При этом, как то предлагал Ю.М. Лотман еще в 80-е годы [Лотман Ю.М. Семиотика... 1981; Лотман Ю.М. Мозг... 1981], текст необходимо рассматривать динамически, в процессе его порождения и функционирования, как смысловое и функциональное единство, способное к целеполаганию, адаптации и трансформации в зависимости от изменяемых условий (контекста), а также обладающего способностью сохранять информацию (памятью), перерабатывать ее (креативно-когнитивные характеристики) и передавать ее (коммуникативная сила).

Тем самым исходный объект текстоцентричной семиотики и лингвистики - это текст, но изучаемый «не в себе и для себя», а как целокуп-ность его многомерной гетерогенной смысловой структуры, множественности языков порождения и интерпретации и контекстно обусловленных коммуникативных характеристик. Единицы языка будут в таком случае определяться не столько посредством их внутрисистемных синтагматических и парадигматических отношений, а относительно их функции в организации текста и его возможных приложений (интерпретаций). Текст выступает и как структура, и как операция (действие), а языковая

1 Так, в поэтическом тексте уже даже звуки могут непосредственно соотноситься со смыслами (звукосимволизм).

263

деятельность - как многомерная актуализация и тем самым текстуализа-ция языковых структур в процессе коммуникации.

Список литературы

Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М.: Прогресс, 1974. - 477 с.

Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. - М.: Изд. иностранной литературы, 1958. - 131 с.

Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. - М.: Прогресс, 1960. -Вып. 1. - С. 264-389.

Золян С.Т. Модальная семиотика: основания и обоснования // Метод. Поверх методологических границ: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин / РАН. ИНИОН. - М., 2014. - С. 97-121.

Золян С.Т. О модальном измерении языкового знака // Вопросы языкознания. - М., 2014. -№ 3. - С. 96-111.

Иванов В.В. «Границы семиотики»: Вопросы к предварительному обсуждению // Современная семиотика и гуманитарные науки. - М.: Языки славянской культуры, 2010. -С. 31-52.

Крипке С. Семантический анализ модальной логики // Фейс Р. Модальная логика. - М., 1974. - С. 253-303.

ЛессингГ.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии / Пер. Е. Эдельсона // Лес-синг Г.Э. Избранные произведения. - М.: Худож. лит., 1953. - С. 385-516.

Лотман ЮМ. За текстом: Заметки о философском фоне тартусской семиотики (Статья первая) // Лотмановский сборник. - М., 1995. - Вып. 1. - С. 214—222.

Лотман Ю.М. Семиотика культуры и понятие текста // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. - 1981. -Вып. 515. - С. 8-28.

Лотман Ю.М. Мозг - текст - культура - искусственный интеллект // Семиотика и информатика. - М., 1981. - Вып. 1. - С. 13-17.

Мандельштам О.Э. Соч.: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1990. - Т. 2. - 464 с.

Маркс К К критике политической экономии // К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. -Изд. 2. - Т. 1. - С. 1-167.

Пятигорский А.М. Некоторые общие замечания относительно текста как разновидности сигнала // Структурно-типологические исследования. - М.: Наука, 1962. - C. 144-154.

Соссюр Ф. Труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1977. - 695 с.

Якобсон Р. В поисках сущности языка // Семиотика. - М.: Наука, 1983. - С. 102-117.

Jackendoff R.S. Language, consciousness, culture: Essays on mental structure. - Cambridge: MIT Press, 2007. - 403 p.

Lakoff G., JohnsonM. Metaphors we live by. — Chicago: Univ. of Chicago press, 1980. - 242 p.

264