Метатеоретизирование в социологии: перспективы концептуальной стандартизации и теоретической кодификации социологического знания Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ

И.Ф. Девятко

МЕТАТЕОРЕТИЗИРОВАНИЕ В СОЦИОЛОГИИ: ПЕРСПЕКТИВЫ КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ СТАНДАРТИЗАЦИИ И ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ КОДИФИКАЦИИ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ

КОММУНИКАТИВНЫЙ IMPASSE И ВОЗНИКНОВЕНИЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО МЕТАТЕОРЕТИЗИРОВАНИЯ

Для работ, рассматривающих проблемы социальной теории конца XX — начала XXI веков, характерно возрождение интереса к исследованию оснований социологической теории — к тому, что можно обозначить, пользуясь мертоновским термином, как «общую теоретическую ориентацию» (формальную теорию). Значительная часть теоретических работ посвящена проблематике метаанализа и теоретического синтеза, т.е. решению задач аналитического упорядочения, теоретико-методологической кодификации,

концептуальной стандартизации и, в более отдаленной перспективе, содержательного соединения различных типов и уровней социологического теоретизирования (создания новой, сводной теоретической перспективы). По меньшей мере с начала 1990-х гг. собирательным обозначением для подобных исследовательских усилий в области социальной теории служит термин «метатеоретизирование», широко используемый не только социологами [30; 33], но и историками [43], философами [29], психологами и др. [15; 35]1 В социологии под метатеоретизированием понимают

«систематический анализ внутренней структуры социологической теории», имеющий три основные цели: достижение более глубокого понимания предметных теорий, преодоление логических и концептуальных слабостей существующих теорий и подготовку к

1 Наиболее общее понимание метатеории как теории, предназначенной для анализа структуры, свойств, методов и законов некоторой другой, объектной теории, было разработано в начале прошлого века математиком Д. Гильбертом в связи с реализацией предложенной им программы обоснования математики. Современные металогика и метаматематика, в соответствии с исходным замыслом Гильберта, изучают структуру и средства вывода высказываний математических и логических теорий, а также значения и правила интерпретации математических и логических выражений.

разработке новой теории, к построению сводной теоретической перспективы [30; 3 1; 33]. Яркими проявлениями растущего интереса к метатеоретизированию в социологии стали характерные для 80—90-х годов XX века дискуссии о конфликте и взаимосвязи между микро- и макроуровнями социологического теоретизирования (см.: [7; 12; 14; 23]), о соотношении различных социо-

логических парадигм (см. ниже в данной статье), а также о взаимоотношении действия и структуры (см.: [9; 10; 18; 19 и др.]).

Увеличивается и число работ, посвященных истории, методам и принципам мета-анализа в социологической теории, классификации складывающихся в этой области подходов [8; 30; 33; 34;

41]. В статье мы наметим лишь некоторые перспективы концептуальной стандартизации и кодификации методологических принципов, эпистемологических предпосылок и моделей теоретического объяснения, открывающиеся в результате анализа оснований социологического знания и в перспективе ведущие к его продуктивному накоплению.

Причины резко возросшего интереса исследователей к анализу оснований социологической теории в большой степени связаны с тем, что более ранние попытки накопления обоснованного знания путем исключительно эмпирической проверки множества «разноязыких» формальных и содержательных теорий вели не к созданию системы согласованных теоретических утверждений, а ко всё большему разрыву языков теоретизирования, свойственных ведущим социологическим парадигмам. Сложилась ситуация коммуникативного impasse, тупика в социальной теории, когда невозможно прямо сопоставить теоретические объяснения и даже описания, предлагаемые сторонниками разных социологических «школ», и указать на какие-то универсальные критерии оценки теоретической рациональности их утверждений (подчас относящихся к одним и тем же социальным явлениями или к процессам одного уровня). Иными словами, результатом интенсивных усилий предыдущих поколений исследователей по созданию и эмпирическому обоснованию всё новых теорий и понятий стало, по выражению Д ж. Александера и П. Коломи, неконтролируемое «...изобилие парадигм, моделей, понятий и эмпирических исследований, относящихся практически к любому аспекту социального мира, который только можно вообразить» [8, р. 28.], которое породило поначалу ощущение теоретического кризиса и парадигматического раскола (70-е годы XX века) (см.: [13; 16; 20]), а

десятилетием позже привело социологов следующего поколения

к пессимистическим оценкам полезности теорий как таковых и/ или возможностей их рационального оценивания и сравнения: «Скептицизм вытеснил веру, и слова типа «болезнь», «пессимизм», «дезинтеграция» или «утрата иллюзий» всё больше окрашивают дискурс о современной социологии» [8, р. 28]. Так в фокусе интересов ведущих теоретиков оказались проблемы социологической теории как таковой, проблемы общей теоретической ориентации. Иными словами, в социологии 80—90-х годов XX века сформировалось новое и достаточно влиятельное исследовательское направление, основными задачами которого стали: изучение структуры и оснований социологической теории — метатеоретизирование, в терминах Дж. Ритцера; анализ моделей объяснения и нормативных стандартов («теоретической логики», в терминах Дж. Александера), характерных для ведущих социологических парадигм

— структуралистской, функциональной, интерпретативной, натуралистской (см.: [2]); построение типологии уровней теоретичес-

кого объяснения, а также попытки теоретико-методологической кодификации и концептуальной стандартизации социологического знания (см.: [6; 15; 21; 24; 31; 39; 41; 42]).

Каковы перспективы развития фундаментальной социологической теории в указанном направлении? Не стоит ли занять позицию «теоретического плюрализма» и просто следовать прихотям интеллектуальной моды, конъюнктурным соображениям или «принципу арациональности» в выборе терминологии и круга цитируемых авторов? Вопрос о возможности синтеза конкурирующих теоретических течений и примирения аналитических оппозиций в описании социального мира и социального действия довольно сложен и не может быть рассмотрен в рамках этой статьи. Существует, однако, и более простой и доходчивый аргумент в пользу занятий фундаментальной теорией, связанный с вышеупомянутыми задачами теоретической кодификации и концептуальной стандартизации социологического знания. Ценность теоретического знания в немалой степени зависит от ясности и упорядоченности специального языка теории. Элементы такого языка — теоретические понятия — должны образовывать концептуальную «сетку», каждый узел которой соответствует непустому множеству эмпирических «данных», или некоторых высказываний, описывающих действительное положение дел в определенное время и в определенном месте. Отношения между понятиями-узлами концептуальной сетки, а также между понятиями и «данными» далеки от однозначной упорядоченности и являют-

12 И.Ф. ДЕВЯТКО

ся самостоятельным предметом для анализа логики научной процедуры. Существует, однако, и простое, интуитивно ясное требование к отношениям между теоретическими понятиями и эмпирическими данными, которое заключается в том, что множество теоретических понятий должно быть некоторым отображением релевантного множества данных. Понятие «отображения» — это обобщение идеи алгебраической функции, такое отношение между двумя множествами, когда каждому элементу множества-отображения соответствует хотя бы один элемент множества-«про-образа», однако каждому элементу из множества-«прообраза» должен соответствовать только один элемент множества-отображения. Последнее требование может быть легко понято и по аналогии с единственным значением конкретной функции для заданного значения аргумента, и просто содержательно: отображение, в котором нельзя определить однозначно, какой из двух и более элементов должен быть выбран в качестве представителя отображаемого элемента-«прообраза», попросту не задано, то есть не может отображать, репрезентировать или кодировать в другом языке исходное множество наблюдений. Применительно к множеству теоретических понятий можно сформулировать точно такое же требование определенности: одно и то же место в теоретической «сетке» не могут занимать два, три или более теоретических понятия, находящихся в одном и том же отношении отображения к некоторой подсовокупности наблюдений и в сходных отношениях с «соседними» теоретическими понятиями. (Излишне говорить, что на любой данной совокупности наблюдений могут быть определены разные отображения, так же как на одном и том же числовом множестве можно задать неопределенно много функций). К сожалению, на сегодняшний день язык социологической теории зачастую не отвечает даже такому «слабому» требованию определенности: одни и те же факты, рассматриваемые в одном и том же концептуальном аспекте, описываются разными терминами, концептуальная связь между которыми оставляется непроясненной, так что получаемые теоретические высказывания оказываются несопоставимыми и непроверяемыми «одно против другого». В наиболее простом случае мы имеем дело с постоянным «переименованием» понятий, не сопровождаемым концептуальной проработкой, то есть уточнением содержания понятия и его концептуального поля (отношений с другими фрагментами теоретической «сетки»), иными словами, просто с изобретением новых терминов для хорошо известных идей.

Сплошные стрелки — правильное отображение,

пунктирная стрелка — неправильное.

Рис. 1. Пример отображения ^ множества данных А на множество значений теоретического понятия В

Такие терминологические новации далеко не безобидны: помимо невозможности прямо сопоставить и эмпирически проверить высказывания теории, недобросовестное терминологическое новаторство ведет к прекращению накопления и роста теоретического знания, к невозможности консолидации его в связное и структурированное целое, т.е. к невозможности его кодификации. Поэтому значительная часть теоретических работ в области формальной социологии посвящена, в сущности, стандартизации языка социологической теории, прояснению концептуальных полей отдельных понятий (например, славящихся своей запутанностью и неоднозначностью понятий «сообщества», «девиации» и т.д.), а также уточнению взаимосвязей между близкими или эквивалентными понятиями (отметим, что содержательная социологическая теория чаще фокусируется на эмпирической проверке отношений между неэквивалентными понятиями). В работе У. Уоллеса [41] обосновывается представление о том, что концептуальная стандартизация - основной элемент «эмпирической аналитической метатеории», который открывает возможность систематических теоретических инноваций и кумулятивного роста социологического знания, а также обеспечивает подлинную основу для дисциплинарной солидарности, предотвращая окончательную фрагментацию социологии, полную потерю интеллектуальной связности (см. также: [11; 17]).

В книге Дж. Скотта можно найти несколько убедительных и довольно простых примеров, иллюстрирующих потенциальные

выгоды концептуальной стандартизации и кодификации социологического знания (см.: [36]). В частности, анализируя взаимоотношения жизненного мира и системы в теории коммуникативного действия, разработанной Ю. Хабермасом к началу 80-х годов прошлого столетия, Скотт показывает, что понятие «жизненного мира» (Lebenswelt), заимствуемое Хабермасом из феноменологической традиции, трактуется им в качестве интегрирующего неявного фона коммуникативного взаимодействия, обеспечивающего возможность интеграции и «поддержания образца». При этом интерпретативные схемы и нормативные принципы легитимации, составляющие ядро «жизненного мира», создают «институциональные рамки» (термин из более ранних работ Хабермаса), обеспечивающие упорядоченное протекание коммуникации и совместной трудовой деятельности. Таким образом, в контексте теории коммуникативного действия «жизненный мир» оказывается довольно точным морфологическим и функциональным эквивалентом «социетального сообщества» позднего Т. Парсонса, что позволяет провести ряд прямых сопоставлений между теориями социетальной эволюции, разработанными Хабермасом и Парсонсом [36, р. 237—252]. Интересно, что такое концептуальное прояснение иногда позволяет выявить не только теоретические «синонимы», ной «омонимы». Так, в той же работе Скотт проницательно замечает, что заимствуемое у Парсонса понятие «консенсуса» Хабермас использует в существенно ином смысле, подразумевая под ним не столько монолитную нормативную согласованность, сколько взаимную толерантность и согласие участников коммуникации, не ограничиваемое «внешними» по отношению к рациональным аргументам факторами [36, р. 253]. Для описания экономических и политических структур целенаправленного действия Хабермас предпочитает использовать термин «система». Таким образом он «разводит» социальные, с одной стороны, и экономические и политические сферы действия, пытаясь подчеркнуть вторичность нормативного и, шире, институционального контекста действия для волюнтаристского инструментального действия в сферах производительного труда или политического господства. Идеальной моделью последнего является эгоистическая максимизация индивидуального интереса, якобы игнорирующая коммуналистские и альтруистские нормы «жизненного мира» (социетального сообщества)2.

2 Абстракция волюнтаристского инструментально-рационального действия, определяемого исключительно в терминах соотношения субъективно

В результате дилеммы нормативного/волюнтаристского и субъективного/объективного в детерминации действия, о которых будет говориться далее, дополняются жёстким противопоставлением «жизненный мир — система», образующим концептуальную рамку предлагаемой Хабермасом модели общества. Эта модель использует противопоставление «жизненный мир — система» в качестве концептуального эквивалента противопоставления «базис — надстройка», играющего ключевую роль в марксовой модели общества. Однако Хабермас, следующий «критической традиции» неомарксизма, полагает, что именно жизненный мир формирует систему как область преимущественно инструментального, целенаправленного действия, которая лишь постепенно автономизируется и внутренне дифференцируется. В свою очередь, система «колонизует» жизненный мир, подменяя «чистый» экспрессивный компонент коммуникативного действия ма-нипулятивно-стратегическим, целевым компонентом, что ведет к распаду сначала публичной, а затем и приватной сфер.

Отношения моделей общества у Маркса и Хабермаса представлено на рис. 2. На нём эти две базовые модели сопоставляются с ещё одной метатеоретической моделью, предложенной Д. Локвудом, которая позволяет прояснить их взаимоотношения. Локвуд отметил [25; пит. по: 36, р. 119], что всякий стремящийся к полноте социологический анализ социального мира и социального действия имеет два несводимых друг к другу аспекта — «нормативный» и «материальный». Нормативный аспект предполагает моральные стандарты для оценивания статусного и ролевого со-

произвольных целей и объективно «имманентных» этим целям средств, конечно, восходит к веберовской типологии действия. Она дополняется абстракцией самоценного, т.е. ценностно-рационального и нормативно-ограниченного «внешним» для субъекта ценностным горизонтом действия, имеющего явный альтруистический аспект. Заметим предварительно, что немалая часть возникающих здесь проблем связана со смешиванием этического, собственно нормативного измерения теории социального действия (которое может быть просто-напросто эгоистическим и равно рассматривающим и людей, и вещи, и идеи как средство достижения индивидуальной цели, либо альтруистическим и определяющим не только свои средства, но и сами цели с учетом позиции другого) и субъективного/идеального аспекта действия как аналитически и практически отличного от объективного/материального. Несомненно, эгоистичное «стратегическое» действие может быть и идеальным, субъективным (происходить исключительно в сфере субъективных смыслов и ориентации коммуникативного взаимодействия, «символических структур жизненного мира», по Хабермасу). И, наоборот, сугубо техническое, инструментальное и аффективно-нейтральное объективное действие, производимое в материальном мире па основе манипулятивного эмпирического знания может быть абсолютно альтруистическим актом.

ответствия в социальной системе, то есть ядро институционального порядка, или «нормативный порядок» в терминах Парсонса. Именно (и исключительно) этот нормативный порядок, по мнению Локвуда, и является сферой социального контроля и социализации. Материальный уровень, обозначаемый Локвудом как «основа» (substratum), представляет собой «фактическое раепола-гание средствами», структуру «дифференцированного доступа к ограниченным ресурсам», детерминирующую жизненные шансы и объективные интересы акторов. Локвуд считает, что «Социальная система» Парсонса (1951) так же как и, по нашему мнению, «Теория коммуникативного действия» Хабермаса (1982), чрезмерно концентрируется на нормативном аспекте анализа в ущерб материальному. Марксова модель скорее сфокусирована на материальном уровне надстройки, хотя вопрос о взаимоотношении базиса и надстройки остается главным предметом дискуссии в марксизме и наследовавших ему социальных теориях (это обстоятельство отражено на рис. 2 жирной стрелкой). Заметим здесь же, что с этим различением Локвуда связано и другое чрезвычайно важное для сегодняшней социальной теории различение: «социальной интеграции» на уровне материального субстрата; интеграции индивидов и групп; и «системной интеграции» ролей, статусов, норм и нормативных ожиданий, составляющих базовые социальные институты — ядро нормативного порядка (см.: [25]).

Маркс

Хабермас

Локвуд

Надстройка

Политические, правовые и др. институты

Жизненный мир

Публичная сфера / Приватная сфера

Нормативный

порядок

«Ядро» институцио налъного порядка I Системная интеграция—дезинтеграция

Базис

Производственные силы и отношения (включая отношения

собственности на средства производ-

ства)

Система

Политика / Экономика

Материальный

субстрат

Индивидуальные и коллективные акторы, распределение ресурсов I Социальная интеграция-дезинтеграция

Источник: [36, р. 244]. Воспроизводится с небольшими изменениями.

Рис. 2. Пример концептуальной стандартизации базовых моделей общества по Марксу, Хабермасу и Локвуду

МОДЕЛИ ОБЪЯСНЕНИЯ И КЛАССИФИКАЦИЯ ОСНОВНЫХ

ПАРАДИГМ СОВРЕМЕННОЙ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ

Причины возникновения «коммуникативного тупика» в социологической теории, как уже говорилось, не сводятся к концептуальной путанице и различиям в стиле социологического теоретизирования. В социологии существуют принципиально различные и, возможно, несовместимые модели социологического объяснения, или, как часто говорят, «социологические парадигмы».

Различия между моделями социологического объяснения прежде всего касаются нормативных, логических, методологических и содержательно-теоретических стандартов, с помощью которых ученые оценивают, что в рамках данной теоретической перспективы (исследовательской программы) считается плохим либо хорошим объяснением, описанием, доказательством.

Модели объяснения, таким образом, представляют собой стандарты для оценки адекватности объяснений в пределах конкретной теоретической перспективы или шире — исследовательской программы. Каждый тип объяснения предъявляет свои требования к эмпирическим данным, определяя реальную логику исследования (методологические нормы, стандарты оценки, способы концептуализации и используемые методы) (см.: [2, с. 18—20]).

В философии и методологии социальных наук также предпринимались неоднократные попытки выделить некие общие «парадигмы», каждая из которых объединяет несколько моделей объяснения (Р. Фридрихе, Дж. Ритцер, П. Рот и др.). Например, известная классификация Ритцера включает четыре признака, позволяющих анализировать ведущие социологические парадигмы:

— образцовое исследование;

— носящее мировоззренческий характер представление о предмете социологии («онтология»);

— методы исследования;

— модель теоретического объяснения или теоретическая перспектива.

Ритцер выделяет три социологические парадигмы: парадиг-

му социальных фактов; парадигму социальных дефиниций (называемую также конструкционистской или интерпретативной); и бихевиористскую парадигму [см.: 2].

Мы будем, однако, придерживаться представления о том, что классификация основных исследовательских перспектив должна быть основана на различиях базовых предположений в раз-

ных моделях социологического объяснения — представления, наиболее полно разработанного Дж. Александером [6], хотя и несколько усложним классификацию базовых предположений этого автора. С точки зрения Александера, несоизмеримые социологические теории и соперничающие парадигмы различаются теоретической логикой, способом идентификации социального действия

— главного предмета социологического анализа, при этом зачастую они исходят из одностороннего взгляда на природу и основной источник социального действия, а также на его детерминацию.

В частности, многие социологические теории и целые теоретические перспективы, восходящие прежде всего к рациональному индивидуализму Т. Гоббса, локализуют первоисточник действия, в том числе и коллективного, исключительно на уровне отдельного индивида, то есть занимают позицию «методологического» индивидуализма. Индивидуалистская позиция в социальной теории Нового времени, лишь в XIX веке пришедшей к общим контурам современного дисциплинарного размежевания на социологию, политическую экономию, право, этику и т.д., в значительной мере связывала себя с идеей «естественных прав» индивидов как далее неделимых источников преднамеренного, интенционально-го и преимущественно рационального действия, реализующего индивидуальные, преимущественно (но не обязательно) материальные «интересы». Другим важным аспектом этой позиции являлось и является понимание индивида как конечного субъекта моральной, правовой и гражданской ответственности за свои действия. Наконец, индивид рассматривается в ней как носитель высшего авторитета в интерпретации собственных поступков и собственной жизни в целом, то есть, в терминах литературоведения, как автор, обладающий привилегированным эпистемологическим доступом к замыслу, субъективной цели и обоснованию действия. Такое понимание действия делает вопрос о природе социальности как таковой, социального мира вторичным относительно вопросов, касающихся действий индивидуальных субъектов.

Трактовка индивида как последнего, неделимого далее носителя мотивов, интересов и обоснованных убеждений об уместных способах действия («individuum» — латинский синоним греческого «атО | 1о£»), то есть тех оснований действия, которые предположительно и отличают последнее от событий физического мира, детерминированных физическими причинами, вела к целому ряду логических и содержательных трудностей, истинный масштаб

которых стал очевиден только во второй половине XX века (хотя первые попытки преодоления этих трудностей в социологии восходят к веберовской теории действия). (Детальный анализ природы этих трудностей см.: [3].) Однако уже в работах Ш. Монтес-

кье и Ж.-Ж. Руссо можно найти достаточно ясные представления о том, что, возможно, индивиды, вместе со своими правами и интересами, сами являются порождением общества как целого, социального мира, иными словами, индивиды не обладают никакой естественной и аутентичной «внутренней сущностью» как источником побуждения к действию, воления. С этой точки зрения, само понимание намерений, целей и способов действия зависит от осознания и понимания общества как самостоятельного объекта исследования и одновременно — первоисточника индивидуальных идей и действий. В этом случае, вопреки индивидуалистской позиции, социальное целое становится принципом объяснения, а индивидуальные социальные действия — его предметом. С точки зрения эпистемологической, такая позиция может быть обозначена как «методологический» холизм. Онтологическим эквивалентом фундаментального различения «методологический» индивидуализм—холизм является разграничение социальное действие—социальный мир как «обобщенная проблема», фокус социологического теоретизирования («социальное действие—соци-альный порядок» уАлександера, см.: [6, СЬ. 3]).

Имеется ещё одно важное разграничение субъективизм—объективизм, трактуемое, однако несколько по-разному разными авторами. Причиной расхождений в трактовке объективистского и субъективистского «базовых предположений» общей социологической теории является частое смешение, неразделейность двух аналитических независимых различений, подразумеваемых под ними. Помимо относительно простого различения (а) объективного как материального и субъективного как идеального в общепринятом философском смысле (которым пользуется, в частности, Ритцер, классифицируя свои парадигмы по «базовым предположениям» [32, р. 402—404], и которым будем пользоваться мы), в работах по общей социологической теории иногда вводится иное противопоставление. А именно - различение (б) * объективного

как внешнего, социального и морального ограничения индивидуального воления и действия (в смысле дюркгеймовских «ограничений», но, заметим, не обязательно материального, хотя всегда связанного с существованием других людей) и субшктивного как волюнтаристского действия» (в привычном для этики смысле,

изначально произвольного, свободного от внешних ограничений, связанных с существованием других, то есть детерминированного субъектом действия «из себя»).

Вопрос о внешних условиях и реальных последствиях действия в этих двух случаях вторичен, так как «идея» действия при этом может быть понята только из воления как такового. Очень важно заметить, что в последнем случае субъектом действия может быть и некий холистский «сверхиндивид», обладающий, соответственно, «надындивидуальной волей». Если парадигматическим примером холистского ^^-объективизма (воспользуемся пока этим обозначением) может быть, как уже говорилось, концепция Дюркгейма, то (&А-субъективистскому предположению соответствует вся постшопенгауэровская/постницшеанская традиция социальной мысли, в которой воля рассматривается не как импульс к применению рациональных принципов в практическом действии, а как арациональное и доинтеллектуальное «хотение», использующее Разум и его принципы в своих целях. В классической социологической теории у Ф. Тенниса концепция естественной инстинктивной воли определяет Gemeinschaft в противоположность рассудочной и рационалистской воле членов Gesellschaft, напоминающей скорее не о чистом волении, а о расчёте3. В современной социологической теории (в вышеозначенном узком смысле) примером может служить теория рационального выбора, сочетающая индивидуализм, материализм и (б)-субъективизм (заметим, что последние социологические версии холистского ((7А-субъективизма исчерпываются, видимо, консервативной традицией в политической социологии).

1 Вопрос о волюнтаризме в социологических взглядах Тенниса довольно сложен и требует специального рассмотрения. Во всяком случае, неочевидно, что органическая воля необходимо предполагает альтруистическую направленность, а рассудочная — эгоистическую. Для наших же целей интересно отметить, что Парсонс, рассматривая тённисовскую знаменитую дихотомию в «Структуре социального действия» [28, vol. 2, р. 686—694], отмечает именно неспецифический и принципиально "неконтрактный" характер институционального контроля в отношениях типа Gemeinschaft, где предписываются не правила или поступки, а установки, «направленности» поступков, включающие собственно моральный элемент. В то же время уклонение от выполнения обязательств в Gesellschaft-отношениях с «другими», допуская моральную оценку, всё же подкрепляется прямой санкцией: «Отношения Gemeinschaft существенно отличны... Что мы предписываем исходно, так это установки, подобные "любви", "уважению", "сыновнему почтению" и т.п. Формально запрещённые поступки — те, которые считаются в частном случае несовместимыми с "приличествующими" установками, формально требуемые — те, которые минимально выражают такую установку. В Gesellschaft-OTHOineHHHX, с другой стороны, установки специфически ирре-левантны. Это сфера "формальной легальности"» [28, vol. 2, р. 691].

Предварительно ясно, что если (а>разграничение говорит о преобладании идеального или материального компонента в исходной мотивации и/или детерминации средств действия, то (б)-разграничение говорит скорее о исходном присутствии в детерминации действия некоторого нормативного измерения, определяющего ориентацию действующего относительно других людей (как актуально присутствующих или потенциально затрагиваемых этим действием). В сущности, речь идет о неэлиминируемом нравственном измерении всякого действия, определяемого через его цели. Актор может принимать в расчет конкретных других людей или общие нормативные принципы, регулирующие отношения с другими, в качестве средств или условий реализации собственных интенций — вести себя «технически» или «стратегически» рационально в терминологии Хабермаса, а в более устоявшихся терминах — просто «эгоистически»4, либо же он может определять сами цели и, опосредованно, средства относительно нормативных принципов, исходно подразумевающих существование других акторов (скажем, принципов справедливости или юмов-ской «симпатии к человечеству»). Оценивание средств применительно к конечным целям (благам или «предельным ценностям»)

— это, конечно, неотъемлемая прерогатива этики как «нормативной теории действия», определяющая саму возможность оценки средств как «приемлемых», «негодных» или «чрезмерных». Присутствие такого нормативного горизонта в объяснительной, «дескриптивной» теории действия с очевидностью позволяет говорить о существовании собственной «этической проблематики» в современной социологической теории и обнаруживает её преемственность по отношению к классической социальной мысли, а также к свойственной последней «метафизической проблематике» присутствия морального выбора в преднамеренном деянии".

Эта «метафизическая проблематика» в действительности предопределила (и продолжает определять) устойчивый и выходящий за пределы социологии как дисциплины интерес к попыткам научного объяснения социального действия. Однако само её присутствие вызывало определенную обеспокоенность и «потребность в легитимации» у создателей социологии как «науки о сущем» , поскольку угрожало превратить социологическую теорию в неявный форум для продолжения давних философских споров о

* См. примечание 8.

• Речь идет о классических диспутах вокруг «свободы воли» («индивидуальной свободы», в более осторожной формулировке) и «существования других».

происхождении и обосновании морали и моральных норм. Уже М. Вебер в работе «Смысл «свободы от оценки» в социологической и экономической науке» счёл необходимым защитить универсальную пригодность нормативного критерия «формальной нравственности» для содержательной оценки любых человеческих действий, то есть для идентификации их актуального «смысла». Он использовал для этого Кантову формулу «отношения к другому человеку как цели или средству» (пригодность которой сохраняется даже в тех случаях, когда практическое применение нравственного императива находится в сфере институциональных решений или мешает реализации «других сфер ценности») (см.: [1, с. 562—565]). В этой же работе он отчетливо отделяет нормативную значимость действия как объекта нравственной оценки исследователем (которую следует оставить «за рамками» исследования) и возможность эмпирического исследования нормативно значимого. «В тех случаях, когда нечто нормативно значимое становится объектом эмпирического исследования, оно в качестве объекта лишается своего нормативного характерен рассматривается как «сущее», а не как «значимое»... Подобная метаморфоза нормативно значимых истин в конвенционально значимые мнения, которой подвластны все духовные образования (включая логические и математические идеи) с того момента, когда они становятся объектом рефлексии, рассматривающей их под углом зрения их эмпирического бытия, а не их Снормативно) правильного смысла, существует совершенно независимо от того факта, что нормативная значимость логических и математических истин является вместе с тем безусловной априорной данностью всех эмпирических наук» [ 1, с. 591]. Следуя в целом неокантианской трактовке отношения фактов и ценностей, Вебер вместе с тем ясно очерчивает возможность и необходимость рассмотрения нормативной ориентации действия в качестве существенного условия рационального научного истолкования его цели или, в веберовском языке, смысла.

Заметим, что Вебер избегает терминологии альтруистического или эгоистического действия, оставляя её для словаря аксиологии и «нормативной этики». Он предпочитает говорить о «нормативно правильном» как одном из возможных идеальных типов, дабы подчеркнуть невозможность рационализации индивидуального ценностного выбора какими бы то ни было «выводами науки» и надёжно отделить нормативное измерение действия как предмет научного исследования от деонтологической, утилитарной, политической или теологической оценки этого действия. Ой-

ределяя сам выбор нормативной ориентации действия как нера-ционализируемую и находящуюся за пределами объяснительных возможностей рациональной и эмпирической науки «борьбу ценностей», Вебер считает возможным исследовать социальное действие как фактический результат, исход выбора. (Так, если воспользоваться приводимым им примером, смысл близких отношений между мужчиной и женщиной меняется, если ориентацию на другого как средство удовлетворения страстей сменяет ориентация на самоценность отношений с другим; однако мы можем лишь интерпретировать и объяснить «новые» отношения через их вновь возникший смысл, воздерживаясь от суждений о причинах и смысле самого изменения.) Наделе, однако, предельно широкая веберовская трактовка ценностей, включающая в «борьбу ценностей» наряду с моральным императивом и логическими истинами, неопределенное множество других известных и вновь возникающих ценностей как «эмоциональных возможностей», таких как «интерес современного европейца», «жажду переживаний» ит. д., позволяет говорить о некотором («методологическом») волюнтаризме / инструментализме веберовской теории действия, помещающем её в опасной близости от liberum arbitrarium indifferentiae (свободы безразличия) классического философского индетерминизма (и, кстати, от неоутилитаризма «выявленных предпочтений»), — близости, которой сам Вебер, вероятно, предпочел бы избежать. (Об этом говорят, в частности, содержащиеся в той же работе аргументы против обвинения сторонников «борьбы ценностей» в моральном релятивизме.)

Вебер, следовательно, явным образом ввел нормативное измерение в социологические объяснения действия, однако предложенная им защита от опасной близости с метафизикой — допущение несоизмеримости субъективно значимых ценностных сфер и уравнивание нравственного выбора с выборами в «гетерогенных этике» сферах, предполагающих отношение к другому человеку «только как к средству», — заведомо «смещала» все возможные социологические теории действия к полюсу, обозначенному выше как волюнтаристский ffJJ-субъективизм.

Разработанная Вебером типология действия закрепила произвольность выбора внутренних целей—ценностей («убеждений о долге, достоинстве, красоте, религиозных предначертаниях, благочестии или важности «предмета» любого рода» [ 1, с. 629]) в понятии аффективно-рационального действия, зарезервировав объективную оценку того или иного способа действия исключительно

за операцией сознательного соотнесения целей, средств и побочных результатов, исчерпывающе характеризующей инструментальное целерациональное действие. Цели же последнего либо сами являются результатами ценностно-рационального выбора между «важными предметами», либо актуализируются в «установленном порядке» из составляемой самим индивидом шкалы субъективных предпочтений, упорядочивающей потребности по их «сознательно взвешенной необходимости» в согласии с принципом «предельной полезности» [там же]. Конечно, такие субъективно значимые ценности уже не могут обладать собственно нормативным и обязывающим характером, поскольку они не обладают независимым статусом, и их желательность или обязательность определяется исключительно интенцией сознающего субъекта". В силу этого же обстоятельства они не могут сами по себе быть источником социальной солидарности, во всяком случае, сходство субъективных ценностей обеспечивает солидарность не в большей мере, чем сходство субъективных потребительных стоимостей неоклассической экономики, основной принцип которой и упоминает Вебер, определяя чистый тип целерационального действия. (О проблематичности очерченных таким образом понятий интенционального действия и инструментальной рациональности и возникающих здесь трудностях см.: [3]).

В подтверждение последнего тезиса о латентном напряжении, изначально существующем в вопросе о статусе нормативно-нравственной ориентации действия в научном объяснении, заметим,

* Вебер в статье «Смысл "свободы от оценки"...» предпочитает использовать примеры истин логики и математики, в частности, таблицы умножения, пытаясь развить довольно противоречивую идею о том, что нечто объективное, «нормативно-значимое» и истинное, становясь объектом эмпирического исследования, превращается в «только конвенционально значимую в определенном кругу людей максиму практического поведения» [1, с. 591]. Вероятно, эта отчаянная попытка защитить социальные науки от сползания к "метафизическим спекуляциям" о природе надличных истин и ценностей была бы более успешной, если бы Вебер был знаком с трудами своего старшего современника, гениального логика Г. Фреге, который именно на примере логических и математических сущностей — чисел, пропозиций, таблицы умножения и т. п. — первым отчетливо обосновал идею о том, что эти сущности не обладают, с одной стороны, объективностью вещей материального мира и не являются, с другой стороны, какими бы то ни было «ментальными сущностями», предполагающими наличие носителя, сознанию которого они могли бы принадлежать. Вместе с тем они вполне реальны, образуя «третью область», объекты которой нисколько не зависят от того, считает ли их кто-то истиной, благом, конвенцией или «конструкцией». (Die Grundlagen der Arithmetik. Eine logisch-matematische Untersuhungen uber den Begriff den Zahl. 1884; Der Gedanke: eine logische Untersuhung (1918), Logik in der Mathematik. 1914).

что некоторые критики современных социологических теорий (А. Макинтайр) непосредственно связывают устойчивое и одностороннее внимание социологов к оппозиции «целерациональное — аффективно-рациональное» (сопровождаемое дистанцированием от вопроса о природе «ценностей») с необходимостью разведения и противопоставления факта и ценности. Эта необходимость изначально вставала перед модернистским проектом респектабельной «научной социологии», в котором за пределы ответственного социологического теоретизирования выводилась сама идея нормативной (или содержащей нормативный компонент) теории действия (см.: [26]). Другие авторы (X. Йоас) полагают, что синтез

объективно-нормативного и субъективно-волюнтаристского измерений деятельности может быть достигнут в результате теоретической проработки метафор спонтанности и реконструкции, что позволит разработать «теорию креативности действия», способную описать и объяснить аутотелические, аффективные и привычные действия, игнорируемые интенционалистскими теориями «социального», «рационального» и т. п. действия [22]. Н. Смел-зер недавно подверг критике само различение рационализированных целей как внутренних детерминант действия и ценностей как «внешних», якобы метафизических параметров его оценки. Именно это различение, по мнению Смелзера, и превращает теорию рационального выбора в «теоретический тупик»: игнорируя современные психологические теории мотивации, прежде всего психоаналитическую теорию, теоретики рационального выбора оказываются неспособными объяснить такие бесспорные и неоднократно продемонстрированные эмпирически характеристики «феноменологии действия», как его аффективно-ценностная амбивалентность и полярность [см.: 22].

Но, конечно, наибольший вклад в возвращение «нормативного» измерения в современную социологическую теорию внесла грандиозная метатеоретическая реконструкция «схем действия», предложенная в книге «Теория социального действия» Т. Парсонсом [28], а также критические дискуссии о его «волюнтаристской» теории действия, в центре которой оказался гиперсоциа-лизированный субъект, свободно реализующий нормативные давления культуры. Парсонс стремился включить непроизводное, «первичное» нормативное измерение в предложенную Вебером метатеорию социального действия, развивая дюркгеймовскую идею ценностей как «моральных фактов», имеющих объективный, не зависящий от индивидуального сознания статус и воздей-

ствующих на поступки людей подобно физическим силам. («Это силы коллективные, естественные, следовательно, они, хотя и являются целиком нравственными, близки тем, которые действуют в остальной части вселенной» [4, с. 300]').

Как для Дюркгейма и его ученика М. Мосса (создателя первой социологической теории генерализованного обмена, в которой рыночный, сугубо «экономический» обмен выступал лишь частным случаем инструментально (эгоистически) ориентированного по нормативной оси действия, включенного в более широкую сеть отношений реципрокности), так и для Парсонса ненормативные и ситуативные элементы действия могли быть введены в «волюнтаристскую» теорию действия лишь через их отношение к нормативным элементам. «[Определяемая] позитивно, волюнтаристская система включает в себя элементы нормативного характера. Радикальный позитивизм полностью исключает все такие элементы из эмпирической релевантности. Утилитаристская система признаёт их, но только в статусе случайных целей [субъективных предпочтений], которые, таким образом, выступают лить как данные для эмпирического применения теоретической системы. В волюнтаристской теории они становятся интегральной частью самой системы, будучи позитивно взаимозависимы с другими элементами специфически определенным образом. Волюнтаристская система нимало не отрицает важную роль обусловливающих ситуативных и других

7 В той же работе 1911 года «Ценностные и "реальные" суждения» [4, с. 286—304] Дюркгейм отчетливо формулирует тезис о возможности и необходимости социологического изучения ценностей, связывая нормативный характер воздействия ценностных идеалов именно с их надличным характером. В частности, он пишет: «Как человек я могу отличаться весьма сомнительными нравственными качествами, но это не может помешать мне признавать нравственную ценность там, где она есть. По своему темпераменту я могу быть равнодушен к радостям, доставляемым искусством, но это не значит, что я должен отрицать существование эстетических ценностей. Таким образом, все эти ценности существуют, в некотором смысле, вне меня» [4, с. 287]. «Местом» этих идеалов и является коллективное сознание. Воздействующие на индивидов «нравственные силы» могут быть изучены и даже измерены, но не могут быть сведены к утилитарной пользе для индивидов или общественного организма, поскольку они автономно побуждают индивидов к произвольным действиям: «Самые высокие добродетели состоят не в регулярном и строгом выполнении действий, необходимых для хорошего социального порядка, они созданы из действий свободных и самопроизвольных, из жертв, к которым ничто не принуждает и которые иногда даже противоположны предписаниям мудрой упорядоченности. Существуют добродетели, являющиеся безумствами, и именно их безумие придает им величие. Спенсер сумел доказать, что филантропия часто противоречит очевидному интересу общества, но его доказательство не помешает людям очень высоко оценивать осуждаемую им добродетель» [4, с. 292].

ненормативных элементов действия, но рассматривает их в качестве взаимозависимых с нормативными» [28, vol. 1, р. 81—82]. Не менее радикально Парсонс отделяет свою «волюнтаристскую» теорию от идеалистической теории действия, в которой самостоятельное значение ситуативно-обусловливающих элементов действия (идеальных или материальных) исчезает подобно тому, как исчезает автономия нормативных элементов в радикально-позитивистской схеме действия: «В идеалистской теории «действие» становится процессом

«эманации» или «самовыражения» идеальных или нормативных факторов. Пространственно-временные явления начинают соотноситься с действием только как символические «способы выражения» или «воплощения» «смыслов». Научный стандарт рациональности становится иррелевантен применительно к субъективному аспекту действия. Схема средства—цель уступает место схеме смысл—выражение. Ненормативные элементы не могут «обусловливать» действие, они могут лить более или менее «интегрироваться со смысловой системой»» [28, р. 82].

Очевидно, что именно теории действия «идеалистического» типа заслуживают обозначения «волюнтаристские / иррационалист-ские» в устоявшейся терминологии, однако для Парсонса более значима обыденная этимология: «voluntary* — «добровольный» (тогда как философскому «волюнтаризму» ближе английское «wilful* — «своевольный, основанный на прихоти»). Нормативная ориентация действия есть не что иное, как результат индивидуального свободного решения (даже если, в собственно моральных терминах, результатом этого решения является утилитарное, эгоистическое, «максимизирующее» и т. п. поведение). Зарезервировав за своей нормативистской, (б) -объективистской теорией действия определение «волюнтаристская», Парсонс создал определенную терминологическую трудность для всех последующих исследователей метатеоретических оснований и «базовых предположений»: как обозначить противоположный нормативизму (в наших условных обозначениях fб.)-объективизму) полюс нормативной ориентации? Поскольку дихотомия «альтруистический—эгоисти-ческий» часто воспринимается как принадлежность традиционно понимаемой моральной теории8, выбор ограничивается «субъекти-

Правда, в качестве эндогенных переменных содержательной теории альтруизм и эгоизм (часто в кавычках) охотно используются современными социобиологией и теорией рационального выбора, но уже в качестве собирательных терминов для «немаксимизирующих» поведенческих стратегий,объясняемых фундаментальными категориями инструменталистской теории действия - «родственным отбором», «выгодами обобщенного обмена» и т. д.

визмом»9, «интенциоиализмом»10 либо * инструментализмом * («инструментальной рациональностью»). В целях терминологической простоты мы в дальнейшем будем пользоваться преимущественно последним обозначением, хотя оно и чрезмерно привязано к индивидуалистским / материалистским теориям, характерным для натуралистской парадигмы в социологии.

Таким образом, третье базовое предположение (фундаментальное теоретическое различение) современной социологической теории, в силу своей непростой интеллектуальной истории вполне заслуживающее наименования «скрытое измерение», можно обозначить как нормативизм — инструментализм. Далее это обозначение будет использоваться уже без оговорок в качестве эквивалента различению, выше условно определенному как «объективизм — субъективизм» варианта (б). Однако прежде чем мы перейдем к роли этого «скрытого измерения» в существующих и возможных классификациях основных социологических парадигм, немаловажно уточнить, как сам Парсонс определял суть «нормативного».

В специальном примечании к главе о теориях действия Парсонс отмечает, что свободное употребление этого термина в научной работе нуждается в некотором специальном пояснении в силу «его ассоциаций с этической и правовой точками зрения, которые принято отличать от точек зрения эмпирических наук» [28, vol. 1, р. 74]. Применительно к теории действия «...термин «норматив-

9 С проистекающей отсюда опасностью смешения, «конфляции» с субъективизмом как идеализмом, чего, в частности, не вполне избежал даже Дж. Александер, реконструировавший теоретическую логику Парсонса.

и Интенционализм — наиболее точная характеристика теорий, исходящих из направленности действия на некий предмет сознания, «интенциональный объект». Эту неоднозначную конструкцию ввёл в философию Ф. Брентано (Psychologie vora empirischen Standpunkt. Leipzig, 1874). Брентано полагал,что интенциональность как «направленность на некий объ-ект» — важнейший критерий, позволяющий отличить ментальное от физического. Однако при этом он считал, что этот объект («интенциональный объект») не обязательно является реально существующим. Таким образом, суждения, желания, значения определяются уже не применительно к актуально или потенциально существующим объектам, а применительно к конституируемым самим интенциональный актом и несколько призрачным «подразумеваемым» объектам. Несмотря на последовавшую попытку Гуссерля уточнить границу между ментальным актом и его объектом, почти вся наследовавшая Брентано и Гуссерлю феноменологическая традиция осталась во власти идеи — увлекательной, но ложной, — что относительно так определенных «чисто ментальных» сущностей можно высказывать осмысленные суждения, иметь желания, «соотноситься» с ними и т. д. Наиболее существенно эти идеи повлияли на феноменологическую социологию, приняв наиболее крайние и мистифицированные формы в теориях «конструкциоиизма».

ный» будет использоваться как приложимый к аспекту, части или элементу системы действия в том и только том случае, если можно считать, что оно проявляет или каким-то другим образом включает в себя чувство, могущее быть приписанным одному или более действующим, что нечто является целью само по себе, независимо от своего статуса как средства к достижению любой другой цели (1) для членов некоего коллектива, (2) для какой-то части членов или (3) для коллектива как единицы» [28, vol. 1, р. 75]. Очевидно, что нормативность как таковая определяется двумя ключевыми элементами — ориентацией на других (социальный «коллектив») и надличным, автономным от ситуативных или фундаментальных для действующего «обстоятельств и ограничений» характером. При этом, уточняет Парсонс, конкретная социальная норма, подобная эксплицитной норме военного устава выполнять приказы командира, может зависеть (и часто зависит) и от ненормативных элементов, то есть от соображений организационной эффективности, индивидуальной биологически унаследованной склонности подчиняться приказам и т.п. Однако всегда существуют два аспекта, которые позволяют выявить «включенность» собственно нормативного аспекта в такую конкретную норму: «(1) Среди тех, кто «признает» [«recognize», т.е. и «распознает, осознает» в когнитивном смысле — И. Д.] эту норму, офицеры ли это, солдаты или гражданские, существует ощущение того, что подчинение солдат приказам является целью само по себе, независимо от соображений военной эффективности. (2) Когда возникает вопрос о том, почему послушание ценится [и] в качестве средства, это приводит к прослеживанию «вверх» цепи средства—цель (см. гл. 6 в: [28])11. Эта процедура в конце концов приведет анализ к конечной цели, будет ли это военная эффективность сама по себе или как незаменимое средство для достижения других целей, таких как нацио-

11 В указанной главе («Внлфредо Парето-П. Расширение и верификация структурного анализа») Парсонс приступает к обоснованию собственного — холистс-кого и идеалистского — решения проблемы нормативности. В своей небесспорной интерпретации Парето он настаивает на том, что критика Парето утилитаристской концепции «общественной полезности» подразумевает на деле признание последним существования интегрированных «предельных целей» общества. Эти интегрированные «цели общества» («предельные ценности», как часто именовал их сам Парсонс [см.: 2, с. 46]) являются, по мнению Парсонса, единственным корректным решением «утилитаристской дилеммы» позитивистски мыслящего социолога. Последний вынужден либо постулировать «активность актора в выборе целей как независимый фактор в действии», т.е. случайный характер выбора цели (что, с точки зрения Парсонса, абсурдно), либо превращать выбор цели в детерминированный элемент ситуации действия, сводя,

нальная безопасность. Нормативные элементы обычно включены в одну и ту же конкретную норму обоими этими способами» [28, vol. 1, р. 75].

Лишь на первый взгляд идея о существовании нормативного измерения, включенного или не включенного не только в конкретные действия, но и в конкретные эксплицитные нормы, кажется обескураживающей. Если воспользоваться пусть упрощенным, но ясным примером, следуя духу и букве правовой нормы - скажем, нормы устава, можно в некоторой ситуации (контингентно) нарушить абсолютно все «предельные ценности», ориентирующие наши поступки относительно других людей, либо наоборот, нарушив все писаные и неписаные нормы, выполнить нравственный императив. Таким образом, предложенная точка зрения вполне соответствует нашим житейским «моральным интуициям». Более того, она позволяет адекватно, без логических противоречий, сформулировать воистину мучительный для многих разделов социальной теории, в том числе для философии права, политики и т. д., вопрос о том, как фактически может обосновываться легальность самого права или легитимность узаконенных правовых или политических институтов. (На этом вопросе мы не можем останавливаться здесь подробнее, однако заметим, что споры о возможности обоснования правовых норм и квалификации правовых действий, характерные для философии права конца XIX века, оказали большое влияние не только на правоведческие взгляды Вебера, но и на формулировку им социологической теории действия. Причем особенно заметным, как показали С. Тернер и Р. Фактор [40], было влияние «позитивистской» теории «цели в праве», разработанной Р. фон Иерингом.)

таким образом, цель к средствам или условиям «единичного акта» (в условных обозначениях, к «наследственности» или «среде»). Предлагаемое же «единство цели», по мысли Парсонса, не только обходит описанную дилемму, но и позволяет решить проблему «гетерогенности межиндивидуальных предпочтений» и ввести некую «единую шкалу» для упорядочения социальной политики с точки зрения «целей общества». При этом оно обладает логическим преимуществом над Гоббсовым решением, постулирующим, вопреки его же собственным предположениям о природе естественного состояния, «тождество интересов» в момент заключения общественного договора [28, vol. 1, р. 237—238, ff.]. Так Парето оказывается, наряду с Дюркгеймом, автором того, что Парсонс называет «социологистической теоремой»: общество является реальностью sui generis и обладает свойствами, нередуцируемыми к свойствам индивидов (т.е. постулируется существование общих целей, или «общей системы целей», которые не могут быть выявлены, когда действие анализируется на индивидуальном уровне [28, vol. 1, р. 248—249]).

Возвращаясь к инструментальности—нормативности как

к автономному от идеализма—материализма (или от варианта (а) субъективизма—объективизма — см. выше) базовому измерению «проблемы действия», отметим, что вклад Парсонса в корректную постановку этой проблемы следует признать даже тем, кто ставит под сомнение базовые предположения его собственной теории социального действия (идеализм—нормати-визм—холизм).

Наиболее последовательную попытку классифицировать существующие в социологии модели теоретического объяснения, основанную на реконструкции предложенной Парсонсом общей схемы «системы действия»12, предпринял Дж. Александер [6, Ch. 3]. С точки зрения Александера, ключевые предположения социологического теоретизирования каким-то образом зависят от решения эпистемологической проблемы соотношения субъекта и объекта познания, формулируемой им в терминах дихотомии «субъективизм—объективизм». Двум полюсам этой дихотомии соответствуют полюса того, что Александер описывает как «континуум научного мышления»: полюс «метафизического окру-

жения», содержащий предельно общие теоретические и «мета-методологические» положения, и полюс «эмпирического окружения», включающий в себя научные высказывания о наблюдаемых фактах [6, р. 2— 5]. Оптимальным решением, свободным от крайностей идеализма и позитивизма, Александеру представляется постпозитивистское «многомерное научное мышление», сохраняющее относительно автономный статус теории, но избегающее опасностей релятивизма и методологического анархизма [6, р. 24 — 35].

В терминах базовых предположений социологической теории эта дихотомия может быть сформулирована как противопоставление двух крайних ответов на вопрос о природе и источниках детерминации действия. Первая позиция может быть, по Александеру, обозначена как детерминизм «внешних условий», «материализм» («...когда элементы, влияющие на человеческое действие, определяются как чисто объективные, как «материальные» или «ситуативно-обусловленные», ...ориентированные только на внешнее эмпирическое окружение»). Второй крайней позиции

12 Как нередко бывает у Парсонса, этот ключевой для понимания всей его концепции «схематический обзор системных типов в теории действия», вынесен в «Примечания» ко второй главе первого тома его «Структуры социального действия» [28, vol. 1,р. 77—84].

соответствует предположение об исключительно «внутренней», субъективной природе элементов, детерминирующих действие («...когда влияющие на действие элементы воспринимаются как исходно субъективные, как идеальные или «нормативные», ...ориентированные на метафизическое окружение») [6, р. 65—66]. Отметим сразу, что в этом пункте Александер смешивает, «сливает» вопрос о преобладании идеального или материального компонента в исходной мотивации и/или в детерминации средств действия (идеализм—материализм, или, в наших терминах, противопоставление (а) субъективизм—объективизм) с вопросом о присутствии в детерминации действия некоторого нормативного измерения, определяющего ориентацию действующего относительно других людей (как актуально присутствующих, так и потенциально затрагиваемых этим действием), иными словами, обращается к аналитическому разграничению инструментализм—нормати-

визм. Сразу же заметим, что речь идет именно о слиянии, «конф-ляции» в терминах, используемых самим Александером, поскольку он дает чрезвычайно проницательный анализ природы «нормативного» измерения, основанный преимущественно на рассмотренной выше позиции Парсонса. При этом Александер отмечает не только отсутствие в современной социологической теории адекватной концептуализации «нормативного» измерения действия (в частности, распространенную склонность подменять проблему нормативной ориентации вторым фундаментальным вопросом — о природе социального порядка, см. ниже), но и терминологические трудности, связанные с тем, что, в отличие от инструментализма традиционной «рационалистской теории», альтернативная ей традиция «не имеет столь легко идентифицируемого ярлыка»13. Говоря о природе «нерациональности», Александер описывает среди ее важных содержательно-теоретических концептуализации нормативизм Парсонса, структуралистские теории символического, «фиктивного» смысла ритуального поведения (В. Тернер, М. Даглас), психоаналитические «холистские» теории аффективного действия, а также «подход, ...определяющий себя не в терминах экспрессивности человеческого действия, а в терминах его этического качества» [6, р. 77—78] (Курсив мой — И. Д.). Вместе с тем вопрос о нормативной ориентации действия как ориента-

11 В качестве альтернативы, отмечает Александер, приходится использовать «вызывающий сожаление своей неуклюжестью термин: нерациональ-

ность» [в, р. 76].

ции на не исчерпываемый нормой14 «нормативный идеал» без достаточных оснований увязывается, в трактовке Александера, с вопросом о «внутренней» либо внешней, материальной детерминации действия, а также с традиционной философской формулировкой проблемы «свободы воли». О несводимости «идеального типа» нормативно-ориентированного действия к идеальному и экспрессивному (как и противоположного ему инструментального действия — к материальному и технически рациональному) уже говорилось. В этой связи достаточно только ещё раз подчеркнуть, что нормативное измерение действия не находится в необходимой связи с внутренними «ментальными» детерминантами действия. Как отмечал один из самых проницательных критиков традиционных философских концепций «свободы воли» Б.Ф. Скиннер (см.: [2, с. 35—36]), детерминированный «ментальными переменными» внутренний Контролёр дарует индивиду не большую свободу воли, чем внешние, объективные, эмпирически наблюдаемые «ограничения»1". Таким образом, в классификации Александера, как и показано на рис. 3, фундаментальные различения «инстру-ментальное—нормативное» и «идеальное—материальное» со вмещены в одно аналитическое измерение, описывающее возможные «базовые предположения» о природе социального действия как основные теоретические ориентации в социологии. Второе измерение этой классификации образовано альтернативными ответами на вопрос о «методологическом фокусе» социологического теоретизирования, то есть базовыми предположениями методологи-

14 Очевидно, что идеал или принцип, определяющий и обосновывающий ин-тенциональное действие, не может быть сведён к эксплицитной или имплицитной норме (правилу), предписывающей способ действия. Напротив, всякая норма или конкретное приложение нормы представляет собой более или менее удачную интерпретацию целевого принципа (например, принципа равенства или справедливости) применительно к контингентной «ситуации». Яркий пример такого понимания соотношения морального или правового принципа и его интерпретации — талмудическая традиция и институт «суда справедливости».

15 Более того, наиболее радикальная версия либертарианизма (представления о том, что свобода воли — это возможность для индивида с неизменным набором субъективных и объективных детерминант действия «поступить иначе» в одной и той же ситуации) логически совместима с самыми жёсткими версиями детерминизма и моральной ответственности [38]: нет смысла говорить о собственно моральной ответственности в индетерминистском мире, где выбор целей по-настоящему случаен (поскольку такая концепция «выбора», как видно из вышеприведенного замечания Парсонса (см. прим. 11), по определению абсурдна. Кроме того, собственно моральная ответственность как результат морального выбора предполагает именно абстрагирование от какой бы то ни было внутренней или внешней детерминации выбора — «средой» или «наследственностью» (но, повторимся, отнюдь не отсутствие такой детерминации).

34 И.Ф. ДЕВЯТКО

Рис. 3. Классификация социологических парадигм по Дзк. Александеру и Дзк. Рнтцеру

Схема базовых предположений Дж. Алексаидера и основные социологи-

Фокус теоретизирования Предположения о конститутивных элементах социального действия

Субъективные (волюнтаризм) Объективные (огр аничения)

Действие Нормативизм («нерациональность») Иптер претативный подход / Констр укпипяиям Инстру метализм (рациональность) Натурализм / Утилитаризм.

Порядок Социологический «идеализм»» Функционализм / ФУНКШГО-Ha.iii.ivi Социологический «материализм» Структурализм / Кр итический структуоализм

* Источники: [6, vol. 1; 42, р. 5—в] (с изменениями).

Уровни социологического анализа и основные социологические парадигмы в классификации Дж. Ритцера**

УРОВНИ

СОЦИАЛЬНОЙ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ

РЕАЛЬНОСТИ ПАРАДИГМЫ

Макросубъективный-

Макрообъективный - Парадигма «социальных фактов»

Микросубъективный - •Парадигма «социальных дефиниций»

Микрообъективный — Парадигма «социального поведения»

** Источник: [32, рр. 533 — 534].

ческого «индивидуализма—холизма». Это довольно традиционное различение (иногда также именуемое различением микро- и макроуровней теоретизирования (см.: [23; 32, р. 450—453]), о сути которого подробнее говорилось выше, сохраняет свою значимость

в качестве «базового предположения» уже потому, что «социальные науки должны иметь дело со множественностью индивидов. ...Каждая социальная теория соединяет внутри себя некий ответ на проблему действия с ответом на вопрос о том, как множественность таких действий становится взаимосопряжённой и упорядоченной» [6, р. 90].

На рис. 3 схематически представлена исходная александеровская классификация базовых предположений и типов теоретической логики в социологии. Исходная схема была дополнена удобным сопоставлением «теоретических логик» и соответствующих им основных парадигм в современной социологии М. Уотерса (см. на рис. 3 А выделенные подчеркиванием названия парадигм, предлагаемые Уотерсом и принятые здесь). Для сравнения на том же рис. 3 под литерой Б приведена классификация социологических парадигм Дж. Ритцера по тем же «базовым предположениям». Отметим, однако, что в классификации Ритцера объективным явлениям социальной реальности соответствуют «имеющие реальное, материальное существование», а субъективным — те, которые «существуют исключительно в области идей». Такое одномерное различение приводит к весьма спорным результатам. Так, в качестве примера объективных феноменов, анализируемых на микро- и макроуровнях, Ритцер упоминает действие, право, бюрократические структуры, язык, а в качестве субъективных феноменов — нормы, ценности, культуру [32, р. 532—533]. Кроме того, на рис. 4 приведены примеры более дробной кла<хэтфикапии моделей объяснения, выделяемых «внутри» натуралистской, интерпретативной, структуралистской и функционалистской парадигм с учётом рассмотренного выше «скрытого измерения» — нормативной ориентации действия. Оговорим, что в наш список фундаментальных теоретических различений, используемых при объяснении социального мира и социального действия (индивидуализм—холизм, идеализм—материализм, нормативизм—инструментализм), мы не включили популярную в 70—80-е годы XX века дихотомию социальный порядок—социальный конфликт (см.: [16]).

Преимущественный интерес к конкуренции и конфликту во взаимодействии произволен по отношению к одномерным инструментальным моделям объяснения действия (холистским или индивидуалистским), принимающим некоторые предположения об ограниченности ресурсов (материальных, властных или символических). Кроме того, популярность этой дихотомии в значительной мере связана не с её якобы фундаментальным характером, ас тем, что она отражает базовое «идеологическое предположение» [6, р. 90—94], которое само нуждается в содержательном теоретическом объяснении.

Фокус теорети- зирова- ния Субъективизм (идеализм) Объективизм (материализм)

Действие ч 1 Нормативизм Теория действия V М. Вебера; V формальная V социология Л, Г. Зиммеля; «двойная л герменевтика» •улЭ- Гидценса Интерпретативный \ подход \ Конструкционизм \л Инструментализм Нормативизм ч Теория социального обмена \ \ \ \ \ Натурализм Теория \ рационального выбора \ Инструментализм 1 ¥

Порядок ч 1 Нормативизм \ Структурный \ функционализм \ \ \ Функционализм Л Теория социальных \ систем; \ Социобиология \ Инструментализм 1 к 1 Нормативизм \ Культурная \ антропология \ К. Леви-Строса \ \ Структурализмл > Критический л Ч (неомарксистский) л структурализм > Инструментализм Ч

Рис. 4. Примеры классификации парадигм и моделей теоретического объяснения с учётом нормативной-инструментальной ориентации действия

МЕТАТЕОРЕТИЗИРОВАНИЕ В СОЦИОЛОГИИ

ЛИТЕРАТУРА

1. Вебер М. Избранные произведения / Пер. с нем. Составление, общая редакция и послесловие Ю.Н. Давыдова. Предисловие П.П. Гайденко. М.: Прогресс, 1990.

2. Девятко И. Модели объяснения и логика социологического исследования. М.: ИСО РЦГО-TEMPUS/TACIS, 1996.

3. Девятко И.Ф. Инструментальная рациональность, полезность и обмен в теориях социального действия // Старое и новое в социологической теории. М.: ИС РАН, 1999.

4. Дюркгейм Э. Социология. Её предмет, метод, предназначение / Пер. с франц., составление, послесловие и примечания А.Б. Гофмана. М: Канон, 1995.

б. Фреге Г. Избранные работы (Мысль: Логическое исследование; Логика в математике) / Пер. с нем. Сост. В.В. Анашвили и А.Л. Никифорова. М.: Дом интеллектуальной книги. С. 50—75, 95—153.

6. Alexander J.C. Theoretical Logic in Sociology. Vol. 1. Positivism,

Presuppositions, and Current Controversies. Berkeley: University of California

Press, 1982. (Alexander J. Theoretical Logic in Sociology. 4 vols. Berkeley: University of California Press, 1982-1983).

7. Alexander J., Glesen В., Smelser N. (eds.). The Macro-Micro Link. Berkeley: University of California Press, 1987.

8. Alexander J., Colomy P. Traditions and Competitions: Preface to a

Poetpositivist Approach to Knowledge Cumulation // Ritzer G. (ed.). Metatheorizing. (Key Issues in Sociological Theory, Vol. 6.) L. etc.: Sage, 1992.

9. Archer MJ3. Morphogenesis versus Structuration: On Combining Structure and Action // British Journal of Sociology. 1982. Vol. 33. P. 455—483.

10 .Archer MS. Culture and Agency. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

11. Blalock H.M. Dilemmas and Strategies of Theory Construction // W. Snizek, EJI. Fuhrman, MX Miller (eds.) Contemporary Issues in Theory and Research. Westport, CN: Greenwood, 1979.

12. Collins R. The Micro Contribution to Macro Sociology // Sociological Theory. 1988. № 6. P. 242—253.

13. Eisenstadt SJV., Curelaru M. The Form of Sociology: Paradigms and Crises. N.Y.: Wiley, 1976.

14. Eisenstadt SM., Helle H.G. (eds.). Macro-Sociological Theory: Perspectives on Sociological Theory. Vol. 1. L.: Sage, 1985.

Ib.Fiske D.W., Shweder R. (eds.) Metatheory in Social Science: Pluralism

and Subjectivities. Chicago: University of Chicago Press, 1986.

16.Friedrichs ДА Sociology of Sociology. N.Y.: Free Press, 1970.

17. Gibbe JJ>. Control: Sociology’s Central Notion. Urbana, 111.: University of Illinois Press, 1989.

18. Giddens A. Central Problems in Social Theory: Action, Structure and Contradiction in Social Analysis. L.; Berkeley: Macmillan — University of California Press, 1979.

19. Giddens A. The Constitution of Society: Outline of the Theory of

Structuration. Berkeley: University of California Press, 1984.

20. GouldnerA. The Coming Crisis of Western Sociology. N.Y.: Basic Books, 1970.

21 .Holmwood J., Stewart A Explanation and Social Theory. Basingstoke: Macmillan, 1991.

22. Joas H. Die Kreativitat des Handelns. Fr. a/M.: Suhrkamp, 1992.

23. Knorr-Cetina K, Cicourel A.V. (ed&.). Advances in Social Theory: Toward

an Integration of Micro- and Macro-Sociologies. Boston etc.: Routledge and

Kegan Paul, 1981.

24. LayderD. Understanding Social Theory. L. et al.: Sage Publications, 1994. 26. Lockwood D. Social Integration and System Integration // System, Change

and Conflict / Ed. by Zollschan, W. Hirsch. L.: Routledge and Kegan Paul, 1964.

26. Maclntyre A. Whose Justice? Which Rationality? L.: Duckworth, 1988.

27. Nozick R. The Nature of Rationality. Princeton (N.J.): Princeton

University Press, 1993.

28. Parsons T. The Structure of Social Action: A Study in Social Theory with Special Reference to a Group of Recent European Writers. 2 Vols. N.Y.; L.: The Free Press — Collier-Macmillan Limited, 1968 (1937).

29. Radnitzky G. Contemporary Schools of Metascience. Chicago: Henry

Regnery, 1973.

30. RttzerG. Metatheorising in Sociology. Lexington, Mass.: Lexington Books, 1991. 31 .Rltzer G. (ed.) Metatheorizing. (Key Issues in Sociological Theory. Vol.

6) L. etc.: Sage, 1992.

32. Ritzer G. Contemporary Sociological Theory. N.Y.: McGraw Hill, 1992.

33. Rltzer G., Goodman D. Introduction: Toward a More Open Canon // The Blackwell Companion to Major Social Theorists (Blackwell Companions to Sociology Series) / Ed. by G. Ritzer. L.: Blackwell, 2000.

34. Ritzer G. Explorations in Social Theory: From Metatheorizing to

Rationalization. L.: Sage Publications, 2001.

35. Schmidt N. et al. Meta-analyses of Validity Studies Published Between 1964 and 1982 and the Investigation of Study Characteristics // Personnel Psychology. 1984. Vol.37. № 3. Pp. 407—422.

36. Scott J. Sociological Theory: Contemporary Debates. Aldershot-Vermont: Edward Elgar, 1995.

37. Smelser NjJ. The Rational and the Ambivalent in the Social Sciences: 1997

Presidential Address // American Sociological Review. 1998. Vol. 63. № 1. P. 1—16.

38. Smllansky S. The Ethical Advantages of Hard Determinism // Philosophy and Phenomenological Research. 1994. Vol. 54. № 2 (June). P. 355—363.

39. Stones R. Sociological Reasoning: Towards Past-Modern Sociology. N.Y.: St. Martin’s Press, 1996.

40. Turner SJ'., Factor RA. Max Weber: The Lawyer as Social Thinker. L.; N.Y.: Routledge, 1994.

41. Wallace W.L. Metatheory, Concepual Standardization, and the Future of Sociology // Ritzer G. (ed.). Metatheorizing. (Key Issues in Sociological Theory. Vol. 6) L. etc.: Sage, 1992. P. 53—68.

42. Wafers M. Modern Sociological Theory. L. et al.: Sage Publications, 1994.

43. White H. Metahistory. The Historical Imagination in Nineteenth-Century

Europe. Baltimore: John Hopkins University Press, 1973. (Русск. пер.: Уайт X. Метаистория: историческое воображение в Европе XIX века / Пер. Е.

Трубиной, В. Харитонова. Екатеринбург: Изд-во УрГУ, 2002).