CC BY
70Б. Петерссон*
ЛЕГИТИМНОСТЬ, ПОПУЛЯРНОСТЬ И КОНСТРУИРОВАНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО МИФА: СОВРЕМЕННЫЕ ДИСКУССИИ
Аннотация. В статье рассматривается применение концепции легитимности в недемократических средах, где легитимность не основывается на легально-рациональных принципах (в веберовском смысле). В частности, рассматриваются и сравниваются харизматическая легитимность и личная популярность. На основе полученных общих выводов автор обращается к современной российской политике и анализирует основания личной поддержки президента В. Путина и дилеммы, которые могут возникнуть в процессе передачи политической власти.
Ключевые слова: легитимность; рационально-легальная; традиционная и харизматическая легитимность; миф; популярность; передача власти.
B. Petersson
Legitimacy, popularity and the construction of political myth: Contemporary discussions
Abstract. The article discusses the application of the concept of legitimacy to non-democratic settings where legitimacy is built on grounds that are not legal-rational in the Weberian sense. In particular, Weberian-type charismatic legitimacy and individual popularity are discussed and compared. Finally, and against the backdrop of these general perspectives, the articleaddresses contemporary Russian politics and the basis of popular support for president Putin personally, as well as the dilemmas that may lie ahead once that a process of political succession unfolds.
* Петерссон Бу, PhD., профессор кафедры политической науки, международной миграции и межэтнических отношений и заместитель декана по научным исследованиям Факультета культуры и общества Университета Мальмо, Швеция, e-mail: [email protected]
Petersson Bo, Malmo University (Sweden), e-mail: [email protected]
Keywords: legitimacy; legal-rational; traditional and charismatic legitimacy; myth; popular support; succession of power.
Концепт легитимности имеет долгую историю в политической науке и общественной мысли. Согласно общепринятому определению, легитимность понимается как широко распространенное убеждение «в том, что правительство, институт или лидер имеют право на управление» [Encyclopedia Princetoniensis, 2014]. Иными словами, легитимность связана с всеобщим убеждением в том, что существующая организация власти является правильной, приемлемой, справедливой и держится на согласованных правилах. На уровне индивидов легитимность может быть определена как психологическая черта [Tyler, 2006], выражающая такое убеждение. В силу легитимности люди чувствуют, что они должны подчиняться решениям и правилам, и следуют им добровольно, на основе обязанности и ответственности перед другими, а не из страха наказания или в расчете на вознаграждение. Это не то же, что действовать из страха принуждения или потому что власть убеждает вас, суля экономические блага. Между убеждением и принуждением -большая разница, что легко подтвердит любой родитель. Именно поэтому легитимность так важна для успеха власти.
Как еще в конце 1960-х годов отмечал Герберт Келман, чтобы национальное государство работало эффективно, основные принципы его идеологии должны разделяться населением [Herbert Kelman, 1969]. Способность добиваться добровольного согласия от большинства людей в силу их чувства обязанности позволяет государству и обществу функционировать в периоды дефицита, кризиса и конфликта. Она создает запас поддержки, на который можно положиться при неблагоприятных обстоятельствах, - поддержки, которая не зависит от личного интереса или принуждения. Это эквивалент диффузной реципрокности (the diffuse reciprocity), о которой в 1980-е годы так много говорили исследователи теории игр. Напротив, когда необходимое согласие между правителями и управляемыми исчезает, социальный порядок в конечном счете распадается. В этой ситуации Левиафан может пасть.
Значительная часть современных академических дискуссий о легитимности отталкиваются от веберовских идеальных типов рационально-легальной, традиционной и харизматической легитимности [Weber, 2006, p. 157-158]. Именно первый из этих трех типов, обнаруживаемый в педантичной приверженности конституционным правилам и опирающийся на мандат народного согла-
сия, считается основой зрелой и устойчивой легитимности современных демократий. Но даже если так, уже из пионерских работ Вебера было ясно, что западный идеальный тип легитимности - не единственный способ социальной организации, позволяющий добиться внутреннего оправдания и стабильности государства. Более того, даже если легитимность в сущности хорошая вещь, с нею связан и потенциальный риск. О нем напоминает тот же Герберт Келман: посредством легитимности люди наделяют других людей правом действовать от их имени, в результате они могут начать думать, что их собственное поведение уже не нуждается в моральной оценке, если оно согласуется с преобладающими убеждениями [Herbert Kelman, 1969] или с тем, что я бы назвал политическими мифами. Другими словами, когда политический лидер, полагаемый легитимным, побуждает людей действовать определенным образом, они могут согласиться именно потому, что он легитимен, а не потому, что они считают рекомендуемое поведение моральным или правильным. В действительности оно может быть совершенно аморальным. Это особенно сомнительно, когда легитимность правителя покоится не на рационально-легальных, а на харизматических основаниях.
С нормативной точки зрения вопрос о том, можно ли применять данное понятие в недемократическом контексте, нередко становится предметом споров [Peter, 2014]. Уделяя должное внимание опасности концептных натяжек [Pakulski, 1986], многие исследователи тем не менее адаптировали концепт легитимности к контексту недемократических государств [Political legitimacy... 1995; Schlum-berger, Bank 2001; Regime legitimacy. 2008], а также международных отношений [Hurd, 2008] и даже международных организаций [Beetham, Lord, 1998] и компаний [Tyler, 2006]. Я разделяю этот подход. Вне зависимости от того, являются ли основания легитимации демократическими, можно говорить, что государство цементируется чем-то помимо принуждения или материальных интересов, ибо обретение и поддержание социальной стабильности, которая опирается на тот или иной тип легитимности, имеет огромные последствия и для внутренней политики государств, и для их поведения на международной арене.
Адаптируя веберовский концептуальный аппарат к советской политической системе, Т.Г. Ригби некогда предложил понятие це-лерациональной легитимности, вырастающее из логики, согласно которой цель (например, построение коммунизма) оправдывает средства [Political legitimation. 1982]. Позже попытку диверсифи-
цировать веберовскую триаду предпринял Лесли Холмс, включивший в число подтипов легитимности эвдемонический1 тип, согласно которому народное согласие поддерживается до тех пор, пока сохраняется минимальный уровень достатка [Holmes, 1997]. Здесь разница между легитимностью и приемлемостью оказывается минимальной. Тем не менее этот тип полезен для анализа многих современных стран, включая и Россию. В связи с этим стоит также указать на имеющееся в более поздней литературе различение между размытой (morediffuse) и долговременной легитимностью, опирающейся на общность ценностей правителей и управляемых (легитимность «на входе»), - и легитимностью «на выходе» [McDonough, Barnes, LopezPina, 1986; Scharpf, 1999], или легитимностью, определяемой функционированием власти (performance-based legitimacy) [Burnell, 2006], которая зависит от способности политических лидеров обеспечивать блага. Считается, что второй вариант не столь долговечен и подвергается эрозии в периоды экономического спада. Это немаловажный фактор для современной России. Думаю, здесь мы можем на время опустить различие между легитимностью и приемлемостью, чтобы вернуться к нему позже.
Легитимность не возникает из воздуха; убеждение людей в том, что организация власти является приемлемой, справедливой и поддерживается в соответствии с согласованными правилами, нуждается в неком идейном основании. Эти основания можно назвать легитимирующими идеологиями, или основополагающими нарративами, или социальными убеждениями, или этосами, - или легитимирующими политическими мифами, как предпочитаю называть их я. Они являются политическими, поскольку затрагивают фундаментальные основания распределения власти и авторитета в обществе; и они являются легитимирующими, поскольку рассказывают убедительные для значительного числа людей истории о том, почему это устройство является приемлемым, справедливым и основанным на согласованных правилах.
Что я понимаю под мифами? Моя интерпретация данного понятия несколько отличается от тривиальной и повседневной. Как напоминает Кьяра Боттичи, миф не имеет отношения к неправде в философском смысле слова [Bottici, 2007]. Конечно, мифы могут быть неправдой - или правдой; однако ни то ни дру-
1 Эвдемонизм - направление этики, которое признает, что ценность морального действия заключается в его способности приносить счастье. (Прим. перев.)
гое в действительности не имеет значения, поскольку единственное, что важно, - это то, что значительное количество людей относятся к ним так, как если бы они были правдой. Главное - то, что они выражают культурное знание, которое воспринимается как естественное и считается «разумеющимся» в бартовском смысле слова. В интересах политических элит стремиться стать самыми заслуживающими доверия хранителями знаков (the most credible keepers of the seal) - теми, кто лучше всех воплощает мифы и больше всех старается действовать в соответствии с ними. Мифы поддерживают легитимность лидеров, особенно искусных в этой игре. Если их население не разделяет общие представления о том, почему за их национальное сообщество стоит сражаться, если государство лишено такой мотивирующей силы, в конечном счете немногое может сохранить его целостность [Rouhana, 1997].
Самое лучше определение мифа - самое краткое: миф - это «важная история» [Boer, 2009, р. 9]. Политические мифы - это нар-ративы, которые считаются правдой существенной группой людей или на основании которых действует такая группа [Petersson, 2013]. Внешне все политические мифы могут распознаваться как истории или нарративы, однако, как указывают Боттиче и Шаллан, «не все нарративы способны обрести статус мифа» [Bottici, Challand, 2013, p. 4]. Точнее говоря, нарратив становится мифом, когда получает широкое признание как правда или как нечто очевидное и не подлежащее критической проверке.
Каким образом история, рассказываемая мифом, оказывается важна? Почему она важна настолько, что люди широко принимают ее? Один из ответов заключается в том, что политический миф - это «общепринятый нарратив, который придает значение политическим обстоятельствам и опыту социальной группы» [Bot-tici, Challand, 2013, p. 92]. Кроме того, на коллективном уровне мифы вызывают «эмоциональную привязанность, которая мотивирует политическое действие [ibid., p. 4]. Последнее обстоятельство чрезвычайно важно: там и тут политические мифы выступают как приглашение к действию. Между легитимностью и политическим действием, с одной стороны, и политическими мифами - с другой, существует сильная связь, которая делает миф особенно важным предметом политического анализа, хотя порой ему и не уделяется достаточно внимания [ibid.].
Более того, политические мифы тесно переплетены с идентичностью, что может служить ответом на вопрос: почему истории, рассказываемые мифами, для многих столь важны? Мифы говорят с
людьми на эмоциональном уровне, причем так, что люди этого даже не замечают. Действительно, сети нарративов, из которых состоит национализм и другие банальные и возбуждающие «измы», состоят из политических мифов [Billig, 1995; Petersson, 2009]. Они образуют ментальные структуры включения и исключения, определяющие, кто принадлежит к данному сообществу, а кто нет.
Вполне естественно, что политические мифы поддерживаются властями, поскольку они наделяют легитимностью и носителей власти, и проводимую ими политику [McDonald, 2010]. Если мифы пользуются успехом, они вписываются в политические практики, ритуалы и институты и закрепляются в преобладающих представлениях и нормах [della Sala, 2010]. Они становятся самоочевидными и редко подвергаются сомнению. В этом смысле политические мифы имеют большое сходство с концепцией изобретенных традиций, некогда предложенной Хобсбаумом и Рейнджером [The invention... 1983].
Однако это не означает, что политические мифы никогда не оспариваются или существуют в вакууме. Дункан Белл пустил в оборот понятие национального мифологического пространства (national mythscapes) - «протяженной во времени и пространстве дискурсивной сферы, где происходит борьба за контроль над памятью людей и непрерывно происходит обсуждение, оспаривание и ниспровержение мифов» [Bell, 2003, p. 66]. Белл подчеркивает, что мифы конструируются и формируются, причем «нередко с помощью намеренных манипуляций и целенаправленных действий» [ibid., p. 75]. В национальном мифологическом пространстве мифы находятся под постоянным давлением, поскольку они оспариваются и соперничают с другими конструируемыми мифами [Bell, 2003; Tranter, Donoghue, 2014]. И на уровне электората, и на уровне политических и иных элит имеет место то, что можно назвать непрерывной «проверкой на пригодность» [Clunan, 2014]. Это постоянное соревнование, в котором торжествуют мифы, выдерживающие такой тест. Если проверка успешно пройдена, тесты на пригодность служат для дальнейшей легитимации политических лидеров. С другой стороны, если мифы не выдерживают проверки, они переопределяются или заменяются, возможно, вместе с отстаивавшим их политическим лидером. Лишь действительно влиятельные мифы остаются практически нетронутыми на протяжении долгого времени. Именно они принимаются как должное и не подвергаются рефлексии. Например, Майкл Биллиг в своей известной книге напоминает (не используя термин «миф»), что наиболее могущественным и принимаемым на веру политическим
мифом ХХ в. является представление о нациях-государствах как основных кирпичиках или блоках политической карты западного мира [Billig, 1995].
Усложняя картину, Боэр высказал предположение о том, что политический миф подвержен внутренним противоречиям и может быть оспорен и ниспровергнут изнутри. Если политические элиты не действуют в согласии с мифом, его содержание может послужить фактором поражения инкумбентов. Боэр называет это «коварством мифа» [Boer, 2009, р. 26]. Однако когда миф успешен, он создает «фикцию абсолютной правды» [ibid., p. 35], т.е. принимается как нечто несомненное. Многие политические лидеры стремятся утвердить истины, которые принимались бы на веру и тем самым легитимировали их власть.
Чтобы понять, что делает легитимирующие мифы «важными историями», нужно вернуться к вопросу об идентичности. Если принять тезис о том, что легитимность заключается в том, что люди рассматривают существующее распределение власти в обществе как приемлемое, справедливое и основанное на согласованных правилах, становится очевидно, что легитимность связана с когнитивной оценкой информации о поведении политиков. Эту картину необходимо дополнить эмоциями, т.е. вернуть в нее идентичность. Очевидно, что представления о «мы» не определяются исключительно когнитивно, они имеют и эмоциональную составляющую. Это обстоятельство отражает Ольга Малинова, когда пишет, что для политической риторики характерно тесное переплетение эмоциональных и когнитивных элементов [Малинова, 2015]. Без эмоционального клея ни одно политическое сообщество не сохранит свою целостность на протяжении долгого времени. И политические лидеры знают об этом.
То, что успешное конструирование политических мифов требует их переплетения с принципами национальной идентичности, - одновременно и дилемма, и ресурс для политических элит. Если такого переплетения не удается добиться, миф может оказаться не релевантным и утратит свое значение; он даже может превратиться в объект для насмешек. Успешные политические мифы вбирают и выражают народные чувства и представляют широкие кластеры социальных убеждений [Bar-Tal, 2000], имеющих значение для повседневной жизни членов сообщества. Жизнеспособные политические мифы должны звучать в унисон с чувствами населения.
У всех наций, больших и малых, есть собственные политические мифы, обеспечивающие коллективные установки и основания для оправдания действий, а также представляющие «нас». Малые государства, вроде Швеции, могут повествовать, например, о своей уникальности в смысле социального обеспечения граждан и конструирования «дома для всех» (people's home) [Tragardh, 2000]. Национальные лидеры Франции до сих пор утверждают, что их страна живет в соответствии с идеалами славы [Hellman, 2011], аполитические лидеры США постоянно твердят мантры об американской исключительности и предрасположенности к мировому лидерству [Lipset, 1988; Nye, Alterman, 2000]. Более того, политическое мифотворчество имеет место не только на уровне национальных государств. После холодной войны Европейский тоюз построил свой престиж и легитимность, претендуя на роль нормативной силы, что также требует серьезных усилий по конструированию политических мифов [Manners, 2002].
Набор и композиция политических мифов меняются от страны к стране, однако сам факт их наличия остается данностью. Что же в таком случае мы имеем в России? Она отнюдь не уникальна в своем стремлении связать национальную идентичность и широко распространенные политические мифы, и я бы сказал, что в этом отношении Россия похожа на другие государства.
В первую очередь и безотносительно к обстоятельствам с российской идентичностью сплетено притязание на признание в качестве великой державы [Lo, 2002, p. 20; Prizel, 1998]. Это главный политический миф, на основе которого очевидным образом строится национальное «мы». Его хорошо выражает часто цитируемое высказывание Владимира Путина в период его первого президентства о том, что «либо Россия будет великой, либо ее не будет» [цит. по: Shevtsova, 2003, p. 175]. По словам одного из наблюдателей, «великодержавная идентичность фундаментальна не только с точки зрения идентичности, но и для перспектив сохранения властного режима» [Vendil Pallin, 2009, p. 268]. Иными словами, кредитоспособность в качестве хранителя великодержавной традиции имеет ключевое значение для легитимности путинской администрации. Именно с учетом этого нужно оценивать чрезмерно настойчивые действия России на международной арене, будь они направлены против Грузии, Украины или Сирии.
В российском мифологическом пространстве можно выделить и другой политический миф, имеющий существенное значение для анализа политической динамики, хотя и не столь важный,
как миф о великой державе. Это твердая вера в первостепенную ценность политической стабильности, поддерживаемой твердой рукой стоящей у руля власти, альтернативой чему являются периодически наступающие смутные времена.
Третий могущественный политический миф - вера в высокую духовность России, вечно осаждаемой интригами агрессивного Запада.
Вернемся теперь к различию между долговременной легитимностью и кратковременной популярностью [McDonough, Barnes, LopezPina, 1986; Bratton, van de Walle, 1992: Rose, Munro, Mishler, 2004]. В общем и целом первая носит более системный характер и больше закреплена в общности ценностей правителя и управляемых, тогда как вторая опирается скорее на личные характеристики, нежели на институциональное устройство. Если рассуждать, опираясь на веберовскую триаду, популярность ближе всего к харизматическому идеальному типу легитимности. Их не так просто развести друг с другом, однако в принципе можно сказать, что различие связано с временными горизонтами. Популярность -краткосрочный товар, это очевидно каждый раз, когда рейтинги правительства идут вниз всего лишь через несколько месяцев после выборов. Харизматическая легитимность - самый недолговечный тип легитимности, но она все же более основательно упрочена, нежели простая популярность. Харизматическая легитимность может ускользать, однако она не исчезает за одну ночь, скорее -постепенно утекает от политиков, которые некогда ею обладали. Опять же, следуя веберовскому сценарию, имело бы смысл воспользоваться харизматической легитимностью для формирования легитимности рационально-легальной, ибо последняя более прочно закреплена в институциональной организации и лучше выдерживает проверку временем.
Однако нельзя говорить о хронологическом и одностороннем переходе от популярности к харизматической легитимности и далее - к легитимности рационально-легальной. Как предупреждают некоторые исследователи, легитимность и популярность могут быть противоположны друг другу. Так, Владимир Гельман пишет, что стремление президента Путина опираться на личную популярность и высокие рейтинги доверия может быть препятствием для развития рационально-легальной легитимности государственных институтов. Между первой и второй - поистине каннибалистское отношение [Gel'man, 2010]. Конечно, это создает проблемы: высокие рейтинги доверия президента Путина сосуществуют с низким доверием госу-
дарственным институтам, и такая ситуация едва ли может быть устойчивой на протяжении долгого времени.
И Гельман, и Стивен Фиш высказывают предположение, что предположительно менее прочной может быть легитимность по умолчанию, связанная с отсутствием жизнеспособных альтернатив [Gel'man, 2010; Fish, 2001]. Но действительно ли это легитимность? Не идет ли речь скорее о приемлемости? В любом случае такая легитимность слишком далека от веберовского идеального типа легальной рациональности, даже если она кажется отдаленно похожей на традиционную легитимность. Такой баланс выглядит сомнительным. Если дела пойдут не слишком гладко, это может вызвать разочарование, что в конечном счете приведет к появлению соперников, даже если прежде их не было. С точки зрения лидера, может показаться, что эту проблему нужно решать, уповая на магию, апеллируя к эмоциям и пытаясь выжать все возможное из популярности или даже харизматического лидерства. И здесь мы имеем дело с уродливой обратной стороной легитимности, о которой шла речь выше: люди могут мириться с поведением, согласующимся с распространенными политическими мифами, даже если стороннему наблюдателю оно будет казаться очевидно аморальным.
Это фундаментальная дилемма, связанная с политическим преемничеством, поскольку ни один харизматический лидер не живет вечно. Может ли легитимность, не закрепленная в представлении о том, что организация власти приемлема, справедлива и опирается на согласованные правила, продолжаться несмотря на смену поколений политических лидеров? Более того, может ли она передаваться, как эстафетная палочка, от инкумбента к преемнику? Традиционная легитимность Вебера несомненно обладает такой способностью, однако организация власти, опирающаяся на харизматическую легитимность, выглядит в данном случае более проблематично.
Таким образом, лидер, который не смог или не захотел обеспечивать процесс рационально-легальной легитимации и не основал династию, которая будет ему наследовать, независимо от собственных усилий делать противоположное, готовит почву для затяжной борьбы за власть после своего ухода. Новые претенденты, чтобы привлечь сторонников, скорее всего, перейдут в политическое наступление, изобретая новые легитимирующие мифы или используя старые. Это процесс с неопределенным исходом; его наблюдатели в
стране и за рубежом, скорее всего, будут страстно желать материализации веберовского типа легально-рациональной легитимности с ее четко установленными правилами передачи власти.
Литература
Малинова О.Ю. Миф как категория символической политики: Анализ теоретических развилок // Полис: Политические исследования. - М., 2015. - № 4. - С. 12-21.
Bar-Tal D. Shared beliefsin a society: Social psychological analysis. - L.: Sage, 2000. - 232 p.
Beetham D.,Lord C. Legitimacy and the EU. - L.: Longman, 1998. - 144 p.
Bell D. Mythscapes: memory, mythology and national identity // British journal of sociology. - L., 2003. - Vol. 54, N 1. - P. 63-81.
Billig M. Banal nationalism. - L.: Sage, 1995. - 200 p.
Boer R. Political myth: On the use and abuse of biblical themes. - Durham: Duke univ. press, 2009. - 254 p.
Bottici C. A philosophy of political myth. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2007. - 286 p.
Bottici C.,Challand B. Imagining Europe: Myth, memory, and identity. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2013. - 205 p.
Bratton M., Walle N., van de. Popular protest and political reform in Africa // Comparative politics. - Chicago, Ill., 1992. - Vol. 24, N 4. - P. 419-442.
Burnell P.J. Autocratic opening to democracy: Why legitimacy matters // Third world quarterly. - L., 2006. - Vol. 27, N 4. - P. 545-62.
Chen C. Institutional legitimacy of an authoritarian state: China in the mirror of Eastern Europe // Problems of post-communism. - Armonk, NY, 2003. - Vol. 52, N 4. - P. 3-13.
Clunan A.L. Historical aspirations and the domestic politics of Russia's pursuit of international status // Communist and post-communist studies. - Oxford, 2014. -Vol. 47, N 3. - P. 281-290.
Encyclopedia Princetoniensis. - 2014. - Mode of access: http://pesd.princeton.edu/? q=node/255 (Дата посещения: 03.10.2014.)
Fish M.S. When more is less: Superexecutive power and political underdevelopment in Russia // Russia in the new century: Stability or disorder? / V.E. Bonnell, G.W. Breslauer (eds). - Boulder: Westview press, 2001. - P. 15-34.
Gel'man V. Regime changes despite legitimacy crises: Exit, voice, and loyalty in post-communist Russia // Journal of Eurasian studies. - Oxford, 2010. - Vol. 1, N 1. -P. 54-63.
Hellman M. «Le petit coq gaullois» or «the global diplomat»? How France's self-image is reflected in the press discourse on the United States, 1984-2009 // International journal of cultural studies. - L., 2011. - Vol. 14, N 1. - P. 53-70.
Herbert Kelman C. Patterns of personal involvement in the national system: a sociopsy-chological analysis of political legitimacy // International politics and foreign policy / Ed. J. Rosenau. - N.Y.: Free press, 1969. - P. 276-88.
Holmes L. Post-communism: An introduction. - Durham, NC: Duke univ. press, 1997. - 384 p.
Hurd I. After anarchy: Legitimacy and power in the United Nations Security Council. -Princeton, N.J.: Princeton univ. press, 2008. - 221 p.
Lipset S.M. American exceptionalism reaffirmed. International // Review of sociology. -N.Y., 1988. - Vol. 2, N 3. - P. 25-69.
Lo B. Russian foreign policy in the post-Soviet era: Reality, illusion and mythmaking. -Houndmills, Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2002. - 223 p.
Malinova O. (2014) «Spiritual Bonds» as state ideology // Russia in Global Affairs. -2014. - 18 December. - Mode of access: http://eng.globalaffairs.ru/number/Spiritual-Bonds-as-State-Ideology-17223 (Дата посещения: 16.03.2016.)
Manners I. Normative power Europe: a contradiction in terms? // Journal of common market studies. - Oxford, 2002. - Vol. 40, N 2. - P. 235-258.
McDonald M. «Lest We Forget»: The Politics of Memory and Australian Military Intervention // International political sociology. - Malden, MA, 2010. - Vol. 4, N 3. -P. 287-302.
McDonough P., Barnes S.H., LopezPina A. The growth of democratic legitimacy in Spain // The American political science review. - Washington, D.C., 1986. - Vol. 80, N 3. - P. 735-760.
Nye J.S. Bound to lead: The changing nature of American power. - N.Y.: Basic Books, 1990. - 307 p.
Pakulski J. Bureaucracy and the Soviet system // Studies in comparative communism. -Oxford, 1986. - Vol. 19, N 1. - P. 3-24.
Peter F. Political legitimacy // The Stanford encyclopedia of philosophy (Spring 2014 Edition) / Edward N. Zalta (ed.). - 2014. - Mode of access: http://plato.stanford. edu/archives/spr2014/entries/legitimacy/ (Дата посещения: 03.10.2014.)
Petersson B. Hot conflict and everyday banality: Enemy images, scapegoats and stereotypes // Development. - Cambridge, 2009. - Vol. 52, N 4. - P. 460-466.
Petersson B. The eternal great power meets the recurring times of troubles: Twin political myths in contemporary Russian politics // European studies: A journal of European culture, history and politics. - Amsterdam, 2013. - Vol. 30. - P. 301-26.
Political legitimacy in Southeast Asia: The quest for moral authority / Alagappa M. (ed.). - Stanford, Calif.: Stanford univ. press, 1995. - 446 p.
Political legitimation in communist states / Rigby, T.H. (ed.) - N.Y.: St. Martin's press, 1982. - 177 p.
Prizel I. National identity and foreign policy: Nationalism and leadership in Poland, Russia and Ukraine. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1998. - 443 p.
Regime legitimacy in contemporary China: Institutional change and stability / Heberer T., Schubert G. (eds). - L., N.Y.: Routledge, 2008. - 306 p.
Rose R., Munro N., Mishler W. Resigned acceptance of an incomplete democracy: Russia's political equilibrium // Post-Soviet affairs. - Silver Spring, MD, 2004. -Vol. 20, N 3. - P. 195-218.
Rouhana N.N. Palestinian citizens in an ethnic Jewish state: Identities in conflict. -New Haven: Yale univ. press, 1997. - 300 p.
Sala V., della. Political myth, mythology and the European Union // Journal of common market studies. - Oxford, 2010. - Vol. 48, N 1. - P. 1-19.
Scharpf F. Governing in Europe: Effective and democratic? - Oxford: Oxford univ. press, 1999. - 243 p.
Schlumberger O., Bank A. Succession, legitimacy, and regime stability in Jordan // Arab studies journal. - Washington, DC, 2001. - Vol. 9/10, N 2/1. - P. 50-72.
Shevtsova L. Putin's Russia. - Washington, DC: The Carnegie Endowment for International Peace, 2003. - 306 p.
The invention of tradition / Hobsbawm E.J., Ranger T.O. (eds.). - Cambridge: Cambridge univ. press, 1983. - 320 p.
Tragardh L. Sweden and the EU: Welfare state nationalism and the spectre of «Europe» // European integration and national identity / L. Hansen, O. Waever (eds). - L.: Routledge, 2002. - P. 130-181.
Tranter B., Donoghue J. National identity and important Australians // Journal of sociology. - L., 2014. - Mode of access: http://jos.sagepub.com/content/early/2014/10/ 01/1440783314550057 (Дата посещения: 15.10.2014.)
Tyler T.R. Psychological perspectives on legitimacy and legitimation // Annual review of psychology. - Palo Alto, Calif, 2006. - Vol. 57. - P. 375-400.
Vendil Pallin C. Rysk utrikespolitik // Ryssland: Politik, samhalle och ekonomi / Eds. A. Jonsson, C. VendilPallin. - Stockholm: SNS forlag, 2009. - P. 248-269.
Weber M. Politics as a vocation // Max Weber's complete writings on academic and political vocations / Dreijmanis J. (ed.). - N.Y.: Algora, 2006. - P. 155-207.
Перевод с англ. О.Ю. Малиновой, доктор философских наук, главный научный сотрудник ИНИОН РАН, профессор МГИМО МИД России, e-mail: [email protected]
