CC BY
10
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Г.В. Прохоров
М.Ю. Лермонтов и его значение в истории русской литературы: историко-литературный очерк
Опубликовано:
Христианское чтение. 1915. № 2. С.194-218.
© Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
М. И). Лермонтовъ и его значеніе въ исторіи русской
литературы.
(Историно-литературный очеркъ).*)
?А30ЧАР0ВАВШІЙСЯ въ людяхъ и въ жизни, сильный человѣкъ Лермонтова и въ самомъ себѣ не нашелъ мира. Но тогда и его личная жизнь, утратившая свою цѣнность, $ и жизнь всего міра теряли для него всякій смыслъ и I значеніе. Если это признаніе «пустоты жизни» для «обманутаго душой» («Корсаръ») тринадцатилѣтняго поэта могло быть еще красивой фразой, то для него же въ болѣе зрѣлую пору такое признаніе становится ужаснымъ. Жизнь это не только постоянный обманъ нашихъ радостныхъ ожиданій, это не только звѣзда, которая лишь манитъ человѣка, но не дается ему въ руки («Звѣзда», 1830 г.), нѣтъ, вся жизнь—сплошной обманъ.
Мы пьемъ изъ чаши бытія Съ закрытыми очами,
Златыя омочивъ края
Своими же слезами.
Когда же передъ смертью съ глазъ Завязка упадаетъ,
, И все, что обольщало насъ,
Съ завязкой исчезаетъ,
Тогда мы видимъ, что пуста Была златая чаша,
Что въ ней напитокъ былъ—мечта,
И что она—не наша („Чаша жизни“, 1831).
Вся жизнь обманъ потому, что она не оправдываетъ тѣхъ идеальныхъ и справедливыхъ ожиданій, которыя возлагаются
*) Продолженіе. См. январь.
на нее неопытными людьми. Міръ представляетъ собою какой-то миражъ, но миражъ, въ которомъ причудливо сплелось добро и зло и который родитъ въ сердцѣ человѣка одну горечь.
И презирая?) онъ этотъ міръ ничтожный,
Гдѣ жизнь—измѣнъ взаимныхъ вѣчный рядъ,
Гдѣ радость и печаль—все призракъ ложный!..
Гдѣ память о добрѣ и злѣ—все ядъ!
Гдѣ льститъ намъ зло, но болѣе тревожитъ;
Гдѣ сердца утѣшать добро не можетъ,
И гдѣ они, покорствуя страстямъ,
Раскаянье одно приносятъ намъ („Измаилъ-Бей“, 1832).
Постепенно, такимъ образомъ, Лермонтовъ отъ вопроса о своемъ назначеніи, о смыслѣ своей жизни переходитъ къ болѣе общему вопросу о смыслѣ жизни вообще, объ ея идеальныхъ цѣнностяхъ и далѣе—къ совсѣмъ метафизическому вопросу о добрѣ и злѣ. Какъ и естественно ожидать, въ разрѣшеніи этихъ вопросовъ Лермонтовъ остается все тѣмъ же пессимистомъ. Что такое жизнь со всею ея ложью, со всѣмъ добромъ и зломъ? Не больше, какъ давно извѣстная шарада для упражненія дѣтей,
Гдѣ первое рожденье, гдѣ второе—
Ужасный рядъ заботъ и муки тайныхъ ранъ,
Гдѣ смерть- послѣднее, а цѣлое-обманъ!
(„Маскарадъ“, 1834—1835).
И невольно такія тяжелыя мысли приводятъ поэта къ другому, еще большему вопросу: гдѣ же Богъ и какъ Онъ допускаетъ такую безсмыслицу жизни, такія страданія человѣка? И Лермонтовъ дѣйствительно ставитъ такіе вопросы и даетъ на нихъ свои отвѣты. Иногда онъ боится возложить отвѣтственность за людскія страданія на Бога («...Небо обвинить нельзя ни въ чемъ» — «Литвинка», J830), но чаще онъ возстаетъ противъ Бога и даже отрицаетъ Его существованіе. Особенно рѣзко звучитъ этотъ протестъ противъ Бога въ устахъ Юрія Волина. «Богъ Всевѣдущій! зачѣмъ Ты не отнялъ у меня прежде этого зрѣнья?... Зачѣмъ попустилъ видѣть? Что я Тебѣ сдѣлалъ, Богъ? О! (съ дикимъ стономъ) во мнѣ отнынѣ нѣтъ къ Тебѣ ни вѣры, ничего нѣтъ въ душѣ моей... но не наказывай меня за мятежное роптанье, Ты... Ты... Ты Самъ нестерпимою пыткой вымучилъ эти хулы... Ты виновенъ! Пусть громъ упадетъ на меня, я не думаю, чтобы послѣдній вопль давно погибшаго червя могъ Тебя порадовать...» («Menschen und
Leidenschaften», IV, 5, 1830). И въ другомъ мѣстѣ тотъ же Юрій предъявляетъ Богу цѣлый рядъ обвиненій. «Если Онъ точно всевѣдущъ, зачѣмъ не препятствуетъ ужасному преступленію, самоубійству? Зачѣмъ не удержалъ удары людей отъ моего сердца?.. Зачѣмъ Онъ хотѣлъ моего рожденья, зная про мою гибель?... Гдѣ Его воля, когда по моему хотѣнью я могу умереть или жить?... О, человѣкъ! несчастное, брошенное созданіе... Душа моя погибла. Я стою передъ Творцомъ моимъ.
Сердце мое не трепещетъ... Я молился... не было спасенья... я страдалъ... ничто не могло Его тронуть» (V, 9). Но, если такъ, если нѣтъ промышляющаго о человѣкѣ Бога, то тогда, значить, нѣтъ ни рая, ни ада, нѣтъ вообще духовнаго начала въ мірѣ. И Юрій дѣйствительно признаетъ, что всѣ дороги ведутъ людей къ ничтожеству, что всѣ люди исчезнутъ въ царящемъ хаосѣ (Тамъ же, V, 10). И самъ поэтъ неоднократно говоритъ на ту же тему въ своихъ стихотвореніяхъ. Въ особенности часто онъ возвращается къ вопросу о загробной жизни человѣка. Слѣдуетъ сказать, что взгляды Лермонтова на загробную жизнь не отличаются опредѣленностью. Такъ, въ стихотвореніи «1831 года, іюня II дня» онъ какъ будто признаетъ будущую жизнь, хотя и не знаетъ, въ какую она выльется форму.
Грядущее тревожитъ грудь мою:
Какъ жизнь я кончу, гдѣ душа моя
Блуждать осуждена, въ какомъ краю
Любезные предметы встрѣчу я?..
Иногда, наоборотъ, ему кажется, что никакакй загробной жизни не будетъ, что «тамъ» нѣтъ «ни будущаго, ни прошлаго, ни вѣчности, ни лѣтъ» («Смерть», 1830), что за неземной границей міра мы найдемъ «смутный, безбрежный океанъ, гдѣ нѣтъ вѣкамъ названья и числа» («Сашка», CXLI, 1836) что, наконецъ, послѣ него останется одинъ прахъ, лишенный бытія, но не будетъ ужъ его «я» («Исповѣдь», 1830). Однако такой выводъ ужасаетъ поэта: вѣдь тогда, значитъ, человѣкъ, этотъ царь природы,—полное ничтожество, ничѣмъ не отличное отъ праха. «Страшно подумать»,—-писалъ онъ М. А. Лопухиной (отъ 2 сентября 1832),—«что настанетъ день, когда я не смогу сказать: я! При этой мысли весь міръ есть не что иное какъ комъ грязи». Съ этимъ никакъ не можетъ помириться сознаніе поэта.
Скажи, ужель одна могила Ничтожный въ мірѣ будетъ слѣдъ Того, чье сердце столько лѣтъ Мысль о ничтожествѣ томила?
И мнѣ спокойну быть? О нѣтъ!
(„Ангелъ Смерти“, 1831).
Поэтъ боялся всеуничтожающей смерти, точнѣе,—не смерти, а совершеннаго уничтоженья послѣ смерти («1830 Мая 16 числа»), И вотъ въ такіе моменты непосредственное ощущеніе бытія, инстинктивное тяготѣніе къ жизни направляетъ духовные взоры и стремленія поэта къ землѣ, и тогда онъ, впадая въ противорѣчіе съ самимъ собою и съ своими заключеніями, говоритъ: пусть земная жизнь несетъ мнѣ страданія, все равно я «люблю мученія земли» (тамъ же)' тотъ, который прежде часто жилъ жизнію иной и «о землѣ позабывалъ», который, оставаясь еще живымъ, «смерти отдалъ все, что даръ земной», теперь признается, что «жажда бытія въ немъ сильнѣй страданій роковыхъ» («1831 года, іюня 11 дня»); тотъ, который ненавидѣлъ жизнь и людей, теперь пишетъ М. А. Лопухиной (отъ 2 сент. 1832 г.): «Странная вещь эти сны! Другая сторона жизни, и часто лучшая, нежели дѣйствительная жизнь. Вѣдь я вовсе не раздѣляю мнѣнія, будто жизнь есть сонъ; я вполнѣ осязательно чувствую ея дѣйствительность, ея манящую пустоту! Я никогда не смогу отрѣшиться отъ нея настолько, чтобы отъ всего сердца презирать ее».
Такимъ образомъ, инстинктъ жизни и непосредственное ощущеніе бытія побѣждали пессимизмъ Лермонтова и выводили его изъ того тупика, который имѣетъ только одинъ выходъ— самоубійство. Возможно, что тутъ сыграло роль и то обстоятельство, что Лермонтовъ не былъ послѣдовательнымъ мыслителемъ. Естественно, что и тѣ выводы, къ которымъ онъ приходилъ, не получали надъ нимъ власти убѣжденій. Да и сами выводы, какъ мы видѣли, не отличались особой ясностью и отчетливостью. Личныя воззрѣнія на жизнь и самому Лермонтову представляются иногда «неясными мечтами», а относительно своихъ жизненныхъ стремленій къ тому, «что обѣщалъ намъ Богъ»,—поэтъ говоритъ, что ихъ онъ могъ
бы уразумѣть лишь «чрезъ мышленія и годы» («Н. Ф. И....вой».
1830). Измученный сомнѣніями, безплодными поисками смысла своей. жизни, поэтъ поддается воздѣйствію непосредственной жизни и готовъ отказаться отъ неясныхъ для него небесныхъ
идеаловъ. Еще въ 1829 году въ стихотвореніи «Къ другу» поэтъ признавался:
И я къ высокому, въ порывѣ думъ живыхъ,
И я душой леттьлъ во дни былые,
Но мнѣ милѣй страданія земныя—
Я къ нимъ привыкъ и не оставлю ихъ".
Чѣмъ дальше шло время, чѣмъ больше поэтъ задумывался надъ проклятыми вопросами, чѣмъ большія страданія доставляли ему они, тѣмъ спасительнѣе казалось ему его инстинктивное тяготѣніе къ землѣ и земному. Въ слѣдующемъ году въ такомъ серьезномъ стихотвореніи, какъ «Смерть», Лермонтовъ высказываетъ недоумѣніе, какъ можно страдать или блаженствовать вдали отъ земли *). Пусть есть* великое счастье на небѣ, но оно слишкомъ далеко и неопредѣленно, наша же душа породнилась съ землей настолько, что для нея становится дороже счастье, хоть и меньшее небеснаго, зато близкое и доступное,—счастье земное.
Какъ землю намъ больше небесъ не любить?
Намъ небесное счастье темно,
Хоть счатье земное и меньше въ сто разъ,
Но мы знаемъ, какое оно.
Страшна въ настоящемъ бываетъ душѣ Грядущаго темная даль,—
Мы блаженство желали бъ вкусить въ небесахъ,
Но съ міромъ разстаться намъ жаль.
Что во власти у насъ, то пріятнѣе намъ.
Хоть мы ищемъ другого порой,
Но въ часъ разставанься мы видимъ яснѣй,
Какъ оно породнилось съ душой („Земля и небо“, 1831).
Въ этомъ тяготѣніи къ землѣ и земному Лермонтовъ находитъ, если не оправданіе, то объясненіе своего отреченія отъ идеаловъ жизни, своего холоднаго отношенія къ непреходящимъ цѣнностямъ, своего удаленія отъ Бога. Въ «Молитвѣ» (1829) онъ, между прочимъ, проситъ:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
*) Это не мѣшаетъ однако поэту проклинать міръ и роптать на Бога за то, что человѣку не дано безсмертія.
За то, что мракъ земли могильной Съ ея страстями я люблю;
За то, что рѣдко въ душу входитъ Живыхъ рѣчей Твоихъ струя,
За то, что въ заблужденьи бродитъ Мой умъ далеко отъ Тебй;
За то, что міръ мой тѣсенъ.
Къ Тебѣ жъ проникнуть я боюсь,
И часто звукомъ грѣшныхъ пѣсенъ Я, Боже, не Тебѣ молюсь.
Что же именно такъ привлекаетъ поэта на землѣ? Прежде всего природа. Долго жившій въ деревнѣ и затѣмъ не разъ побывавшій на Кавказѣ, поразившемъ его овоею красотою и величавостью, поэтъ горячо любилъ природу и глубоко ее чувствовалъ. Погружаясь въ созерцаніе вѣчно спокойной природы, Лермонтовъ начинаетъ улавливать гармонію вселенной, ему становятся понятными отдѣльныя явленія своей и всеобщей жизни, и ему тогда кажется, что онъ можетъ «дать отчетъ въ своей судьбѣ» («1831 года, іюня 11 дня»). Въ особенности восхищаетъ его природа Кавказа, и онъ въ восторгѣ воокяи-цаетъ:
Что на землѣ прекраснѣй пирамидъ Природы, этихъ гордыхъ снѣжныхъ горъ?
Разъясняя до нѣкоторой степени смыслъ жизни и отвлекая человѣка отъ мучительныхъ мыслей, природа даетъ успокоеніе и миръ душѣ поэта и исторгаетъ у него слезы умиленія; онѣ забываетъ всѣ тяжкія испытанія и весь отдается моменту нахлынувшей радости, «какъ невѣсту въ часъ свиданья, дутой природу обнимая» («Измаилъ-Бей», 1832).
Второе, что привлекаетъ поэта на землѣ,—это любовь, которая тѣсно соединяетъ людей вмѣстѣ. Здѣсь онъ имѣетъ въ виду прежде всего любовь между родителями и дѣтьми, а затѣмъ любовь въ болѣе тѣсномъ смыслѣ. Любовь къ родителямъ для поэта «огонь божественный, оправданный Творцомъ» («Ужасная судьба отца и сына», 1831.) Однако гораздо чаще поэтъ говоритъ о любви въ болѣе узкомъ смыслѣ, Эту любовь поэтъ считаетъ святымъ закономъ, утвержденнымъ въ сердцѣ рукою Бога; этотъ законъ является единымъ и полнымъ властелиномъ сердца («Бояринъ Орша», 1835—36). Подобно природѣ, и любовь успокоительно дѣйствуетъ на душу человѣка и примиряетъ его съ людьми. Обманутый людьми въ своихъ
лучшихъ стремленіяхъ, разбитый И разочарованный, дошедшій «до отчаянія, не того, которое лечатъ дуломъ пистолета, но того отчаянія, которому нѣтъ лекарства ни въ здѣшней, ни въ будущей жизни», Александръ, изъ пьесы «Два брата» (1836), дѣлаетъ послѣднее усиліе найти спасеніе въ любви: Его двойникъ, Арбенинъ, изъ «Маскарада» (1834—35), дѣйствительно находитъ желанное спасеніе въ любви къ Нинѣ. У него, на жизни своей «узнавшаго печать проклятья и холодно закрывшаго объятья для чувствъ и счастія земли», теперь спала съ души черствая кора, предъ его глазами открылся міръ прекрасный, и самъ онъ теперь «воскресъ для жизни и добра» (сцена III, выходъ третій). Любимое существо пріобрѣтаетъ для поэта такое значеніе, чтоі ради него онъ готовъ отказаться даже отъ земли и рая («Бояринъ Орша», 1835—36J.
Какъ ни много значили для Лермонтова природа п любовь, однако онѣ не давали ему полнаго покоя. И тотъ же Арбенинъ, который увѣряетъ Нину, что она воскресила его для жизни и добра, тутъ же признается ей, что иногда какой-то враждебный духъ возвращаетъ его къ прошлому, и онъ опять придавливается «грузомъ тяжкихъ думъ». Видимо; вопросы, которые привели Лермонтова къ непринятію міра и отрицанію Бога, поирежнему оставались для него мучительными и не давали ему покоя. И вотъ поэтъ, измученный ими въ конецъ, изстрадавшійся до невозможности, опять обращается къ1 землѣ, но'уже'не къ природѣ и не къ любви, а къ тому, что онъ называетъ «обольщеньемъ свѣта», къ радостямъ и утѣхамъ земного существованія,—обращается не съ тѣмъ конечно, чтобы разрѣшить свои сомнѣнья, а съ тѣмъ, чтобы въ вихрѣ веселья и наслажденія забыть и о нихъ, и о себѣ. Обстоятельства же личной жизни поэта, въ которыя онъ попалъ тотчасъ по выходѣ изъ юнкерской школы, какъ нельзя болѣе способствовали такому образу жизни. Поэтъ и отдается имъ со всѣмъ пыломъ своей страстной, необузданной натуры. Увлекаемый потокомъ непрерывнаго веселія, поэтъ какъ бы забываетъ о своей миссіи, о своемъ призваніи. Періодъ съ 1832 по 1837 годъ далеко не былъ въ литературномъ отношеніи для поэта такимъ плодотворнымъ, какъ предшествующее четырехлѣтіе. Изъ болѣе крупныхъ вещей Лермонтовымъ за этотъ періодъ написаны: «Бояринъ Орша», «Маскарадъ», «Два брата» й затѣмъ прозаическій отрывокъ «Княгиня Лиговская». Новому настроенію поэта, который дѣйствительно вступилъ на путь порока и глу-
пости, о чемъ онъ упоминалъ въ одномъ изъ писемъ къ М. А. Лопухиной, соотвѣтствуютъ и тѣ веселыя произведенія, которыя написаны были поэтомъ въ это время, какъ напримѣръ: «Гошпиталь», «Петергофскій праздникъ», «Уланша» и «Сашка». Въ первой строфѣ «Сашки», поэмѣ, написанной, повидимому, въ подражаніе «Сашкѣ» Полежаева, Лермонтовъ такъ характвт ризуетъ свое настроеніе.
Нашъ вѣкъ смѣшонъ и жалокъ; все пиши Ему про казни, цѣпи до изгнанья,
Про темныя волненія души,
И только слышишь муки да страданья:
Такія вещи очень хороши
Тому, кто мало спитъ, кто думать любитъ,
Кто дни свои въ воспоминаньяхъ губитъ.
Впадалъ я прежде въ эту слаботь самъ И видѣлъ отъ нея лишь вредъ глазамъ;
Но нынче я не тотъ ужъ, какъ бывало:
Пою, смѣюсь.
II.
1837-й годъ. Смерть Пушкина и значеніе этого обстоятельства въ лсизнн Лермонтова. Первая ссылка Лермонтова на Кавказъ. Возвращеніе въ Петроградъ. Недовольство жизнію и людьми. Озлобленность противъ людей. Дуэль съ Варантомъ и вторая ссылка на Кавказъ. Дуэль съ Мартыновымъ и смерть Лермонтова.—Поэзія Лермонтова въ этотъ пе-ріодъ. Взглядъ на поэта. Отрицательное отношеніе Лермонтова къ современному поколѣнію. Отказъ отъ поэтической дѣятельности. Нѣкоторое смягченіе отношеній къ людямъ. Вопросы жизни; ихъ неразрѣшимость и пристекающая отсюда скорбь поэта. Тяготѣніе поэта къ природѣ и благодѣтельное воздѣйствіе ея на больную душу поэта. Природа—путеводительница человѣка къ Воту. Религіозные вопросы; Глубокія религіозныя переживанія поэта. Незаконченность религіозныхъ воззрѣній поэта. Примирительное отношеніе Лермонтова къ людямъ. Патріотизмъ поэта. „Демонъ“ и „Герой нашего времени“.—Общія заключенія о поэзіи Лермонтова.
Событія 1837 года, въ частности смерть Пушкина и первая ссылка Лермонтова на Кавказъ, сыграли громадное значеніе въ жизни Михаила Юрьевича; смерть Пушкина, котораго Лермонтовъ такъ высоко цѣнилъ и уважалъ, заставила автора «Сашки» поставить вопросъ о значеніи поэта въ жизни, о его служеніи людямъ, заставила вообще поглубже взглянуть на свое призваніе, какъ поэта, т. е. толкало его на то, чтобы пересмотрѣть прежнее рѣшеніе относительно своего призванія,
н
а вмѣстѣ, конечно, снова поставить предъ собою «проклятые вопросы», отъ разрѣшенія которыхъ онъ было уклонился: ссылка же Лермонтова на Кавказъ, съ которымъ у поэта было связано столько хорошихъ воспоминаній, отрывала Лермонтова отъ окутывавшей ею нездоровой атмосферы, отъ всей условности, фальши и лжи, ставила его непосредственно предъ лицомъ такъ благодѣтельно дѣйствовавшей на него природы и давала возможность войти въ живое соприкосновеніе съ насельниками Кавказа, жизнь которыхъ отличалась такой непосредственностью и полнотою...
Итакъ, одной изъ причинъ перелома (конечно, относительнаго) въ жизни Лермонтова послужила смерть Пушкина. Благоговѣвшій предъ Пушкинымъ, Лермонтовъ написалъ свое сильное и мелодичное стихотвореніе «Смерть поэта», въ которомъ обвинялъ общества въ сознательной травлѣ поэта, закончившейся катастрофой, и взывалъ о мщеніи. Стихотвореніе это • въ 56 стиховъ быстро распространилось въ публикѣ и сразу доставило поэту извѣстность *). Однако не всѣ были согласны съ основною мыслію стихотворенія, а, наоборотъ, нѣкоторые полагали, что Пушкинъ самъ былъ виноватъ въ происшедшемъ. На такую точку зрѣнія сталъ и родственникъ Лермонтова Н. А. Столыпинъ, который въ разговорѣ съ Лермонтовымъ высказался въ томъ смыслѣ, что Дантесъ, какъ благородный человѣкъ, не могъ не стрѣляться съ Пушкинымъ послѣ того, что у нихъ произошло. Лермонтовъ возразилъ ему, что, еслибы это былъ не французъ, а русскій, онъ бы снесъ всякую обиду отъ Пушкина, этой славы Россіи. Подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ бесѣды со Столыпинымъ Лермонтовъ въ порывѣ ненависти къ «палачамъ свободы, генія и славы» пишетъ дополненіе въ 16 стиховъ къ своему прежнему стихотворенію, начинающееся словами: «А вы, надменные потомки извѣстной под- 1
1) С. А. Раевскій, которому пришлось отвѣчать за распространеніе этихъ стиховъ, въ своихъ показаніяхъ, между прочимъ, говорилъ: „Стихи эти появились прежде многихъ и были лучше всѣхъ, что я узналъ изъ отзыва журналиста Краевскаго, который сообщилъ ихъ В. А. Жуковскому, князьямъ Вяземскому, Одоевскому и проч. Знакомые Лермонтова безпрестанно говорили ему привѣтствія, и прояеслась даже молва, что В. А. Жуковскій читалъ ихъ его императорскому высочеству государю Наслѣднику и что онъ изъявилъ высокое свое одобреніе“. А А. О. Смирнова въ своихъ „Запискахъ“ передаетъ, что государь отозвался о стихетворе-ніи такъ: „Стихи прекрасны и правдивы; За нихъ однихъ можно простить ему всѣ его безумства“ (Соч. М. Ю. Лермонтова, т. V, стр. LXX).
лостью прославленныхъ отцовъ»... Сначала въ этихъ стихахъ не усмотрѣли ничего предосудительнаго, но потомъ, благодаря старанію нѣкоторыхъ лицъ, заклейменныхъ въ стихотвореніи, въ нихъ увидѣли призывъ, къ революціи, и надъ поэтомъ разразилась гроза: 26 февраля Лермонтовъ былъ переведенъ въ нижегородскій драгунскій полкъ на Кавказъ, и ему было приказано покинуть столицу въ 48 часовъ. Какъ разъ въ это время снаряжалась подъ начальствомъ генерала Вельяминова экспедиція, за Кубань; Лермонтовъ прикомандировался къ ней, но принять участія въ серьезныхъ бояхъ ему не пришлось, такъ какъ по дорогѣ на Кавказъ онъ простудился и долженъ былъ отправиться для леченья въ Пятигорскъ. Здѣсь было довольно большое общество.. Оправившійся отъ болѣзни Лермонтовъ завелъ многочисленныя знакомства и сталъ проводить время очень весело. Между прочимъ, чрезъ своего товарища по пансіону—Сатина—Лермонтовъ знакомится съ Бѣлинскимъ, бывшимъ въ то время на Кавказѣ. Знакомство это, однако, не дало благихъ результатовъ. Вѣрный себѣ, Лермонтовъ иронически и вызывающе держалъ себя и въ отношеніи къ Бѣлинскому *), и тотъ разстался въ убѣжденіи, что Лермонтовъ пошлякъ, и, уже возвратившись въ Москву, онъ писалъ Сатину: Ч
Ч Сатинъ передаетъ объ этомъ знакомствѣ слѣдующее. „Познакомились, и дѣло шло ладно, пока разговоръ вертѣлся на разныхъ пустячкахъ; они даже открыли, что оба уроженцы города Чембаръ (Пензенской губ.). Но Бѣлинскій не могъ долго удовлетворяться Пустословіемъ. На столѣ у меня лежалъ томъ записокъ Дидерота; взявъ его и перелиставъ, онъ съ удивленіемъ началъ говорить о французскихъ энциклопедистахъ и остановился на Вольтерѣ, котораго именно онъ въ то время читалъ. Такой переходъ отъ пустого разговора къ серіозному разбудилъ юморъ Лермонтова. На серіозныя мнѣнія Бѣлинскаго онъ началъ Отвѣчать разными шуточками; это явно сердило Бѣлинскаго, который начиналъ горячиться; горячность же Бѣлянскаго болѣе или менѣе возбуждала юморъ Лермонтова, который хохоталъ отъ души и сыпалъ шутками. „Да я, вотъ что скажу вамъ о вашемъ Вольтерѣ,—сказалъ онъ въ заключеніе: еслибы онъ явился къ намъ теперь въ Чембары, то его ни въ одномъ порядочномъ домѣ не взяли бы въ гувернеры“. Такая неожиданная, выходка, впрочемъ, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Бѣлинскаго. Онъ въ теченіе нѣсколькихъ секундъ посмотрѣлъ молча на Лермонтова, потомъ, взявъ фуражку и едва кивнувъ головой, вышелъ изъ комнаты. Лермонтовъ разразился хохотомъ. Тщетно я увѣрялъ его, что Бѣлинскій замѣчательно умный человѣкъ; онъ передразнивалъ Бѣлинскаго и утверждалъ, что это недоучившійся фанфаронъ, который, прочитавъ нѣсколько страницъ Вольтера, воображаетъ, что проглотилъ вшО' премудрость“ (Соч. М. ІО. Лермонтова, т.Ѵ, стр. LXXIY- --У),.:
«Повѣрь, что пошлость заразительна, и потому, пожалуйста, не пускай къ себѣ такихъ пошляковъ, какъ Лермонтовъ». Лишь нѣсколько позже, узнавъ другъ друга поближе, Бѣлинскій и Лермонтовъ поняли и оцѣнили одинъ другого.
Вылечивпшсь въ Пятигорскѣ и воспользовавшись тѣмъ, что никакихъ военныхъ дѣйствій въ то время не было (Лермонтовъ, какъ онъ самъ говоритъ, возвратившись въ полкъ, слышалъ два— три выстрѣла), поэтъ предпринимаетъ рядъ поѣздокъ по Кавказу, которыя, давая ему новыя впечатлѣнія, не могли, конечно, не оказать благодѣтельнаго вліянія на его душу. Въ письмѣ къ Раевскому Лермонтовъ объ этомъ путешествіи писалъ такъ. «Съ тѣхъ поръ, какъ выѣхалъ изъ Россіи, повѣришь ли, я находился до сихъ поръ въ безпрерывномъ странствованіи, то на перекладной, то верхомъ; изъѣздилъ Линію всю вдоль, отъ Кизляра до Тамани, переѣхалъ горы, былъ въ Шушѣ, въ Кубѣ, въ Шемахѣ, въ Кахетіи, одѣтый по-черкесски, съ ружьемъ за плечами; ночевалъ въ чистомъ полѣ, засыпалъ подъ крикъ шакаловъ, ѣлъ чурекъ, пилъ кахетинское даже... Какъ перевалился черезъ хребетъ въ Грузію, такъ бросилъ телѣжку и сталъ ѣздить верхомъ, лазилъ на снѣговую гору (Крестовая) на самый верхъ, что не совсѣмъ легко; оттуда видна половина Грузіи какъ на блюдечкѣ, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительнаго чувства; для меня горный воздухъ—бальзамъ; хандра—къ чорту, сердце бьется, грудь высоко дышитъ—ничего не надо въ эту минуту; такъ сидѣлъ бы да смотрѣлъ цѣлую жизнь».
Вліяніе Кавказа замѣтно сказалось на поэтическомъ творчествѣ Лермонтова, который то беретъ сюжеты своихъ произведеній изъ кавказской жизни, то перерабатываетъ прежніе, перенося дѣйствіе ихъ на Кавказъ. Въ послѣднемъ отношеніи можно указать на «Мцири», который представляетъ переработку «Боярина Орши», «Героя нашего времени»—продолженіе (безъ непосредственной связи) «Княгини Литовской», наконецъ, на «Демона», который является теперь дѣйствующимъ на Кавказѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Лермонтовъ теперь шире захватываетъ жизнь въ своихъ произведеніяхъ; между прочимъ, его сочувственное вниманіе начинаютъ привлекать сюжеты изъ) отечественной исторіи и родная старина; если предъ ссылкой на Кавказъ онъ передѣлываетъ свое «Поле Бородина» въ полное вѣры въ величіе Россіи и уваженіе къ ея вѣрнымъ сынамъ «Бородино», то теперь онъ пишетъ свою замѣчательную «Пѣсню про царя
Ивана Васильевича, молодого опричника й удалого купца Калашникова». Это удивительно мастерское подраженіе народной пѣснѣ. Недаромъ Лермонтовъ еще въ 1830 году писалъ: «если захочу вдаться въ поэзію народную, то вѣрно нигдѣ больше не буду ее искать, какъ въ русскихъ пѣсняхъ. Какъ жаль, что у меня была мамушкой нѣмка, а не русская, я не слыхалъ сказокъ народныхъ: въ нихъ вѣрно больше поэзіи, чѣмъ во всей французской словесности».
Хлопотами бабушки Лермонтовъ, въ октябрѣ того же
1837 года, получилъ прощеніе и былъ переведенъ корнетомъ въ лейбъ-гвардіи Гродненскій полкъ, стоявшій въ Новгородской губерніи. Осень поэтъ провелъ въ Ставрополѣ, а въ январѣ
1838 года пріѣхалъ въ Петроградъ. Въ Ставрополѣ Лермонтовъ чрезъ того же Сатина и доктора Майера, съ которымъ онъ сошелся въ Пятигорскѣ (этотъ Майеръ изображенъ имъ въ «Героѣ нашего времени» въ лицѣ доктора Вернера), познакомился съ жившими тамъ декабристами. Съ ними онъ велъ иногда разговоры на самыя разнообразныя темы. Однако, разговоры эти не приводили ни къ чему, очевидно, потому, что обѣ стороны стояли на совершенно различныхъ позиціяхъ: одинъ былъ крайній индивидуалистъ, а другіе такіе же крайніе общественники; кромѣ того, міровоззрѣніе одного отличалось крайней спутанностью и неопредѣленностью, а міровоззрѣніе другихъ отлилось уже въ опредѣленную форму; вслѣдствіе этого одни и тѣ же факты вызывали съ той и другой стороны самое различное отношеніе; нѣкоторыя распоряженія правительства, напр., одними привѣтствовались отъ всего сердца, а другой надъ ними глумился. Не мало, конечно, вредилъ дѣлу и тотъ ироническій и ядовитый тонъ, которому Лермонтовъ не измѣнялъ почти никогда ‘). «Этотъ человѣкъ постоянно шутилъ и подтрунивалъ», вспоминаетъ о немъ довольно близкій къ нему Сатинъ. «Ложно понятый Байронъ сбилъ его съ обычной дороги. Пренебреженіе къ пошлости есть дѣло, достойное всякаго мыслящаго человѣка: но Лермонтовъ доводилъ это до absurdum, не признавая въ окружающемъ его обществѣ ничего достойнаго его вниманія» 2).
Пріѣхавъ въ Петроградъ въ началѣ января, Лермонтовъ поплылъ по теченію захватившей его жизни. Но она не про-
‘) Сочни. М. Ю. Лермонтова, т. V, LXXVIII. -’) Тамъ же.
изводила на него того впечатлѣнія, что прежде: онъ невольно сравниваетъ эту жизнь съ кавказской и отдаетъ безусловное предпочтеніе послѣдней; ему стало «смертельно скучно», онъ, по его словамъ, даже упалъ духомъ и готовъ былъ уѣхать куда угодно, «хоть къ чорту», «тогда, по крайней мѣрѣ, былъ бы предлогъ жаловаться, а это утѣшеніе не хуже всякаго другого». Въ половинѣ февраля Лермонтовъ уѣхалъ изъ Петрограда, а въ апрѣлѣ опять пріѣхалъ, на этотъ разъ совершенно прощенный. Къ этому времени слава Лермонтова значительно возросла; въ свѣтѣ онъ встрѣтилъ самое внимательное къ себѣ отношеніе, и его приглашаютъ наперерывъ въ самые аристократическіе салоны. Теперь самолюбіе Лермонтова могло, казалось бы, быть удовлетворено. Онъ самъ признается, что теперь передъ нимъ широко распахнулись двери первыхъ салоновъ, куда ему прежде попасть не удавалось; ему льстятъ теперь тѣ, кто прежде еле удостаивалъ его своего вниманія. Тѣмъ не менѣе все это не доставляло радости поэту: онъ все больше и больше скучаетъ въ этомъ обществѣ и въ концѣ концовъ приходитъ къ выводу, что такая жизнь невыносима. Въ одномъ онъ видитъ для себя пользу отъ нея: она давала ему оружіе противъ самого общества; «если оно»,—пишетъ онъ М. А. Лопухиной (въ 1838—9 г;),—«будетъ преслѣдовать меня клеветой (а это непремѣнно случится), у меня будетъ средство отомстить; нигдѣ вѣдь нѣтъ столько пошлаго и смѣшного, какъ тамъ». При такихъ обстоятельствахъ Лермонтовъ могъ бы, что называется, отводить душу въ обществѣ литераторовъ, изъ которыхъ ему были знакомы, напр., Жуковскій, П. А. Вяземскій, А. И. Тургеневъ, Краевскій и др., но такой индивидуалистъ, какъ Лермонтовъ, не былъ, очевидно, созданъ для общества, ктому же подойти поближе и къ этимъ людямъ ему мѣшало его обостренное и болѣзненное самолюбіе. Естественно, что при такомъ характерѣ и при такихъ обстоятельствахъ Лермонтовъ не могъ вызвать къ себѣ особой симпатіи даже у тѣхъ лицъ, которыя, будучи близки ему по своей литературной дѣятельности, скорѣе другихъ могли отнестись къ нему благожелательно; такъ, напр., обстояло дѣло, какъ мы уже видѣли, съ Бѣлинскимъ. Общее впечатлѣніе и манера держаться также не располагали въ пользу Лермонтова, хотя въ то же время въ немъ чуялась большая сила. Интересенъ въ этомъ отношеніи отзывъ о Лермонтовѣ Тургенева, который дважды встрѣчался съ нимъ въ концѣ 1839 г. «Въ
наружности Лермонтова было что-то зловѣщее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью вѣяло отъ его смуглаго лица, отъ его большихъ и неподвижно темныхъ глазъ. Ихъ тяжелый взоръ странно не согласовался съ выраженіемъ почти дѣтски - нѣжньіхъ и выдававшихся губъ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, съ большой головой на сутулыхъ широкихъ плечахъ возбуждала ощущеніе непріятное; но присущую мощь тотчасъ сознавалъ всякій... Не было сомнѣнія, что онъ, слѣдуя тогдашней модѣ, напустилъ на себя извѣстнаго рода байроновскій жанръ, съ примѣсью другихъ, еще худшихъ капризовъ и чудачествъ. И дорого же онъ поплатился за нихъ!—Внутренно Лермонтовъ, вѣроятно, скучалъ глубоко; онъ задыхался въ тѣсной сферѣ, куда его втолкнула судьба» *). Нельзя не обрядить вниманія въ этомъ отзывѣ на то, что и Тургеневъ, мало наблюдавшій Лермонтова, отмѣчаетъ, подобно лицамъ, хорошо знавшимъ поэта, страсть Лермонтова напускать на себя видъ разочарованнаго, мрачнаго и вообще походить на Байрона. Только иногда (и очень рѣдко) Лермонтовъ сбрасывалъ съ себя маску2), и тогда только обнаруживалось, какая мощная натура таилась въ немъ. Никто, кажется, лучше Бѣлинскаго не понялъ этого и никто, кромѣ него, не смогъ оцѣнить эту силу и ея значеніе въ исторіи русской литературы.— Въ началѣ 1840 года у Лермонтова на почвѣ личныхъ недоразумѣній произошла размолвка съ сыномъ тогдашняго французскаго посланника ири русскомъ дворѣ—Барантомъ, которая закончилась дуэлью. Началось слѣдствіе; Лермонтова посадили на гауптвахту. Вотъ здѣсь-то и посѣтилъ его Бѣлинскій. Посѣщеніе кореннымъ образомъ измѣнило отношеніе Бѣлинскаго къ Лермонтову. Называвшій его прежде не иначе какъ пошлякомъ, Бѣлинскій теперь, когда Лермонтовъ раскрылся передъ
’) „Литературныя и житейскія воспоминанія“-Сочиненія, изд. А. Ф. Маркса, т. ХІІ, стр. 75—76.
2) К. X. Мамацевъ, съ которымъ Лермонтовъ познакомился и сошелся во время походовъ въ Чечню, между прочимъ, передавалъ о немъ: „Когда онъ оставался одинъ или съ людьми, которыхъ любилъ, онъ становился задумчивъ, и тогда лицо его принимало необыкновенно выразительное, серьезное и даже грустное выраженіе; но стоило появиться хотя одному гвардейцу, какъ онъ тотчасъ же возвращался къ своей банальной веселости, точно стараясь выдвинуть впередъ одну пустоту свѣтской петербургской жизни, которую онъ презиралъ глубоко“ (Соч. М. Ю. Лермонтова, т. V, стр. СѴІІ—VIII).
нимъ, пишетъ такія восторженныя строки: «Недавно былъ я у' Лермонтова въ заточеніи и въ первый разъ поразговорился съ нимъ отъ души. Глубокій и могучій духъі Какъ онъ вѣрно смотритъ на искусство, какой глубокій и чисто непосредственный вкусъ изящнаго! О, это будетъ русскій поэтъ съ Ивана Великаго. Чудная натура. Я былъ безъ памяти радъ, когда онъ сказалъ мнѣ, что Куперъ выше В. Скотта, что въ его романахъ больше глубины и больше художественной цѣлости. Я давно такъ думалъ и еще перваго человѣка встрѣтилъ думающаго такъ. Передъ Пушкинымъ онъ благоговѣетъ, и больше всего любитъ «Онѣгина». Женщинъ ругаетъ: однѣхъ за то..., другихъ за то... Мужчинъ онъ также презираетъ, но любитъ однѣхъ женщинъ, и въ жизни только ихъ и видитъ. Взглядъ—чисто онѣгинскій. Печоринъ—это онъ самъ какъ есть. Я съ нимъ спорилъ, и мнѣ отрадно было видѣть въ его разсудочномъ, охлажденномъ и озлобленномъ взглядѣ на жизнь и людей сѣмена глубокой вѣры въ достоинство того и другого. Я это сказалъ ему—онъ улыбнулся и сказалъ: дай Богъ! Боже мой, какъ онъ ниже меня по своимъ понятіямъ, и какъ я безконечно ниже его въ моемъ передъ нимъ превосходствѣ. Каждое его слово—онъ самъ, вся его натура во всей глубинѣ и цѣлости своей. Я съ Нимъ робокъ—меня давятъ такія цѣлостныя, полныя натуры, я передъ нимъ благоговѣю и смиряюсь въ сознаніи своего ничтожества» 1). Передавая объ этомъ же свиданіи Панаеву. Бѣлинскій сказалъ: «Какая нѣжная и тонкая поэтическая душа въ немъ!.. Не даромъ же меня такъ тянуло къ нему. А вѣдь чудакъ. Онъ, я думаю, раскаивается, что допустилъ себя хоть на минуту быть самимъ собою,—я увѣренъ въ этомъ» 1 2). Такъ Лермонтовъ иногда раскрывалъ свою душу и говорилъ по душѣ. Говорилъ онъ, какъ мы видѣли съ Бѣлинскимъ, говорилъ и съ кн. В. Ѳ. Одоевскимъ, съ которымъ не разъ велъ споры на религіозныя темы.
За дуэль съ Барантомъ Лермонтовъ въ апрѣлѣ 1840 года снова былъ сосланъ на Кавказъ. Съ грустью и съ тяжелыми предчувствіями покидалъ Лермонтовъ столицу. Въ день отъѣзда онъ былъ у Карамзиныхъ и тамъ, смотря въ окно на проходившія тучи, набросалъ свое элегическое стихотвореніе:
1) Соч. М. Ю. Лермонтова т. V, стр. XG.
2) Тамъ же.
Тучки небесныя, вѣчные странники!
Цѣпью лазурною, цѣпью жемчужною Мчитесь вы, будто какъ я же, изгнанники,
Съ милаго сѣвера въ сторону южную...
На Кавказѣ Лермонтовъ въ этотъ разъ, принявъ участіе въ походахъ въ Малую и Большую Чечни, проявилъ особую храбрость и неустрашимостью, за что и былъ представленъ къ наградѣ. Конецъ 1840 года Лермонтовъ провелъ въ Ставрополѣ, въ кругу блестящей военной молодежи. Вспоминая про это время, А. Есаковъ, между прочимъ, писалъ: «Какъ младшій, юнѣйшій въ этой избранной средѣ, онъ школьничалъ со мною до предѣловъ возможнаго; а когда замѣчалъ, что теряю терпѣніе (что впрочемъ не долго заставляло себя ждать), онъ, бывало, ласковымъ словомъ, добрымъ взглядомъ или поцѣлуемъ тотчасъ уйметъ мой пылъ» *). Это чуть ли не единственный отзывъ, который говоритъ о добромъ сердцѣ поэта. Большинство же отзывается о немъ, какъ о человѣкѣ безсердечномъ. К. А. Полевой, напр., въ своемъ дневникѣ писалъ: «Извѣстіе о смерти Лермонтова подтвердилось. Жаль, онъ былъ человѣкъ съ дарованіемъ, хоть, кажется, безъ сердца» 2). Въ январѣ 1841 г. поэтъ получилъ отпускъ и снова появился въ Петроградѣ. Уѣзжать отсюда ему очень не хотѣлось, его томили мрачныя предчувствія и убѣжденія въ неизбѣжности скорой смерти. Однако, по настоянію военныхъ властей, онъ долженъ былъ покинуть столицу и отправиться къ мѣсту своего служенія на Кавказъ. Лермонтовъ уѣхавъ изъ столицы и, съ разрѣшенія своего начальника, взялъ отпускъ въ Пятигорскъ для леченія своей болѣзни. Тамъ у него произошла ссора съ его товарищемъ по юнкерской школѣ—Мартыновымъ, закончившаяся дуэлью, на которой поэтъ былъ убитъ—15 іюля 1841 года.
Въ этотъ второй періодъ жизни Лермонтова имъ написаны или окончательно обработаны его лучшія произведенія, какъ то «Мнири», «Демонъ», «Герой нашего времени». Общій характеръ произведеній Лермонтова этого періода нѣсколько измѣнился; въ нихъ замѣтно сказался, какъ увидимъ ниже, нѣкоторый сдвигъ въ сторону смяченія прежней суровости и непримиримости съ жизнью.
Смерть великаго поэта Пушкина заставила Лермонтова поставить вновь вопросъ о своемъ призваніи и, главное, отвѣ-
тить на него болѣе опредѣленно. Если прежде Лермонтовъ разсуждалъ вообще о своемъ какомъ-то высокомъ предназначеніи, то теперь онъ готовъ помириться на роли поэта, какъ глашатая небесныхъ истинъ и благородныхъ стремленій въ человѣкѣ. Обращаясь къ поэту, онъ такъ говоритъ о его непосредственномъ служеніи людямъ.
Бывало, мѣрный звукъ твоихъ могучихъ словъ Воспламенялъ бойца для битвы;
Онъ нуженъ былъ толпѣ, какъ чаша для пировъ.
Какъ ѳиміамъ въ часы молитвы.
Твой стихъ, какъ Божій духъ, носился надъ толпой,
И отзывъ мыслей благородныхъ
Звучалъ, какъ колоколъ на башнѣ вѣчевой
Во дни торжествъ и бѣдъ народныхъ (,,Поэтъ“, 1838).
Сознать въ себѣ поэта-учителя для Лермонтова было тѣмъ легче, что какъ разъ въ это время въ русскихъ литературныхъ кругахъ распространились шеллйнгіанскія идеи и, въ частности, шеллингіанское представленіе о поэтѣ, который стоитъ на границѣ идеальнаго и реальнаго міра, который, въ противоположность простымъ смертнымъ, отрѣшается отъ матеріальнаго и земного и проникаетъ въ область небеснаго; отсюда былъ естественный выводъ, что поэтъ есть учитель жизни, что онъ выше людей, которые, конечно, не могутъ быть его судьями. Лермонтовъ было усвоилъ себѣ этотъ взглядъ, но укрѣпиться въ немъ ему не пришлось. Причину этого онъ былъ склоненъ видѣть въ другихъ: ему казалось, что люди слишкомъ мелки, пошлы и ничтожны, чтобы реагировать на страстныя идейныя рѣчи поэта, что ихъ «тѣшутъ блестки и обманы» и потому имъ, естественно, скученъ его «простой и гордый языкъ». Это огульное отрицательное отношеніе ко всему обществу и ко всему человѣчеству особенно рѣзко поэтъ выразилъ въ своей извѣстной «Думѣ» (1838). Признавая, но не ставя въ заслугу «поколѣнью» то, что оно «изсушило умъ наукою безплодной», порицая въ немъ безучастность къ «мечтамъ поэзіи и созданіямъ искусства», Лермонтовъ больше всего громитъ его равнодушіе къ добру и злу, его теплохладность въ своихъ чувствахъ—
И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,
Ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ, ни любви,
И царствуетъ въ душѣ какой-то холодъ тайный,
Когда огонь кипитъ въ крови, —
и въ особенности неспособность къ живой энергичной дѣятельности:
Въ началѣ поприща мы вянемъ безъ борьбы,
Передъ опасностью позорно малодушны,
И передъ властію -позорные рабы.
Грядущее «нашего поколѣнья» представлялось поэту «пустымъ и темнымъ», и онъ въ такихъ мрачныхъ краскахъ рисуетъ будущее своихъ современниковъ.
Толпой угрюмой и скоро позабытой
Надъ міромъ мы пройдемъ безъ шума и слѣда,
Не бросивши вѣкамъ ни мысли плодовитой,
Ни геніемъ начатаго труда.
И прахъ нашъ, съ строгостью судьи и гражданина, Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ,
Насмѣшкой горькою обманутаго сына Надъ промотавшимся отцомъ.
Такое огульное обвиненіе «современнаго поколѣнья» было, конечно, несправедливо; оно могло касаться только извѣстной части общества, которая дѣйствительно хорошо была знакома поэту, тогда какъ другая частъ общества, имѣвшая своимъ знаменосцемъ Бѣлинскаго, всего меньше заслуживала такого обвиненія *). Поэтъ просто просмотрѣлъ то идейное теченіе въ обществѣ, которое, начавшись теперь, особенно развилось въ сороковые годы. Причина ошибки Лермонтова лежала въ немъ самомъ, въ его пренебреженіи къ другимъ и высокомъ мнѣніи о себѣ. Все равно, думалось ему, людей до себя не подымешь, все равно они останутся такими же жалкими и презрѣнными, и у поэта нѣтъ иного оружія противъ нихъ, «какъ звучный, горькій смѣхъ», какъ гордое «презрѣнье». Если таково взаимоотношеніе между поэтомъ и людьми, то не лучше ли, чтобы не возбуждать напрасно страстей, чтобы не ухудшить и безъ того несносное положеніе того и другихъ, не лучше ли поэту совсѣмъ отказаться отъ своей пророческой роли?
Скажите жъ мнѣ, о чемъ писать?
обращается писатель къ журналисту и читателю—
*) Сути дѣла, конечно, не изм ѣняетъ то обстоятельство, что въ своей „Думѣ“ и („Поэтѣ“) Лермонтовъ могъ быть не вполнѣ самостоятеленъ, что въ ней (.нихъ) онъ зависѣлъ или отъ Огюста Барбье, какъ полагаетъ. Висковатовъ (т. I, стр. 372; ср. Э. Д ю ш е н ъ, „Поэзія М. Ю. Лермонтова въ ея отношеніи къ русской и западно-европейской литературамъ“. Переводъ. Казань, 1914, стр. 140—142), или отъ А. де-Мюссе, какъ думаетъ С. И. Родзевичъ („Лермонтовъ, какъ романистъ“, Кіевъ, 1914, стр. 80—83).
212
Къ чему толпы неблагодарной Мнѣ злость и ненависть навлечь?
Чтобъ бранью назвали коварной Мою пророческую рѣчь?
Чтобъ тайный ядъ страницы знойной Смутилъ ребенка сонъ покойный И сердце слабое увлекъ Въ свой необузданный потокъ?
О нѣтъ!--преступною мечтою Не ослѣпляя мысль мою.
Такой тяжелою цѣною Я вашей славы не куплю
(„Журналистъ, читатель и писатель“, 1840).
И снова поэта, хотѣвшаго подойти къ людямъ поближе, снова его тянетъ подальше отъ нихъ, отъ той тѣсной и рабской жизни, въ которой они живутъ. Еще раньше поэтъ устами Арсенія (изъ «Боярина Орши», 1835—36) высказывалъ страстное желаніе бросить монастырь съ тѣмъ, чтобы «взглянуть на пышныя поля, узнать, прекрасна ли земля, узнать, для воли ,иль тюрьмы на этотъ свѣтъ родимся мы», и это же страстное желаніе охватываетъ душу Мцири.
Я зналъ одной лишь думы власть.
Одну, но пламенную страсть:
Она какъ червь во мнѣ жила.
Изгрызла душу и сожгла,
Она мечты мои звала
Отъ келій душныхъ и молитвъ
Въ тотъ чудный, міръ тревогъ и битвъ,
Гдѣ въ тучахъ прячутся скалы.
Гдѣ люди вольны какъ орлы.
Это стремленіе въ непонятную даль, это исканіе свободы и воли, несвойственныя людямъ съ ихъ мелочными заботами, проводитъ между ними и поэтомъ рѣзкую грань: живя среди людей, поэтъ остается одинокимъ, чуждымъ людямъ въ . такой же степени, какъ чужды и они ему. Однако, признаніе ничтожества людей, вызывая въ поэтѣ иногда чувство презрѣнія къ нимъ, не настраиваетъ уже его противъ нихъ такъ враждебно, какъ прежде, и раннѣйшій тонъ озлобленія противъ нихъ постепенно въ дальнѣйшей жизни поэта смѣняется тономъ болѣе элегическимъ. Поэтъ начинаетъ какъ бы примиряться съ Людьми, которые страдаютъ подобно поэту—
А между тѣмъ изъ нихъ едва ли есть одинъ.
Тяжелой пыткой не измятый („Не вѣрь себѣ“, 1839);
онъ не спѣшитъ теперь обвинять, а тѣмъ болѣе бросать въ нихъ свой желѣзный стихъ, «облитый горечью и злостью», онъ чувствуетъ потребность въ дружескомъ участьи къ нему людей, и ему больно, что это его стремленіе остается неудовлетвот реннымъ.
И скучно, и грустно, и некому руку подать Въ минуту душевной невзгоды...
(„И скучно, и грустно", 1840).
Переходя отъ вопроса объ отношеніяхъ къ людямъ, къ вопросу вообще о жизни, о ея смыслѣ и цѣли, поэтъ не спѣшитъ бросать злобные вызовы небу и ІІровидѣнію, отказывается отъ обвиненій Бога въ попущеніи зла, но не будучи въ силахъ разобраться въ жизненныхъ явленіяхъ, найти разрѣшеніе мучившихъ его «проклятыхъ вопросовъ», объятый «тьмой и холодомъ», онъ грустно и тоскливо оглядывается кругомъ въ надеждѣ, что, быть можетъ, придетъ кто нибудь и откроетъ ему, прежде такому гордому и непримиримому, откроетъ тайну жизни и смерти. И какой искренностью звучатъ его стихи на эту тему!
Гляжу на будущность съ боязнью,
Гляжу на прошлое съ тоской И, какъ преступникъ передъ казнью.
Ищу кругомъ души родной.
Придетъ ли вѣстникъ избавленья Открыть мнѣ жизни назначенье.
Цѣль упованій и страстей,
Повѣдать, что мнѣ Богъ готовилъ,
Зачѣмъ такъ горько прекословилъ Надеждамъ юности моей
Начать готовъ я жизнь другую.
(„Гляжу на будущность съ боязнью“, 1837).
Не жалобы, не проклятіе, а задумчивость вызываетъ въ немъ сознаніе, что жизнь не есть воплощеніе красоты, радующей взоръ, а какое-то чудище («Морская царевна», 1841). Поэтъ думаетъ, что «дѣла, мнѣнія и думы» людскія—все исчезнетъ безъ слѣда, какъ легкій паръ вечернихъ облаковъ; и это родитъ въ немъ только мысль о невозможности для человѣка понять явленія міра и ихъ цѣлесообразность («Памяти Александра Ивановича Одоевскаго», 1839). Точно также и къ самой смерти поэтъ относится примирительно. Еще въ 1835—36 г.г.
въ «Бояринѣ Оршѣ» онъ говорилъ, что ему не страшна могила и именно потому, что въ ней «страданье спитъ въ холодной вѣчной тишинѣ». И въ своемъ удивительно задушевномъ, обвѣянномъ атмосферой глубокой грусти стихотвореніи «Выхожу одинъ я на дорогу», которое было написано въ самый годъ смерти поэта, послѣдній, разочаровавшись въ жизни, отъ которой онъ не ждетъ уже ничего,—и въ прошломъ, котораго ему не жаль ничуть, ищетъ только «свободы и покоя», онъ «хотѣлъ бы забыться и заснуть». И какъ въ природѣ послѣ того, какъ гроза уже прошла и показалось уже солнце, въ скрывающихся на горизонтѣ грозовыхъ тучахъ еще сверкаетъ молнія и слышны бываютъ глухіе удары грома, такъ и въ этомъ стихотвореніи слышится отзвукъ той бури, кЬторая бушевала въ душѣ поэта. Онъ хочетъ забыться и заснуть, но не холоднымъ сномъ могилы, а такъ, чтобы и въ' немъ самомъ, и въ окружающей его природѣ не умирала бы жизнь: это покой силы, а не слабости, это покой сильной натуры, не примиряющейся со смертью.
Поэтъ хочетъ и послѣ своей смерти жить на лонѣ неумирающей природы, какъ на груди родной матери. Это потому, что поэтъ очень любилъ природу, что именно на груди у ней онъ отдыхалъ душой и отъ людей, и отъ собственныхъ страданій; на груди у ней онъ чувствовалъ себя сыномъ природы и испытывалъ чувство близкое къ тому, которое переживаютъ дѣти, прижавшіяся къ груди родной матери. Описывая въ «Бэлѣ» свое восхожденіе на Гудъ-Гору, Лермонтовъ говоритъ: «Какое-то отрадное чувство распространилось по всѣмъ моимъ жиламъ, и мнѣ было какъ-то весело, что я такъ высоко надъ міромъ—чувство дѣтское, не спорю, но, удаляясь отъ условій общества и приближаясь къ природѣ, мы невольно становимся дѣтьми: все пріобрѣтенное отпадаетъ отъ души, и она дѣлается вновь такою, какой была нѣкогда и, вѣрно, будетъ когда нибудь опять». Отъ бездушныхъ людей, отъ этихъ «приличьемъ стянутыхъ масокъ» поэтъ памятью «летитъ вольной птицей» къ недавней старинѣ, оиъ представляетъ себя ребенкомъ и воспроизводитъ въ памяти родныя мѣста: высокій барскій домъ, садъ съ разрушенной теплицей, прудъ, подернутый зеленой сѣтью травъ, село и туманы надъ полями. Эти воспоминанія о «родныхъ мѣстахъ», связанныя съ памятью о любимомъ существѣ, вызываютъ въ поэтѣ слезы облегченія, которыя даютъ ему возможность забыть о «бурѣ тягостныхъ сомнѣній и страстей» («Первое января», 1840).
Въ поэмѣ «Сашка» (1836) поэтъ особенно любовно описывалъ радости жизни, близкой къ природѣ и среди природы, называя такую жизнь блаженной. Душа человѣка, живущаго на лонѣ природы, по словамъ поэта, «полна поэзіей природы, звуковъ чистыхъ»; такой человѣкъ «не успѣетъ вычерпать до дна сосудъ надеждъ; въ его кудряхъ волнистыхъ не выглянетъ до времени сѣдина» («Сашка», CXLVI). Такова именно жизнь горцевъ; этой жизнью пришлось во время похода пожить и Лермонтову въ бытность его на Кавказѣ. Эта жизнь, «всечасно кочевая», приводитъ въ «первобытный видъ больную душу» («Валерикъ», 1840). Но немного найдется и у самого Лермонтова такихъ прекрасныхъ, такихъ задушевныхъ и искреннихъ стиховъ, посвященныхъ родной для его души природѣ и создаваемому ею примиренію съ жизнью, какіе заканчиваютъ поэму «Мцири». Можно много говорить о природѣ и любви къ ней, но написать такіе стихи могъ только тотъ, кто дѣйствительно глубоко чувствовалъ природу и проникъ въ ея, такъ сказать, душу.
Когда я стану умирать—
И вѣрь, тебѣ не долго ждать,—
говоритъ Мцири пріютившему и воспитавшему его старцу,— Ты перенесть меня вели Въ нашъ садъ, въ то мѣсто, гдѣ цвѣли Акацій бѣлыхъ два куста...
Трава межъ ними такъ густа,
И свѣжій воздухъ такъ душистъ.
И такъ прозрачно золотистъ Играющій на солнцѣ листъ!
Тамъ положить .вели меня.
Сіяньемъ голубого, дня Упьюся я въ послѣдній разъ.
Оттуда виденъ и Кавказъ!
Быть можетъ, онъ съ своихъ высотъ Привѣтъ прощальный мнѣ пришлетъ.
Пришлетъ съ прохладнымъ вѣтеркомъ...
И близь меня передъ концомъ Родной опять раздастся звукъ!
И стану думать я. что другъ Иль братъ, склонившись надо мной,
Отеръ внимательной рукой Съ лица кончины хладный потъ,
И что въ-полголоса поетъ Омъ мнѣ про милую страну...
И съ этой мыслью я засну И никого не прокляну! .. •
Однакб: можно думать, что не сама по себѣ природа вносила покой и примиреніе въ больную душу поэта, не саий по себѣ она смиряла души его тревогу, заставляла расходиться морщины на его челѣ и открывала возможность для него постигнуть счастье на землѣ,—такое дѣйствіе она теперь оказываетъ на поэта потому, что для него природа являлась отображеніемъ величія всемогущаго и вѣчнаго Творца, что она непосредственно дѣйствовала на душу поэта, наглядно убѣждая въ существованіи Бога («Когда волнуется желтѣющая нива», 1837), что ночные своды съ толпою звѣздъ даны человѣку въ залогъ того тайнаго, той высокой цѣли, разгадать которую поэтъ стремился въ теченіи всей своей жизни («Н. Ф. И...вой», 1830). Вопросъ о бытіи Бога мучилъ поэта всю жизнь (какъ позже онъ мучилъ всю жизнь Достоевскаго); раньше поэтъ, какъ мы видѣли, въ неудержимомъ порывѣ злости отрицалъ Бога и весь идеальный міръ; однако и въ первый періодъ своей жизни и литературной дѣятельности, въ минуты нѣкотораго успокоенія поэтъ ясно чувствовалъ въ своей душѣ высокія стремленія къ идейному сверхчувственному міру, онъ вѣрилъ въ призваніе человѣка быть гражданиномъ небеснаго царства, вѣрилъ въ дѣйствительность этого царства и стремился къ нему. Наиболѣе ярко эти свои вѣрованія поэтъ выразилъ въ одномъ -стихотвореніи 1831 года.
Когда-бъ въ покорности незнанья Насъ жить Создатель осудилъ,
Неисполнимыя желанья
Онъ въ нашу душу бъ не вложилъ.
Онъ не позволилъ бы стремиться Къ тому, что не должно свершиться;
Онъ не позволилъ бы искать Въ себѣ и въ мірѣ совершенства —
Когда-бъ намъ полнаго блаженства Не должно вѣчно было знать.
Но чувство есть у насъ святое—
Надежда, богъ грядущихъ дней;
Она въ душѣ, гдѣ все земное Живетъ наперекоръ страстей;
Она залогъ, что есть понынѣ,
На небѣ иль въ другой пустынѣ,
Такое мѣсто, гдѣ любовь Предстанетъ намъ, какъ ангелъ нѣжный,
И гдѣ тоски ея мятежной Душа узнать не можетъ вновь.
Естественно, что въ моменты успокоенія и примиренія Лермонтовъ готовъ былъ вѣрить въ Бога. Въ «Джюліо» (1830), напримѣръ, поэтъ писалъ: 1
Пусть укоритъ меня обширный сводъ,
За коимъ въ славѣ возсѣдаетъ Тотъ,
Кто былъ, и есть, и вѣчно не прейдетъ.
Въ стихотвореніи «Мой домъ», наппсанномъ въ томъ же 1830 году, поэтъ говоритъ, что въ сердцѣ каждаго человѣка есть «чувство правды—святое вѣчности зерно» и что для этого чувства «Всемогущимъ построенъ прекрасный домъ». Мысль о духовной природѣ человѣка, о его небесномъ происхожденіи, о жизни на землѣ, съ ея постояннымъ томленіемъ по небесному, особенно отчетливо выражена поэтомъ въ его удивительно гармоничномъ подернутомъ дымкой грусти стихотвореніи «Ангелъ», которымъ, какъ отмѣтилъ еще С. А. Андреевскій *), точно по безмолвному соглашенію издателей, начинаются обычно стихотворенія Лермонтова. Тяготѣя къ этому «блаженству безплотныхъ духовъ подъ, кущами райскихъ садовъ», къ «Великому Богу», поэтъ груститъ, что онъ человѣкъ, а не небо и звѣзды, мѣсто которыхъ онъ хотѣлъ бы занять («Небо и звѣзды», 1831).
Однако во всѣхъ этихъ случаяхъ, какъ и въ признаніи Мцири существованія «рая, святого, заоблачнаго края», въ которомъ духъ его найдетъ пріютъ,—во всѣхъ этихъ случаяхъ не чувствуется тѣхъ личныхъ, глубокихъ, религіозныхъ переживаній, которыми согрѣты позднѣйшія стихотворенія поэта, какъ «Вѣтка Палестины» (1836), и въ особенности «Молитва» (1838) и «Я, Матерь Божія» (1837). Вѣтка Палестины, висящая въ божницѣ, поднимаетъ въ поэтѣ религіозное чувство, и онъ весь отдается нахлынувшей на него религіозной атмосферѣ, онъ весь отдается тому миру и отрадѣ, которые рѣютъ въ святомъ углу и пріосѣняютъ пальмовую вѣтвь, принесенную сюда набожнымъ пилигриммомъ. Въ «Молитвѣ» поэтъ говоритъ о благодатной силѣ молитвы, которая разрѣшаетъ человѣка отъ сомнѣній, отъ печальныхъ мыслей и, укрѣпляя его вѣру, создаетъ свѣтлое и жизнерадостное настроеніе. Но особенной задушевностью, особой силой религіознаго чувства отличается стихотвореніе Лермонтова «Я, Матерь Божія». 15
15
Я, Матерь Божія, нынѣ съ молитвою Предъ Твоимъ образомъ, яркимъ сіяньемъ,
Не о спасеніи, не передъ битвою,
Не съ благодарностью иль покаяніемъ.
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника въ свѣтѣ безроднаго.—
Но я вручить хочу дѣву невинную Тепло# Заступницѣ міра холоднаго.
Окружи счастіемъ счастья достойную.
Дай ей сопутниковъ, полныхъ вниманія,
Молодость свѣтлую, старость покойную.
Сердцу незлобну миръ упованія.
Срокъ ли приблизится часу прощальному Въ утро ли шумное, въ ночь ли бегласную,
Ты воспріять пошли къ ложу печальному Лучшаго ангела—душу прекрасную.
Нельзя однако думать, что теперь поэтъ отказался отъ своего отрицанія, что онъ сталъ совсѣмъ вѣрующимъ,—нѣтъ, слишкомъ больная эта была душа, слишкомъ сильна въ немъ была рефлексія, раздвоеніе, которыя не позволяли ему успокоиться, а опять и опять поднимали въ немъ тяжелыя сомнѣнія и отдавали его во власть мученій. Вотъ почему послѣ такихъ проникнутыхъ истинной религіозностью стихотвореній, какъ «Вѣтка Палестины», «Молитва» и «Я, Матерь Божія», поэтъ йишетъ стихотвореніе «Благодарность» (1840), въ которомъ иронически благодаритъ Бога за всѣ тѣ страданія и ог<?рченія, какія ему приходится переносить на землѣ, и проситъ Бога устроить такъ, чтобы ему недолго еще пришлось Его благодарить. Впрочемъ, въ написанномъ въ томъ же году «Мцири» Лермонтовъ говоритъ о Богѣ, какъ нромыслителѣ міра: горѣвшій съ юныхъ лѣтъ въ душѣ Мцири пламень
...возвратится вновь къ Тому,
Кто всѣмъ знакомой чередой Даетъ страданье и покой...
Еще положительнѣе говоритъ Лермонтовъ о Богѣ, а равно и о своемъ призваніи быть «глашатаемъ ученія о любви іі чистой правдѣ» въ написанномъ въ годъ смерти поэта стихотвореніи «Пророкъ»; здѣсь Богъ называется Вѣчнымъ Судіею. Который далъ поэту всевѣдѣнье пророка съ тѣмъ, чтобы онъ, не взирая на злобу и пороки людей, шелъ ироповѣдывать имъ святыя истины *).
Гр. Прохоровъ.
*) Продолженіе слѣдуетъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
