Маски суверена: «Республика» - «Монархия» Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ФИЛОСОФИЯ ПРАВА

И. А. Исаев*

МАСКИ СУВЕРЕНА: «РЕСПУБЛИКА» — «МОНАРХИЯ»

Аннотация. В статье дается анализ исторического процесса трансформации политических форм в их соотнесенности с таким явлением, как суверенитет. В основу исследования положены концепции полузабытого итальянского мыслителя и правоведа Джамбаттиста Вико, а также теории суверенитета, сформулированные Жозефом де Местром и Алексисом Токви-лем, известными идеологами контрреволюции во Франции. Своеобразной «матрицей» политических форм для этих идеологов всегда оставался образ Рима как политической и многоаспектной системы. Именно там были юридически сформированы такие принципы, как «республиканство» и «монархизм», оказавшие решающее влияние на все дальнейшее политическое развитие Европы. Смена политических форм не затрагивала, однако, сущность государственности, представленной в виде суверенитета. Суверенность предполагает присутствие свободы и равенства — двух начал, которые находятся в состоянии взаимного дополнения и противоречия. Французская революция довольно быстро продемонстрировала, что равенство как фактор политический приходит в столкновение с политической свободой. Процессы государственной централизации, основанные на политическом и правовом равенстве, порождают авторитарные тенденции, корректирующие первоначальные цели революции. Республиканские начала оказываются нетождественными началам демократическим. Монархии нового типа всегда готовы прийти на смену республикам.

Суверенитет создает собственное представление о справедливости, основополагающем понятии права. Но для монархии и республики справедливость обозначает различное понятие закона и юстиции. Со временем рождается и понятие социальной справедливости, которое теснит юриди-чески-нормативистское и политическое определение справедливости. Поворотным пунктом в этом процессе явилась революция. В то же время релятивистские взгляды Вико на политическую форму и справедливость были поддержаны нарождающимся политическим романтизмом в Европе, открывшим новые перспективы для политико-правовой теории и практики. Суверенитет в качестве особого правового статуса может быть выражен в коллективной или индивидуальной форме. Суверенитет не тождествен диктатуре, хотя включает в себя элемент господства. Диктатура предполагает срочность своего существования и ситуацию чрезвычайного положения, суверенитет претендует на вечное или хотя бы длительное существование. Суверенитет не совпадает с суверенностью, для этой последней свойственна ориентированность на состояние свободы и самоопределения, суверенитет всегда тяготеет к гегемонии. Маски суверенитета многообразны, однако его сущность остается неизменной. Суверенитет формирует пространство

© Исаев И. А., 2015

* Исаев Игорь Андреевич, доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой истории государства и права Московского государственного юридического университета имени О.Е. Кутафина (МГЮА), заслуженный деятель науки России [kafedra-igp@mail.ru]

123995, Россия, Москва, ул. Садовая-Кудринская, д. 9

неприкосновенности и требует сосредоточенности власти в одном центре. Институт представительства является для него второстепенным образованием. Политическое внимание сосредоточенно на едином субъекте властвования. Субъективность — определяющая черты суверенности. Монархические и республиканские формы достаточно аморфны и неопределенны, чтобы непосредственно и однозначно быть связанными с понятием суверенитета. Что касается правовой сферы, суверенитет, сам являясь порождением юридического, формирует нормы и институции, воздействующие на окружающие его контексты. Характерна исключительность, обусловленная субъективизмом, которая свойственна суверенному нормотворчеству. Учреждающее законодательство суверена характеризует деятельность как коллективного, так и индивидуального суверена. История монархий и республик во многом схожа именно благодаря этим свойствам суверенного существования. Ключевые слова: суверен, норма, представительство, монархия, республика, легитимность, легальность, диктатура, власть, субъект права, политическая свобода, законность, справедливость, суверенность, демократия, власть, тирания, равенство, свобода.

ро!: 10.17803/1729-5920.2015.109.12.007-024

ВВЕДЕНИЕ. «ВОЗВРАЩЕНИЕ» ДЖАМБАТТИСТЫ ВИКО

В истории государства возврат политических форм в исходное состояние (если можно говорить об их развитии, а не о простой смене) не редкость. Наполненные новым содержанием, эти формы способны чередоваться и повторяться по своим собственным законам. Идея повторяемости, или цикличности, исторического процесса неизбежно возвращает нас в сферу мифического. И уже здесь новорожденный политический миф, в свою очередь, предлагает некую матрицу, по которой выстраиваются все повторяющиеся во времени политические формы. В мифологической интерпретации «монархия» и «республика» остаются только некими идеальными типами, историческую устойчивость которых никак не смущает реальное многообразие наличных конкретных модификаций. Демократическая, конституционная монархия соседствует тогда с авторитарной республикой, при этом та и другая сохраняют свою внутреннюю, подчас и невидимую, сущность. Тип здесь корректируется внешними и дополнительными формами, такими как режим, форма правления или конституционное устройство, заметно не затрагивающими, однако, глубинного существа фундаментального властеотношения.

Смена одного типа власти другим происходит на фоне процессов «исторического основания и развертывания» (О. Шпанн), где «основание» является первичным и определяющим весь ход дальнейших формообразующих процессов с их креативностью и деструктивно-стью. «Начало» же определяет все последующее развитие и в перспективе итог. Но суть вещей, предупреждал Жозеф де Местр, не сле-

дует смешивать с их видоизменениями: первая неизменна и всегда как бы возникает вновь; вторые изменяются и тем самым разнообразят политическую картину, однако «опытный глаз легко проникает сквозь изменчивые покровы, в которые облекается вечная природа в зависимости от времени и мест».

Политика, сила и креативная энергия государства были для Джамбаттисты Вико моментом настоящей социальной жизни человеческого духа и моментом ощутимой определенности; и уже за ними в своем вечном диалектическом развитии следовал некий момент истины, раскрытых оснований, справедливости и этичности. Ведь без страсти, без силы, без власти человечество не рождается: только потом из грубых форм власти возникают так называемые цивильные общества. Но варварство время от времени все же возвращается. И если Макиавелли в таких ситуациях говорил об искусстве управлять, то Вико подчеркивал именно действенность божественной силы; жестокость и коварство Макиавелли считал неизбежными в политике, а Вико видел и объяснял их как часть человеческой драмы, двойного аспекта реального блага и видимого зла — «видимость неадекватна в свете более высокого блага, рождающегося из прорвавшейся оболочки старого»1.

«Прегрешение разума по отношению к предмету, от которого ему следовало бы вечно держаться в отдалении, это сознательное или бессознательное иезуитство, которое только соблюдает незначащие формы, потому что они ему не мешают, а действительные метафизические преграды, которые противопо-

1 Кроче Б. Макиавелли и Вико // Антология сочинений

по философии. СПб., 1999. С. 130.

ставляет ему религия, приемами жалкой софистики удаляет со своего пути, это — смешение суеверия и, выказывающей свою в религиозных вопросах, хитрость юридического искусства — вот отталкивающая темная сторона римского характера»2.

Неаполитанец профессор риторики Джам-баттиста Вико, теперь почти забытый историками права и политики, свои оригинальные и поэтические идеи развивал в терминах интеллектуального течения, сформировавшегося как раз на грани XVII и XVIII веков: камерализм не принимал государство просто как данность, его политические рекомендации правителю исходили из того допущения, что государство вполне поддается рациональному техническому планированию и преобразованию действительности, с главной целью — укрепления власти государства. Исходным же пунктом концепции было не абстрактное общее благо, а статус и положение правителя в политическом пространстве. Персона государя поэтому становилась естественным основанием самой политики, — применяясь к обстоятельствам, он должен был прежде всего преобразовывать и расширять свое государство. Политика рассматривалась в качестве лишь технической задачи, где важны были не столько правильные и добродетельные поступки людей, сколько целесообразное выстраивание надежного государственного аппарата. «Искусство строительства и сохранения государства, подобно арифметике и геометрии, основано на определенных правилах, а не только на практике» (Гоббс). Поскольку человек все основания справедливости — законы и договоры — при учреждении государства создает сам, то априори могут быть продемонстрированы также политика и этика, т.е. наука о правом и неправом, справедливом и несправедливом, что в конечном счете и определяется целью устроения и поддержания публичной власти. При этом, конечно же, следует учитывать «дурную природу» самого человека — на это указывали и Макиавелли, и Дэвид Юм.

Вико был убежден в том, что в истории человек имеет дело прежде всего с самим собой и своими творениями. Великие исторические действительности — общество и государство — изначально определяют собой всякое переживание исторической реальности. Поэтому предрассудки, позже столь энергично защищаемые романтизмом от рационализма Просвещения, в гораздо большей степени, чем суждения, составляют историческую действительность. Авторитет и традиция защищают и легитимируют их: романтизм воспримет идущую от Вико

уверенность в том, что превосходство античной этики над моральной философией Нового времени заключалось в том, что она, сознавая «незаменимость традиций, обосновывала переход этики в политику, в искусство правильного законодательства»3. По сравнению с этим Просвещение оставалось абстрактным и революционным. И если романтики уже ощутили влияние революции на процесс исторического развертывания политических форм, то Вико еще только предвидел это.

Гаман, Гердер и Вико были уверены в том, что слова и идеи суть одно и то же: мыслить — значит использовать символы. Вслед за Вико и Гердер подчеркивал тождество мысли и действия, языка и деятельности: «Все первобытные народы поют и действуют, они поют о том, что они делают, и, таким образом, поют историю». В них каждый изображает себя и предстает таким, какой он есть. Естественное развитие здесь не статичная «истинная» природа, законы которой трансформируются в произвольные человеческие законы, а самопроизвольное естественное развитие. Но «централизация и "дирижизм" — это враги, даже некоторая степень бездействия предпочтительнее, чем государственные дела, в которых человек должен прозябать и деградировать всю свою жизнь» (Гердер)4.

От Макиавелли через Гоббса конструктивистская идея политики достигает эпохи Просвещения с ее проектом «справедливой республики» и господством разума. Но для Вико разум не казался всепобеждающим политическим средством: противоречивая человеческая природа, как оказалось, в не меньшей степени подвержена воздействию темных иррациональных сил и страстей. Поэтому не линейный прогресс, а цикличность и спонтанность в основном и определяют движение истории. На примере Древнего Рима итальянский мыслитель демонстрирует спорадические спазмы и напряжения этого гигантского политического организма, перемещения и замену в нем разных политических форм. Возврат к прежним формам и поиск новых обуславливают все исторические циклы, свойственные как отдельным нациям, так и всему человеческому роду. Когда-то, выйдя из варварства и пройдя через цивилизацию, нация, вполне вероятно, может оказаться в состоянии нового варварства. И, что характерно, закономерности этих трансформаций познаются и создаются самими народами, их собственными усилиями и предпочтениями.

2 Иеринг Р. Дух римского права // Избранные труды. СПб., 2006. Т. II. С. 307.

3 Гадамер Х-Г. Истина и метод. М., 1988. С. 334.

4 Берлин И. Подлинная цель познания. М., 2002. С. 457.

1. рим как «матрица» политических форм

Мобилизация — вот универсальная противоположность распаду в критической ситуации, даже когда мы имеем перед собой уже зрелое и сложное политическое образование, целостность которого оказывается под угрозой. Но мобилизация может являться также и первичным исходным актом формирования какого-то нового перехода, рождающегося либо из недр «старого порядка», либо из хаоса как такового. Собирание воедино всех жизненных ресурсов и сил аморфной или деградирующей общности может осуществляться различными способами, однако определенная закономерность остается для данной деятельности характерной. В ситуации эпохи перестройки именно идея права оказывается весьма точным индикатором происходящих процессов, указывающим на их мобилизационные цели и предполагаемые последствия.

В исторической ретроспективе самые мощные и эффектные проявления власти представляются чаще всего как разрушительные. Вся политическая история являет тогда собой как бы непрерывную войну, очень похожую и на гераклитову перманентную борьбу и гоб-бсовскую войну всех против всех: по словам Гиббона, «власть королей наиболее эффективна в разрушении». Однако все известные политические успехи римлян основывались прежде всего на их духовном и нравственном превосходстве — «любовь к Родине была основной чертой древнеримского бытия». И то, что именно этот принцип привел позже к постепенному доминирующему расширению государства и его гегемонии, свидетельствовало не о жажде завоеваний, — это стало результатом стесненного положения народа: «Даже самые миролюбивые нации... должны непрерывно наращивать свой уровень вооружения: Риму недостаточно было защищаться, если он хотел пребывать в покое, нужно было распространять мирную деятельность по организации и управлению на другие страны, и римляне действовали в соответствии с почти безошибочным инстинктом»5.

Гердер же отметил в римском государственном строе некий первоначальный раскол, который со временем привел эту государственность к распаду: само это государство было устроено «с нечеткими или неправильно проведенными линиями разграничения между сенатом, всадниками и гражданами». Такой строй был порожден примитивными обстоятельствами и

5 Чемберлен Х. С. Основания XIX столетия. СПб., 2012.

Т. I. С. 278-279.

никогда не был усовершенствован в согласии с интересами целого, лишь меняясь в ту или другую сторону под влиянием пристрастий и предубеждений. Рим был городским, а не всемирным строем. Не самодержец, фигура преходящая, а сенат, вечный орган, сохранял в себе губительные для судеб мира принципы — стремление к завоеванию народов и мира, что никак не способствовало установлению равновесия в мире. Экспансия становилась безостановочной, как и политическая сопряженность. Да и сам город стал скопищем пришельцев — «самой чудовищной головой на свете»6.

Исходной формой государства, по Вико, была монархическая форма. Поэтому «вечный царский закон» уже в Риме из союзов семей создавал сначала территориальные союзы, позже соединившиеся под властью царя. Период республики наступил вместе с приходом плебейского сепаратизма и дуализмом права. Тогда-то и наступило новое варварство. И только Цезарь и Август смогли воссоздать истинную государственность и естественный закон. Монархическая власть повторила деяние отцовской власти древних времен. Но драматическим первоисточником римской истории стало стремление плебеев сравняться с патрициями, плебеев, которые вначале требовали лишь равноправия, затем — торжественного заключения браков, затем права принимать политически значимые решения и, наконец, права жречества: «Плебеи, угнетаемые Отцами, взывали к богам и к людям, и в результате коллективным голосованием избирались цари, или сильнейшие мужи, которые принимались исправлять все, что было испорчено разложением нравов, — эти мужи основали в мире первые монархии. Иногда наимудрейшие мужи с помощью законов о наказаниях стремились возвратить древние обычаи, т.е. республики оптиматов к их началам». В период повреждения нравов были восстановлены древние добродетели, свойственные республикам оптиматов. И подлинные оптиматы были защитниками, а не притеснителями плебеев, поэтому и жестокость древних законов не следует понимать слишком буквально (Дж. Вико). Для Вергилия современность была началом не героического, а «золотого» века, когда заново восстанавливаются утраченные мир и порядок. (Савиньи заметил: «В той мере, в какой римская нация, господствуя над другими народами, уподобляла их себе и одновременно с этим утрачивала свою индивидуальность в этой огромной и неопределенной массе, в той же мере право, соответствующее этому новому состоянию (jus

6 Гердер И. Г. Идеи к философии истории челове-

чества. М., 1977. С. 410-411.

gentium), становилось преобладающим и превращалось в позитивную систему: "Буква права была согласована с сильно изменившимся духом и существом права"»7.)

Включение плебеев в политический процесс пробудило республиканские тенденции в римском мире. Идея равенства сначала дополнялась, а затем и оттеснялась идеей свободы. Варварская миграция, породившая «героический век» истории, означала вторжение в римскую политическую и правовую цивилизацию сил«внешнего пролетариата»(А. Тойнби), плебс становится господствующей силой. Фактическое отсутствие у варваров институтов частного права предоставило римскому праву широкий простор для проникновения в эту среду теперь уже новой цивилизации; институты не возникали на основе человеческих соглашений — они искали своих оснований в обычае, при этом подкрепляя себя силой: «Фактически институты — это совершенные отражения нравственного несовершенства человеческой природы; и эти социальные продукты первородного греха всегда будут управляться секулярной рукой»8.

У Вико неоплатоническая картина мира проявилась в его учении о «метафизических точках», т.е. о внутренних силах нематериального характера, посредством которых Бог порождает жизнь и движение, где механическая связь причины и следствия представляет только внешнюю поверхность. Так, народ, приближавшийся к совершенству, оказывается жертвой внутреннего нравственного распада и поэтому возвращается в прежнее варварство. И Вико восхищался дикой энергией и творческой поэтической силой древнего варварства, он осознавал связь формалистической жесткости с поэтически чувственной силой, свойственной примитивным правовым системам, он ощущал эффект тех наслоений, «остатков» (позже В. Парето разовьет эту концепцию «остатков») прежних государственных и правовых институтов в более поздние времена9.

По мысли последователя Макиавелли и предшественника Вико Клампария, все государственные тайны (арканы) и в монархиях, и в республиках делятся на два вида: первому из них достается имя «тайны империи»: так, монархическое государство должно располагать определенными средствами и иметь наготове план, чтобы противостоять свойственному столь многим стремлению к господству, каковое стремление превратило бы государство в аристократию; государства же других форм должны

принимать соответствующие меры, чтобы не допустить народного правления и не превратиться в демократию, а государство демократическое должно беречься от того, чтобы стать монархией или перейти к другой форме правления, противоположной демократии. «Тайны господства» суть базовые принципы, которых должны придерживаться все, в чьих руках находится власть, чтобы эту власть сохранить. При этом неважно, является ли эта власть монархической, народной или аристократической10.

У всех наций, как только они начинали издавать общедоступные законы на народных языках, такая тайная наука о законах ускользала из рук благородных — последние до этого всегда охраняли законы как нечто священное посредством тайного языка. Так было и в Риме, «пока и здесь не восторжествовала народная свобода»: «И это есть естественная причина того явления, которое в то время видели только политики, когда утверждали, что множественность законов является широкой дорогой для могущественных в свободных республиках к достижению монархии», так Август создал множество законов именно с этой целью11.

Священный, или «царский», закон распадался на множество секулярных законов. Но римская идея мобилизационного единства все еще была жива в недрах западного мира. Римская, интерпретированная Юстинианом система права, стала применяться с оговоркой «для большей человечности» и для всего человечества. Источником права было объявлено не законодательство, выработанное римским народом, а откровение Бога; «действие закона предписывалось понимать не как человеческое принуждение, а как божественное возмездие»12: христианство, восприняв форму римского права, отвергло его дух.

Вико называет сложные символические сочетания — Кибелу, «женщину-землю», кентавров, дриад, крылатых коней и др. — «фантастическими универсалиями», созданными поэтическим мышлением древних для выражения и соединения определенных функций или идей в конкретном образе. Позже эти чувственные представления были заменены абстрактной фразеологией в сфере политики и юриспруденции: поздние формы были не лучше и не хуже, чем предшествующие, они были просто другими.

7 Савиньи Ф. К. Система современного римского права. М., 2011. Т. 1. С. 336-337.

8 Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 537.

9 МейнекеФ. Возникновение историзма. М., 2004. С. 51.

10 Ноде Г. Наука для государей, или Политические соображения о государственном перевороте // Иванова Ю. В., Соколов П. В. Кроме Макиавелли. М., 2014. С. 226-227.

11 Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. Л., 1940. С. 26.

12 Тойнби А. Указ. соч. С. 602-603.

Вся «героическая юриспруденция была целиком основана на педантичном отношении к символам», но, как известно, «буква убивает, а дух животворит» (2 Кор. 3:6). Неспособные постигнуть всеобщности, которой должны обладать хорошие законы, самим использованием частного значения слов, новые «народы должны были соблюдать законы в их общей форме. И если из-за такой справедливости в каком-нибудь отдельном случае законы и оказывались не только суровыми, но даже жесткими, то люди переносили их как нечто естественное, ибо они считали естественным, что у них такое право». Гражданская справедливость господствовала естественно среди героических наций, она осуществлялась варварами и римлянами, пока у тех существовала аристократическая республика, т.е. Законы двенадцати таблиц (Вико). Такая юриспруденция была юриспруденцией естественной справедливости, царящей в свободных республиках, где народы ради частного блага каждого в отдельности были принуждены издавать всеобщие законы, применяясь к условиям эпохи и требуя «равной для всех полезности».

Но такая же юриспруденция оказалась сродни и монархиям: монархии приучали своих подданных соблюдать свои частные интересы, взяв только на себя заботу о делах общественных. «Все должны быть уравнены законами, чтобы все были заинтересованы в государстве»13.

Х. С. Чемберлен назвал римлян «прирожденным правовым народом»: ведь истинное величие Рима заключалось в «анонимном, безымянном величии народа», оно не являлось творением отдельных людей, здесь все великое было анонимным. Еще Цицерон говорил: «Конституция нашего государства превосходит другие государства по следующей причине: у других государственный строй через законы и институты создавали отдельные люди... наше римское общество опирается на гений не отдельного человека, но многих»14. И военная демократия римлян уже в самой себе содержала зерна республиканизма, хотя сами они прекрасно осознавали, что республика и демократия отнюдь не тождественны друг другу.

Но господство религии над правом ушло в древнейшие времена, корни же римской нравственности находились в государственном и правовом принципе. (Эмиль Дюркгейм заметил, что сакральный характер, получаемый вещью, не заключен в ее внутренних качествах — он к ним лишь прибавлен. Когда сакральное существо разделяется, оно остается всецело

13 Вико Дж. Указ. соч. С. 30-32.

14 ЧемберленХ. С. Указ. соч. Т. 1. С. 277-278.

равным самому себе в каждой из своих частей, часть эквивалентна целому и обладает той же силой, той же эффективностью.)

Гердеру принадлежат обидные и странные слова, что вся «римская история — это история демонов». Но уже Рудольф Иеринг, оправдывая римскую историю, полагал, что важной заслугой Гегеля стало привлечение внимания историков права именно к тому влиянию, которое оказала уникальная военная дисциплина на политический и правовой образ мыслей римлян. Да и формализм римского права явно проистекал из формализма этой военной дисциплины, являя собой порядок ради порядка, наглядно проявляющийся в той «дисциплине правовых сделок, которая неумолимо держится только строгой равномерности и без снисхождения наказывает всякий проступок, всякую ошибку» и отступление от внятного порядка. Ведь уже в военном лагере римский народ прошел подобную школу дисциплины, где он привыкал к тому подчинению и строгости буквы, которую позже он найдет в формах своей правовой жизни: «Благодатное влияние, которое это военное дисциплиниро-вание правовых сделок произвело на развитие римского права, породило еще и более глубокое воздействие на сам национальный дух рождавшейся нации»15. Римская правовая мобилизация была одновременно и причиной, и следствием государственной мобилизации народа. Требовалось утвердить мысль о том, что мир является только всеобщим присутствием Города.

Идея вечного Рима родилась еще при Вес-пасиане, объявившем об «обновлении Рима» сразу после смерти тирана Нерона. Во II веке эта идея уступит место другой фундаментальной идее — вечности империи. Рим со своей имперской идеей сделал древний античный город-полис отжившей моделью государственного устройства: новые политические реалии — империя, с одной стороны, и государь, монарх, с другой стороны, — поставили новую политическую проблему о распределении и иерархи-зации единой власти на едином и обширном политическом пространстве. Поэтому так долго к римской политической идее обращались, по-разному ее оценивая, все без исключения влиятельные идеологии Запада. Рим оставался для них неким идеальным типом государственности, поочередно прошедшим, более того, создавшим две классические формы государственности, которыми долго пользовалась европейская цивилизация, — идеальную республику (правда, многое было заимствовано здесь у греков) и идеальную монархию (отличную, однако, от восточной деспотии).

; Иеринг Р. Указ. соч. С. 235-237.

Вера в существование и актуальность «идеальной и вечной истории наций» позволяла именно в них, воплощенных в единственной фигуре вождя или в «политическом теле» (corpus), видеть того суверена, который принимает исторические решения. Не простая персонификация, но типологизация, создание обобщенного образа (в немецкой политико-исторической транскрипции — гештальдт), свойственные историческому разуму, который творит свое главное дело, невзирая на изменчивость внешних форм и тенденций: последними этим путем прошли немецкие романтики, но путь этот им указали Вико и Гердер.

2. РАВЕНСТВО ПРОТИВ СВОБОДЫ

Согласно Вико, человек состоит из ума, тела и речи. Поскольку «достоверное применительно к справедливости началось в темные времена с тела», то позднее, когда была изобретена артикулированная речь, оно перешло и на достоверные идеи, т.е. словесные формулы. В итоге разум остановился на «истинности идей, применительно к справедливости идей, определенных разумом из последних обстоятельств факта». Поэтому Варрон, напоминает Вико, полагал, что «истина — это формула, свободная от каждой отдельной формы», и действует подобно свету, также лишенному формы, но придающему формы всем отдельным частям «непрозрачного тела факта»16. Симметрическая триада переносится им на историко-политиче-ские структуры. История, по Вико, распадается на три этапа: «век богов», которые посредством ауспиций управляли людьми, «век героев», превосходством своей природы утверждавших свое господство в аристократических республиках, и «век людей», признавших свое равенство от природы и создавших народные республики. В этот век появляется и конечная для человечества политическая форма — монархия... Это — итог, который предполагает и новое начало.

В республиках всегда присутствует некий «учредительный автоматизм», заставляющий верить, что какое-то собрание может взять и учредить нацию, что конституция как совокупность основных законов, которые снабжают нацию формой правления, представляет собой такое же произведение искусства, как и любое другое, требующее ума, знаний и упражнений, что, постаравшись, можно научиться мастерству «основателя». Писаная конституция оказывается лишь «автоматом, который имеет только одни внешние формы жизни»: конституцию доверчиво принимают за правление,

которое «представляет собой весьма развитый деспотизм, который... слишком быстро шагает, но сама конституция существует разве что на бумаге. Ее соблюдают, ее нарушают в зависимости от интересов правителей»17. В политике, как и в механике, любые теории неизбежно ошибочны, если они не принимают во внимание различные «свойства материалов, из которых создаются машины» (Ж. де Местр): у республиканских учреждений нет корней, они «только поставлены на землю, тогда как предыдущие формы были в нее посажены».

(Жан Полан полагал, что именно демократия связана с мистикой равенства, которая является только другим названием «мистики карнавала». Демократический строй признает в человеке главным лишь то, что один индивид ничем не отличается от другого и «каждый человек воспринимается лишь как первый встречный»18.)

У Вико республики в результате своего естественного развития в итоге неизбежно приходят к монархической форме. Принцип троичности в становлении наций — авторитетов, юриспру-денций, естественного права и т.д. — определяет и общий ход истории, обязательный для всех отдельных народов и языков. И за нею уже просвечивает обязательный и неизбежный возврат к грядущему новому варварству и единовластию.

Вико не вдается в детали своей антиутопии. Зато это делают его преемники, дожившие до революции, как Жозеф де Местр, и пережившие ее, как Алексис де Токвиль. Демократия, республика и монархия стали для них вполне предметными и ощутимыми, в глобальном же плане Вико они только уточняют детали и вариации. Неудача и трагедия республики была наглядно продемонстрирована революцией, провозглашаемые же ею свобода и равенство оказывались совсем другими, чем ожидал увидеть Вико.

Во время Французской революции неуемная «страсть к равенству разрушила надежду на свободу», ведь свобода неминуемо приводит к неравенству, а равенство — неизбежно к несвободе. И чем свободнее люди, тем более они неравны: «Печальная ирония мировой истории заключается в том, что идеал равенства увековечивает ненависть, порожденную реальностью неравенства». Жажда равенства становится все более неутолимой по мере того, как равенство становится все более реальным (А. Токвиль)19. «В государстве образуется слишком много дви-

Вико Дж. Указ. соч. С. 435.

17 Местр Ж. де. Рассуждения о Французской революции. М., 1999. С. 95-96.

18 Батай Ж. Последний день перед постом // Коллеж социологии. СПб., 2004. С. 352.

19 Токвиль А. Демократия в Америке. М., 1992. С. 395.

16

жения и недовольства субординацией, если все могут претендовать на все. Порядок же требует, чтобы должности в целом были распределены по рангам, как и сословия. Только таким образом получается соперничество без уничтожения и движение без разрушения, отличие, связанное с должностью, проистекает только из-за большего или меньшего труда для замещения этой должности». Потому монархия и есть правление, которое только одним замещением мест и независимо от знатности отличает самое большое число людей из остальных их сограждан. Так начинает образовываться должностная или бюрократическая аристократия20.

Абсолютная монархия являлась и столь же абсолютной репрезентацией, основанной на идее, что политическое единство возникает через отображение: репрезентирует единство абсолютный государь, государство не может существовать без репрезентации.

Более поздние монархии XIX века, пережившие республиканские формы, пытались придерживаться принципа легитимности, т.е. нормативного основания, но тем самым только утратили свой репрезентативный характер: «Легитимность и репрезентация суть два полностью различных понятия. Легитимность сама для себя никак не обосновывает авторитет». Абсолютная монархия принципиально отказывалась от легитимности, а попытка монархий XIX века реставрировать монархию на основе легитимности была только попыткой юридически стабилизировать статус-кво: отсутствие живых форм репрезентации и необходимых политических сил компенсировалось нормативным регулированием21.

В революции «суверенное государство и суверенный индивид объединились против корпоративности». Разрушилось деление прежнего общества на сословия, товарищества и промежуточные властные структуры, у общины отняли ее самостоятельность. Социальный организм превратился во всевластную централизованную государственную машину и разложенную до атомов и нивелированную массу свободных и равных индивидов (Савиньи). Социальное потеснило политическое, использовав его же лозунг равенства.

«Вы желаете равенства между людьми, т.к. считаете их одинаковыми, вы толкуете о правах человека, пишите общечеловеческие конституции, но выдуманного вами общечеловека нигде на свете нет и в природе не существует. Но права человека — это только замаскированное желание как можно менее нести обязанностей, а права сословий — стремление создать госу-

20 См.: Местр Ж. де. Указ. соч. С. 146-147.

21 См.: Шмитт К. Государство и политическая форма.

М., 2010. С. 51-52.

дарство в государстве». Если при аристократическом правлении нация раскалывается, то при демократии — она крошится (Ж. де Местр).

Франц Баадер предупреждал, что политическая теология, рассматривающая революцию как «самовоспламенение и саморазложение» и объясняющая ее тем, что человечество дало себе слишком много власти и, возомнив себя собственным сувереном, отвратилось от своего небесного огня. Тем самым человек обременяет себя ответственностью перед временем, погасить которую будет все труднее. Но и уклониться от выбора не удастся: либо социальная переориентация, либо революция22.

Очень скоро пафос революции сделал любовь к родине настоящей религией, а уважение к законам — суеверием (Ж. де Местр). И если прежнее варварское невежество все же управляло немалым числом политических учреждений, то ученое варварство, неверие и систематическая жестокость ничего не создавали. Революционное республиканское правление стали считать сильным, но оно было попросту жестоким. Сила тем и отличается от насилия, что нация претерпевает это правление, но вовсе не желает его: «Есть во французской революции некое сатанинское свойство, и разве может из этого кровавого месива появиться прочная республика?» — вопрошал де Местр23. (Альфред Фулье назовет Ницше Жозефом де Местром, который «не верует в папу, но верует в палача». Ницше заимствует у де Местра приверженность к «светской традиции, всемирной и чисто католической», к авторитету в противоположность свободе, к прочному и наследственному институту монархии в противовес институту договорному и народному. «Чтобы существовали учреждения, необходимы воля, инстинкт, императив, желание авторитета, ответственности, упроченной веками, — тогда рождается идея империи. Ложная независимость, лежащая в основе ложной демократии, относится с презрением ко всему, что придает смысл учреждениям, а громко произнесенное слово "авторитет" вселяет опасение подпасть под новое рабство»24.)

«Пламенный контрреволюционер» говорил о решающей роли Провидения в политике: «Свою мощь оно проявляет играючи, все в руках его податливо, никто не может устоять против него, все оно обращает в свое оружие, даже препятствия, неправильности, производимые свободно действующими силами, оказываются

22 Подробно об этом см.: БультсН., КозелекР., Майер К., ФишЙ. Революция // Словарь основных исторических понятий. М., 2014. Т. 1. С. 670.

23 Местр Ж. де. Указ. соч. С. 67, 69.

24 Фулье А. Ницше и имморализм. М., 2006. С. 146.

встроенными во всеобщий порядок». В политическом мире есть общий порядок, но и есть исключение из него — чудо, производимое сверхчеловеческим намерением, которое приостанавливает действие обычной причины, есть революция: «Никогда порядок так не очевиден, никогда Провидение так не осязаемо, как тогда, когда высшая сила подменяет силы человека и действует сама по себе». Революция управляет людьми более, чем люди управляют ею.

И природа, и история убеждают нас в том, что не может существовать какой-то «великой и свободной нации» под республиканским правлением, никакое великое учреждение не является результатом обсуждения: всем «человеческим учреждениям присуща бренность, соответствующая количеству людей, в них участвующих, и научному и рассудочному снаряжению, которое к ним применяется априори. Единая и неделимая республика есть лишь мимолетный метеор. Непобедимая природа установила, что в политике, как в физике, опыт должен решать все и заставить молчать самые прекрасные теории. А опыт доказывает, что великая республика есть дело невозможное»25.

Антон Тибо подчеркивал: положение больших государств всегда представляет собой своего рода «неестественное напряжение и изнурение, заинтересованное оживление только по одному пункту, однообразное стремление только к одной цели, постоянное подавление индивидуального, разнообразного ради единственного общего дела, а по сути никакой внутренней связи между правителями и подданными. Зато в союзе небольших государств своеобразие отдельного обладает свободой, разнообразное может развиться в бесконечное.»26.

Люди, живущие в демократическом обществе, лишаются привычных и обязательных социальных связей, замыкаются в себе, полагая себя вполне свободными от общества. Склонность к стабильности общественной жизни становится у них единственной политической страстью, а это располагает граждан с готовностью и надеждой передавать центральной власти все новые и новые права, ибо считают, что она, предохраняя себя, способна защитить и все общество от анархии: «Человек времен демократии с отвращением подчиняется своему соседу, которого считает равным себе, .он не верит в его справедливость и ревниво относится к его власти; .ему нравится постоянно напоминать своему соседу об их общей подчиненности одному и тому же хозяину» (А. Токвиль). И центральное правительство также обожает

единообразие, которое избавляет его от необходимости издавать бесконечное количество законов: «вместо того, чтобы создавать законы для всех людей, правительство подгоняет всех людей без разбора под единый закон». Ведь легче всего учреждать единое и всемогущее правление, когда граждане мало отличаются друг от друга, для этого достаточно их врожденных и приобретенных инстинктов. А вот для того, чтобы в этих же условиях создать и сохранить некие промежуточные и второстепенные органы власти и свободные ассоциации, противостоящие наступающей тирании, не разрушая при этом порядка, людям необходимы особая мудрость, знания и умения27: чем менее аристократичен правитель в демократическом обществе, тем выше степень централизации власти.

Происхождение народной власти, некогда родившейся из союза «частной власти суверенных отцов в состоянии семей» (тогда же появляются города и «естественное право народов»), означало появление республик, как правило, связанное с вооруженными восстаниями и войной. Уже затем только республики легализуются и оформляются посредством законов: «От этой природы дел человеческих и осталось то вечное свойство, что войны ведутся ради спокойной жизни народов в мире»28.

Поскольку свободные народы «не могут посредством одних только законов сохранять гражданское равенство из-за партийной борьбы могущественных», то ради своего спасения и по «естественному царскому закону», общему для всех народов и во все времена испорченных нравов, этому естественному обычаю человеческого племени, народы ищут прибежища в монархии — втором виде человеческих правительств. Республика и монархия сменяют друг друга, но так и не переходят и не возвращаются в форму первоначального аристократического государства (подобных государств вообще остается немного — Вико называет только Нюрнберг, Венецию, Геную и Лукку. Когда-то и Тацит заметил: «Такие государства скорее достойны похвалы, чем достижимы, и если они где-нибудь случайно и появляются, то не могут существовать длительно»29.)

Вико упрекнул Жана Бодена в логической непоследовательности: тот утверждал, что Рим по своему государственному устройству был народным, но по образу правления — аристократическим (правда, затем вновь склонялся к тому, что это государство было аристократическим не только по образу, типу правления,

25 Местр Ж. де. Указ. соч. С. 55.

26 Тибо А. Ф. Г. О необходимости общего гражданского

права для Германии // Савиньи Ф. К. Указ. соч. С. 103.

Токвиль А. Указ. соч. С. 487. Вико Дж. Указ. соч. С. 19. Цит. по: Вико Дж. Указ. соч. С. 24.

27

28

но и по его государственному устройству). По мнению Вико, «такие ошибки в политическом учении были порождены использованием неопределенных понятий: "народ", "царство" и "свобода"»30. Поставленная в один ряд с категориями народности и господства (царство), свобода стала казаться той естественной силой, которая позволяла определять их соотносимость: монархия и республика стали различаться только степенью свободы. В этом увидели вечный и природный закон, свойственный вообще для всякой государственности. Поэтому и Боден, и следующие за ним политики и юристы должны были признать также существование еще и некоего «великого и естественного царского закона», согласно которому политическая мощь государства должна непрерывно преобразовываться и актуализироваться, поскольку, чем более в республиках слабеют «оптиматы», тем более усиливаются «народы», пока они не станут свободными, и чем более слабеют сами свободные народы, тем более усиливаются их властители, пока сами не станут монархами: «В глубинах вечной природы феодов следует искать происхождение новых королевств Европы» (Дж. Вико). (Сиоран в «Школе тиранов» подтверждает эту мысль Вико: «После монстров, размещавшихся в городах, царствах или империях, должен появиться кто-то самый могущественный, который придет к власти, воспользовавшись какой-нибудь катастрофой, уничтожением каких-то народов и наших свобод».)

По мнению де Местра, представительная парламентская система вовсенеявляется современным открытием, но есть настоящее произведение феодального правления, достигнувшего высшей точки зрелости и равновесия. После того как королевская власть создала общины, они уже не могли появиться на свет иначе, чем через посредство своих уполномоченных: отсюда — представительная система: «Если хотят, чтобы весь народ был представлен, а это он мог бы осуществить лишь в силу полномочия, чтобы любой гражданин был способен получать или предоставлятьодно изэтихполномочий... иесли подразумевается, что нация может удержать свой суверенитет, .то очевидно, что никогда ничего подобного не видели и что против этого странного правления восстает опыт, равно как и рассудок»31. Зачинщики французской республики, защищающие идею представительства как института, позволяющего народу удерживать свой суверенитет, полагают, что это же позволяет удерживать в целостности республику. Но

30 Вико Дж. Указ. соч. С. 423.

31 Местр Ж. де. Указ. соч. С. 58-59.

это возможно, только если сама республика не выходит за пределы столицы, а все остальное государство является ее подданным и периферией (Ж. де Местр).

Уже и сам Руссо утверждал, что национальная воля не может быть делегирована и что представительная система прямо исключает эффективное отправление суверенитета. Закон еще и предупреждает «народных представителей» о том, что они не являются посланцами только тех, кто их послал, но посланцами всей нации: поэтому «невозможно вообразить законодательство лучше, чем это, рассчитанное на истребление прав народа». Народ тем самым остается отстраненным от правления и еще более зависимым от власти, чем было при монархии: «Следовательно, надо отставить в сторону это слово "республика" и говорить только о "правлении" или господстве»32.

А. Токвиль заметил, что равенство порождает сразу две противоположных тенденции: первая влечет людей к независимости и может внезапно подтолкнуть их к анархии, вторая целенаправленно ведет людей к закрепощению. (На близость эгалитаризма и деспотизма указывал Георг Зиммель, отмечая существенную разницу между авторитетом и престижем. «Престиж увлекает за собой и околдовывает, в то время как авторитет предполагает известную свободу зависимых. Сами подчиненные участвуют в построении иерархии: многие ищут вождя, который взял бы на себя ответственность. Эгалитаризм и деспотизм уживаются друг с другом: "Мы все равны, покуда мы все в равной степени зависим от вождя". И таким вождем сегодня и является государство-отец»33.)

Идея промежуточных институтов власти, находящихся между монархом и его подданными, столь свойственная аристократическому обществу, в век равенства как бы затухает, и ее сменяет идея единой и централизованной власти, которая сама всем управляет: тогда же зарождается и идея единого законодательства. Единообразие законов начинает представляться лучшим условием хорошего правления. По мере возрастания единого общества каждый гражданин, став похожим на других, теряется в толпе, и тогда перед нами возникает великолепный в своем единстве образ народа. Из сознания людей выветривается идея права как неотъемлемой принадлежности лишь ограниченного круга индивидов, и ее место занимают представления о всемогущем и едином для всего общества законе34.

32 Местр Ж. де. Указ. соч. С. 58-59.

33 Цит. по: Больц Н. Размышления о неравенстве. М., 2014. С. 141-142.

34 См.: Токвиль А. Указ. соч. С. 482-483.

Но присущий всем политическим режимам принцип смерти и конечности всего живого более заметен в республиках, чем в диктатурах, — первые провозглашают и афишируют его, вторые скрывают и отрицают. Благодаря такому подходу диктатурам удается обеспечить себе более длительную и полноценную жизнь, они как бы подгоняют и культивируют сами события, тогда как республики без этого легко обходятся, т.к. свобода сама по себе есть состояние отсутствия, способного к вырождению, при котором граждане, изнуренные тяжкой обязанностью быть самими собой, стремятся только к смирению в тоске по рабству. «К тирании можно привыкнуть, бывает, что человеку приятнее погрязнуть в страхе, нежели переносить тоску быть самим собой». Когда это явление обретает всеобщность, тогда-то и появляются цезари: «Цезаризм становится режимом, который заканчивается жертвоприношением наших свобод. Если континенты должны быть спаяны, этому всегда способствует сила, а не убеждение. Подобно римской империи, империя грядущая будет создаваться мечом и при участии нас всех, о чем свидетельствуют сами наши страхи». Народы, порабощенные и причастившиеся к унижениям и поражениям, смогут посвятить себя сверхнациональному творческому труду под бдительным и насмешливым взором нового хозяина и суверена35.

3. СПРАВЕДЛИВОСТЬ И СУВЕРЕННОСТЬ

По мнению Норберта Больца, теория справедливости — это в своем роде «отрицательная теология права», и у юриспруденции, как кажется, есть свой тайный бог, поэтому каждое общество сакрализует свои собственные принципы справедливости, категорически запрещая их рациональный анализ и критику. Но уже со времен Французской революции и сама справедливость превратилась в институциализированное представление или в «обязательную фикцию», которая формирует само восприятие социальной реальности (Арнольд Гелен). И социальная справедливость прямо заявляет о том, что является настоящей идеологией, оправдывающей отказ от права, — общество сакрализует свои принципы справедливости, тем самым обещая собственные рецепты и пути социального спасения36.

Дистанция между религией и поклонением социальному оказывается крайне малой. Религия социальной справедливости господствует над «душами приверженцев массовой демо-

35 Сиоран. Указ. соч. С. 300-303.

36 Больц Н. Указ. соч. С. 7, 31.

кратии, которые уже давно вместо духовного пути избрали для себя путь социального спасения». Таким образом, социальная справедливость заменяет собой прежнее и традиционное сакральное: понятие социальной справедливости уже выбрало свой путь от правового государства к государству полномочий. И это — не что иное, как прощание с либеральным обществом (Фридрих Хайек оценивает социальную справедливость как «безнадежно неопределимое и бессмысленное понятие»).

Уже Кант, говоря о социальной справедливости, заметил, что правление, основанное на принципе благоволения народу как благоволения отца детям, иначе говоря — правление отеческое, при котором подданные, подобно несовершеннолетним, не могут даже различать, что для них действительно полезно и что вредно, а могут «...решение вопроса о том, как они должны быть счастливы, ожидать от одного лишь суждения главы государства, .от одной лишь его доброты, — такое правление есть вели-чайшийдеспотизм»37. Монтескьежеутверждал, что в монархии чувство собственного достоинства заняло место политической добродетели (столь необходимой в республике): здесь «честь приводит в действие все части политического организма; самым действием своим она связывает их, и каждый, думая преследовать только свои личные интересы, по сути дела, стремится к общему благу»38. В республике забота об общем благе носит внешний и принудительный характер; подобно самой «коллективной» справедливости, она очерчивается рамками закона. (Делез уверен, что Кант в «Критике практического разума» заставляет благо «вращаться вокруг закона». Сделав закон последним основанием, Кант снабдил современное мышление важнейшим его измерением: объект закона, по сути, есть нечто ускользающее, в нем остается только одна чистая и пустая форма (поэтому и господин К. у Кафки в «Процессе» осознает себя человеком только перед лицом неведомого безличного и бессодержательного закона). «Во всех отношениях такой закон есть мистификация и неделегированная власть: по-настоящему тиранить может только закон и он же делает тирана возможным».)

Со временем всепроникающее «социальное» заменяет собой гуманное «братство» Французской революции. Теперь существует уже не просто справедливость, а именно социальная справедливость, не просто политика, а социальная политика, не просто правовое государство, а социальное правовое государ-

37 Цит. по: Больц Н. Указ. соч. С. 137-138.

38 См.: Зеллин Ф. Политика // Словарь основных исторических понятий. М., 2014. Т. 1. С. 454-455.

ство — весь мир подхватывает эту песню, стоит лишь сказать волшебное слово «социальное» (Н. Больц). Но при этом ни одно государство не оказывается в большей опасности стать инструментом на службе у власти, чем социальное государство (Эрнст Форстхорфф), само же социальное так и остается неопределенным и неюридическим понятием, которое вероломно «преодолевает основной закон в основном законе. И в случае, если социальные функции государства станут действительно господствующими, мы будем иметь превосходную тиранию»39.

Вико давно предупреждал об опасности такого превращения: когда народы сами захотят стать суверенными, тогда и свое обособленное и частное желание они посчитают справедливым. Суверенность же не может быть индивидуализированной и распыленной, она явно тяготеет к централизации и единству: неизбежно прибегая к представительным институтам, народ тем самым способствует передаче власти своему единственному правителю. Но это и есть путь Провидения.

Когда же «народы захотят освободиться от узды своих же законов, они окажутся в подданстве у монархов»; когда монархи «захотят принудить своих подданных. пороками распущенности, которые сделают их положение более прочным, они тем самым подготовят их к тому, чтобы переносить рабство олигархов. Но в то же время, когда нации захотят сами себя привести к гибели, они спасут тем самым своих потомков в их отделенности и одиночестве. И все это совершается умом., это не рок, т.к. у людей все же был выбор, и это не случай, т.к. всегда, когда люди поступают именно так, возникают одни и те же самые вещи и последствия».

Итак, все решает Провидение40, и оно же дает ощутить себя в трех главных чувствах — удивлении, благоговении и стремлении вновь обрести мудрость древних. Язык, мифы, законы и юридические институты являются прежде всего формами самовыражения, которые приобретает желание каждого человека поведать о том, что он есть и к чему стремится. Они подчиняются вполне понятным образцам, и модели развития можно установить, но при этом каждая культура выражает свой собственный опыт. «Мифы и поэзия античности выражают видение мира так же достоверно, как греческая философия или римское право» (Вико). Но не существует вневременного естественного закона, применимого везде и всегда. Политико-правовой релятивизм Вико идет значительно дальше, чем у Монтескье: политический мир познава-

ем человеком только в той мере, в какой он им самим создан, более высокие и божественные предписания и нормы не могут быть раскрыты человеку в их основаниях. Также непостижима для него сущность природных явлений.

Но помимо политических институтов и правовых норм, созданных людьми, есть еще сфера знания, которую человек может познать изнутри — это история человечества, которая тоже делается людьми. Вико открывает опять же три способа такого познания — это язык, мифы и ритуалы; он уверен, что люди начали петь раньше, чем говорить, заговорили стихами ранее, чем прозой, — это становится ясным в результате изучения разнообразных языков и символов, которыми они пользовались, и того применения, какое они им находили41.

Некогда в праве выражалась идея объективной целесообразности, и именно с этой стороны римский дух понял и образовал свое право; право, проистекающее из области «души и чувства», им же было перенесено в область рассчитывающего разума, и только это освобождение права от субъективно-нравственного чувства и сделало право открытым для «изображения и прочтения»: результат обозначил победу идеи целесообразности над субъективным чувством нравственности. Объектом целесообразности становился при этом не отдельный случай, а некое отвлеченное правило, которому в жертву приносился отдельный казус, здесь относительно низшее жертвовалось в угоду относительно высшему.

И уже тогда проявилась тирания юридической дисциплины, столь свойственной римскому правовому мышлению, требовавшему не какой-то отвлеченной нравственности и справедливости, но только целесообразности: «Истинная справедливость требует большего, чем то механическое равенство, которое является результатом мертвых правил.»

Свободное нравственное чувство противилось тому, чтобы вопрос права разрешался лишь как арифметический пример, направленность римского духа на практические цели, его «мужественный правовой смысл» доказывали, что право есть не только умственная сила, но прежде всего воля, которая и придает праву действительный характер. Железная последовательность и упорный консерватизм вообще были характерны, по мнению Р. Иеринга, для раннего римского права: право не есть убеждение, мнение или знание, оно — не умственная, но нравственно-волевая сила. Здесь проявилась и особая манера римлян примирять неудобную последовательность с практическими по-

39 Больц Н. Указ. соч. С. 127-128.

40 См.: Вико Дж. Указ. соч. С. 471.

41 См. подробнее: Берлин И. Указ. соч. С. 389, 391, 394.

№ 12 (Том С1Х) ДЕКАБРЬ 2015

требностями, которая и позволила им развить до высокого уровня их юридическую технику: «Сила, порядок, единство стали заслуженным результатом такого подхода к праву»42.

Когда-то свободные народы, господа своей власти, как бы царствующие подопечные, слабые разумом в делах публичных, позволили руководить собой авторитету своих сенаторов, как бы опекунов. Так свободные по своей природе республики стали управляться аристократически. Но после того, как «могущественные» в народных республиках стали направлять общественный совет в личных интересах своего могущества и в целях личной пользы, народы дали могущественным возможность соблазнить себя, подчинить свою общественную свободу их властолюбию, и тогда возникли партии, начались восстания и гражданские войны, и во взаимном истреблении наций возникла форма монархии, подкрепленная «вечным и естественным царским законом» (Вико).

Вико напоминает: еще Помпоний в «Диге-стах» говорил, что «под влиянием самого хода вещей основываются царства», и этот закон был воспринят народами в формулировке и на языке вечной пользы. Вот тогда-то и появляется тот единственный человек, вождь, который силой оружия берет на себя все общественные заботы. Чтобы такой человек в свободных республиках мог вознести себя до монархии, народ должен был разделиться на партии, поэтому монархии по самой своей природе управляются народно: сначала — законами, посредством которых монархии хотят уравнять всех подданных, затем — соответственно той характерной особенности монархий, что суверены, подавляя могущественных, делают большинство свободным от угнетения последних, потом, соответственно другой своей характерной особенности — монархи стремятся сохранить в большинстве удовлетворенность и довольство, поддерживая жизненно необходимое в пользу естественной свободы. Наконец — посредством привилегий, которые монархии допускают или для отдельных лиц, или целых сословий: поэтому монархии по преимуществу и соответствуют естественной «человеческой природе наиболее развитого разума»43.

Но принцип представительности, когда «немногие выражают волю большинства», кажется Вико все же более реальным и эффективным, чем принцип тождественности, соединяющий в единое целое волю господствующих и подвластных. «Отцы» выражали волю семейств, общины или корпорации — волю целого го-

42 Иеринг Р. Указ. соч. С. 290, 292, 298.

43 Вико Дж. Указ. соч. С. 419-420.

сударства, часть представляла целое: суверен всегда персонифицирован и у него есть собственный закон и своя справедливость. Кроме того, монархия органична по своему происхождению, тогда как республика конструктивна и принципиально искусственна. «Отцовское» начало монархии почти природно и представляет собой настоящий конституционный принцип государственности. Ведь никакая конституция не следует и не возникает из коллективного обсуждения, права народов не бывают писаными ими, по крайней мере «писаные учредительные акты и основные законы суть лишь документы, объявляющие о неких предшествующих правах, о которых можно только сказать, что они существуют, потому что они существуют». Ведь у прав суверена и аристократии, как основных и учредительных, нет ни точной даты, ни поименованных творцов: «Хотя писаные законы всегда являются лишь объявлением предыдущих прав, надобно еще многое для того, чтобы все, что может быть записано, становилось таковым», — и в каждой естественной конституции всегда есть нечто такое, что не может быть записано и что необходимо оставить в темной и почитаемой неясности.

Чем более пишется учреждающих актов, тем учреждаемое оказывается все более слабым: ведь «законы являются лишь заявлением о правах, а права заявляются только тогда, когда на них наступают», так что наличие множества конституционных законов всегда свидетельствует о множестве произошедших потрясений и наличии опасностей распада. Лишь те права, которые уже существовали в естественной конституции нации, ей удавалось успешно формулировать и развивать путем последующего принятия писаных основных законов. Но «конституция, которая якобы создана для всех наций, не годится ни для одной из них, это — только чистая абстракция и схоластическое произведение, с которым обращаются к общечело-веку в тех воображаемых пространствах, где он обитает»44.

Де Местр повторяет слова апостола Павла: «Этот мир есть совокупность невидимых вещей, явленных взору». Догматические формулы не способны объяснить истину, поэтому первые христиане и считали недопустимым полное и буквальное ее изложение в словах: существуют некие таинственные законы, которые не следует разглашать, но следует почитать как таинство. (Здесь де Местр рекомендует обращаться к законотворческой практике масонства, убежденного в том, что вся тайна уже содержится в обоих Заветах. Избранники того и другого зако-

См.: Местр Ж. де. Указ. соч. С. 82—88.

44

на определенно были посвященными: «А потому нам надлежит обращаться за ответом к этой почтенной древности, дабы узнавать, каким образом толковала она священные аллегории».)

Но и мистерии беззакония уже начинают действовать в мире видимым образом. В недалеком будущем будут совершаться чудовищные преступления, и «страшный владыка тьмы станет править железной рукой» (Лафа-тер). Но, рассуждая о революции, де Местр за неистовством «врага» угадывает силу Провидения: «Ни в одном событии человеческой истории Бог не являл себя так ясно и зримо. И если Он и употребляет для этого орудия самые низкие и презренные, то лишь потому, что карает ради очищения и возрождения». («Революция, — писал Юнг-Штиллинг, — есть Божье отмщение, вершимое через посредство злодеев».) Никогда порядок не бывает более зримым, а рука Промысла — более осязаемой, чем в те эпохи, когда на смену деятельности человека приходит высшая сила, которая начинает действовать сама по себе45.

«Неправда», или несправедливость, в демократических государствах выражает свою волю в стремлении к фальсификации и потреблению, в государствах же самодержавных и тоталитарных правда притворяется, будто бы уже исключила из себя всякую неправду (Дж. Агам-бен), но под терминами «суверенитет», «право», «общая воля», «демократия» уже скрывается реальность, не имеющая ничего общего с изначальным значением этих понятий. (Перманентно существующее чрезвычайное положение становится тогда правилом, а реальная «голая» жизнь является непосредственной носительницей «суверенного узла и как таковая. оставлена на произвол насилия»46.) Следовало бы переосмыслить такие понятия, как суверенитет и конституционная власть, — все еще остающиеся в центре политической традиции. Ими пока еще отмечена «точка неразличимости между насилием и правом, ...правдой и неправдой, и как таковые они подразумевают не атрибут или орган в юридическом или государственном распорядке, а саму их изначальную доправовую структуру. Суверенитет — это только идея о существовании неразрешимого узла противоречия между насилием и правом и о том, что этот узел должен обязательно обладать парадоксальной формой решения о чрезвычайном положении» (К. Шмитт), при котором «закон (речь) поддерживает свою связь с жизнью, при этом удаляясь от нее, запрещая и оставляя ее на произвол собственного насилия

и собственной бессвязности. Суверенитет — это только охранник, препятствующий выходу на свет неразрешимого порога между насилием и правом»47.

Суверен принимает окончательное решение об исключениях из норм и исключительном положении, он же определяет пределы социальной справедливости: суверен совершенно уверен в этом своем праве. Вико называл «божественным авторитетом» только такой, для которого у Провидения не требуется специального обоснования. Но за этим следовал «героический авторитет», скрытый в торжественных формулах законов. Вико приводит пример, когда по закону Публия Филона римский народ был провозглашен свободным и абсолютным носителем власти, тогда авторитет Сената стал «подобен авторитету опекуна, который подтверждал и санкционировал представленную народом формулу закона». Когда же республика переходит от народной свободы к монархии, тогда следует третий вид авторитета — «обращение к мудрости» и «авторитет совета», когда забота об общественном благе была предоставлена суверенному государю.

Полибий считал лучшей политической формой смешанную, в которой одновременно присутствуют и монархическое, и республиканское начало, Макиавелли же был убежден в превосходстве чистых форм, соответствующих своему времени и ситуации. Вико испытывал явную симпатию к аристократической форме, тяготевшей к монархии «нового типа». «В монархии нужно лишь немного людей, мудрых в делах государственных, чтобы совещаться в кабинетах. .Монархи желают издавать законы соответственно естественной справедливости, уравнивая тем самым могущественных со слабыми — и это делает только монархия. Гражданская же справедливость, т.е. государственный смысл, становится понятной лишь немногим мудрецам в общественных делах и, соответственно своему вечному свойству сохраняется втайне внутри кабинетов»48.

Монархия остается правлением, дающим «наибольшее отличие наибольшему числу людей»: суверенность при этом образе правления обладает достаточным блеском, чтобы передать часть его с необходимыми гарантиями множеству действующих лиц. В республике же суверенность совершенно неосязаема, поскольку она есть сущность «чисто духовного свойства и ее величие нельзя передать кому-либо». Республика же по своей природе является правлением, дающим наибольшие права

45 См.: Виат О. Жозеф де Местр // Местр Ж. де. Санкт-Петербургские вечера. СПб., 1998. С. 633-643.

46 АгамбенДж. Средства без цели. М., 2015. С. 113-114.

47 Агамбен Дж. Указ. соч. С. 113-114.

48 Вико Дж. Указ. соч. С. 288-390.

наименьшему числу людей, вкупе называемых сувереном, который сам более всех отнимает эти самые права у остальных, именуемых подданными: «Чем больше республика сближается с чистой демократией, тем больше это ее свойство будет впечатляющим» (Ж. де Местр)49.

(«В республике, этом раю хилости, политические деятели — это законопослушные маленькие тираны. Сильная же личность законов не уважает. История оживляется лишь при встрече с ужасным и омерзительным и скучает, когда имеет дело с терпимостью, с либерализмом, с режимами, при которых темпераменты хиреют» (Сиоран). Главный порок демократии заключается в том, что она «позволяет первому встречному нацелиться на власть. Ничтожество безумцев и бессмысленных спорщиков делает возможными наши свободы, на которые покушаются сильные личности. Тогда республика, как будто ослепленная своим же будущим губителем, уже не верит в свои институты и не видит смысла в своем существовании: «Она путается в собственных законах, а законы, защищая ее врага, настраивают ее, вынуждая уйти в отставку. Изнемогая от избытка собственной терпимости, она щадит противника, который не пощадит ее, дозволяет формулировать подтачивающие ее мифы, поддается нежным уговорам своего палача». Посредственности, которые делают возможным проявление свободы, не могут гарантировать ей долгую жизнь50.)

Суверенность отождествляется в монархиях со справедливостью, поскольку обе являются естественными и природными образованиями. И здесь Вико блестяще проигрывает свою роль предтечи грядущего политического романтизма, формы, ставшей чуть позже главной альтернативой рационалистическому Просвещению, и романтики восприняли этот вызов. Как и Вико, Новалис был уверен, что монархия в лице государя является идеальным итогом всего государственного развития и что все остальные формы правления — только временные междуцарствия. «Наиболее здоровую конституцию при максимуме раздражений репрезентирует король, а при минимуме — отпетый циник. Чем больше они схожи, тем легче и неизменнее путают свои роли, тем больше их конституция приближается к идеалу конституции совершенной». Самая же совершенная конституция возникает посредством абсолютного соединения с абсолютным раздражением — любовью, — мечтательно иронизировал романтик51.

Новалис рассуждал: «Конституция интерес-

49 Местр Ж. де. Указ. соч. С. 145.

50 См.: Сиоран. Указ. соч. С. 290-301.

51 Новалис. Вера и любовь // Фрагменты. СПб., 2014.

С.137-138.

на только как буква, [«клочок бумаги», — повторял де Местр]. Что есть закон, как не волеизъявление любимой и почитаемой личности? Не нуждается ли мистический суверен, как любая идея, в символе, а какой символ достойнее и точнее милого и превосходного человека? .Впрочем, лучше, когда король рожден, а не сделан». Король — такой же прочный жизненный принцип для государства, как солнце — для солнечной системы. Именно вокруг этого принципа сосредотачивается высшая жизнь государства, его световая атмосфера. «Король не является гражданином государства, а потому не является и государственным чиновником» (правда, Фридрих Великий не очень искренно заверял, что «он только первый слуга государства»). В том-то и состоит отличие монархии, что она основана на вере в человека, высшего по рождению, на добровольном предположении о существовании идеального человека, и придет время, когда все поймут, что «король не может существовать без республики, а республика без короля», что они нераздельны, как душа и тело, и что король без республики и республика без короля — пустые слова52.

(Парламентская или демократическая монархия, по мысли мистика и контрреволюционера Доносо Кортеса, остается фальшивой формой: ведь сама власть неделима и не является результатом взаимодействия форм, она — едина. Дробление власти никак не соответствует самому ее характеру, однако и голое всемогущество также не отвечает природе человека: «Власть не является властью, если она не едина, власть не является человеческой, если у нее нет границ».

Представительные органы, сами не обладая действительной властью, выполняют негативную функцию ограничения власти, возможности ее прямого воздействия на подданных: при действующей монархической власти парламент создает только хаос, поскольку власть монарха и парламента взаимно нейтрализуют друг друга. Упадок же парламентаризма означает не отступление к состоянию рабства, но победу, когда уже нет нужды господствовать, ведь «абсолютная монархия сама всегда была по сути демократической и религиозной»53.)

Джамбаттиста Вико считал худшей тиранией анархию или «разнузданную свободу свободных народов», неизбежным итогом которой и становится грядущая «новая монархия»: «Так как всякие порядки и законы, изобретенные свободой, решительно бессильны направлять народ и обуздывать его, то в руке монарха при помощи оружия оказываются все порядки и все

52 Новалис. Указ. соч. С. 124-127.

53 Кортес Д. Сочинения. СПб., 2006. С. 41-46.

законы». Провидение пытается ограничить его бесконечную власть естественным порядком, но поскольку «народы, подобно скотам», привыкли думать только о личной своей пользе и живут «в наивысшей заботе о телесной преис-полненности, как бесчеловечные животные», в состоянии безнадежных гражданских войн, то «их города снова превращаются в леса, а леса — в человеческие берлоги». И здесь в течение долгих веков варварства «покрываются ржавчиной подлые ухищрения коварных умов, которые варварством рефлексии сделали людей такими бесчеловечными зверями». Сам суверен превращается в деспота и тирана, заменяя собственной волей справедливость.

И если прежнее варварство чувств все-таки обнаруживало некую великодушную дикость, от которой можно было защититься борьбой или осторожностью, то новое «варварство рефлексии» с подлой жестокостью и под покровом лести и объятий посягает на жизнь и имущество своих близких и друзей. Суверен сбрасывает маску.

Провидение использует эту рассудочную ярость и злость в качестве своего последнего средства: и тогда люди настолько глупеют и тупеют, что чувствуют теперь лишь одну жизненную полезность, но не знают ни удобств, ни наслаждений и изысканности. Варварство рефлексии соблюдает только слово, а не дух законов и установлений, и если древнее варварство еще верило, что справедливым является то, что его поддерживало, а именно «звуки слов» и формулы, то новое варварство теперь знает, что «справедливо то, что имеют в виду установления и законы, но само же стремится обойти это суеверием слов»54. (Вико перечислял отдельные институты, пришедшие из времен «первого варварства» в «варварство новое»: вернулись некоторые виды «божьего суда» — поединки, вернулись и героические разбои — титулом истинного политического господства стало вполне криминальное определение «корсар», вернулись и акты «героические возмездия» в виде религиозных войн (позднейшие варвары при взятии городов также прежде всего заботятся о том, чтобы «высмотреть, найти и унести знаменитые вклады или реликвии святых»55.)

Индивидуум как таковой постоянно находится под властью случайностей. В совершенной демократии таких случайностей больше, в представительной демократии — меньше, в монархии же действует одна только произвольная судьба (Новалис). Но человек должен подчиняться только своим «собственным», лич-

54 Вико Дж. Указ. соч. С. 469-470.

55 Вико Дж. Указ. соч. С. 440.

ным законам, которые он внутренне приемлет: «Всякий истинный закон — это ведь мой закон, неважно, кем он сформулирован и установлен».

«Как вообще возникли сословия и гильдии?» — спрашивает Новалис и отвечает: «Из-за недостатка времени и сил у отдельного человека». А естественный и образцовый человек — это только поэтическая фантазия. Остается лишь одно — «создать человека искусственного: тогда и декреты общества становятся настоящими эманациями духа, а идеальный правитель — реальностью». Но большинство всегда выбирает правителями не самых совершенных, а чаще всего тупиц или проходимцев: у тупиц вульгарность срослась с естеством, сам он — классический образец человека толпы; прохиндеи же только подстрекают толпу. «Никакой дух тут не возродится, но зато возникает большая машина, косная и инертная, иногда пробиваемая интригой, догматики и прагматики дерутся здесь за бразды правления: но "деспотизм одного лица все же предпочтительнее этой деспотии." — здесь хотя бы имеешь дело с правителем, играющим в открытую, там же, во-первых, не сразу разберешься, кто есть власть, а во-вторых, как лучше к ней подступиться». Терпимость же постепенно ведет к убеждению об относительности всякой позитивной формы — к полной независимости зрелого духа от индивидуальной формы, которая становится для него не более чем необходимым инстру-ментом56.

Суверенитет определенно сочетает в себе господство и служение, чем и оправдывает свое тождество со справедливостью. Господство же основывается на авторитете и насилии, служение — на самопожертвовании и долге. Вслед за Полибием Вико прослеживает долгий исторический процесс политических превращений и форм суверена и основу всякой государственности усматривает во врожденной слабости отдельного человека — его политика, как и у Макиавелли, антропологична. Может быть, поэтому и древнейшая форма государственности — это единовластие, и именно к ней неизбежно и все время возвращаются исторические циклы политического? Черты же справедливости и возвышенности этой форме придает царская власть; у Вико понятие долга, так же как и у Полибия, является началом и концом всякой политической справедливости (у Полибия, правда, монархия и тирания отличаются от царской власти, сохраняя, однако, для себя эту политическую форму как некий идеальный тип). Но если понимать долг вообще как первооснову человеческих отношений, то «склады-

56 Новалис. Указ. соч. С. 139-141.

вается неприятное ощущение, что человеческие отношения — грязное дело в принципе и что наша ответственность по отношению друг к другу так или иначе всегда основана на грехе и преступлении»57. Но на этапе царской власти заканчивается период поступательного естественного развития государственности и начинается череда только «простых» и банальных форм государственного устройства, давно уже перечисленных Аристотелем.

Что же касается демократии, в которой по-настоящему «человеческого» было более всего,

57 ГреберД. Долг: первые 500 лет истории. М., 2015.

ее разложение начинается уже в третьем поколении (Полибий), когда демагоги окончательно разлагают народ, порождая власть толпы. В образовавшейся охлократии лидеры стремятся лишь к неограниченной личной власти, и тогда в результате вновь возникает правление одного, при этом ни Полибий, ни Вико так и не уточняют, будет это правление монархией или тиранией. Во всяком случае, с этого момента цикл превращений начинается сызнова: внешние формы правления постоянно меняются, суверен же остается и вечно присутствует, меняя только свои маски.

библиография

1. АгамбенДж. Средства без цели. — М., 2015.

2. БатайЖ. Последний день перед постом // Коллеж социологии. — СПб., 2004.

3. Берлин И. Подлинная цель познания. — М., 2002.

4. Больц Н. Размышления о неравенстве. — М., 2014.

5. Виат О. Жозеф де Местр // Местр Ж. де. Санкт-Петербургские вечера. — СПб., 1998.

6. Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. — Л.,1940.

7. Гадамер Х-Г. Истина и метод. — М., 1988.

8. Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. — М., 1977.

9. Гребер Д. Долг: первые 500 лет истории. — М., 2015.

10. Зеллин Ф. Политика // Словарь основных исторических понятий. — М., 2014. — Т. 1.

11. Иеринг Р. Дух римского права // Избранные труды. — СПб., 2006. — Т. II.

12. Кортес Д. Сочинения. — СПб., 2006.

13. Кроче Б. Макиавелли и Вико // Антология сочинений по философии. — СПб., 1999.

14. Мейнеке Ф. Возникновение историзма. — М., 2004.

15. Местр Ж. де. Рассуждения о Французской революции. — М., 1999.

16. Новалис. Вера и любовь // Фрагменты. — СПб., 2014.

17. НодеГ. Наука для государей, или Политические соображения о государственном перевороте // Иванова Ю. В., Соколов П. В. Кроме Макиавелли. — М., 2014.

18. Савиньи Ф. К. Система современного римского права. — М., 2011. — Т. 1.

19. Сиоран. Искушение существованием. — М., 2003.

20. Тойнби А. Постижение истории. — М., 1991.

21. Токвиль А. Демократия в Америке. — М., 1992.

22. ФульеА. Ницше и имморализм. — М., 2006.

23. Чемберлен Х. С. Основания XIX столетия. — СПб., 2012. — Т. I.

24. Шмитт К. Государство и политическая форма. — М., 2010.

Материал поступил в редакцию 25 мая 2015 г.

MASKS OF THE SOVEREIGN: "REPUBLIC" — "MONARCHY"

ISAYEv Igor Andreyevich — Doctor of Law, Professor, Head of the Department of History of the State and Law of Kutafin Moscow State Law University (MSAL), Honored Scientist of Russia [kafedra-igp@mail.ru]

123995, Russia, Moscow, ul. Sadovaya-Kudrinskaya, 9.

Review. The Article analyzes the historical process of transformation of political forms and their correlation with such a phenomenon as sovereignty. The research is based on the concept developed by half-forgotten Italian thinker and jurist Giambattista Vico and the theories of sovereignty formulated by Joseph de Maistre and Alexis de Tocqueville, famous ideologists of the Counter-Revolution. A kind of "matrix" of the political forms of those ideologies had always been the image of Rome as a political and multidimensional system, where such principles as ".republicanism" and "monarchism" that made a decisive impact on the further development of Europe were legally established. The change of political forms did not affect, however, the essence of statehood that was represented in the form of sovereignty.

Sovereignty implies freedom and equality, two principles that complement and contradict each other. The French Revolution rather quickly demonstrated that equality as a political factor comes into conflict with political freedom. The processes of state centralization based on political and legal equality give rise to authoritarian tendencies that change the initial goals of the Revolution. Republican origins turn out to be not identical to democratic origins. Monarchies of "new type" are always ready to replace republics.

Sovereignty creates its own understanding of fairness, which is the fundamental concept of law. But for the monarchy and the republic fairness means separate concepts of law and justice. Over time, the new concept of "social justice" appears. This concept supersedes positive law and the political definition of fairness. The Revolution became the turning point in that process. At the same time, Vico's relativistic views on the political form and justice were supported by emerging political Romanticism in Europe that opened up new perspectives for political and legal theory and practice. Sovereignty as a special legal status may be expressed in both individual and collective forms. Sovereignty is not identical to the dictatorship, although it contains an element of domination. The dictatorship presupposes its existence for a certain period of time and the situation of emergency, whereas sovereignty claims to be eternal, or, at least, to last for a long time. Sovereignty does not coincide with the independence, the latter tend to focus on the state of freedom and self-determination, whereas sovereignty always tends to hegemony. «Masks» of the sovereignty are diverse, but its essence remains indispensable. Sovereignty forms the environment of integrity and requires all powers to be concentrated in one center. The institute of representation is of secondary importance for sovereignty. Political attention is focused on a unified subject of domination. Monarchical and republican forms of government are rather amorphous and undetermined to be directly and unambiguously related to the concept of sovereignty. With regard to the legal sphere, sovereignty, being itself a product of law, forms norms and institutions that affect the context that surrounds sovereignty. The legislature establishing the sovereignty characterizes the activity of both collective and individual sovereign. The history of monarchies and republics is very similar because of these features of sovereign existence.

Keywords: sovereign, norm, representation, monarchy, republic, legitimacy, legality, dictatorship, power, subject of law, political freedom, lawfulness, justice, sovereignty, democracy, authority, tyranny, equality, freedom.

BIBLIOGRAPHY

1. Agamben G. Means without End. M., 2015.

2. Bataille G. The Last Day Before Lent // College of Sociology. SPb., 2004.

3. Berlin I. The Proper Study of Mankind. M., 2002.

4. Bolz N. Discourse of Inequality. M., 2014.

5. Viatte, Auguste and Joseph de Maistre// de Maistre J. Sankt-Peterburgskiye vechera. SPb., 1998.

6. Vico G. Princioles of the New Science of Common Nature of Nations. L.,1940.

7. Gadamer Hans-Georg. Truth and Method. M., 1988.

8. Herder, Johann Gottfried. Ideas to the Philosophy of History of Mankind. M., 1977.

9. Graeber, David. Debt: The First 5,000 Years. M., 2015.

10. De Maistre, J. Discourse of the French Revolution. M., 1999.

11. Sellin F. Policy. // Dictionary of basic historical concepts. M., 2014. vol. 1.

12. Ihering R. Spirit of Roman Law // Selected works. SPb., 2006. vol. I.

13. Ihering R. Spirit of Roman Law // Selected works. SPb., 2006. vol. II.

14. Cortes D. Works. SPb., 2006.

15. CroceB. Machiavelli and Vico. // Anthology of essays on philosophy. SPb., 1999. Meinecke F. The Emergence of historosm. M., 2004.

16. Novalis. Faith and love // Fragments. St. Petersburg., 2014

17. Mr. Naudet Science for sovereigns and political considerations about the coup // Ivanova Y., Sokolov P.V. Besides Machiavelli. M., 2014.

18. Savigny F.C. System of Modern Roman Law. vol. 1. M., 2011.

19. Cioran. The Temptation to Exist. M., 2003.

20. Toynbee A. Study of History. M., 1991.

21. TocquevilleA. Democracy in America. M., 1992.

23. FouilleeA. Nietzsche and immorality. M., 2006.

24. Chamberlain H.S. Grounds of XIX century. SPb., 2012. vol.I

25. Schmitt K. The State and political form. M., 2010.