CC BY
588
не-присутствия-в-мире и чувствует только, что «теперь она окончательно свободна» [4, с.501].
Казалось бы, смертью Катерины Ивановны должна оборваться роковая цепь семейных несчастий, однако пустота проливается в мир. Квартира несчастных женщин, пропитавшись пустотой при их жизни, сохраняет ее после смерти и становится неким храмом Пустоты: «По мере того как реальность исчезала под возникающей из ниоткуда непрозрачной пылью, тело пустоты обретало определенность, обрастало мягкими отложениями, затягивалось пленками и дышащими легкими из больших белесых
паутин» [4, с.502].
Таким образом, характеристики пустоты в тексте Славниковой применимы к чувствам человека и законам текстообразования - структуре романа, его образному строю, сложной, многоплановой метафоре, наконец, метафизике времени и пространства. Два человека - сообщающиеся сосуды, но в равной мере это справедливо в отношении человека и мира. Порожденная людьми, пустота демонстрирует свою самостоятельную онтологию, разрушительную для мира в целом.
Литература
1. Есин А. Б. Психологизм русской классической литературы. - 2-е изд., перераб. - М.: Флинта; Московский психоло-го-социальный институт, 2003.
2. Синкевич В. А. Феномен зеркала в истории культуры. URL: http://zhumal.lib.ru/s/sinkewich w a/mirror.shtml
3. Славникова О. А. Стрекоза, увеличенная до размеров собаки: роман. - М.: Вагриус, 2000.
4. Фрейд З. О психоанализе. Лекции / пер. М.В. Вульф. - Минск: Харвест, 2007.
5. Юнг К. Г. Душа и миф: шесть архетипов / пер. с англ. - Киев: Государственная библиотека Украины для юношества, 1996.
6. Фромм Э. Искусство любить / пер с англ. - М.: АСТ, 2010.
Гаврилкина Маргарита Юрьевна, аспирант кафедры литературы Восточно-Сибирской государственной академии образования.
Gavrilkina Margarita Yurievna, postgraduate student, department of literature, East Siberian State Academy of Education.
Те1.: +79642645507; e-mail: smerti_net@list.ru
УДК 821.1б1.1
О.С. Чебоненко
Литературные интерпретации жизненных смыслов дзэн-буддийского Востока в произведениях XX в. (на примере романа В.О. Пелевина «Чапаев и Пустота»)
Освещается вопрос о влиянии восточных философско-религиозных представлений на творчество писателей ХХ в. Подробно рассматривается роман В.О. Пелевина «Чапаев и Пустота» в свете интереса писателя к культуре дзэн-буддийского Востока.
Ключевые слова: Восток, Запад, литература XX в., дзэн-буддизм, Будда, В.О. Пелевин, роман «Чапаев и Пустота».
O.S. Chebonenko
Literary Interpretations of the Zen Buddhism Oriental Life Purports in the XXth Century Works (on the example of V.O. Pelevin’s novel “Chapayev and Emptiness”)
The article highlighs the influence of oriental religious and philosophical views on the creative work of the XXth century authors. V. O. Pelevin’s novel «Chapayev and Emptiness» is thoroughly considered in the light of the writer’s concern in the Zen Buddhism oriental culture.
Keywords: Orient, West, the XXth century literature, Zen Buddhism, Buddha, V.O. Pelevin, novel «Chapayev and Emptiness».
В литературе ХХ - начала ХХ1 в. можно без труда обнаружить образцы соприкосновения многих писателей с восточными философско-религиозными системами, осмыслением сути бытия и своеобразным, отличающимся от западного взглядом на мир и человека в этом мире, на смысл жизни, прошлое и будущее цивилизаций. В качестве ярких примеров, иллюстрирующих эту тенденцию, можно привести доста-
точно большой ряд произведений: «Ночь»,
«Братья», «Сны Чанга», «Освобождение Толстого», «Готами», «Ночь отречения», цикл «Вне» И.А. Бунина, роман «Игра в бисер», поэму в прозе «Сиддхартха» Г. Гессе, «Сад расходящихся тропок», «Алеф», «Другой», «Вавилонская библиотека», «Тлён, Укбар, Orbis Тегйш», «Книга Песка» Х.Л. Борхеса, роман «Бродяги Дхармы» Д. Керуака, рассказ «Тедди» Дж. Д.
Сэлинджера, отдельные стихотворения Д. Хармса, «Принц Госплана», «Желтая стрела», «Жизнь насекомых», «Чапаев и Пустота», «Шлем ужаса» В.О. Пелевина, роман «Алмазная колесница» Б. Акунина и др.
Интерес к Востоку на Западе имеет очень глубокие корни, и в каждый исторический период, в зависимости от специфики социальных, культурных факторов, он то усиливается, то, наоборот, ослабевает. Так, особенностью литературы рубежа XIX-XX вв. является усиление интереса к восточным религиям, философии, истории, культуре Востока. В это время наступил период, когда Азия, по словам М.А. Волошина, «начала питать Европу через Тихий океан»: «Если ориентализм в европейском искусстве является симптомом омертвления старых корней, связывавших Европу с мусульманским Востоком, то импрессионизм говорит о корне, переброшенном на Дальний Восток» [1, с.308]. В это время Европа переживала своеобразное открытие для себя даосского и индобуддийского Востока, которое некоторые исследователи называют «потрясением», «культурным взрывом» [2, с.126].
Однако нарядно-орнаментальный стиль в поэзии, живописи и т.д. был во многом модой на восточную экзотику и не был связан с глубоким проникновением в культуру других стран. Исследователь В. Эберман, ссылаясь на высказывание одного из издателей журнала «Галатея», писал в 1909 г.: «Настанет время, когда Восток сделается так же классическим, как Греция и Рим» [3, с.108]. Кроме этого, ученый обращает внимание на своеобразное возрождение эстетики Азии на почве Европы, отмечая, что ошибки и недостатки в поэзии, посвященной Востоку, «сводятся к незнанию couleur locate, к недостаточному знакомству с изображаемым» [3, с.124]. Но были и попытки достаточно глубокого соприкосновения с культурой, религиозно-
философской мыслью Дальнего Востока.
Увлечение Востоком охватило многих представителей русской творческой интеллигенции рубежа XIX-XX вв. В это время интенсивно переводились книги о философских взглядах народов Индии, Китая, об их религиях, культуре (научные труды Макса Мюллера, Германа Оль-денберга, Жака де Нерваля), публиковались отрывки из упанишад, Сутта-Нипата, изречения Будды и сказания о его жизни. Появилась целая плеяда русских буддологов: Ф.И. Щербатской, С.Ф. Ольденбург, О.О. Розенберг. В произведениях А. Белого, А.А. Блока, В.С. Соловьева, Н. С. Гумилева решался вопрос о судьбе России
в зависимости от победы Востока или Запада. Восток и Запад здесь были своеобразными нравственно-этическими категориями, имеющими символическое значение.
Что касается И. А. Бунина, то его интерес к Востоку проявлялся на протяжении всего творческого пути. Причинами этого стали детские впечатления, многочисленные путешествия писателя на Ближний Восток, путешествие на остров Цейлон, стремление понять прошлое, настоящее, будущее России через культуру других народов. Как известно, в эмиграции Бунин прожил не одно десятилетие, и именно присутствием этого художника «не на родине» объясняется известная свобода его творчества. Советская же Россия на долгий период «отделилась» от Запада в своих религиозно-философских поисках.
Но человеческую мысль не остановить никакими запретами «сверху». И период середины ХХ в. проходит под знаком увлечения буддизмом (в особенности такой его ветвью, как дзэн), а также культурой Японии, Китая, Индии. О масштабах этого интереса можно судить по роману «Бродяги Дхармы» Джека Керуака (1958), ставшего уже при жизни автора легендой литературы 1950-х гг., отчасти и по произведениям Дж. Д. Сэлинджера, которые оказались необыкновенно созвучными контркультурному протесту эпохи «власти цветов». Сегодня, с точки зрения известной временной дистанции, эти книги читаются как своего рода литературные и исторические памятники Америки середины ХХ в.
Как же описывает «героя своего времени», буддиста «американского разлива» Керуак? Джефи живет возле кампуса Калифорнийского университета в маленькой хибарке, внутри которой нет ничего, кроме «типичных аксессуаров нехитрого монашеского быта, никаких стульев... одни соломенные циновки». В углу - рюкзак с котелками, деревянные японские сандалии-гэта, ящики с книгами: «... кое-что на восточных языках, все великие сутры, комментарии к сутрам, полное собрание сочинений Д.Т. Судзуки и отличный четырехтомник японских хокку» [4, с.21]. Джефи носит поношенную одежду, передвигается пешком по горам или на велосипеде по городу, переводит на английский язык китайских поэтов. У себя во дворе он из «странных валунов и камней», «забавных деревьев» устраивает собственный «японский чайный садик». Джефи пользуется необыкновенным успехом у девушек. Автор неподдельно восхищается своим героем, который для него является своеобразным Учителем, мудрецом, «бродягой Дхармы».
Американец Джефи достаточно серьезно увлечен восточной культурой, более того, он в конце концов уезжает в Японию в буддийский монастырь, чтобы «действительно почувствовать настоящий Восток». О том, какой будет его жизнь там, они и беседуют с Рэем (автором-повествователем), который, глядя на этого американца, изо всех сил желающего быть похожим на японца, вспоминает: «Альва говорит, что пока мы тут торчим, на “настоящем Востоке” с его одеяниями, настоящие восточные люди читают сюрреалистов и Дарвина и признают только западные костюмы с галстуками». На что Джефи отвечает: «В любом случае Восток и Запад встретятся. Подумай только, какая великая произойдет революция, когда Восток наконец действительно встретится с Западом, а все станут такие, как мы. Представь себе миллионы людей с рюкзаками по свету и все автостопом и несут другим людям Слово... я хочу, чтоб у моих бродяг Дхармы в сердце была весна. » [4, с.173].
Алан Уотс, один из крупнейших в мире исследователей восточных религий, тогда же, в 1950-е гг., открывая западному читателю мир дзэн-буддизма, писал: «В нашем веке мысль Запада меняется настолько стремительно, что наша психика иногда оказывается просто не в состоянии справиться с наплывом новых идей и впечатлений. Возникли не только серьезные трудности в понимании между интеллектуальной и обычной публикой, но и сама направленность нашего мышления серьезно подрывает основы здравого смысла, лежащие в фундаменте наших социальных соглашений и общественных институтов. Исчезают знакомые концепции пространства и времени, движения природы и ее законов, истории и социальных изменений, человеческой индивидуальности, и мы ощущаем себя несомыми по течению, в реке без берегов, в пространстве, которое всё больше и больше соответствует буддийскому принципу “Великой Пустоты”. Ничто не может научить нас искусству жить в такой Вселенной - ни религиозная, ни философская, ни научная мысль Запада. В таком не хранящем следа океане относительности мы строим планы нашего пути. И для абсолютизации, для фиксации себя в этом мире мы используем те принципы и законы, за которые мы могли бы ухватиться ради своей духовной и психологической безопасности. Вот почему, я думаю, возник повышенный интерес к такому способу жизни и такой культуре, которая на протяжении пятнадцати столетий в такой “Пустоте” ощущала себя как у себя дома, не только не испытывая
при этом ужаса, но даже ощущая позитивное наслаждение» [5, с.12].
При этом мыслители, подобные А. Уотсу, не пытались навязать западной культуре исключительно дзэн и «импортировать» его с Дальнего Востока. Они, знакомя Запад с культурой Востока, хотели напомнить, что существуют «вещи, которым мы могли бы научиться или разучиться» [5, с.13]. Ведь дзэн, с их точки зрения, имеет свой особый способ самовыражения, предоставляет человеку новые возможности, непосредственность, яркость, юмор, ощущение красоты. Дзэн может обратить ум внутрь себя и помочь решить многие человеческие проблемы. Во многом таким был западный «исход к Востоку». Что же мы можем наблюдать в российской истории и культуре?
Безусловно, в Советском Союзе тоже знали о восточном миропонимании. Было (живо и по сей день) поколение хиппи (в отличие от американского оно родилось гораздо позже). Была и продолжает свое существование уже не в подполье культура андеграунда с ее рок-поэзией, музыкой, группой «Аквариум» и Борисом Гребенщиковым, всю свою жизнь занимающимся буддийской практикой и отразившим в текстах своих песен своеобразный, российский подход к восточной философии. По мнению Г.Н. Малышевой, «одной из сильных и ранее всех развившихся ветвей рок-поэзии» является именно поэзия философского размышления о мире, «вобравшая в себя и преобразовавшая и открытия зарубежной рок-культуры, и новое отношение к христианскому вероучению, и мировую идею о синтезе разных религий, и сильное влияние дзэн-буддизма на западную культуру ХХ века» [6, с.112]. А Борис Гребенщиков как выдающийся представитель этого направления, по мнению исследователя, является одним из тех, кто воплотил в своем художественном мире «весь этот идейный калейдоскоп» [6, с.113].
Но, наверное, никто из наших художников слова так полно не отразил в своих произведениях дзэн-буддийское (а может быть, и просто новое, необычное, виртуалистическое, но, несомненно, родственное восточному) миропонимание, как человек-загадка современной российской культуры - Виктор Пелевин.
В предисловии к книге В. О. Пелевина «Жизнь насекомых», вышедшей в 1998 г., В. Курицын обращает внимание на то, что именно Пелевин возвращает русской литературе главное ее достоинство - читателя. Пелевина, по мнению критика, читают сегодня люди, которые: «а) не брали в последние годы никаких книг,
кроме телефонных, б) являются социально и эстетически активными членами общества. Дизайнеры и верстальщики, привыкшие открывать файлы, а не обложки... мальчики-девочки “поколения Икс”, “дети компьютерной реальности”. не только отродясь не читали каких бы то ни было книг, но и из кино предпочитают видеоклипы» [7, с.7-8].
Действительно, Пелевина молодежь читает. Ибо этот автор, как японское анимэ, понятен современному молодому человеку, очень часто живущему не только и не столько в реальном мире, сколько в мире виртуальном, в мире высоких технологий, в мире компьютерных игр и в пространстве средств массовой коммуникации. Всемирная сеть Интернет, собственно, и является средством «изменения состояния сознания». Будет не совсем честно не признать того, что русская литература в разные времена обращалась к проблеме замещения реального мира миром или мирами виртуальными. Однако именно Пелевин, в какой-то мере писатель сети Интернет, создающий новые формы романа (например, роман-чат «Шлем ужаса»), впервые серьезно подошел к осмыслению этой проблемы в свете появления новых технологий, компьютерных игр, компьютерной реальности. При этом необыкновенно важным пластом творчества Пелевина является дзэн-буддийское, «дальневосточное» осмысление действительности. В качестве иллюстрации этого осмысления достаточно привести такое «программное» произведение Пелевина, как роман «Чапаев и Пустота», написанный в 90-е гг. ХХ в. и являющий собой квинтэссенцию философской рефлексии писателя.
В своих произведениях Пелевин с легкостью создает одну, другую, третью картины мира, которые пересекаются, накладываются друг на друга. Герои, такие как, например, Петр Пустота, существуют сразу в нескольких мирах. Насколько каждый из них реален? Все подобные «миры» виртуальны, их нет. С точки зрения буддизма, индуизма это майя, иллюзия. Ни внутренний прокурор с адвокатом, ни подсудимый со свидетелем нереальны. Однако есть еще некто загадочный «четвертый», которого Петр видит у костра (а ведь сидящих трое: московские бандиты Шурик и Колян и предприниматель Володин, составивший компанию Петру Пустоте в образцовой психиатрической больнице № 17 в одной из виртуальных реальностей). В машине Володина тоже сидят четверо. Этот четвертый - как раз Никто, тот, кому не нужны эти иллюзорные роли, кто ничего про достижение
Совершенства не знает разумом, но ему об этом «ничего не надо объяснять» [8, с.301], он изначально находится в «вечном кайфе» потока УРАЛ.
Человек, по мнению Володина, в своей жизни играет все вышеперечисленные роли: «...ни мент этот, ни тот, кто ему взятку дает или кается, они ведь не существуют на самом деле. Это ведь ты сам ими всеми по очереди притворяешься. А теперь представь, что ты всю жизнь то же самое делаешь, только не клиента обманываешь, а сам себя, и все время в свой обман веришь. То ментом становишься, то тем, кого он забирает. То прокурором, то адвокатом. Ведь почему я сказал, что их нет на самом деле? Потому что когда ты прокурор, где тогда адвокат?.. Нигде. Вот и выходит, что они тебе типа снятся. А если ты хочешь вечный кайф понять, надо. никем не становиться, и всё. Ни прокурором, ни адвокатом.» [8, с.306-307]. «Вечный кайф» на криминальном жаргоне героев - то, что и сатори в дзэн-буддизме, и достижение нирваны, и растворение в Условной Реке Абсолютной Любви, в реке УРАЛ. Для барона Юн-герна, Чапаева, Анны и Петра суть одна и та же
- выход из колеса сансары за пределы этих ирреальных прокуроров-адвокатов, душевнобольных, санитаров, ткачей и посетителей «Музыкальной табакерки».
Но даже бандит Шурик (не без помощи Володина, конечно) приходит к пониманию того, что Просветление Будды только в том случае вполне «законно» и «не кончится никогда», «если ты сам туда по-нормальному придешь, через дверь» [8, с.321], если достигнешь его с помощью собственных духовных усилий, а не «залезешь в форточку», наевшись мухоморов или других галлюциногенов (выпив алкоголь, приняв наркотическое средство и проч.). В противном случае «сработает сигнализация». И инкарнация бога войны отправит тебя назад в иллюзорный мир.
Чапаев и Петька становятся главными героями едва ли не самого лучшего романа Пелевина. Историческая личность, легендарный красный командир Василий Иванович Чапаев, герой гражданской войны, главный персонаж известной книги Фурманова, воплотившийся на экране в знаменитом фильме братьев Васильевых, в то же время есть неотъемлемая часть советского фольклора, герой многочисленных народных анекдотов. У Пелевина же Чапаев - бодхисаттва, достигший Просветления Учитель, остающийся в мире майи только для того, чтобы помочь очищению «других капель», стремящихся
слиться с океаном Всебытия, таких как Петр, Анна или Котовский. Именно Чапаев раскрывает перед ними истинную (по мнению автора) природу этого мира. Интересно то, что формальные признаки красного командира - бурка, папаха, шашка, броневик - в романе присутствуют. Но все это иное, так же как иной оказывается история «бородатых» анекдотов. Орден Октябрьской Звезды получают только достигшие Просветления, пулемет на броневике глиняный, да и не пулемет это вовсе, а левый мизинец будды Анагамы, заключенный в ком застывшей глины. Всё, на что он указывает, обретает свою истинную природу, т.е. превращается в Пустоту. Петр проходит обучение до конца, внутренняя Монголия оказывается вполне достижимой: «. она называется так не потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту, хотя слово “внутри” здесь совершенно не подходит» [8, с.282]. Именно во внутренней Монголии (Кафка-юрт) рождается роман Петра о Пустоте, о Пути к Истине, к постижению Все-единого, к Просветлению.
Перед нами вполне «восточное» представление о мире. В. Пелевин очень хорошо знает культуру Дальнего Востока. В этом он, возможно, не уступает такой фигуре, как Борис Гребенщиков, появляющейся-таки в «Чапаеве и Пустоте»:
«- Восемь тысяч двести верст пустоты, -пропел за решеткой радиоприемника дрожащий от чувства мужской голос, - а все равно нам с тобой негде ночевать. Был бы я весел, если б не ты, если б не ты, моя родина-мать.
Володин встал с места и щелкнул выключателем. Музыка стихла.
- Ты чего выключил? - спросил Сердюк, поднимая голову.
- Не могу я Гребенщикова слушать, - ответил Володин. - Человек, конечно, талантливый, но уж больно навороты любит. У него повсюду сплошной буддизм. Слова в простоте сказать не может. Вот сейчас про родину-мать пел. Знаешь, откуда это? У китайской секты Белого Лотоса была такая мантра: “абсолютная пустота - родина, мать - нерожденное”. И еще зашифровал -пока поймёшь, что он в виду имеет, башню сорвет» [8, с.371].
В этих словах слышится недвусмысленное осуждение автора «дзэнского» толка за излишнюю «заумь», словесные «навороты» и ненужные усложнения. Обо всем можно сказать гораздо проще. И Сокровенное от этого не проиграет, скорее, наоборот. Если буддизм хинаяны, например, каноничен и структурирован, то другая
ветвь - дзэн-буддизм - смеется над авторитетами и разрушает догмы, развенчивает и самого Будду. Легендарный основатель дзэн-буддизма (чань-буддизма - в Китае) Бодхидхарма воспринимается не иначе, как пьяный Будда. Стремление к простоте и отказ от всего лишнего иной раз доходит до, казалось бы, полного абсурда. Упрощенные до одной-двух линий каллиграфические знаки, нарочитый примитивизм живописи, лаконизм японских стихов: «короткая песня» танка (всего пять строк), трехстишье-хайкай (хайку). Традиционное хайкай состоит из семнадцати слогов: первая строка - пять слогов, вторая - семь, третья - пять.
Подобные стихи носят форму экспромта. В средневековой Японии любая жизненная ситуация, раздумье или наблюдение могли стать причиной для написания танка или хайку. Его мог написать самурай перед ритуальным самоубийством (сеппуку). Существуют даже сборники подобных произведений - так называемых дзисэй («стихов смерти»). Например, даймё Ако Асано Наганори в 1701 г. перед совершением сеппуку написал такое стихотворение:
Легко опадают цветы по весне Под порывами ветра.
Но легче я С жизнью прощусь.
Почему? [18, с.371].
Стихотворение писалось тут же, на месте. В этом традиция написания танка и хайку несколько напоминала дзэнские коаны, когда за вопросом следовал молниеносный ответ, основанный не на размышлениях, а на ассоциативных образах. Среди самураев, строго следующих кодексу Бусидо, написание стихов долгое время оставалось своеобразной отдушиной, когда они без страха выражали чувства и эмоции. Дзэн самурая может вызвать презрение к жизни как к иллюзии и разрушению основ, создавая тем самым свободное пространство для самовыражения и творчества.
И. Чжу в своей книге о дзэн пишет: «Смех дзэн над окружающим миром - это смех наблюдателя, находящегося по другую сторону актерских подмостков. В смехе дзэн исчезают остатки разумности, умствования, правила, дуализм и рациональность мышления. Практикующий дзэн постигает ранее непонятое, логически противоречивое. Происходящие при этом смещения чувств представляют собой не что иное, как выход за пределы «человеческого» [9, с.62]. Сато-ри (кэнсё) - состояние просветления, пробуждения, наступающее внезапно. Это высшее достижение дзэнской духовной практики. Согласно
дзэн-буддизму, всем людям без исключения присуща природа Будды. Внезапно ощутив и осознав ее в себе, можно раскрыть сокровенный смысл бытия, в котором внутренний мир человека и внешний мир представляют собой единое целое.
В повествовании об «истории болезни» Сердюка Пелевин очень подробно останавливается на культуре Японии, традициях самураев, социальном долге «он» и «гири» (что в духе шарады обыгрывается в сцене приема на работу героя). Намеренно автор вводит в ткань повествования традиционно «японские» образы, типичные для понимания русского человека, почитавшего на досуге культуру этой страны.
Герои говорят по-японски, занимаются оригами, носят гэта, освещают путь бумажными фонарями, пьют подогретым сакэ, вспоминают о красоте цветущей сакуры, рисуют хризантему, сочиняют хайку, покупают короткий самурайский меч вакидзаси, беседуют о воинах эпохи Хэйан, совершают, по всем правилам кодекса Бусидо, сэппуку. Фамилия главы российского представителя крупной компании - Кавабата (отсылка к писателю Кавабате Ясунари), его имя
- Есицунэ - тоже весьма «говорящее»: Минамо-то Есицунэ (1159-1189) - полководец, излюбленный персонаж японского фольклора. Другого сотрудника Торгового дома Тайра зовут Ода Нобунага (имя известного японского исторического деятеля XVI в., объединившего страну). Между торговыми компаниями кланов Минамо-то и Тайра идет война не на жизнь, а на смерть. И, что совершенно естественно, побеждает клан Минамото. Это тоже прямая отсылка к истории Японии периода Хэйан (ІХ-ХІІ вв.) и противостоянию этих двух влиятельных кланов. Ср. у Б. Гребенщикова в песне «Пока несут сакэ»: «. белый цвет Минамото и красный цвет Тайра не более, чем краски для наших кистей.».
Таким образом, «алхимический брак России с Востоком», по Пелевину, предстает перед нами более красочным и убедительным в главе о Сердюке, чем «алхимический брак России с Западом» в повествовании о Марии и Арнольде Шварценеггере. Марию выписывают из больницы раньше всех. Но это не показатель того, что Мария раньше других достигает Просветления. В беседе Кавабаты и Сердюка о русской концептуальной иконе Давида Бурлюка и японской гравюре, олицетворяющей «он» и «гири», проступает настойчивое желание автора-
повествователя «породнить» Россию именно с Востоком: и на иконе, и на гравюре пустота та же самая. «Но вы не найдете этой пустоты в
западной религиозной живописи. Там все заполнено материальными объектами. Уникальное виденье реальности, отраженное в этих двух произведениях искусства, объединяет только нас с вами. В глубине российской души зияет та же пустота, что и в глубине японской. И именно из этой пустоты и возникает мир, возникает каждую секунду.» [10, с.60], - говорит Кавабата.
Отношение к миру как к разновидности сна появляется на Востоке еще в глубокой древности. Так, древнее китайское сказание, переданное А. Масловым и Л. Померанцевой в очерке «Даосизм», повествует о Чжуане Чжоу, рассказывавшем о том, как ему приснилось, что он -бабочка, порхающая среди цветов: «Бабочка настолько увлеклась своими полетами, что совершенно забыла о том, кто видит этот сон. Она пребывала в состоянии увлекательного самообмана до тех пор, пока даос. случайно вздрогнув во сне, не проснулся в липком поту. Приподнявшись на локте, он мрачно (или весело?) задумался. Померещилось ему, что теперь бабочке стал сниться сон о проснувшемся даосе» [11, с.9].
В. Пелевин, которому близка философия дзэн-буддизма, даосизма, настолько намеренно сближает два мира, что само понятие реальности вытесняется ирреальностью обоих, ибо, по восточным представлениям, оба они есть «пульсация дхарм», порождение майи, иллюзии, единственной реальностью же является Пустота (Шуньята), Всеединое, воплощенное в потоке Урала. В романе «Чапаев и Пустота» Чапаев рассказывает Петру: «Знавал я одного китайского коммуниста по имени Цзе Чжуан. Ему часто снился один сон - что он красная бабочка, летающая среди травы. И когда он просыпался, он не мог взять в толк, то ли это бабочке приснилось, что она занимается революционной работой, то ли это подпольщик видел сон, в котором он порхал среди цветов. Так вот, когда этого Цзе Чжуана арестовали в Монголии за саботаж, он на допросе так и сказал, что на самом деле он бабочка, которой все это снится». Как мы видим, здесь даос Древнего Китая Чжуан Чжоу превращается в коммуниста ХХ в. Цзе Чжуана, само предание о сне сохраняется почти без изменений, но в духе сатирического произведения, к нему присоединяется полукомическая история об аресте и допросе этого мифического подпольщика бароном Юнгерном:
«- И что с ним случилось?
- Ничего. Поставили к стенке и разбудили.
- А он?
- Дальше полетел, надо полагать.» [9, с.249].
Близкое восточному представление о Все-едином, возможно, глубже проникло в нас, чем кажется на первый взгляд. Так, например, В.Н.
Демин в своей работе «Тайны русского народа.
В поисках истоков Руси» связывает с понятием Единого рефрен русских народных сказок «Близко ли далёко, низко ли высоко» («Ни далёко - ни близко; ни высоко - ни низко»): «Ни высоко и ни низко, а всё - едино суть: все вещи произошли от Единого и через посредство Единого» [12, с.230]. Здесь исследователь вполне справедливо проводит параллели с даосскими трактатами и упанишадами:
Неподвижное, единое, оно - быстрее мысли...
Оно движется - оно не движется, оно далеко - оно же близко,
Оно внутри всего - оно же вне всего.
Литература
1. Волошин М.А. Лики творчества. - Л.: Наука, 1989.
2. Крапивин В.В. Штудии. Окно на Восток. «Кушитство» и «иранство» в русской прозе 1910-1930 годов // Литературная учеба. - 2000. - № 1.
3. Эберман В. Арабы и персы в русской поэзии // Восток. - М.: Всемирная литература, 1923. - Кн. 3.
4. Керуак Д. Избранная проза: в 2 т. - Киев: AirLand, 1995. - Т.2.
5. Уотс А. Путь Дзэн. - Киев: София, 1993.
6. Малышева Г.Н. Рок-поэзия Бориса Гребенщикова // Очерки русской поэзии 1980-х годов. - М.: Наследие, 1996.
7. Курицын В. Группа продленного дня // Пелевин В.О. Жизнь насекомых. - М.: Вагриус, 1998.
8. Пелевин В.О. Чапаев и Пустота. - М.: Вагриус, 1996.
9. Дзисэй: Стихи смерти / сост. Б.Г. Трубников. - М.: АСТ; СПб.: Ост, 2008.
10. Чжу И. Путь дзе. - М.: АСТ; СПб.: Ост, 2008.
11. Маслов А., Померанцева Л. Даосизм // Религии мира. Энциклопедия. - М.: Аванта +, 1999. - Т. 7.
12. Демин В.Н. Тайны русского народа. В поисках истоков Руси. - М.: Вече, 1999.
Чебоненко Оксана Сергеевна, доцент Иркутского государственного университета путей сообщения, кандидат филологических наук.
Chebonenko Oksana Sergeevna, аssociate professor, Irkutsk State Transport University, candidate of philological sciences.
E-mail: oxiche@mail.ru
УДК 82.02+821.161.1
В.В. Макарова
Комедия Б. Акунина «Чайка» в контексте историко-функционального изучения
Обосновывается целесообразность применения интертекстуального анализа в русле историко-функционального изучения художественного произведения, рассматривается творческое включение интертекста в устройство пьесы «Чайка» Б.Акунина как особая тактика постмодернистского манипулирования читательскими ожиданиями.
Ключевые слова: интертекстуальность, постмодернизм, полемическая интерпретация, функционирование классики, читатель.
V.V. Makarova
B. Akunin's Comedy «Seagull» in the Context of Historical and Functional Research
In the article the advisability of the use of intertextual analysis for historical and functional studying of classical works is grounded. The creative inclusion of intertext in the construction of B.Akunin’s play “Seagull”is comprehended as special tactics of a postmodernist manipulation with readers’ expectations.
Keywords: intertextuality, postmodernism, polemic interpretation, functioning of classical works reader.
Восточная (индуистская, буддийская) религиозно-философская мысль неотделима от таких категорий и образов, как карма, майя, Цепь перевоплощений, Брама, Атман, Нирвана, Всееди-ное, поэтому писатели, пытающиеся донести до читателя дух иной культуры, так или иначе обращаются к соответствующим понятиям, определениям. Именно благодаря близкому знакомству с основополагающими идеями восточных философско-религиозных систем писатель часто приходит к осмыслению сути категории Все-единого как того, что лежит в основе Бытия. И В. Пелевин - один из тех писателей, творчество которого заслуживает тщательного исследования именно в контексте восточного миропонимания.
