CC BY
160ПРИЗВАННЫЕ К ТВОРЧЕСТВУ
К. В. Ворожихина
ЛЕВ ШЕСТОВ О Ф. М. ДОСТОЕВСКОМ: PRO ET CONTRA
Аннотация. Статья посвящена интерпретации экзистенциальным философом Львом Шестовым личности и творчества Ф.М. Достоевского. Автор выделяет наиболее важные для мыслителя идеи и философемы писателя, исследует, как они вписываются в его философию и мировоззрение. Так, наиболее значимым сочинением для Шестова является повесть «Записки из подполья»; философ сближается с Достоевским в своих антропологических построениях, в исследовании психологии «подпольного человека», не замечая близость взглядов писателя к православному представлению о человеке. Философ резко критически относится к историсофским идеям Достоевского, считая, что они противоречат духу его творчества. В статье делается вывод об определенных ограничениях шестовского подхода к исследованию личностей писателей и их сочинений, указывается на схематизм и некоторые упрощения. Ключевые слова: Лев Шестов, Ф.М. Достоевский, «подпольный человек», философия трагедии, Ф.Ницше, имморализм, «всемство», «Многообразиерелигиозного опыта», Великий инквизитор, «На весах Иова».
K. V. Vorozhikhina
LEV SHESTOV ABOUT F.M. DOSTOYEVSKY: PRO ET CONTRA
Summary. The article is devoted to the interpretation of the personality and creativity of F.M. Dostoevsky by the existential philosopher Lev Shestov. The author identifies the most important for the thinker ideas and phi-losophemes of the writer, explores how they fit into his philosophy and worldview. So, the most significant composition for Shestov is the story "Notes from the Underground"; the philosopher approaches Dostoevsky in his anthropological constructions, in the study of the psychology of the "underground man", without noticing the closeness of the writer's views to the Orthodox concept of man. The philosopher sharply critical of the ideas of Dostoevsky's historiosophical ideas, believing that they contradict the spirit of his work. The article makes a conclusion about certain limitations of the Shestov approach to the research of writers 'personalities and their writings, points to schematic research and some simplifications.
Key words: Lev Shestov, F.M. Dostoevsky, "underground man", the philosophy of the tragedy, F. Nietzsche, im-moralism, "allness", "Variety of religious experience", Grand Inquisitor, "On the scales of Job".
Философия Льва Шестова — это «странствование по душам» его двойников — мыслителей, близких философу по духу, — то есть тех, кто пережил безнадежность, отчаяние, безумие, даже — смерть и этот опыт лег в основу их сочи! нений. Шестов видел свою задачу в восстановле-х „
^ нии траектории внутренней жизни исследуемого Ц. философа, прояснении того, как преломлялся пе-00 режитый мыслителем опыт в его произведениях. ™ Прикрываясь масками своих философских двой-© ников, Шестов выражает и исследует, в том числе,
и свои собственные мысли и идеи, а также — самого себя. Тем самым, тексты Шестова оказываются «духовной автобиографией», непрямой исповедью, в которой он познает другого — через себя, и себя — через другого. Одним из двойников Шестова является Ф.М. Достоевский.
Перерождение убеждений
Шестов первый (наряду с Д.С. Мережковским) в своей книге «Достоевский и Ницше (философия
трагедии)» (1903) провел параллель, которая ранее не представлялась возможной — параллель между творчеством православного писателя Ф.М. Достоевского и философией аморализма Ф. Ницше. Тем не менее, Ницше является последователем Достоевского, между ними существует прямая связь. Шестов сближает творчество Достоевского и Ницше, считая, что в основе их сочинений лежит сходный трагический опыт, который заставил их усомниться в морали и разуме и привел одного к «перерождению убеждений», а другого — к «переоценке всех ценностей».
Достоевский и Ницше не отшатываются от человека как бы низко он ни пал, наоборот, именно такой человек становится предметом их изучения; они пытаются проникнуть в психологию личности, оказавшейся в «подполье». Для Шестова подлинными героями являются лишь бунтари и богоборцы Достоевского; Алеша Карамазов, старец Зосима, князь Мышкин воспринимаются им лишь как персонифицированные идеи, лишенные подлинного экзистенциального содержания. Как только Достоевский отходит от своего собственного опыта, он впадает в «обидную банальность», а его герои теряют жизненность, считает философ.
Достоевский и Ницше для Шестова являются «подпольными» психологами, которые открывают эру психологии, противоположную сфере разума и морали. По мнению мыслителя, они являются имморалистами (несмотря на то, что у них пытались найти некую обновленную мораль), поскольку не предлагают готовых истин, но сами находятся в постоянном поиске, и привлекают читателей в качестве свидетелей этого поиска. В их идеях нет прочности, равновесия, почвы, и потому — русский романист и немецкий философ не могут быть учителями и проповедниками.
В своей книге Шестов рассказывает о том, как происходит «перерождение убеждений» и «переоценка всех ценностей», а также о том, как человек отрекается от своих идеалов. Главным сочинением Достоевского для Шестова является повесть «Записки из подполья», он пишет о них: «Записки из подполья» — это «раздирающий душу вопль ужаса, вырвавшийся у человека, внезапно убедившегося, что он всю свою жизнь лгал, притворялся, когда уверял себя и других, что высшая ступень существования, это — служение последнему человеку» [8, с. 51], это документ, свидетельствующий об отречении писателя от своего прошлого.
Шестов подобно Достоевскому пережил перерождение убеждений. В юности он, как и многие, увлекался политикой, был близок к народникам,
разделял убеждения шестидесятников, активно сотрудничал с киевской газетой народнического направления «Жизнь и искусство», интересовался рабочим вопросом, а также фабричным законодательством. Его идеалами были гуманизм и любовь к ближнему. Однако со временем Шестов утрачивает интерес к народничеству, и становится апологетом подполья и эгоизма, он начинает разоблачать идеализм и нравственность как лицемерие и ложь, а его философия становится философией трагедии.
В книге о Достоевском и Ницше Шестов проводит мысль о том, что идея всеобщего счастья — красивая выдумка, и если человек видит свою задачу в строительстве «Царства Божьего» на земле, то все погибло: благоденствием будущего зачастую оправдываются бедствия и преступления настоящего.
Шестов отмечает, что «легенда» о Великом инквизиторе показывает нам, что люди ушли от Бога, потому «что Он не захотел озаботиться их земным устроением» [6, с. 93]. Проекты рационального переустройства общества свидетельствуют о желании устроиться на земле без Бога. Место Великого инквизитора, воплощающего собой дух безбожия и богоборчества, утверждающего невыносимость страшного дара свободы и отрицающего небесное предназначение человека, у Шестова занимает разум, который, руководствуясь человеческими целями и интересами, защищает человека от несдержанного и беспорядочного божественного произвола и всевластия. Отказываясь от свободы, подчеркивает Шестов вслед за Достоевским, человек отказывается от Бога.
Пророческий дар
В 1906 г. Шестов пишет статью «Пророческий дар», приуроченную к 15-летию смерти Достоевского. Но эта статья не столько о Достоевском, сколько о революции. Шестов он пишет, что «когда мы захлебываемся в крови», когда «у нас душат... славян и не славян» [7, с. 224], ни Толстые, ни Достоевские, ни их пророчества никому не нужны; их построения не имеют никакого веса при принятии практических решений в политических вопросах; для насущных социальных и политических проблем они не годятся. По мнению философа, гр. Толстой и Достоевский были плохими пророками, всегда ошибались; они делали смелые предсказания только потому, что знали, что их никто не слушает. Он пишет: «Не в нашей, человеческой, власти вернуть детям убитых отцов и матерей, матерям и отцам — убитых детей. Не в нашей
власти даже отомстить убийцам — да не всякого месть примирит с потерей. И пробуешь думать не по логике, пробуешь искать оправдания ужасам там, где его нет и быть не может. Что если, спрашиваешь себя, Толстой и Гете оттого не видели революции и не болели ее муками, что они видели нечто иное, может быть, более нужное и важное? Ведь это — люди величайшего духа! Может быть, и в самом деле на небе и земле есть вещи, которые не снились нашей учености?..» [7, с. 220]
Достоевский, считает Шестов, не считал себя пророком, но полгал, что людям стоит видеть в нем пророка (судя по тому «Дневника писателя»). Писатель, по мнению Шестова, «не изобрел решительно ни одной самобытной политической идеи» — он все заимствовал у славянофилов с их русско-немецким прославлением национальности («Russland, Russland uber alles» — «Россия, Россия превыше всего»). Политические идеи Достоевского — христианина, проповедующего любовь к ближнему, самоунижение, самоотречение, который говорил, что Россия должна «служить народам» — «отзываются хищничеством». Шестов пишет: «Он пугал нас, что в Европе прольются реки крови из-за классовой борьбы, а у нас, благодаря нашей русской всечеловеческой идее, не только мирно разрешатся наши внутренние вопросы, но еще найдется новое, неслыханное доселе слово, которым мы спасем несчастную Европу. Прошло четверть века. В Европе пока ничего не случилось. Мы же захлебываемся, буквально захлебываемся в крови. У нас душат не только инородцев, славян и не славян, у нас терзают своего же брата, несчастного, изголодавшегося, ничего не понимающего русского мужика. В Москве, в сердце России, расстреливали женщин, детей и стариков. Где же русский всечеловек, о котором пророчествовал Достоевский в Пушкинской речи? Где любовь, где христианские заповеди? Мы видим одну "государственность", из-за которой боролись и западные народы — но боролись менее жестокими и антикультурными средствами. России опять придется учиться у Запада, как уже не раз приходилось учиться... И Достоевский гораздо лучше сделал бы, если бы не пытался пророчествовать» [7, с. 223-224].
Шестов говорил, что нельзя желать революции также, как нельзя желать тяжелой болезни, даже если она может принести облегчение. При осмыслении исторических событий, свидетелем которых он был, философ стремился вписать современность в контекст библейской истории и с помощью Писания интерпретировать происходящее.
Революции и войны он описывал как «смешение языков», как столпотворение, сопровождающееся стычками, непониманием и ненавистью между людьми. Мыслитель видел в этих событиях кару Божью. Шестов призывал «смотреть на безумие и самому не безумствовать, не заражаться общим настроением. Тогда, может быть, откроется новый путь, новые пути. И, может, не столько споры, сколько какие-то иные делания, иные даже внутренние состояния и настроения должны быть ответом на все происходящее» [4, с. 244]. «Если точно смешение языков послано Богом, — писал он в своем «Дневнике мыслей», — а не "естественно", как думают обыкновенно, развившееся из условий существования, тогда и задачи другие. Тогда главное — вновь устремиться к Богу, Которого мы забыли. Тогда, значит, нужно думать только о Боге и все остальное приложится» [4, с. 224].
«Всемство»
Спустя 15 лет (в 1921 г.) Шестов вновь обратился к творчеству Достоевского. Статья «Преодоление самоочевидностей», вышедшая в 1922 г. в номере «Nouvelle Revue Française», посвященном 100-летнему юбилею писателя, сделала Шестова известным во Франции. «Записки из подполья» прочитываются Ш. в новом ключе: «подпольный джентельмен» — это человек, дерзнувший «противопоставить себя всему миру, всей природе и даже последней самоочевидности: "все" не считается со мной, но и я не считаюсь со "всем"» [6, с. 49]. Шестова интересует «отвергнутый всемством человек», которого он призывает «заявить своеволие». «Всемство» губит истину: как только мы хотим открыть истину, сделать ее явной, мы начинаем видеть, «как все», говорить то, что нужно «всем». Поэтому никакая экзистенциальная истина не может оставить следа в истории. Как только истина становится всеобщей, то есть оказывается достоянием культуры и истории — она исчезает. История оказывается пустой оболочкой, скорлупой, утратившей конкретное содержание. Занимаясь не частным, но общим, она пытается уловить и отразить дух времени, упуская из виду то, противоречит ему. Между тем, когда индивид идет на поводу у общей тенденции развития, когда он служит духу времени, — он действует как социальный индивид и выражает не себя, но внешнее, наносное, поверхностное, чуждое, возможно, даже враждебное его «я».
«Всемство» — главный враг Достоевского; оно — источник самоочевидностей, которые
требуют покорности и признания. Без него человек теряет почву, вне которой человека ожидает либо гибель, либо — «чудо нового рождения». Достоевский, по мнению Шестова, действительно соприкосался с «мирами иными», он познал последнюю свободу, но вернувшись к людям, стал частью «всемства»: он повторял вслед за славянофилами, что Россия — самая свободная страна в мире, и требовал, чтобы все в это верили перед лицом деспотии, которая погубила Россию.
Наиболее проникновенные и искренние фрагменты сочинений писателя — исповедь Ипполита, размышления Ивана и Мити Карамазовых, Кириллова в «Бесах», рассказы из «Дневника писателя» («Сон смешного человека», «Кроткая») -, по мнению Шестова, вышли из «Записок из подполья» и являются вариациями на тему ветхозаветной книги Иова («Если бы взвешена была горесть моя, и вместе страдание мое на весы положили, то ныне было бы оно песка морей тяжелее» (Ив. 6:2-3)). Согласно Шестову, на одной чаше весов лежат тяжелые, грузные и неподвижные самоочевидности, диктуемые разумом и природой, на другой — «невесомые» обида, страх, ужас, восторг, торжество, отчаяние, свобода — которые оказываются «самым важным» как для Шестова, так и для Достоевского.
Подполье
Достоевский открыл философему подполья, а Шестов стал его апологетом. Человека в подполье мучают вопросы и сомнения, которые он один не в силах разрешить. Но подполье дает ощущение подлинности, откровенности и наготы, поскольку оно не обманывает, оно спасет от всяких истин, от всякой лжи. «Нет иного пути к истине, как через каторгу, подземелье, подполье...» [8, с. 37] — пишет Шестов.
Шестовская книга афоризмов «Апофеоз беспочвенности. Опыт адоматического мышления» (1905), заканчивающая строкой П. Верлена «De la musique avant tout chose.», воспринимается как «прелюдия подпольной симфонии» [2, с 129], музыка «проклятья и боли» [2, с. 273], гармония «афоризмов, возмутительных и циничных» [2, с. 129]. Шестовская «музыка» — это «его бесконечные вопросы судьбе, Богу, природе, его безответные "а что если?..", "а не возможно ли это?.."» [2, с. 392].
По мнению философа, в романе «Преступление и наказание» Достоевский предвкусил открытие У. Джеймса о том, что эмоциональная нестабильность, «ненормальность» может быть условием откровения истин, получения особого рода
внутреннего опыта и переживания сверхъестественных и мистических явлений: «Свидригайлов, разговаривая с Раскольниковым о галлюцинациях, признает, что галлюцинации бывают только у больных, ненормальных людей, но делает допущение, что это обстоятельство ничего собственно против реальности галлюцинаций не говорит. Может быть, условием постижения известного рода реальностей является болезнь: здоровому недоступно то, что доступно больному» [9, с. 325]. Философ пишет, комментируя книгу Джеймса «Многообразие религиозного опыта»: «Ненормальность, как и нормальность человека сами по себе не говорят ни за, ни против его внутреннего опыта. Значительность и незначительность переживаний определяется по совсем иным признакам. Даже более того, особенно важные, интересные и глубокие переживания, как показали наблюдения, свойственны именно людям ненормальным, больным» [9, с. 326]; таким образом, делает вывод Шестов, Джеймс так же, как и Достоевский, «ищет у больных людей новых истин и озарений, даже новых методов добывания истины» [9, с. 326].
Достоевский для Шестова — не христианин (в статье «Пророческий дар» он даже говорит, что граф Толстой, не верящий в евангельские чудеса и Воскресение, лучше понял смысл Евангелия, а главное — стал применять истины Священного Писания в жизни («Не противься злому», Мф. 5:39), и потому был ближе к христианству, чем Достоевский: «Только Толстой смело и решительно пробует испытать не в мыслях только, а отчасти и в жизни истинность христианского учения. Безумно не противиться злу с человеческой точки зрения — он это так же хорошо знает, как Достоевский, Соловьев и все прочие многочисленные его оппоненты. Но в Евангелии он именно ищет божественного безумия — ибо человеческий разум его не удовлетворяет» [8, с. 224]), а бунтарь, восставший против норм морали, разума, против законов природы. Шестов слышал в сочинениях Достоевского призыв к свободе, ему были близки апелляции писателя к «капризному», «произвольному» «подпольному» сознанию, не покоряющемуся очевидностям. По мнению Шестова, Достоевский создал в «Записках из подполья» истинную «критику разума», показавшую ограниченность рационального способа постижения реальности. Главной заслугой писателя для Шестова заключается в раскрытии психологии человека, чьи каприз и хотенье сохраняет в нем самое ценное — его личность. Образ «подпольного человека» наиболее полно выразил идеал шестовского свободного человека.
Причем шестовский Бог так же капризен и своеволен, беспочвенен, как и человек.
Однако философ совершает ошибку, отождествляя писателя с его героями, он пишет о Достоевском: «...до конца своей жизни он продолжает всегда более или менее прикрываться вымышленными именами героев своих романов» [6, с. 20]. Для философа «подпольный» человек, Раскольников, Карамазов — это сам Достоевский, постоянно рассказывающий о самом себе. Кроме того, Шестов не принимает во внимание того, что для писателя «беспочвенный» человек — лишь шаг на пути от «нормального человека», человека «всемства», имеющего внешние основания для своих действий в законах морали и социальных ролях, приписанных ему обществом, через «подпольного человека», утратившего внешние основания и погрузившегося в свой внутренний хаос, к человеку, верующего во Христа, чей образ становится свободно принимаемым внутренним фундаментом, спасающим человеческую личность от внутреннего разлада. Достоевский Шестова — это, прежде
всего, «подпольный» психолог, в то время как для романиста «подполье» — лишь момент духовного развития человека.
Многие критики и комментаторы (в том числе — Н.М. Минский, М.О. Гершензон) указывали на психологизм метода Шестова и отмечали, что «Шестова влечет не столько к философии, сколько к философам» [2, с. 295], не к идеям, но к лицам. Однако при этом он не интересуется «многообразием индивидуальных душ», а все его герои (Шекспир, Ницше, Достоевский, Толстой, ап. Павел, Лютер, Кьеркегор и др.) похожи друг на друга и переживают одну и ту же трагедию, перед которой бессильны общественные переустройства, и которую, согласно Шестову, нужно принять и понять. Шестову присущ определенный «психологический схематизм», искусственно упрощающий сложные индивидуальности исследуемых им мыслителей. Люди, о которых пишет Шестов, «гораздо сложнее, многограннее, и окончательной, полной "правды о человеке" тут, быть может, и совсем нельзя добиться» [2, с. 89].
Список литературы
1. Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 5. Л., 1973. — С. 99-179.
2. Л.И. Шестов: pro et contra, антология / Сост., вступ. статья, комментарии Т.Г. Щедриной. СПб.: РХГА, 2016. — 719 c.
3. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Париж, YMCA Press, 1971. — 228 c.
4. Шестов Л. Дневник мыслей // Континент. — 1976. — № 8. — С. 235-252.
5. Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ницше (философия и проповедь) // Шестов Л. Сочинения: В 2 т. Т. 1. Томск: Водолей, 1996. — С. 216-317.
6. Шестов Л. Достоевский и Ницше (философия трагедии). СПб: Стасюлевич, 1903. — 249 с.
7. Шестов Л. Преодоление самоочевидностей (К столетию рождения Ф.М. Достоевского) // На весах Иова (Странствования по душам). Париж: Современные Записки, 1929. С. 27-94.
8. Шестов Л. Пророческий дар (К 25-летию смерти Ф.М. Достоевского) // Шестов Л. Сочинения: В 2 т. Т. 2. Томск: Водолей, 1996. С. 215-224.
9. Шестов Л. Разрушающий и созидающий миры // Шестов Л. Сочинения: В 2 т. Т. 2. — Томск: Водолей, 1996. — С. 315-353.
10. Piron G. Léon Chestov, philosophe du déracinement. Lausanne, 2010. — 451 p.
