CC BY
35
Борис ДУБИН
Масс-медиа и коммуникативный мир жителей России: пластическая хирургия социальной реальности1
Содержательные изменения в отечественных СМИ и их оценках населением уже не раз исследовались в аналитических публикациях недавних лет2. Я не буду повторять эти данные во всем объеме, а изменю перспективу рассмотрения. Попробуем проследить сдвиги в российском социуме, системе власти, ее взаимоотношениях с интеллектуальными группами и массами, пользуясь медиа как инструментом, показателем. Так допустимо изучать состояние и динамику жизнедеятельности организма по работе его отдельных систем — нервной или кровеносной, органов дыхания или размножения. В данном случае предмет моего социологического внимания — процесс усредняющей массовизации социума и феномен "конструируемого большинства" в России середины 1990-х — первой половины 2000-х годов, а задача — не столько представление эмпирических данных, сколько их систематизация и осмысление.
Медиа, публика, ее отношение к медиа: сводка данных. Уже за первую половину 1990-х годов в России резко сократилось потребление печатной периодики: сильно упали тиражи газет (при некотором одновременном сокращении их количества), но особенно журналов, число
1 В статье развиваются основные тезисы сообщения на конференции "Россия вчера и сегодня: нереализованный выбор”, посвященной памяти О.Р.Лациса и проведенной 25 апреля 2006 г. в московском Музее и общественном Центре имени
А.Д.Сахарова.
2 См.: Гудков Л., Дубин Б. Общество телезрителей: Массы и массовые коммуникации в России конца 90-х годов // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2001. № 2. С. 31-45; Зоркая Н. Чтение в контексте массовых коммуникаций // Там же. 2003. № 2 (64). С. 60-70; Она же. Российская пресса: Специфика публичности // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2005. № 5 (79). С. 58-66; Дубин Б. Массовые коммуникации и коллективная идентичность // Мониторинг общественного мнения... 2003. № 1 (67). С. 17-27; Он же. Медиа позднесоветской и постсоветской эпохи: Эволюция функций и оценок населения // Пути России: Двадцать лет перемен. М., 2005. С. 250-263.
которых уменьшилось столь же заметно1. Потребление образцов, предлагаемых другими институтами культурного воспроизводства, за это время также достаточно резко снизилось. Об этом можно судить по показателям работы музеев и театров (причем их число, в отличие от библиотек, за то же время выросло), но особенно кинотеатров, которые на протяжении десятилетий были важнейшим источником массовых зрелищ как в советской идеологии, так и в советской реальности. В этой последней сфере всего за несколько лет произошло катастрофическое, не сравнимое ни с чем сокращение и выпуска фильмов, и количества действующих киноустановок (кинотеатров, клубов), и числа зрительских посещений (табл. 1).
Как результат произошедших перемен к середине 1990-х годов, примерно между 1993 и
1995 гг., устанавливается структура массовых оценок медиа — пропорция доверия и недоверия им со стороны населения. Сложившийся тогда баланс, как легко видеть, в принципе сохраняется по сей день.
Опять-таки к середине 1990-х годов абсолютное большинство российской публики, включая ее образованную часть, перешли с печатных средств межгрупповой коммуникации (новых газет, возникших в годы перестройки, тонких журналов "с направлением", которые возглавили
1 Надежды конца 1980-х — начала 1990-х годов на формирование новых коммуникативных средств в форме независимых журналов (о них см.: Дубин Б. Журнальная культура постсоветской эпохи // Новое литературное обозрение. 1993. № 4. С. 304-311) не сбылись. Из интеллектуальных журнальных изданий, которые возникли между 1992 и 1996 гг., до нынешнего дня продолжают — свыше десяти лет — регулярно выходить "Полис", "Логос" и "Комментарии" (все с 1991 г.), "Новое литературное обозрение" и "Элементы" (с 1992 г.), "Художественный журнал" и "Мониторинг общественного мнения..." (с 1993 г., последний — с 2003 г. под названием "Вестник общественного мнения..."), "Социологический журнал" (с 1994 г.); в 1996 г. начало выходить сетевое обозрение С.Костырко и Т.Тихоновой "Журнальный зал". Об интеллектуальных журналах 1990-х годов см. блок обзорных материалов: Фрагменты журнальной панорамы // Новое литературное обозрение. 2001. № 50 (4). С. 373-414.
Таблица 1
ОСНОВНЫЕ ПОКАЗАТЕЛИ РАБОТЫ УЧРЕЖДЕНИЙ КУЛЬТУРЫ*
Показатель 1990 г. 1995 г. 2000 г. 2004 г. 2004 г/1990 г.
Число театров 382 470 547 579 1,51
Численность театральных зрителей 55,6 31,6 30,8 28,2 0,5
(посещений, млн человек)
Число музеев 1315 1725 2047 2269 1,72
Численность посетителей музеев (посещений, млн человек) 144,0 75,4 73,2 74,3 0,51
Число платных киноустановок (тыс. ед.) 77,2 34,4 18,0 12,7 0,16
Численность кинозрителей (посещений, млн человек) 1609 80 42 49 0,03
Число массовых библиотек (тыс. ед.) 62,6 54,4 51,2 49,9 0,79
Численность читателей в них (млн человек) 71,9 60,2 59,6 58,2 0,8
Число наименований газет 4808 5101 5758 7517 1,56
Разовый тираж (млн экз.) 166 122 109 177 1,06
Число наименований периодических изданий (без газет) 3681 2471 3570 4674 1,27
Годовой тираж (млн экз.) 5010 299 607 976 0,19
* Эти данные, равно как и цифры по книгоизданию, публикуемые ниже, приведены и рассчитаны по кн.: Российский статистический ежегодник. 2005. М., 2006.
Таблица 2
В КАКОЙ МЕРЕ ЗАСЛУЖИВАЮТ ДОВЕРИЯ СЕГОДНЯШНЯЯ ПЕЧАТЬ, РАДИО, ТЕЛЕВИДЕНИЕ?
(в % от числа опрошенных в каждом исследовании)
Вариант ответа 1989 г. 1993 г. 1994 г. 1995 г. 1996 г. 1998 г. 1999 г. 2000 г. 2001 г. 2002 г. 2003 г. 2004 г. 2006 г.
Вполне
заслуживают 38
Не вполне
заслуживают 40
Совсем
не заслужива-
ют 6
Затрудняюсь
ответить 16
Число
опрошенных 950
26
48
10
16
27
38
17
18
23
47
17
12
24
47
17
12
24
44
18
14
25
44
19
12
26
44
18
12
30
47
17
6
23
44
21
12
22 26 22
46 45
22 18
10 11
42
20
16
опрошенных 950 1800 2000 2500 2000 2000 2000 2000 1600 2100 2100 2100 2100
известные публичные фигуры) на массовые аудиовизуальные медиа, прежде всего телевидение. Советская огосударствленная модель печатных коммуникаций, т.е. централизованно-иерархическая структура советского общества, к 1995 г. фактически развалилась. Однако вместе с ней прекратила функционировать, в том числе по социально-экономическим причинам, массовая журнально-газетная периодика как таковая. Приведу в качестве примера лишь несколько цифр из опросов Левада-Центра: газету "Аргументы и факты" ("АиФ") на 1995 г. выписали для себя и семьи 15% россиян, тогда как в 1989 г. — 58%, "Комсомольскую правду" — 7% (в 1989 г. — 44%), "Известия" — 3% (прежде — 17%) и т.д.
Сегодня, в мае 2006 г., к наиболее читаемым газетам в России, по самохарактеристикам 2400 респондентов, относятся местные развлекательные
и рекламные издания (их назвали более или менее регулярно читаемыми 24% опрошенных); местные еженедельники общественно-политического содержания (23%); "АиФ" (16%) и "Комсомольская правда" (13%), обе — с приложениями; "Жизнь" и "СПИД-Инфо" (по 7%); "Московский комсомолец" (5%). Сведения о чтении остальных газет не превышают границ допустимой при таких выборках статистической погрешности.
Аудитория реально читавшейся перестроечной прессы — тиражи изданий, наиболее популярных в конце 1980-х — начале 1990-х годов, — в среднем сократилась ко второй половине 1990-х годов не менее чем в 20 раз. Понятно, что социальные связи между "оставшимися" читателями оказались при этом не теснее, а гораздо слабее. Российский социум, причем именно в образованной и урбанизированной его части, стал
Рисунок 1
КАК ЧАСТО ВЫ ЧИТАЕТЕ ГАЗЕТЫ? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании)
ОН Ежедневно В Не реже 1 раза в неделю
■ Не реже 1 раза в месяц
■ Практически никогда
Рисунок 2
КАК ЧАСТО ВЫ ЧИТАЕТЕ ЖУРНАЛЫ? (в % от числа опрошенных в каждом исследовании)
60 50 40 30 20 10
0
01 Ежедневно
В Не реже 1 раза в неделю
■ Не реже 1 раза в месяц
■ Практически никогда
более простым и однородным, уплощенным и раздробленным, но тем самым и более податливым для внешних воздействий на всех и каждого из его атомизированных членов. Объем групп, объединенных сравнительно близкими значениями и образцами, можно сказать, живущих в одном культурном времени, стал исчисляться теперь разве что несколькими тысячами, максимум — двумя-тремя десятками тысяч. Таковы тиражи сегодняшних толстых и близких к ним журналов, большинства книг, кроме серийных
бестселлеров, помноженные на условное среднее число прочитавших каждый их экземпляр хотя бы в течение полугодия.
Число издаваемых книг за 1990—2005 гг. увеличилось в 2,3 раза, тогда как средний тираж сократился в 5,4 раза (табл. 3). Еще резче динамика в объеме и структуре книгоиздания выражена на данных о переводах, где число названий изданных книг за 1991—2005 гг. выросло более чем в три раза, однако средний тираж изданий сократился в 17,2 раза (табл. 4).
Таблица 3
ДИНАМИКА КНИГОИЗДАНИЯ ЗА 1990-2005 гг.
(в % от числа опрошенных в каждом году)
Показатель 1990 г. 1995 г. 2000 г. 2005 г. 2005 г./ 2005 г. 1990 г.
Число названий книг 41 234 33 623 59 543 95 498 2,31
Общий тираж (млн экз.) 1553,1 475,0 471,2 669,4 0,43
Средний тираж (тыс. экз.) 37,7 14,13 7,91 7,0 0,19
Таблица 4 ДИНАМИКА ИЗДАНИЯ ПЕРЕВОДНЫХ КНИГ ЗА 1990-2005 гг.
Год Число Общий тираж Средний названий (млн экз.) ™раж кни™ (тыс. экз.)
1991 3763 470,2 124 953
1995 4484 119,1 26 561
2000 7233 72,7 10 051
2005 11 331 82,3 7 263
Дробление коммуникативные сообществ, партикуляризация коммуникаций. Сегодня можно говорить о нескольких типах коммуникаций в российском социуме, которые существуют в относительной независимости друг от
друга и в разных временных размерностях (ритмах). По частоте среди них нетрудно эмпирически выделить ежедневные коммуникации (просмотр телевизора, причем несколько раз в сутки), еженедельные (встречи с друзьями и родными, чтение газет) и значительно более редкие, не чаще раза в месяц, но скорее несколько раз в год (чтение журналов, посещение церкви, обращение в "низовые" институты социального обслуживания — поликлинику, ЖЭК или РЭУ, собес).
Важно, кроме того, что этими типами контактов охвачены принципиально разные по объему контингенты населения. Число участников коммуникации социология, в традициях Г.Зиммеля, связывает с разными основаниями и формами социальной организации соответствующих множеств — степенью их устойчивости, способами поддержания и воспроизводства, наличием либо отсутствием тех или иных обобщенных посредников (денег, аффекта, письменности, образносимволических средств).
Наименее частыми при этом являются контакты российских жителей с официальными государственными учреждениями, т.е. отношения просителей, подопечных, пациентов. В таблице 5 приводятся последние данные об их посещениях россиянами1.
1 По данным этого же опроса, к избранным ими депутатам, в депутатские комиссии россияне за последние 12 месяцев не обращались вовсе.
Рисунок 3
КАК ЧАСТО ВЫ ХОДИТЕ В ГОСТИ И САМИ ПРИНИМАЕТЕ ГОСТЕЙ?
(в % от числа опрошенных в каждом замере, без учета затруднившихся с ответом)
(N=3000) (N=1700) (N=1800) (N=3500)
ШИ Ежедневно II2-3 раза в неделю
■ 1 раз в неделю ШИ 1-3 раза в месяц
■ Реже, нем 1-3 раза в месяц Я Практически никогда
Таблица 5
КАК ЧАСТО ЗА ПОСЛЕДНИЕ 12 МЕСЯЦЕВ ВЫ САМИ И ЧЛЕНЫ ВАШЕЙ СЕМЬИ БЫЛИ В ПЕРЕЧИСЛЕННЫХ НИЖЕ УЧРЕЖДЕНИЯХ? (в % от числа опрошенных; май 2006 г., N=1600 человек; приводятся лишь крайние позиции по частоте обращения в наиболее посещаемые учреждения)
Учреждение Не были Были 6 раз и более
Районная поликлиника 36 16
РЭУ (ЖЭК) 66 4
Собес 78 2
Милиция, кроме
паспортного стола 93 1
Суд 96 1
Паспортный стол милиции 83 1
О снижении посещаемости общедоступных учреждений культуры уже говорилось. В подобных условиях, как и следовало предполагать, возрастает значимость персонализированных,
традиционно привычных либо, напротив, повышенно аффективных, сетевых отношений в узком кругу "своих" (рис. 3).
Обратим внимание на одну тенденцию: за десятилетие выросла подгруппа именно тех, кто контактирует с родными, друзьями, близкими знакомыми, но не слишком часто — от одного до нескольких раз месяц. Так что об активной компенсации ощутимого недостатка в общении тут, в строгом смысле слова, вряд ли можно говорить — скорее мы имеем дело именно с нарастающим дефицитом коммуникаций и однонаправленной деформацией их структуры.
Первое связанное с этим обстоятельство — раздробление социума по доминирующему типу контактов на сообщества родных (в терминологии этнологов, "связь по крови") и сообщества друзей ("связь по выбору"). Контакты с родственниками у нынешних россиян в среднем значительно шире, чем с друзьями; первые с частотой минимум раз в неделю поддерживают 66% опрошенных (март 2006 г., N=1600 человек), вторые с той же частотой — 42%. Но дело не только в
Таблица 6
ПОСЕЩАЕТЕ ЛИ ВЫ РЕЛИГИОЗНЫЕ СЛУЖБЫ, И ЕСЛИ ДА, ТО КАК ЧАСТО? (в % от числа опрошенных в каждом замере)
Частота посещений 1991 г. 1996 г. 1997 г. 1998 г. 2002 г. 2004 г. 2005 г.
Не посещаю 67 60 62 61 60 60 55
Раз в неделю 1 3 3 2 3 2 3
Раз в месяц 4 4 4 4 5 4 4
Несколько раз в год 18 17 16 18 18 18 21
Раз в год и реже 10 16 15 15 14 16 17
Число опрошенных 3000 2400 2400 2400 2100 2100 2100
Рисунок 4
КАК ЧАСТО ВЫ ПРОВОДИТЕ СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ...? (в % от общего числа опрошенных; март 2006 г., N=1600 человек)
Каждую неделю
1-2 раза в месяц Несколько раз в год 1 раз в год и реже
Никогда
ПН С родственниками IIС друзьями
■ С товарищами по работе, людьми вашей профессии
■ С людьми из вашей церкви, мечети или синагоги
Затрудняюсь ответить
Частота общения
этом. Общение с друзьями — явная прерогатива самых молодых респондентов, учащейся молодежи, и в этом смысле она — явление фазовое. Среди молодежи до 24 лет еженедельными дружескими контактами охвачены 77%, среди самых старших (более 55 лет) — втрое меньше, лишь 28%. Если же говорить о контактах с родными, то здесь расхождение между крайними возрастными группами не так велико: еженедельно проводят время с родственниками 75% самых молодых россиян и 59% самых пожилых. Причем с родными чаще встречаются сельские жители, а реже всего — москвичи; с друзьями — жители опять-таки сел, но, вместе с тем, и крупных городов (однако не Москвы).
Обстоятельство второе: с контактами двух этих типов не могут сравниться по частоте и распространенности никакие другие — ни общение с коллегами по работе (с ними еженедельно встречаются 20% опрошенных), ни, тем более, с членами одной добровольной общественной организации либо того же спортивного клуба, секции (5%), ни с людьми, принадлежащими к той же церкви, мечети, синагоге (2%). С частотой не реже раза в неделю бывают в храме 3% взрослых жителей России, с той же частотой ходят к причастию (т.е. причащаются, приобщаются, присоединяются к общности как ее часть) и вовсе менее 1% (табл. 6 и рис. 4).
Судя по приведенным данным, можно говорить о ширящемся разрыве между разными системами отношений, типами коммуникативных сообществ. Важно подчеркнуть, что этот процесс социального дробления проходит без формирования генерализованных, универсальных, относительно абстрактных систем опосредования и регуляции социальных отношений — этических и правовых норм, гражданских ценностей и символов, скажем, чего-нибудь наподобие "конституционного патриотизма" или "постна-циональной констелляции", по формулировкам Ю.Хабермаса1. Вместо этого государство, власть, обслуживающий ее контингент советни-
1 См.: Хабермас Ю. Постнациональная констелляция и будущее демократии // Он же. Политические работы. М.: Праксис, 2005. С. 269-340. Отсутствие подобных универсальных ценностей и норм как будто бы не мешает жителям России резко негативно оценивать гипертрофированные проявления частных интересов и форм солидарности их носителей среди нынешних политиков и бизнесменов ("мафия", "коррупция"). В противоположность их поведению респондентами выдвигается идея или мифологема "справедливости" — нормативный принцип, дающий все же возможность хоть как-то соизмерять, оценивать различные действия и деятелей, но опять-таки ценой определенного снижения критериев оценки. Последняя спроецирована в данных обстоятельствах на плоскость уравнительного, патерналистского сознания.
ков, консультантов и технических спецов активизируют преимущественно ностальгические, обращенные к героическому прошлому символы особого и единого национально-государственного целого, державного "мы", которые вместе с фигурой первого лица и церемониалов единения вокруг него настойчиво демонстрируются по основным каналам телевидения.
Власть, медиа, социум: виртуальная конструкция социальной жизни. Фактически телевидение сейчас представляют в глазах населения два центральных, целиком огосударствленных канала; впрочем, по содержанию и конструкции отношений коммуникаторов и коммуникантов большинство остальных каналов мало чем от них отличается. По экспертным оценкам, уже к началу 2000-х годов российское государство контролировало 70% всех электронных СМИ, 80% региональной и 20% центральной прессы1. Последовавшие затем централизованные изменения в системе федерального и регионального телевещания (патриотический общенациональный канал "Звезда"; планируемый ему в параллель православный канал; выигранный недавно Санкт-Петербургом тендер на создание общенационального канала регионального вещания на 43 местных частотах) продолжают процесс реэ-татизации медиапространств России. Согласно докладу, подготовленному в 2006 г. Союзом журналистов России, 90% эфирного времени всех центральных каналов телевидения сегодня отведено власти — фигуре президента, правительству, партии "Единая Россия". Если говорить о печати, то продолжающийся процесс ее огосударствления за последнее время обозначился, среди прочего, такими фактами, как назначение главным редактором "Известий" единоросса И.Киселева, покупка Газпромом "Комсомольской правды" с приложениями к ней, фактическое взятие под опеку им же "Коммерсанта" и т.д.
Работа и эффект массовых коммуникаций в условиях государственно-централизованного доминирования все больше определяется установкой и коммуникаторов, и зрителей на повторение (подробнее см. об этом ниже). Решающей даже для новостных передач выступает не информационная функция, а слабо контролируемая индивидом суггестия зрелища, принудительная убедительность прямого аудиовизуального посыла. Другая важная особенность такого
1 См.: Фоссато Ф. Медиаландшафт: 1991-2003 // Отечественные записки. 2003. № 4.
рода контактов — организация обычного опыта зрителей вокруг них, встроенность телекоммуникаций в повседневный распорядок семейной жизни — утренних минут перед выходом на работу, вечернего досуга, выходных дней — и приобретаемая таким образом дополнительная, "наведенная" реальность телевизионного показа. Наконец, последнее: важна анонимность и всеобщность обращения телевидения к "каждому как ко всем и к любому", т.е. упрощение воображаемого сообщества адресатов телекоммуникации, разыгрываемое средствами видеотехники устранение социокультурной разнородности публики, а вместе с тем сглаживание и подавление любых противоречий телевизионного мес-сиджа, иными словами, вытеснение как множества принципиальных партнеров, так и острых проблем (если воспользоваться сегодняшним жаргоном коммуникаторов и их властных заказчиков, так называемый "позитив").
Как уже приходилось писать, на российском телевидении сегодня сосуществуют и чередуются два коммуникативных режима1. С одной стороны, это рассеянная, слабая или остаточная мобилизация, которая достигается введением микродоз чрезвычайности, например акупунктурными напоминаниями о постоянной тотальной угрозе "международного терроризма" и "шпионажа", технических катастрофах и стихийных бедствиях, особенно за рубежом, "у них". С другой стороны, кулинарно-развлекательный, привычно успокаивающий массаж. Таким образом, можно говорить об изменении способа массовизации публики с помощью медиа, об определенной трансформации типа "социальной массы". Массовидному, стереоти-пизированному воспроизводству в современной России подлежит не только и не столько образец (конкретная передача, ее герой), сколько система потребления, а главное — сам потребитель в заданной роли пассивного анонима, подобного всем другим таким же.
Замечу, что значительная часть российской публики (до 40%) в общем довольна нынешним телевидением, предпочитая не вспоминать о произошедших с ним и на нем переменах, например, о событиях 2000—2001 гг. вокруг компании "Медиамост", канала "НТВ" и пр. Так, о полной смене команды "НТВ" в 2001 г. сегодня, через пять лет (апрель 2006 г., N=1600 человек), 35% россиян вообще ничего не помнят, 38% относятся к произошедшему тогда "без особых чувств",
1 См.: Дубин Б. Посторонние: Власть, масса и масс-медиа в сегодняшней России // Отечественные записки. 2005. № 6. С. 8-19.
лишь 18% огорчены случившимся. При том, что наибольшая часть телезрителей (до 45—47% опрошенных) доверяют нынешним медиа лишь отчасти, а почти две пятых осознают неправди-вость как прежнего советского, так и нынешнего телевидения, стоящего за ним руководства страны, столь же большая, если не преобладающая доля респондентов принимают эту медиареальность не только с циничным равнодушием, но даже с известным интересом. Сравним данные еще двух опросов 2000-х годов (рис. 5 и 6).
Подытожим эту часть анализа. В коллективной жизни российского социума с середины 1990-х годов по настоящее время можно видеть процесс нарастающей массовизации без институциональной модернизации. Точнее, перед нами, если говорить о работе медиа, некоторые
Рисунок 5
КОГДА ГАЗЕТЫ, РАДИО, ТЕЛЕВИДЕНИЕ В НАШЕЙ СТРАНЕ БЫЛИ БОЛЕЕ ИНТЕРЕСНЫМИ, БОЛЬШЕ ПРИВЛЕКАЛИ ВНИМАНИЕ ЛЮДЕЙ? (в % от числа опрошенных; 2003 г., N=2000 человек)
40
30
20
10
Советское Годы Последние Никогда Затрудняюсь
время перестройки годы не были ответить
(до 1985 г.) (1987-1991 гг.) особенно
интересными Период
Рисунок 6
КОГДА РУКОВОДСТВО СТРАНЫ И СРЕДСТВА МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ ГОВОРИЛИ НАРОДУ БОЛЬШЕ ПРАВДЫ? (в % от числа опрошенных; 2006 г., N=1600 человек)
40
30
20
10
о
Период
39_
3 7
5 6 6 7
о. с:
СП Ш
черты технологической модернизации с отсылкой к представлениям и ожиданиям воображаемой массы, конструируемой в настоящем и проецируемой в прошлое с помощью современных технических средств на правах единого целого — как "мы", "наши", "свои". Массовый уровень жизнедеятельности социума, включая как коллективные ожидания и запросы, так и характеристики реального потребления (и потребления не только медиа), в данных условиях, при такой расстановке социально-политических сил и их приоритетов не завершает процессы модернизации, а замещает, симулирует их.
Симулятивность, в том числе виртуальная симуляция политики, — одна из основных черт социально-политической жизни в путинский период1. При этом допустимо говорить о нарастающей телезависимости и масс, и власти. Ею определяются, в частности, сегодняшняя значимость и функциональная роль массмедиального сообщества.
Медиасообщество, его интересы и ориентиры: новая реалия 1990-х годов. Описываемый сдвиг в адресации, характере и содержании массовых коммуникаций в России второй половины 1990-х — рубежа 2000-х годов происходил под воздействием факторов разных типов и уровней. Здесь были и установки высшего политического руководства (тогдашнего окружения Б.Ельцина, а затем сил, выдвинувших В.Пути-на, позднее — путинской "команды"), и экономические интересы крупнейших собственников, начиная опять-таки с государственных структур и их филиаций в бизнес-среду. Но в определенной мере, хотя и не в главном, это стоит связать с самоопределением более молодых, прагматичных руководителей медиа из круга "новых распорядителей"2.
Теперь, пусть пока и в недалекой исторической перспективе, все-таки, кажется, уже можно начиная примерно с середины 1990-х годов говорить о становлении сообщества сотрудников центральных медиа с их коллективными интересами, представлениями, ориентирами, образом жизни, претензиями на публичную демонстрацию социальных достижений. Я бы обозначил это явление как складывающуюся "медиа-кратию", но без реальной политической власти.
1 Об этом см.: Дубин Б. Симулятивная власть и церемониальная политика // Вестник общественного мнения... 2006. № 1 (81). С. 14-25.
2 О них см.: Дубин Б. Война, власть, новые распорядители // Неприкосновенный запас. 2001. № 5 (19). С. 22-29 (перепечатано в кн.: Интеллектуальные группы и символические формы. М.: Новое издательство, 2004. С. 178-184).
И это понятно: назначенной государством ценой за возможность занять хотя бы какие-то руководящие позиции в новой медиасистеме был именно отказ от самостоятельной артикуляции политических интересов и видов, кроме как в форме адаптации к политической власти и ее технологического обслуживания1.
Отмечу, что сращение новых распорядителей масс-медиа с властной верхушкой и крупнейшими собственниками осуществляется при этом, во-первых, при демонстративно антиза-паднических идеологических установках, педалировании "особого пути", советских символов "великой державы", державного престижа и, во-вторых, при откровенном заимствовании западных коммуникативных технологий, статусных символов и пр. Определенной точкой отсчета в этом процессе можно считать рубеж 1995—
1996 гг. (вокруг вторых выборов Б.Ельцина), когда на ОРТ появился коллективный проект К.Эрнста и Л.Парфенова "Старые песни о главном" (работа над ним началась, впрочем, уже в 1993 г.), а затем "Русский проект" Д.Евстигнее-ва, "Наша эра, 1961—1991 гг." того же Л.Парфе-нова и "Старые песни о главном-2" (оба —
1997 г.)2. Тогда конец данного периода инфильтрации и укоренения "новых распорядителей" в медиасреде можно условно датировать интервалом между первыми и вторыми выборами В.Путина (характерно, что в 2004 г. Л.Пар-фенов был уволен с "НТВ" и вообще вытеснен с телевидения).
Если говорить в более широком плане, то модернизация в подобных обстоятельствах, которые для России далеки от уникальности, не разворачивается вместе с формированием самостоятельных и авторитетных элит, берущих на себя ее дальнейшее движение, коммуникации между группами, представление их интересов, выработку обобщенных правил и все более абстрактных языков общения. Имеет место противопо-
1 Об одной из наиболее заметных или, как стало принято говорить, "знаковых" фигур этого контингента, телевизионном глашатае "реальной политики" кремлевской власти см.: Хеста-нов Р. Внештатный агент правительства // Мыслящая Россия. Картография современных интеллектуальных направлений. М.: Наследие Евразии, 2006. С. 73-83. В качестве дополнительной характеристики описываемых перемен добавлю, что для прежних историографов русской интеллигенции, скажем, Р.Иванова-Разумника или П.Милюкова, появление подобного "агента" на страницах их книг в качестве интеллектуального героя, да еще главного, было, кажется, решительно невозможным.
2 Л.Парфенов практически одновременно снимал сериал к 80-летнему юбилею А.Солженицына (1998 г.) и превозносил "великого писателя" Ю.Семенова, предваряя шумной рекламой повторный показ по "НТВ" разведсериала брежневских времен по его роману "Семнадцать мгновений весны".
ложный процесс: сознательное понижение ориентиров и самооценок интеллектуального слоя через формирование фикции "большинства" и вполне расчетливое использование эпигонской идеологической конструкции "массы" для реализации собственных претензий на статус, для укрепления и улучшения своего общественного положения. Разрушение профессиональной среды журналистов и корпоративной солидарности сотрудников масс-медиа (ср. хотя бы отсутствие их сколько-нибудь организованной, последовательной и публичной реакции на события вокруг "Медиамоста", разгон "НТВ" и др.) сопровождается разрастанием всякого рода символических акций самоутверждения новых менеджеров и звезд медиатусовки — премиальных церемоний, коллективных празднеств с непременным показом их телевидением и тиражированием в глянцевой прессе ("глянец" — зеркало этой новой среды с вмененной установкой на уже упомянутый "позитив")1. Фактически это прямой, больше того, настойчиво демонстрируемый отказ от функции элиты при сохранении ориентаций на элитное положение, статусные привилегии и символы, образ жизни "закрытого" слоя.
Медиазвезды осознают нынешние возможности телевидения, пользуются и даже упиваются сознанием "власти над зрителем", но демонстративно заявляют, что сами телепрограммы не смотрят, а публику вполне цинично трактуют как "чужих" и статусно "низких". В этом плане медиасообщество, его наиболее молодые и модные лидеры, чрезвычайно озабочены символической демаркацией границы, отделяющей их от " пипла" (так, Р.Литвинова в передаче "Синема-ния" с улыбкой сопровождает свою рекламу очередного импортного "ужастика" характерной репликой: "Сама я эту бодягу смотреть, конечно, не пойду"). Точней говоря, объектом дистанцирования для них выступают, конечно, не "массы", а более или менее близкий слой относительно успешных россиян, которые все-таки имеют средства пойти на премьеру в дорогой
1 Эти ритуалы взаимного подхлестывания с лейтмотивом Ме сПс1 И" подчеркнуто кроятся по европейским и американским лекалам, когда "наши" ведут себя как иностранцы, звезды Голливуда или Канн, только еще "круче", — ситуация, добавлю, которая не может не напомнить позднесоветские фильмы из жизни "за бугром" с непременными бутылками виски, интимными сценами в гостиничных номерах и злачными местами, где роли западных героев чаще всего исполняли прибалтийские актеры. Глянцевым журналам с их "позитивной" картиной мира в 1990-х годах противостоят, по терминологии Г.Морева, "новые критические медиа". О них см.: Морев Г. После глянца. Медиа 90-х: Историко-юбилейные заметки // Новое литературное обозрение. 2001. № 50 (4). С. 391-395.
киноцентр, смотрят по телевизору Е.Петросяна или А.Малахова, ездят отдыхать в Хургаду и т.д.
Можно сказать, что инициаторы и носители культуры "глянца" демонстративно отделяют себя здесь от героев и потребителей "попсы ", как те и другие, в свою очередь, отстраняются либо же оттеснены от официальной и официозной культуры, признанного, обласканного, вознагражденного властью мейнстрима. Границы между ними, впрочем, достаточно подвижны, и смысл для участников состоит не только в том, чтобы их соблюдать и поддерживать, но иногда и переходить, причем обязательно обставляя такой переход символами и церемониалами, придавая ему характер события (траекторию таких переходов применительно к тому или иному деятелю, группе деятелей можно было бы эмпирически проследить, например, на материалах разнообразных присуждаемых им премий, при смене уровня социального признания и масштаба символических вознаграждений).
Другой смысловой комплекс, который составляет одну из главных позитивных характеристик нынешнего медиасообщества в глазах его активных членов — это (если не говорить о больших и «быстрых», по российским меркам, деньгах) чрезвычайная насыщенность коллективной жизни, упоение ее скоростью, ставка на короткое время, нынешний день: "На телевидении — настоящая жизнь, все бурлит". Отсюда, как можно полагать, идет и подчеркиваемая в публичных выступлениях, в коллективном имидже медиазвезд "трудоголия" — мотив, известный по советской истории конца 1920-х — начала 1930-х годов и тогдашней мифологии труда как выражения искомой полноты жизни у
В.Шкловского, Вал. Катаева и других лидеров тогдашней интеллигентской "перековки"1.
Легко видеть, что при всем демонстративном нынешнем дистанцировании данной среды от "пипла", в ней преобладает та же тактика адаптации, что и в сегодняшней массе населения, только эта адаптация имеет не замедленно-пассивный, а, напротив, форсированный, ускоренный, взвинченный характер и ориентирована на
1 Ее скрупулезным летописцем и аналитиком на протяжении десятилетий выступала Л.Гинзбург, чьи первопроходческие тексты этого типа — "Поколение на повороте", "И заодно с правопорядком... " — начали публиковаться лишь в перестроечные времена. Они, напомню, были напечатаны в сборниках материалов вторых и третьих Тыняновских чтений в г. Резекне, соответственно вышли в Риге в 1986 и 1988 гг. Из последних по времени работ об этих текстах, о биографии Л.Гинзбург, ее учителей и сверстников в контексте "великого перелома" см.: Кобрин К. "Человек 20-х годов". Случай Лидии Гинзбург // Новое литературное обозрение. 2006. № 78 (2). С. 60-83.
то, чтобы получить вознаграждение по максимуму и уже сегодня. Не случайно "трудоголия" у них, как и на рубеже 1920— 1930-х годов, вполне сочетается с "халтурой".
Еще один важный для данной среды смысловой комплекс — стремление опять не отстать от "большого мира", напоминающее давний лозунг "Догнать и перегнать Америку!", только теперь не по производству мяса и молока, а по стерео-типизированной поэтике и технологическим кондициям отечественных киноблокбастеров, римейков и телесериалов. Показательно, что если в начальный период горбачевской перестройки для самого М.Горбачева и его тогдашних проде-мократических соратников прокламируемым ориентиром выступали "общечеловеческие ценности", то теперь ни о каких ценностях речи нет: их место в дискурсе политконсультантов и медиаменеджеров заняла технология, но демонстрируемая вовне, знаковым "другим" в качестве "нашего" символического достижения. И, наконец, значимым мотивом в самоутверждении и в диагностике ситуации "новых распорядителей" выступает подчеркивание устойчивости, спокойствия, порядка в нынешней социальной жизни России, в духе, например, циничных высказываний типа: "А я никакого особого конфликта в обществе сейчас не вижу и совершенно не понимаю, чего, собственно, так уж переживать" (или, как сегодня выражаются в этой среде, — "париться")?
Современное российское телевидение как пародия. Социологу понятно, что массовые феномены, в том числе массовые медиа, сами по себе не способны ни создать, ни воссоздать структуру развитого, современного, модерного общества с необходимой полнотой. В нынешних российских условиях — говорю даже не столько о массах, обычном человеке, сколько о продвинутых группах, властных структурах — по-прежнему отсутствует антропологический принцип индивидуальности, с одной стороны, и идея социального многообразия — с другой. А без них невозможно существование и динамика лидерских групп, их позитивная заинтересованность друг в друге, символическое кредитование их усилий и универсальные формы признания достижений социумом.
В описываемых обстоятельствах телевидение сегодняшней России все чаще выглядит пародией1. Причем это пародия, как ни парадоксально, в отсутствие оригинала. Такого типа семантические образования в истории культуры быва-
1 В анализе пародийного и пародического я иду здесь от работ Тынянова "Достоевский и Гоголь" (1919) и "О пародии" (1929).
ют и вполне реально функционируют. В данном случае через снижающий барьер воспроизводится картина некоей осмысленной жизни, сама возможность иметь и вносить в жизнь смысл, которая будто бы где-то существует (подразумеваться могут западная демократия, советское прошлое, постмодерная эпоха). Пародийным, что существенно, делается при этом и сам воображаемый либо подразумеваемый оригинал, примерно с такой интонацией: "Ха-ха, неужели еще есть такие простаки, что думают (или пытаются нас, прожженных, уверить) будто бы все это — нормальная жизнь, позитивные ориентации на повышение качества действий, нексено-фобические отношения с другими, вообще придание смысла своему и коллективному существованию — на самом деле есть и его можно принимать всерьез? Ну и дурень же будет тот, кто им — и нам, их передразнивающим, — поверит... "
Нарочитость, гротескность фигур и манер поведения на экране, с одной стороны, образы глумящихся дурней-ведущих, с другой — нарастание цитатности, увеличение числа римейков, сиквелов, подражаний, стилизаций, а также указание на этот пародический модус сегодняшней телереальности. Важно, кроме того, что передачи иного типа, которые все же еще случаются на телевидении (скажем, арт-хаусные фильмы, документалистика, передачи по истории искусств) невольно попадают в более широкий и постоянно воспроизводимый пародийный контекст данного канала, телевидения в целом и в этих рамках воспринимаются зрителями.
По Ю.Тынянову, функция пародии, которая вовсе не обязательно комична, — в "механизации приема"1. Ощутимый в его необычности прием, авторское высказывание, определенные ситуацией, ее участниками, их взаимоотношениями, как бы изымаются при этом из исходного контекста и повторяются далее независимо от их первоначальных задач. Но, что еще важнее, далее повторяется сама позиция (по Тынянову — поза) такого обращения с любыми приемами, высказываниями как заведомо и подчеркнуто вторичными. Складывается роль или маска эпигона, вольного либо невольного пародиста. Прежний "прием" выступает теперь на правах "материала": виртуальное построение фигурирует как документальный факт, художественный текст — как историческое свидетельство, которое "нельзя искажать". Постоянная практика таких пародических "искажений" порождает столь же постоянную практику указаний на их
1 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
С. 210.
недопустимость (напомню, например, что симу-лятивная реальность брежневской эпохи порождала постоянную борьбу против "клеветы на действительность", "искажений классики", "покушений на историю", — вот и сегодня на телевидении, в печати раз за разом звучат голоса о недопустимости критики первых лиц, карикатур на власть и т.п.).
Нарастающая пародичность нынешнего российского телевидени социологически легко объяснима. Ситуация в "управляемых" масс-медиа сегодня такова, что в деятельности руководителей и рядовых работников последовательно отсекаются, подавляются, оттесняются любые попытки своеобразия и инновации. Если они и могут как-то фигурировать, то лишь на платных кабельных каналах, а значит, в крайне узких секторах публики. На общий экран материал может попасть, и ему может быть тем самым придана популярность, только если он полностью эпигонский и сразу же узнаваем в этом качестве, успокоительно похож на все, что уже делалось и делается, но только еще дешевле и хуже. Так обстоят дела с точки зрения работников, редакторов, руководителей передач и каналов, но так оно выглядит и в привычных ожиданиях широкой публики. Она все чаще получает с экрана персонифицированные, предельно упрощенные и до сенсационности утрированные симулякры политики, искусства, спорта и других массовых зрелищ — что-то близкое по функциональной конструкции и зрительскому воздействию, допустим, к известной фотосерии С.Шерман "Кадры из фильмов"1.
Можно говорить о почти полном преобладании на сегодняшнем телевидении идеологии зрелищности. Отсюда, среди прочего, умножение числа и без того многочисленных телесериалов, включая нынешний курс на последовательную сериализацию всей русской и советской литературы от А.Пушкина, Н.Гоголя, Ф. Достоевского до М. Булгакова и Б. Пастернака, А.Солженицына и В.Шаламова, А.Рыбакова
1 Это постановочные костюмированные автопортреты, построенные как (мнимые) кинокадры. О них см.: Краусс Р. Холостяки [1999]. М., 2004. С. 74-119; Петровская Е. Антифотография. М., 2003. С. 25-32, 77-103. С.Шерман по-своему продолжает и радикализует тут поп-артовскую стратегию Э.Уор-холла. Если Уорхолл, коротко и упрощенно говоря, воспроизводил идолов массовой культуры, воплощающих коллективные желания (М.Монро, Ж.Кеннеди и др.), в виде бесконечного механизированного повторения их привычных, многократно виденных и тут же узнаваемых всеми фотографий, то Шерман симулирует анонимное желание анонимной публики вообще иметь дело с персонифицированным изображением как таковым. Для нее стереотипна сама зрительская жажда визуальных впечатлений, находящая себе форму в никогда не виденном, но столь же немедленно узнаваемом публикой симулятивном фотообразце.
и В.Аксенова1. Здесь важно именно зрелище привычного, продолжающегося без перемен и вечер за вечером повторяющегося в реальном времени зрителя, его семьи.
Телесериал выступает сегодня в России моделью массового восприятия мира, отношения к окружающему за пределами, как уже говорилось, сугубо партикулярных отношений "своих". Реальность имеет вкус сериальности: реально то, что сериально. При отказе от ориентаций на разнообразие потенциальной публики, от выдвижения собственных точек зрения, картин мира и работы над механизмами смысловых переходов между ними, именно повторение — вплоть до полной механизации и пародирования — действует сегодня на телевидении вместо механизмов универсализации, точнее, в качестве самого примитивного из таких механизмов. Я имею здесь в виду усвоение образцов детьми через подражание взрослым в ходе первичной социализации.
Повторение, редукция к простому в данном случае — не случайность и не усталость воображения, а осознанная стратегия. Отношение "новых распорядителей" и подначальных им работников к любому осмысленному высказыванию как чужому (пародическая установка) связано с двумя решающими социокультурными обстоятельствами. Во-первых, все смыслы и формы, ориентиры и стандарты они так или иначе получили готовыми, ничего не придумав сами. Во-вторых, они отказались от разнообразия, альтернатив и новации вслед за рекрутировавшей их властью.
В этом плане я бы указал на связь между политически сконструированным дефицитом альтернатив, смысловой стратегией эпигонства, установкой на повторение (пародирование) образцов и, тем самым, с постоянным замещением одних функций другими: смыслотворческих — технологическими, целедостижительских — приспособленческими. Именно в этом контексте, как мне кажется, стоит рассматривать снижение информационных, критических и других модерных функций медиа до имитации низовых локальных отношений либо адаптации их к сетям взаимодействия близких знакомых. Короче говоря, речь идет об адаптивной реализации образцов, но через непременный модальный барьер и смысловое смещение, ценностное понижение. В этом плане можно говорить о соответствующем, таком же снижающем замещении типов деятелей, их функциональной подмене
1 См. посвященный недавно этому феномену блок аналитических материалов: Возвращение "большого стиля"? // Новое литературное обозрение. 2006. № 78 (2). С. 271-325. Я бы только говорил здесь не просто о возвращении, а о симуляции.
как о процессе или механизме, а не случайном явлении, простой смене конкретных персон 1.
Уточню в этом плане введенную выше формулировку о подражании несуществующему оригиналу. Сама подобная стратегия может выступать в культуре нового и новейшего времени творческой и даже в определенной мере новационной, ориентированной на ценностное обобщение, смысловое повышение образца (так оно было, скажем, в многочисленных пушкинских поэтических и драматических подражаниях, так оно с учетом исторических перемен обстоит сегодня, скажем, в музыке В.Сильвестрова с его "Тихими песнями" или в поэзии С.Завьялова с его "Невыполненными переводами"). Но эта стратегия может — именно с этим вариантом мы, по-моему, имеем дело в сегодняшней России, в частности, в масс-медиа, — выступать в форме непременного снижения образца через его повторение вплоть до механизации и пародирования. Таков барьер реализации образцов, социальная и культурная цена их адаптации. Значимость подобной процедуры для тех, кто ее осуществляет, состоит в двусмысленной игре на включенности и вместе с тем невключенности в ситуацию — разыгрывании своего рода алиби как несамостоятельной и производной, исключительно реактивной формы самоопределения, упрощенной и трансформированной социальности (социабельности, по Зиммелю).
Значение подобных границ и барьеров (и не только пространственных, но и временных, подразумевающих отсрочку реализации) в "закрытом" обществе заключается в том, что для вторичной, эпигонской "культуры", а в современной постмодерной ситуации культура закрытого социума по советской модели времен "железного занавеса" может быть только эпигонской, изображающей традицию, чужую либо утраченную свою, — это единственная возможность усвоения и репродукции образца, а стало быть, симуляции социокультурного процесса и, соответственно, формирования групп его "инициаторов", назначенных или самопровозглашающих себя "элитами". Повторение и пародирование возникают в подобных условиях как простейшая и редуктивная (квазитрадиционалистская) форма смыслового обобщения, как у детей или у
1 Мотив подобной функциональной подмены и осознания себя заместителями на одной из ключевых фаз перехода к "новому порядку" были по-разному осмыслены и представлены во второй половине 1920-х — начале 1930-х годов в прозе А.Платонова ("Город Градов", "Государственный житель", "Усомнившийся Макар"), М.Зощенко ("Сентиментальные повести") и др., в неопубликованных тогда записных книжках и более поздних аналитических эссе Л.Гинзбург. О форме и функциях замещающего, пародического слова у Зощенко в этот период см.: Чудакова М.О. Поэтика Михаила Зощенко. М.: Наука, 1979. С. 64-97.
новобранцев культуры. Напомню, что и работы Ю.Тынянова о пародии появляются именно тогда, когда культура переходит в руки нового политического класса, который позднее конструирует сверху свои "массы" и т.д.1
Некоторые итоги. Резюмируя проведенный анализ, я бы выделил и подчеркнул в данном контексте следующие характеристики последнего российского десятилетия и завершающего его путинского периода. Это, во-первых, примирение с советским как единым целым и как "своим", как некоей "изобретенной традицией", по формуле Э.Хобсбаума (сама эта фикция целого начала разрабатываться новыми менеджерами медиа, как уже указывалось, примерно с 1993—1994 гг. и активно внедряться с 1996 г.), во-вторых, коррозия образа ближайшего прошлого, последовательное вытеснение второй половины 1980-х и всех 1990-х годов как времени "перестройки", "реформ", "демократов" в массовом сознании и работе масс-медиа (с конца 1990-х годов, в собственно путинский период). В результате подобной направленной работы вычеркивания и умолчания период 1988—1998 гг. предстает сегодня в массовых оценках как черная полоса, за которой видится некий "золотой век" брежневизма. Напомню, что при Л.Брежневе во второй половине 1960-х годов точно так же вытеснялось из коллективной памяти "волюнтаристское" время Н.Хрущева ради символического примирения со сталинским периодом (его кульминацией и оправданием выступала победа в Отечественной войне, которая и начала культивироваться в этот период).
Еще одна ключевая характеристика нынешней социально-политической реальности — ее нарастающая симулятивность, постановоч-ность, отчетно-выставочный характер (я бы говорил здесь об ЭКСПО-политике, как говорят об ЭКСПО-культуре). И, наконец, я бы выделил такую черту нынешней политической эпохи и политической культуры в России, как ощутимая эпигональность, пародичность огосударствленных медиа, задающих виртуальный образ коллективного "мы" россиян.
Вся эта описанная выше по частям составная конструкция коллективной реальности связана с официально программируемой властями "стабилизацией", "нормализацией" — отчетливым отказом от системного реформирования, нарастающей изоляцией страны в мире (упразднением значимости позитивных партнеров) и, наконец, с об-
1 Этот момент перехода примерно в то же время отмечает О.Мандельштам: "Нет ничего невозможного. Как комната умирающего открыта для всех, так дверь старого мира настежь распахнута перед толпой. Внезапно все стало достоянием общим. Идите и берите" (Мандельштам О. Слово и культура // Он же. Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1990. С. 172.
ращенной к прошлому героизацией коллективной идентичности в отсутствие альтернативы. Главный, несущий момент конструкции, ее содержание и мотив, импульс — безальтернатив-ность, воплощенная в фигуре первого лица. Эта фигура задается как находящаяся вне любых сопоставлений с реальностью, вне сферы трезвых оценок и практических выводов из них, а потому как бы пребывает не только над социальной жизнью масс и любых групп, но даже и над самой властью, будь она выборной или назначенной, законодательной, судебной или масс-медиальной.
Сам режим подобной безальтернативности гарантируется и обеспечивается симулятивным огосударствлением всех сторон коллективной жизни. При этом функции фигуры сверхвласти — они выражаются и усматриваются в рейтинге президента — суть производное от отсутствия каких бы то ни было иных самостоятельных сил, институтов, фигур. Можно сказать, чем однообразнее социальная жизнь в России, тем выше рейтинг президента (первого лица). Человек номер один в обстановке прокламируемой стабилизации и безальтернативности как раз и представляет собой персонификацию устанавливающегося однообразия (другая, дополнительная проекция того же образа — фигура первого лица как олицетворение коллективных надежд).
Стратегией этатизации при этом выступает последовательная деполитизация социальной жизни, отказ различных групп от артикуляции политических интересов и притязаний (если видеть в политике область множественного, конкуренции, борьбы, компромисса в достижении общих целей). Сравним масштаб празднования и социальное эхо двух прошедших за последний год юбилеев — 60-летия победы и 50-летия ХХ съезда. Первый — событие "для всех", как признало большинство (48%) российского населения, главное событие ХХ века (78%); второй значим в этом качестве для 3,5% (величина, находящаяся на границе допустимой в таких опросах статистической погрешности). Но из этого следует нарастающая виртуализация политики1. Типы же поведения и социальные общности, остающиеся за пределами единого огосударствленного "мы", получают и в масс-медиа, и в глазах самих участников снижающий характер стигмы ("бедные", "бессильные", "бесправные", будь то призывники, покупатели в магазинах, пациенты в поликлинике или просители в ЖЭКе и собесе).
Процесс огосударствления масс-медиа, как было показано, продолжается. Вместе с тем ре-
1 Ср. об эстетизации политики у В.Беньямина в заключительных пассажах его "Произведения искусства в эпоху технической воспроизводимости" [1936] (Беньямин В. Озарения. М.: Мартис, 2000. С. 151-152).
зультаты описанных выше изменений, произошедших за последнее десятилетие в коммуникативных связях между разными слоями и уровнями российского социума, никак нельзя назвать безусловной победой принципа единоначалия, бюрократической иерархии, однообразия в подчинении и исполнении, к которым вроде бы стремилась верховная власть и о которых она рапортует на всевозможных собраниях, административных летучках и прямых трансляциях по телевидению. Замечу, что, по данным независимых экспертов, наиболее популярным у российской публики сюжетом независимых медиа в провинции (а региональные и местные газеты составляют 90% всего газетного репертуара России, и совокупный тираж районок, 32 млн, немногим уступает 36 млн газет центральных, к тому же через свои сайты они выходят в "центр", куда не могут попасть в бумажном виде) сегодня является такой: тот или иной частный человек, права которого нарушила центральная или местная власть, в результате борьбы — в нее включена и местная пресса, каналы телевидения — одерживает победу или хотя бы просто не дает, как выражался в свое время В. Гроссман по поводу арестованного романа "Жизнь и судьба", "без звука зарезать себя в подворотне".
Напомню случай рядового Сычева. Первая публикация о нем появилась в родном городе изувеченного солдата — в газете "Вечерний Краснотурьинск" (8 тыс. экз. при 67 тыс. населения). Ее шеф-редактор Н.Калинина подытоживает ситуацию так: "Нас обвиняют в том, что мы срываем призыв, что мы желтая пресса, делаем пиар на крови. С этим приходится жить. Но если не напишешь о таком [как Сычев], то с этим тоже потом придется жить"1.
Некоторые перспективы дальнейшего социологического анализа2. Наиболее острые проблемы социологических исследований российского социума связаны сегодня с феноменами не-перехода от гемайншафтных взаимоотношений с близкими к обобщенным и универсализированным публичным отношениям. Напротив, как было показано, мы имеем дело с ширящимся разрывом между приватными коммуникациями единиц, их семей "лицом к лицу" и огосударствленными коммуникациями "всех", "каждого как любого другого" в отношениях просителей (бюрократические учреждения и социальные
1 Цит. по: ЭйсмонтМ. Есть ли жизнь на Марсе, или Независимые СМИ в российских регионах // Отечественные записки. 2005. № 6. С. 227.
2 Этот раздел сложился в ходе и результате рабочих обсуждений на "круглом столе" социологов, организованном А.Бере-ловичем и Л.Тевно во Франко-российском центре по общественным и гуманитарным наукам в Москве 24-25 мая 2006 г.
службы) и зрителей (масс-медиа) — с разрывом между этими планами социального действия, уровнями социума. Говоря коротко, социум в России по-прежнему формируется и осознает себя в основном как патерналистский: это сообщество подопечных.
Границами (барьерами) возможной универсализации образцов поведения, самопонимания, установок в отношении "других" тут выступают:
— асимметричные репрессивные отношения, усвоенные вместе с реликтами низовых или первичных (а на самом деле — базовых) институтов советского социума, с которыми обыкновенный человек постоянно имеет дело. Таковы милиция, собес, ЖЭК или РЭУ, поликлиника, школа, магазин — все места, где тебе могут что-то нужное разрешить, но гораздо чаще отказывают, лишают доступа к благу, ограничивают его. Разрыв коммуникации здесь (от "вас много, а я одна" до "но и вы войдите в мое положение") — символическая демонстрация позиции доминирования. А это значит, что нет возможности генерализации, возвышения, рафинирования подобных отношений до норм морали и права, форм культуры, "общечеловеческих" свойств. Стоит особо подчеркнуть, что по структуре подобные отношения в наименьшей степени изменились, однако сместился и продолжает смещаться "центр тяжести" таких взаимодействий — с централизованного-государст-венного на уровень частнокорпоративного (присвоение или приватизация власти, в том числе и прежде всего репрессивной власти1);
— принудительные и массово-уравнительные, стигматизирующие отношения всех, таких же, как все (опять-таки в рамках низовых институтов, но по отношению к таким же, бесправным, подчиняющимся);
— партикуляристские, гемайншафтные отношения "своих". Они могут быть и традиционными, и аффективными, в терминологии М.Вебе-ра, и вовсе не обязательно патриархальными: скажем, "любовь—симпатия", "сексуальная любовь" или "дружба" здесь бывают и вполне модерными, скажем, их образцы могут быть по происхождению масс-медиальными, а не передаваться от старших к младшим лицом к лицу;
— виртуальные формы символической принадлежности (зрительские "воображаемые сообщества"), сохраняющие партикуляристский характер отдельных "мы" — с особым "нашим" путем, особыми свойствами "нашего" характера при дистанцированном, технически опосредованном характере отношений с подобными общностями;
1 Об этом см.: Гудков Л., Дубин Б. Приватизация полиции // Вестник общественного мнения... 2006. № 1 (81). С. 58-71.
— предупредительно-защитно-агрессивные представления о Других (стратегия мысленного противостояния чужакам, врагам и опять-таки дистанцирования от них).
Среди перечисленного важно выделить более устойчивые, репродуцируемые формы. К последним, видимо, в сегодняшней России относятся едва ли не исключительно те или иные разновидности соединения относительно "новых" для советского социума и опыта элементов со "старыми" — например, экономических отношений с семейными (семейное предпринимательство) или либерально-демократических с авторитарно-советскими и традиционно-партикуляристскими (выборные представительские учреждения, партии). Так или иначе, пока приходится говорить об адаптации как базовой социальной стратегии и о заимствовании-повторении как общераспространенной по масштабам и начальной, примитивной по устройству форме универсализации образцов поведения, культурных значений и символов.
В этом смысле "новые" отношения и их символические носители (техника, деньги, иностранные языки) скорее проявляют сложившиеся структуры отношений и антропологические стереотипы, чем порождают какие-то иные, им альтернативные. Антропологи изучают похожие социальные и символические формы смыслового сращения и функциональной трансформации традиционного и модерного, инструментального и символического (ритуального, церемониального) в ряду явлений так называемого "культа Карго"1.
Особую значимость в этих рамках приобретает масс-медийная, аудиовизуальная сфера с повышенной значимостью повторения для массовых коммуникаций. Опять-таки тут важно отделить общие процессы, связанные с развитием самих масс-медиа и форм массового поведения в постмодерном мире (их концептуализацией особенно активно занята в последнее время итальянская политическая философия, философия культу-ры2), и специфические моменты, связанные с сохраняющейся закрытостью постсоветского социума, адаптивно-реактивным характером складывающейся системы социальных отношений, тради-ционализацией вовлеченных в них культурных образцов. Два этих плана, как обычно бывало и как происходит сейчас в России, будто бы совпадают в историческом времени, но именно поэтому их следует аналитически различать.
1 О них см.: Уорсли П. Когда вострубит труба. Исследования культов Карго в Меланезии [1957]. М.: Изд-во иностранной литературы, 1963.
2 См. из них, например: Ваттимо Дж. Прозрачное общество [1989] М.: Логос, 2002; Agamben G. La comunità che viene. Torino: Einaudi, 1990; Virno P. Grammatica della moltitudine. Per una analisi delle forme di vita contemporanee. Roma: DeriveApprodi, 2002.
