CC BY
102Е.В. Якимова
КУЛЬТУРНАЯ ПСИХОЛОГИЯ СЕГОДНЯ: ИСТОРИЯ, ТЕОРИЯ, МЕТАТЕОРИЯ.
(Аналитический обзор)
Культурная психология - относительно новая совокупность междисциплинарных исследований, возникшая и оформившаяся в качестве самостоятельной области западного социального знания в 80-90-е годы прошлого века. Ее теоретическую базу составили кросскультурная психология, культурная антропология, социальная психология и психология развития. В методологическом отношении культурная психология опирается на разработки дискурсивной психологии, социального конструкцио-низма и теории социальных представлений, настаивая на своей приверженности качественным методам исследования. Применительно к культурной социологии (в ее сопоставлении с культурной психологией) можно говорить об общем фарватере этих исследовательских направлений, которые сближает интерес к осмыслению культуры в качестве инструмента конституирования социальной реальности, - прежде всего, в форме общепринятых социокультурных значений. В центре внимания обеих дисциплин - культурные объекты как резервуары социальных смыслов и культурные инструменты созидания и передачи этих смыслов. Общим является также отказ от рассмотрения феномена культуры в качестве внешнего, привходящего элемента социальной среды. Вместо культурных обстоятельств места и образа действия представители культурной психологии предпочитают говорить об имплицитном присутствии культуры в психологическом и социально-психологическом личностном и групповом контекстах повседневности. Культура выступает не как вещь либо сущность, но как переменная важнейших психологических процессов и функций - формирования аттитюдов, эмоций, поведенческих паттернов, типов взаимодействия и т.п. Отказ от эссенциализма в трактовке культуры дополнен стремлением выйти за пределы дуализма субъекта и объекта, типичного для классической психологической науки, осмыслить психологические феномены в терминах процессуальной онтологии и отношений интеракции. Существенной характеристикой новой дисциплинарной об-
ласти социального знания выступает также стремление понять саму психологическую науку как часть наличной культуры и наладить «диалог психологий», принадлежащих разным культурным традициям.
Обзорная статья главного редактора журнала «Culture & psychology» Яана Валсинера (декана факультета психологии Университет Кларка, Массачусетс, США) посвящена проблематике и тенденциям развития относительно новой области социального знания - культурной психологии, которые нашли отражение в публикациях журнала за последние пять лет (10). Валсинер продолжает традицию «регулярных отчетов о приключениях культуры в рамках психологии», начатую им в 1995 г. в первом выпуске этого журнала (12; 13; 14), который с тех пор добился статуса законодателя мод в области культурной психологии. Особенностью данного обзора является намерение автора связать развитие культурной психологии (ее «новации и упущения») с базовыми задачами психологической науки в целом, прежде всего - с необходимостью адекватного понимания динамики смыслосозидания в повседневной жизни. Кроме того, настоящий обзор призван иллюстрировать процесс создания культурных объектов (или культурных конструктов) на примере периодического научного издания. Таким образом, материалы журнала «Culture & psychology» одновременно выступают объектом метатеоретического анализа, позволяющим судить о состоянии дисциплины, и культурным конструктом, который делает очевидной социальную природу конкретной области знания.
Автор предлагает к обсуждению следующие темы: 1) новейшие исследовательские направления, которые способствуют (или могут способствовать) генерации свежих идей в культурной психологии; 2) методологические трудности, связанные с эмпирическим изучением процессов смыслосозидания в социальном мире; 3) диалог культурной психологии (и психологической науки вообще) с незападными психологическими представлениями и концепциями; 4) возвращение психологической науки, преодолевшей ограниченность эмпиризма и постмодернизма, в лоно обобщающих абстракций и культурно-инклюзивных теорий.
Культурная психология, сформировавшаяся в качестве самостоятельной исследовательской области в 80-е годы прошлого века, базируется на теоретических и эмпирических постулатах антропологии, психологии развития и социальной психологии. Отправным пунктом этой дисциплины служит понимание культуры «не как внешней привходящей сущности, которая обусловливает эмоции, познание и поведение людей, но как неотъемлемой содержательной части этих и прочих психологических функций»; при этом речь идет о «культуре, интерпретированной в терминах семиотического опосредования и значимых (смыслосодержащих) паттернов действия» (10, с. 5). Несмотря на то что данная дисциплина уже завоевала определенный научный авторитет, Валсинер характеризует ее «эпистемологический рынок» как находящийся в стадии становления. Термин «культура» (многозначность и неопределенность или, скорее, неопредели-
мость которого автор относит к числу его достоинств, а не недостатков) -это единственное связующее звено между крайне разнообразными направлениями, существующими в пределах исследовательского поля культурной психологии. Однако именно гетерогенность знания, по мнению автора, выступает залогом его открытости новым веяниям. С этой точки зрения культурная психология выглядит «многообещающим напористым неофитом», который намерен преодолеть немоту психологической науки последних десятилетий.
Востребованность культурной психологии в современном обществе Валсинер связывает не только с реанимацией идей таких мыслителей, как Выготский, Бахтин, Гадамер и Левинас, но и с процессами глобализации, которые все чаще заставляют задумываться о противоречии «мы» и «они» (свои / чужие) в самых разных социальных контекстах (политика и искусство, вооруженные конфликты и экономика). «Непосредственным результатом глобализации становятся все более частые "внезапные контакты" представителей разных культурных сообществ - со всеми вытекающими отсюда последствиями», - подчеркивает Валсинер (10, с. 8). Другим ее результатом является расширение культурного диапазона академической науки, которой все в меньшей степени удается сохранять национальную специфику. В авангарде всех этих процессов (применительно к психологической науке) находится сегодня культурная психология.
Оценивая теоретические успехи этой дисциплины в первые десятилетия ХХ1 в., Валсинер вынужден констатировать отсутствие каких-либо выдающихся результатов: налицо скорее социальное позиционирование учеными своей готовности к концептуальному прорыву на фоне поисков нетривиальных решений хорошо известных проблем. Тем не менее за последние пять лет исследовательское пространство культурной психологии обогатилось такими темами, как анализ общеупотребительных (обобщенных) культурных символов; «актуация» (приведение в действие) как способ соединения таких символов и поведенческих актов; по-прежнему актуально осмысление культурной природы субъективности, опосредованности Я взаимодействием с другими в культурных контекстах, непредсказуемости (неожиданности) социокультурных ситуаций; в центре внимания исследователей остается феномен полифоничности (многоголосья) Я, реализуемой посредством разных дискурсивных практик в приватной и публичной (социальные институты) сферах жизнедеятельности людей.
Характерной особенностью нынешних дебатов в культурной психологии является возобновление старых споров в новых терминологических формах, подчеркивает автор. Если в 1950-е годы психологи обсуждали проблему непосредственной / опосредованной природы перцептивных актов, то в культурной психологии последних лет соперничают теория инак-тивизма (enactivism) и концепция медиации (mediation) (15, с. 11). Первая точка зрения сводится к толкованию социальной перцепции как совокупности сложных культурных актов, для которых характерны немедлен-
ность, сиюминутность, безотлагательность их осуществления, причем «социальность» здесь не тождественна «общезначимости» (разделяемости всеми), но связывается с понятием семиотического статуса культурных объектов. Данная концепция не получила поддержки у сторонников классической теории социальных представлений, отстаивающих идею социальной сконструированности культурных и прочих социальных репрезентаций. Валсинер также не разделяет позицию инактивизма, считая более перспективными идеи медиационной теории, где акцентируется опосредование процессов восприятия и представления культурными ресурсами. При этом медиация рассматривается как самоочевидная данность, а фокусом исследования выступает «конструирование самых разных систем опосредования, которые можно обнаружить в повседневной жизни людей, в сфере их мыслей и чувств» (10, с. 10). Преимуществом культурно-психологической модели семиотического опосредования социальной перцепции и репрезентации автор считает использование заимствованных из социологии понятий «культурные инструменты» и «символические ресурсы», а также - семиотики Ч. Пирса, которая может послужить фундаментом абстрактных моделей конкретных культурно-психологических феноменов.
Переизданием классических концептуальных дебатов является и новейший поиск единицы анализа в культурной психологии, считает автор. В работах Е. Матусова обосновывается идея открытых и бесконечных единиц анализа применительно к одному и тому же культурному объекту (7). Подобная единица может задаваться объектом исследования или его аспектом, избранным углом зрения аналитика, аудиторией, которой адресован конечный результат научных изысканий, составом участников эмпирического проекта и т.п. Любая из исследовательских единиц может оказаться «уместной» в той или иной исследовательской ситуации, но ни одна из них не имеет права на доминирование либо исключительность. Таким образом, приоритетом при выборе единицы анализа становится тема исследования (topic), а знание понимается прежде всего как синтез (а не анализ) данных, сбор которых может продолжаться как угодно долго. Следовательно, исследовательский поиск в принципе равнозначен бесконечному конституированию единиц анализа, приоритет которых всегда произволен.
Не оспаривая позиции Матусова, Валсинер тем не менее предлагает вспомнить идею диалектических элементов анализа, выдвинутую в свое время Выготским. Здесь аналитической единицей выступают «неделимые далее характеристики объекта... в которых в противоположном виде представлены его свойства как единого целого» (цит. по: 10, с. 12). Примером подобных единиц в культурной психологии являются переменные персональных, индивидуальных смыслов (слова, представления, идеи), противоречивая совокупность которых образует итоговое - общепринятое, по-
нятное всем, употребительное значение (слова, представления, идеи) как диалектическое единство индивидуально-смысловых противоположностей.
Спор о единицах культурно-психологического знания перекликается с дебатами о преимуществах той или иной его теоретической перспективы. Если разнообразие эмпирических подходов, находящих отражение на страницах «Culture & psychology», представляется его главному редактору плодотворным для развития этой дисциплины, то конкуренцию теорий разного уровня он считает «пустой тратой времени». Исключением является предложение Е. Матусова организовать исследовательское поле культурной психологии в виде двух пересекающихся концептуальных пространств, различие которых связано с трактовкой социальной иерархии. Культурно-историческая перспектива (и тяготеющие к ней культурно-психологические модели) принимает идею такой иерархии, социально-культурная - ее отрицает, выдвигая взамен принцип воплощенности индивидов в социокультурных контекстах (6). Эта классификация представляется Валсинеру «рациональным зерном нынешних метатеоретических дебатов», притом что само по себе отрицание социальной иерархии тождественно отказу от понимания культурных объектов как структурированных, т.е. имеющих какую-либо форму внутренней упорядоченности. Преодоление дилеммы названных перспектив видится автору статьи на пути уяснения их сторонниками «диалектики части и целого», конкретнее -осмысления социального актора, встроенного в социальную ситуацию, как субъекта ее трансформации, возможной исключительно в пределах самой ситуации.
Если внутренние теоретические столкновения не способствуют развитию дисциплины, продолжает Валсинер, то модное сегодня движение в защиту «иных», или «туземных», психологий может быть средством расширения ее культурного горизонта и обогащения психологического знания в целом. Само разделение психологических представлений на «магистральные» и «иные» автор квалифицирует как пережиток колониальной эпохи, маскирующий снобизм западной науки и философии. Между тем именно «иные» философско-психологические доктрины демонстрируют ограниченность и культурную зашоренность магистрального психологического знания. В качестве примера можно привести индийскую философскую традицию, где в противовес западной трактовке развития личности как однонаправленного поступательного процесса формирование когнитивных механизмов в онтогенезе (в переводе на язык западной психологической науки) сменяется более высоким этапом освобождения Я от диктата этих механизмов и овладения собственным духовным потенциалом.
В качестве «иных» психологий может выступать и собственное теоретическое наследие, например (со знаком «плюс») - немецкая психология рубежа Х1Х-ХХ вв. как антитеза позднейшему панамериканизму, или (со знаком «минус») - «идеология северо-американского бихевиоризма, имевшая самые драматические последствия для развития мировой психо-
логической науки» (10, с. 18). Перед культурной психологией сегодня стоит задача восстановления добихевиористского аналитического фокуса: вместо объяснений «того, что есть» в духе наивного реализма необходимо заняться осмыслением «того, что было, могло быть, будет или собирается быть». Констатация фактических поведенческих актов как очевидной данности должна смениться «наблюдением значимого, смыслосодержащего поведения целеустремленных организмов (не только людей), которые создают актуальные жизненные траектории из массы разнообразных возможностей» (там же). Таким образом, поведение уже не может быть описано в терминах эссенциализма, как «наличность», существующая в тех или иных фиксированных количествах. Поэтому культурная психология является по преимуществу качественной наукой, где количественные подходы составляют подкласс качественных методов анализа. Статистические сведения играют здесь, как и вообще в науках о культуре, второстепенную роль; более того, «множество практических обобщений, базирующихся на эмпирических данных, является культурным артефактом, который может украсить музей науки, но не привносит ничего нового в ее развитие» (10, с. 20).
Завершая характеристику методологической специфики культурной психологии, Валсинер акцентирует ее направленность на генерацию обобщений путем исследования отдельных культурных феноменов в их уникальных проявлениях. В этом отношении данная дисциплина выступает наследницей микросоциологии культуры и антиподом кросскультурной психологии; ее методологическое кредо - не квантификация явлений, а реконструкция культурного целого на базе тщательного анализа его эпизодов.
В заключительной части статьи Валсинер обращается к анализу научной периодики как «культурного объекта». Обзор публикаций в журнале «Culture & psychology» демонстрирует неизменный интерес ученых ко всему тому, что подпадает под определение культурного объекта. В некотором смысле можно утверждать, что культурная психология - это наука о культурных объектах, которые дают исследователю «ключ к психологии людей... под углом зрения конституирования ими социальных значений» (10, с. 23). Тем самым журнал демонстрирует приоритет семиотического направления в культурной психологии как наиболее перспективного для ее развития в ХХ1 в.
К разряду культурных объектов, продолжает автор, может быть отнесено все множество социальных феноменов (как сущностных, так и процессуальных, как реальных, так и виртуальных), которые несут в себе символическое содержание в любой его форме - индексивной, икониче-ской, знаковой. Культурным объектом является жилище - и образ жизни его обитателей, архитектурный памятник - и современные ему строительные технологии. Это своего рода «татуировки коллективной души», которые диктуют изучающей их дисциплине «методологическое кредо виртуальной антропологии». В таком случае задача культурной психологии
может быть конкретизирована как «поиск принципов координации разных знаковых типологий в процессе конструирования холистского культурного порядка» (10, с. 23). На этом пути многообещающим выглядит наметившееся с недавних пор сотрудничество этой дисциплины, изучающей наличные социальные смыслы культурных артефактов, с археологией, занятой реконструкцией подобных смыслов прошлых эпох.
Научная периодика, продолжает Валсинер, - это тоже культурный объект с закодированными в нем значениями в форме социального знания. С этой точки зрения издание журнала и та или иная издательская политика тождественны созиданию смыслов, применительно к «Culture & psycho-logy» - специфических смыслов конкретной области знания. Особенность научной периодики XXI в. - ее радикальное изменение под воздействием быстрого развития электронных технологий и временной приоритет электронной версии публикуемых материалов. Эти процессы самым непосредственным образом отражаются на издательских стратегиях, считает главный редактор «Culture & psychology». На первый план выступает не глубина информации, а ее доступность, открытость для самого быстрого усвоения, хотя бы поверхностного. Валсинер называет этот процесс «гол-ливудизацией» научной периодики, подразумевая погоню за внешним эффектом, занимательностью, конкретикой - в ущерб теоретическим обобщениям тех или иных событий культуры. Так возникает эмпиризм нового типа, подкрепленный тенденцией к фрагментации знания, во-первых, и философскими установками постмодернизма, акцентирующего локальность и контекстуальную ограниченность любого знания, - во-вторых.
Другой аспект издательской деятельности как культурного артефакта связан с возрастающим социально-институциональным контролем над «печатными материалами». Его ярчайшими проявлениями Валсинер считает пресловутый индекс цитирования как показатель научного рейтинга конкретного автора либо журнала в целом и стремление разделить научную периодику на магистральную и периферийную. На этом фоне движение культурной психологии навстречу «иным» психологическим перспективам (и отражающим их локальным научным журналам) выглядит как достойный ответ попыткам культурной контекстуализации академической науки, подчеркивает автор.
В противовес доминирующей ориентации на индексы цитирования редакция журнала «Culture & psychology» придерживается принципа жесткой селекции публикуемых материалов. Суть ее сводится к выявлению научных текстов, в которых дескрипции конкретных культурных эпизодов подняты до уровня обобщающих гипотез. Такая издательская стратегия призвана покончить с эмпиризмом, свойственным психологическому знанию в целом, и открыть путь к созданию значимых абстракций. В этом «движении от деконструкции к конструированию» Валсинер усматривает главную задачу культурной психологии нового тысячелетия.
Американские исследователи Джон Кристофер (Университет штата Монтана) и Марк Бикхард (Университет Лихай, Бетлехем, Пенсильвания) полагают, что продуктивному развитию культурной психологии как науки, которую интересует личность в социально-исторических обстоятельствах, препятствует ее приверженность «старой онтологии» (1). Авторы имеют в виду ньютоновско-картезианские философские основания классической психологии: субстанциализм и дуалистическое противопоставление ментальных и физических «сущностей». Эти основания пришли в противоречие с современными тенденциями психологической науки к культурной саморефлексии, во-первых, и к рефлексии культуры, - во-вторых. Первая из названных тенденций выражается в настойчивых попытках психологов рубежа ХХ-ХХ1 вв. осмыслить свою дисциплину как принадлежащую культуре, т.е. отмеченную влиянием современного ей культурно-исторического контекста. Психология, подчеркивают Кристофер и Бикхард, в теории и на практике постепенно отказывается от необоснованной претензии быть вне культуры и обращается к анализу своего места в ней.
Вторая тенденция, к которой присоединяются авторы настоящей статьи, состоит в стремлении создать новую метатеорию психологической науки как «культурной психологии». В качестве таковой М. Бикхард рекомендует разработанную им концепцию интерактивизма и продуцируемую ею «процессуально-ориентированную онтологию... феноменов, которые обусловлены бытием человека в мире» (1, с. 259-260). Философско-теоретическими предпосылками интерактивизма выступают прагматизм Ч. Пирса и психологические идеи Ж. Пиаже. Первоначально интерактивизм послужил моделью для нового прочтения феномена представлений, понятых как «эмерджентное свойство интерактивных систем», т.е. как явление, возникающее в ходе взаимодействия индивида и среды, как продукт и процессуальная характеристика их взаимных отношений. Впоследствии переосмыслению в терминах интерактивизма подверглись и другие психологические категории - эмоции, сознание, память, язык, рациональность, восприятие, мотивация, научение, психопатология, личность. Так сложилась метатеоретическая интерактивистская схема, которая «до сих пор не посягала на толкование культуры как таковой», но которая, как полагают Кристофер и Бикхард, «благодаря возникшей в ее недрах культурной онтологии личности. поможет углубить и обогатить интерпретатив-ные, герменевтические и социально-практические интерпретации культуры, внося весомый вклад в развитие культурной психологии» (1, с. 260).
Не останавливаясь на истории формирования интерактивизма как философской доктрины, авторы намерены в данной статье продемонстрировать именно те ее аспекты, которые релевантны задаче создания целостной метатеории культурной психологии. В первую очередь следует отказаться от эссенциализма в пользу онтологии процессов и их организации. В то время как естественные науки давно покончили с флогистоном,
флюидами и тому подобными сущностными толкованиями физических явлений, психология упорно выступает за реификацию и противопоставление таких «вещей», как дух и тело, культура и Я, внутренние представления и внешние реалии, факты и ценности, и т.п. Отсюда проистекает трудноразрешимая проблема реинтеграции этих «сущностей», которая влечет за собой кардинальный вопрос: как и почему становится возможным влияние внешнего (культура) на внутреннее (Я, личность), как происходит усвоение ценностей культуры в субъективном опыте? Интерактивизм и его процессуально-ориентированная онтология предлагают «реконцептуализацию этих "вещей" и "сущностей" в виде полюсов и аспектов процессов и их организованной интеракции». Не отказываясь от понятия «структура», интерактивизм трактует его как «эмерджентную стабилизацию процессов», лишенную субстанциональных характеристик (1, с. 261).
Важнейшая задача современной психологии, по мысли авторов, состоит в преодолении указанных эссенциализма и дуализма в толковании ментальных и социальных явлений. В авангарде новой психологической науки стоят представители кросскультурной и собственно культурной психологии, заимствовавшей ряд концептуальных положений Выготского, Бахтина и Бурдье. Однако даже в самых удачных работах в жанре (кросс)культурной психологии сохраняется тенденция к рассмотрению культурной составляющей диалога «личность - среда» в качестве независимой переменной. Это влечет за собой необходимость объяснения того, как становится возможным «присвоение культуры» социальным субъектом. С. Тернер назвал это «проблемой трансмиссии», подчеркнув, что объяснения, которые предлагают социальные науки (и психология в их числе), оперирующие понятием социальной практики, по большей части ограничиваются заключениями по аналогии (9). Лучшей иллюстрацией справедливости критических замечаний Тернера авторы считают психологическую концепцию интериоризации (интернализации). Процесс интер-нализации, т.е. усвоения ребенком явлений и понятий внешнего (социокультурного) мира, объясняется здесь посредством ссылок на сложные когнитивные механизмы, большинством из которых ребенок еще не обладает. С этой точки зрения интернализация является метафорой, но не экспликацией того, как независимая «внешняя» культура становится субъективным опытом индивида. Метафора интернализации, пишут Кристофер и Бикхард, - это современная версия древнегреческого толкования представлений как впечатлений - по аналогии с восковым отпечатком, с той разницей, что теперь представление-отпечаток оказывается растянутым во времени. Взамен этого «интерактивистская модель предлагает процесс конструирования личностных уровней знания - уровней, которые внедряются в этот мир, в том числе и в мир социальный, квазиэволюционным путем, что позволяет избежать рассуждений об отпечатках либо трансмиссии извне вовнутрь», - резюмируют свою позицию авторы (1, с. 264).
Обсуждение уровней знания - ключевого элемента интерактивистской онтологии личности - авторы предваряют описанием других ее составляющих. Это: а) имплицитность культурных смыслов в мышлении, поведении и эмоциональном багаже личности; б) представление как интеракция; в) вариативность и селективность конструирования субъективного опыта.
По мнению Кристофера и Бикхарда, идея имплицитности позволяет понять, «каким образом культурные ценности, значения и допущения, свойственные нашим мыслям, чувствам и поведению, присутствуют в нас без их предварительной интериоризации либо осознания» (1, с. 264). Понятие имплицитности культуры означает отказ от дуализма внешнего (объект) и внутреннего (субъект) в пользу пространства их интеракции. Такое пространство уже содержит в себе, точнее, заранее предполагает определенный набор ценностей и значений, которые иногда называют пропозициональными аттитюдами (8). Пропозициональные аттитюды, или «исходные ценностные предпосылки (допущения)», не являются субстанциональными свойствами, присущими сознанию либо поведению индивида в качестве «вещи» (например, в виде ментальных содержаний когнитивных структур); они имеют реляционную природу, т.е. возникают в контексте взаимодействия индивида (личности) и среды (культуры). По мере повторения сходных интеракций подобные аттитюды «усваиваются», приобретая привычный характер. Имплицитность, таким образом, является «функциональным свойством системы (организма либо личности) в ее взаимодействии с окружающей средой, но без непременного присутствия этого свойства или его пребывания внутри той или иной субстанции» (1, с. 265). При этом неявное присутствие культурных содержаний в мышлении и поведении людей возникает не на пустом месте, а как результат эволюции самого свойства имплицитности в прочих формах биологической жизни.
В терминах имплицитности, продолжают авторы, процесс ранней социализации ребенка предстает как накопление и развертывание определенных паттернов взаимодействия со значимыми другими, где находят отражение те или иные способы бытия, поведения, эмоциональных реакций и (позднее) мышления (осознания происходящего). Такие паттерны уже содержат в себе различного рода допущения относительно окружающего мира, значимых других и самого ребенка - допущения, которые объединяются в конкретные моральные представления, т.е. неявное, неарти-кулированное понимание того, что хорошо, а что плохо. Эти представления еще не образуют в сознании ребенка какого-либо ментального содержания. Они не расчленены и не управляются когнитивными структурами (самоконтроль, самооценка). Они не осознаются, но при этом не являются «бессознательными ментальными сущностями», подобными тем, которыми оперирует психологическая доктрина когнитивизма. Понятие имплицитности, таким образом, не только позволяет избежать реифи-
кации ментальных составляющих ранней социализации, но и избавляет от необходимости наделять ребенка когнитивными атрибутами взрослой личности. До сих пор в психологии было принято объяснять когнитивные акты детей раннего возраста присутствием скрытого (и даже имплицитного) ментального содержания, которое на деле ничем не отличается от «взрослого» его варианта и оказывается тем самым объяснением по аналогии, против которого выступал С. Тернер.
Разумеется, замечают авторы, речь идет не о том, что когнитивные структуры не существуют вовсе или не участвуют в субъективном «присвоении культуры». Просто они являются атрибутом ментального аппарата взрослых индивидов, способных к саморефлексии и дифференциации себя и мира, в то время как «дети - это дорефлексивные участники жизни как игры, и это - единственная игра, которую они знают». Дети не вычленяют себя из своего окружения, не отделяют от значимых других, поэтому доступные им интеракции «включают знания и допущения. справедливые для бытия-в-мире в его целостности» (1, с. 268). Дорефлексивное участие культуры в бытии индивида в мире сохраняется и на более поздних этапах его ментального развития, когда его интеракции с этим миром опосредуются сложными когнитивными механизмами.
Понятие имплицитного присутствия культуры в жизненном мире индивида, предложенное интерактивизмом, сближает его с герменевтическими концепциями и с теориями социальных практик, считают Кристофер и Бикхард. С этой точки зрения интерактивизм можно расценивать как «модель воздействия на нас социальных практик, в которые мы погружены, не ведая об их воздействии» (там же). В целом культура, понятая в терминах интерактивизма, предстает не как «вещь» или «независимая переменная», которую еще предстоит реинтегрировать с противостоящим ей Я, а как то, что «всегда присутствует в этом Я, причем по большей части имплицитно» (1, с. 269).
С идеей имплицитности связана также интерактивистская трактовка представлений - одного из самых проблематичных понятий в истории психологической мысли, продолжают свои рассуждения Кристофер и Бикхард. Традиционное понимание представлений акцентирует структурный изоморфизм либо информационное (или любое иное) соответствие объекта внешнего мира и его внутреннего (ментального) образа у субъекта. В этом случае представления тождественны отпечатку, зеркальному отражению, визуальному образу, которые могут соответствовать «фактам» (и тогда они считаются истинными) либо искажать их (и тогда они считаются ложными). В свою очередь, для интерактивизма ментальные образы не только не исчерпывают всего арсенала субъективных представлений, но даже не являются фундаментальными (базовыми) элементами формирования нашего опыта и знания о мире. Этот тип представлений, характеризующихся высоким уровнем абстракции, возникает постепенно, по мере развития и взросления индивида, тогда как ребенок оперирует только
функциональными представлениями о мире. Именно такие представления составляют основу всех прочих разновидностей восприятия реальности, замечают авторы.
Интерактивистская модель раннего развития выдвигает на первый план способы взаимодействия ребенка с его окружением и аккумуляции такого - полученного методом проб и ошибок - опыта (т.е. поведенческих паттернов, а не событийной памяти) в процессе формирования личности. Так, представление о комнате, где привык играть ребенок, - это не визуальный образ расположенных в ней предметов, а функциональный опыт возможных способов взаимодействия с ними. «Интерактивизм начинается с утверждения, что представления функциональны по своей природе: они базируются на типах доступных нам взаимодействий с окружающим миром». Поэтому базовое представление о комнате означает «дифференциацию в ее пределах возможных действий с предметами... оно конституируется как функциональный предвестник организации интерактивного потенциала» (1, с. 271). Для ребенка представление о стуле - это не «образ стула», а та совокупность актов (опрокинуть, сдвинуть в сторону, сесть верхом), которые, как показывает интерактивный опыт ребенка, возможны применительно к этому предмету. Таким образом, «в рамках интерактивизма самой фундаментальной формой представлений оказывается та, которая предоставлена нам нашими интеракциями» (там же). При этом само собой разумеется, что идея предвидения (ожидания) тех или иных интеракций как адекватных наличным условиям среды включает имплицит-ность таких предвидений (которые сами по себе могут быть истинными или ложными).
Самым существенным элементом новой онтологии представлений Кристофер и Бикхард считают тезис об изначальном присутствии в них культурных смыслов, значений и ценностей. Представления как атрибуты интеракций организма и среды - это другая сторона погруженной в культуру и воплощенной в ней социальной агентности. Тем самым культура мыслится «не как некоторое привходящее качество или субъективная окраска восприятия реальности. она просто встроена в саму нашу способность представлять мир» (1, с. 271).
Процессуальная модель представлений как эмерджентного свойства социокультурных интеракций требует пересмотра традиционной концепции социального научения, считают авторы. Они выделяют три варианта классических психологических трактовок этого феномена и связанной с ними проблемы целостности личности. Первый ссылается на когнитивные структуры (верования, перцепции, представления), которые таинственным образом поддерживают внутреннюю целостность субъективного опыта. Второй вариант объяснений сводится к упомянутой выше метафоре инте-риоризации. Ближе всего онтологии интерактивизма их третий вариант -теории научения как «присвоения» ребенком расширяющихся социальных практик. Вопрос в том, как именно происходит такое присвоение. Недос-
таток всех перечисленных трактовок проблемы целостности личности в ходе ее социокультурной адаптации, включая теории научения, - их верность классической психологии пассивного сознания, которое складирует внешние впечатления безотносительно к уже содержащимся в нем «отпечаткам» прошлого опыта. Интреактивизм как процессуальная онтология настаивает на принципе вариативно-избирательного конструирования личностью ее субъективного опыта в ее взаимодействиях с миром. Поведенческие паттерны, в которых содержатся те или иные культурные смыслы, участвуют в формировании личности и сохранении ее целостности «посредством конструирования действий и обучения действиям, а также способам их организации, которые будут успешны / неуспешны» в данных социокультурных обстоятельствах (1, с. 273). Присвоение ребенком социокультурных практик происходит не как беспорядочное оседание в его сознании элементов таких практик, но как активное участие в них методом проб и ошибок и активный же выбор успешных (адекватных) вариантов, которые фиксируются в виде личного опыта общения с миром.
Ребенок конструирует и выбирает свой вариант взаимодействия со средой, накапливая багаж успешных интеракций, который затем становится базисом для новых интеракций, сохраняясь в субъективном опыте личности и способствуя ее психологической стабильности. «Наша личность стабильна по той причине, - замечают авторы, - что, встречаясь с новыми условиями среды, мы руководствуемся нашим прежним опытом. даже в тех случаях, когда этот опыт был неудачным. стабильность проистекает также из необходимости выбора таких интеракций, которые соответствовали бы наличной ситуации» (там же). Таким образом, конструкции взаимодействия с миром, накопленные в нашем опыте, одновременно являются ресурсами для новых конструкций и рамками, в которые новые конструкции должны вписаться. Отношения между «новыми» и «старыми» субъективными конструкциями опыта, с одной стороны, способствуют стабильности и целостности личности, с другой - делают ее открытой для экспериментальных интеракций, поскольку «представления и знание о мире мыслятся в виде эмерджентных свойств системной организации, а не как фиксированный набор составляющих их элементов» (1, с. 274).
Постулаты интеракционизма, о которых речь шла выше, служат предпосылками для презентации его главного содержания - учения об уровнях знания (knowing levels). Под уровнями знания здесь не имеются в виду сменяющие друг друга стадии когнитивного освоения мира в онтогенезе (хотя идея стадиального развития психики, хорошо известная в психологии, в том числе благодаря теории Ж. Пиаже, сохраняется в интерактивизме). В первую очередь речь идет о «всей полноте осознания и осведомленности» применительно к: а) знанию о мире; б) представлениям; в) Я; г) идентичности; д) целям и ценностям; е) культуре. Кристофер и Бикхард рассматривают это понятие как теоретический инструмент для разрешения проблемы дуализма в классической западной психологии, а
также - концептуальных споров о «социальной агентности» в новейшей философии, социологии и антропологии.
Интерактивизм «распределяет агентность между различными уровнями осведомленности (знания), которая касается как нашего бытия в мире (хайдеггеровское Dasein), так и присущей нам рефлексии по поводу этого бытия, а также саморефлексии» (осознания своего Я в его отношениях с миром и прочими Я) (1, с. 275). Главным в интерактивистском учении об уровнях знания является тезис о способности личности к рефлексивной абстракции, или - к трансценденции прежних уровней знания о себе и о мире, причем таким образом, что «имплицитное прежде теперь становится эксплицитным», т.е. частичным либо полным достоянием сознания (1, с. 276). Иными словами, переход от одного уровня к другому мыслится здесь как «качественный скачок сознания» применительно к неявному когнитивно-психологическому и эмоционально-поведенческому содержанию предыдущего этапа освоения мира. Сказанное означает, что переходя с уровня I на уровень II и т.д., «мы обретаем возможность рефлексивно осмыслить то, что до сих пор имплицитно присутствовало в нашем бытии-мире и нашем сознании» (там же).
Первый уровень знания, который не только служит началом онтогенеза, но и онтологически первичен (как фундамент нашего бытия-в-мире), характеризует отношения с миром, доступные младенцам и очень маленьким детям. Это знание до-рефлексивно и пред-сознательно, оно формируется посредством нашей способности к взаимодействию методом проб и ошибок и является «функционально-процедурным». Очевидно, что подобное знание имплицитно во всем его объеме: ребенок имеет знание о мире, но не обладает, поскольку не дифференцирует свое Я и его окружение, равно как и его отдельные элементы. Он имеет достаточно представлений о мире, чтобы вступать в успешные интеракции, но не обладает чувством агентности, не осознает себя как действующего и познающего субъекта. «На этой ступени, - поясняют свою мысль авторы, - представление есть только аспект взаимодействия Я с миром, мышление существует исключительно в контексте интеракций, Я имплицитно воплощено в мире своих взаимодействий и поглощено им, оно есть интерактивное бытие» (1, с. 276). Уровень II уже допускает рефлексивное абстрагирование от интерактивного бытия; в 3-4 года ребенок способен выделять себя из того контекста, в который он был полностью погружен, и представлять себе этот контекст как отличный от него самого. Теперь ребенок уже обладает эксплицитным знанием о себе и готов к таким метакогнитивным операциям, как формирования Я-концепции и автобиографические воспоминания. Более того, он начинает оперировать целями и ценностями, которые до сих пор существовали как неразрывное целое с его Я. На уровне I цели и ценности воплощены в Я, на уровне II они становятся объектами рефлексии и подлежат иерархическому упорядочиванию, вокруг которого организуется взаимодействие ребенка с миром. На уровне III начинается процесс, кото-
рый Э. Эриксон назвал формированием идентичности (2). Прежде идентичность ребенка, очевидная для окружающих, была присуща ему имплицитно, в 9-11 лет ребенок не просто знает, кто он такой в сравнении с другим, он знает, кем ему следует быть.
Рефлексивное абстрагирование, а значит, и связанные с ним уровни знания являются неограниченными психологическими процессами, подчеркивают Кристофер и Бикхард. Этот тезис имеет ряд важных методологических следствий для понимания интерактивистской модели личности в культуре в целом. Во-первых любой из уровней знания - это чистая возможность, которая может быть, а может и не быть реализована в субъективном опыте индивида. При этом реализация потенциала любого уровня не будет означать синхронной трансценденции всех сфер бытия личности. Во-вторых, каждый следующий уровень знания, являясь более сложным, чем предыдущий, не может расцениваться как «лучший» или «превосходящий прежний», хотя бы потому, что более высокие уровни знания и агентности, открывая доступ к новым представлениям, ценностям и смыслам, одновременно увеличивают вероятность искажений и ошибок. С этой точки зрения развитая интроспекция не является единственным или предпочтительным способом саморефлексии; знание того, кто мы есть, дается нам также в наших повседневных практических интеракциях. В-третьих, уровни знания не должны рассматриваться как реифицированные стадии развития, содержание которых, раз возникнув, сохраняется навечно «внутри индивида». Это - процессы, суть которых состоит в постоянной смене перспектив и точек отсчета. «Рефлексивное абстрагирование - это вероятность, возможность, потенциал, своего рода "иллюминация", которая на миг высвечивает тот или иной аспект наших интеракций с тем, чтобы тут же погрузить его во мрак нашей воплощенности в мире» (1, с. 280). Как только меняется фокус нашего внимания, то, что только что было ярко освещено, блекнет и стирается, становится «имплицитным».
Концепция уровней знания не столько опровергает существующие представления об агентности, пишут Кристофер и Бикхард, сколько децентрализует этот феномен, постулируя «распределнность» Я и саморефлексии по разным ступеням знания и «осведомленности». «Мы одновременно обладаем тем Я, которое имплицитно дано нам в наших повседневных предпочтениях, и тем Я, которое осознаем и с которым себя отождествляем» (1, с. 279).
Учение об уровнях знания диктует и вполне определенную трактовку культуры, которая, как считают авторы, перекликается с идеями М. Бахтина о диалогическом Я. Поскольку интреактивизм считает неоправданным «разделение личности, представлений, ценностей и культуры как отдельных самостоятельных "вещей", следует признать, что культура присутствует во всех без исключения уровнях знания, доступных индивиду» (1, с. 280-281). На уровне I культура дана индивиду неявно, затем ее составляющие становятся доступны сознанию и все более четко диффе-
ренцируются им. Поэтому на любой, даже самой высокой и рафинированной ступени рефлексивной абстракции мысли, чувства, поступки и любые интеракции индивида имплицитно включают в себя культурные смыслы, ценности и цели. «Не существует таких действий, чувств или мыслей, которые были бы свободны от культуры или нейтральны по отношению к ней», - заключают Кристофер и Бикхард (1, с. 281). Переход от уровня к уровню равнозначен возрастанию массы культурных смыслов, которые могут вступать в диалог, конфликт или взаимодействие. Именно так образуется «полифония голосов», о которой говорил Бахтин как о факторе конституирования нашего Я. Эти голоса могут существовать на разных уровнях знания, часть из них осознается, другая пребывает в статусе им-плицитности. Тем самым агентность индивида в культуре мыслится не как заключенная в ту или иную сущность и ограниченная ею, а как полифо-ничная, подвижная и «распределенная».
В заключение авторы демонстрируют эвристическую ценность интерактивизма на примере кросскультурных исследований. С их точки зрения, онтология, допускающая существование нескольких уровней знания и агентности, может способствовать разрешению многих спорных вопросов, касающихся межкультурного взаимодействия. В частности, онтология и методология интерактивизма позволяют иначе трактовать феномен кол-лектвистских и индивидуалистических культур, описанный в известной работе Г. Маркуса и С. Китаямы (4). Опираясь на значительный массив эмпирических данных (полученных методами письменного анкетирования и опроса), эти исследователи утверждают, что японская культура (как разновидность цивилизаций Востока) должна быть отнесена к коллективистскому типу, где доминирует психологический принцип конституирования Я в его отношениях с другими; американская же культура (как разновидность цивилизаций Запада) - это культура индивидуалистическая, ориентированная на автономную и самодостаточную личность. Этот вывод Маркуса и Китаямы неоднократно опровергался другими кросскультур-ными аналитиками, которые приводили эмпирические данные (полученные теми же методами), свидетельствовавшие о том, что японцы не менее «самодостаточны», чем американцы, несмотря на верность национально-культурным традициям (5).
С точки зрения интерактивизма этот спор является отражением неадекватной методологической базы кросскультурных исследований и неудовлетворительной онтологии культуры и личности. Ответы респондентов, зафиксированные на бумаге и пленке диктофона, соответствуют по крайней мере второму или еще более сложным уровням рефлексивной абстракции. Культурные ориентации и предпочтения, данные этим респондентам имплицитно (т.е. процессы первого уровня - уровня социальных практик), сохраняются и проявляются в их поведенческих паттернах в контексте повседневных интеракций. Поэтому их слова (эмпирические данные, зафиксированные интревьюером) и поступки (имплицитно со-
держащие в себе культурные смыслы и традицию) не совпадают или приходят в противоречие, порождая разные психологические интерпретации. Метод анкетирования и опроса не может вскрыть до-рефлексивного культурного слоя в мышлении, эмоциональных проявлениях и действиях представителей разных цивилизаций. Поэтому дифференциация культур как коллективистских / индивидуалистических должна принимать во внимание «распределенность» культурных традиций по уровням и степеням их доступности сознанию и самосознанию респондентов.
Карлос Кёлбль (Университет Лейбница, Ганновер, ФРГ) в своей рецензии на статью Дж. Кристофера и М. Бикхарда характеризует ее как «элегантное и многообещающее проникновение» в суть метатеоретических проблем, которые актуальны для современной культурной психологии как развивающейся области научного исследования (3). К таким проблемам, бесспорно, относятся понятие культуры как таковое, взаимоотношения культуры и общества, роль герменевтики в культурно-психологических интерпретациях социальной реальности, формы научного объяснения, возможные в рамках данной науки. Помимо этих вопросов, подвергшихся в работе Кристофера и Бикхарда «самому тщательному рассмотрению», американские психологи предложили также заслуживающую внимания модель личности в культуре, считает Кёлбль. По мнению рецензента, понятие имплицитности культурных смыслов, новое прочтение феномена представлений, идея вариативно-селективного конструирования опыта и, в особенности, учение об уровнях знания - это «строительные блоки метатеории культурной психологии» (3, с. 298). Более того, некоторые положения статьи Кристофера и Бикхарда бросают вызов авторитетным направлениям психологической мысли, радикально меняя понимание самого процесса формирования личности в онтогенезе. Это касается прежде всего высказанной в статье гипотезы о пропозициональном знании и ментальных образах как результатах, а не предпосылках развития индивида.
Тем не менее К. Кёлбль относит работу Кристофера и Бикхарда к жанру «креативного теоретического синтеза» идей и гипотез, накопленных классической и современной психологической наукой и философией. Американские исследователи обращаются к анализу такой области теории и метатеории психологического знания, которая в силу своей масштабности «неизбежно окружена целым сонмом параллельных теоретических разработок - в прошлом и в настоящем», - замечает рецензент (3, с. 298). Для того чтобы новизна и нетривиальность интерактивизма стали очевидными, необходимо его скрупулезное сравнение с близкими или созвучными ему предположениями и концепциями. Однако именно этот аспект анализа составляет самое слабое звено в статье Кристофера и Бикхарда, которые относятся к работам современников и предшественников «с раздражающей небрежностью». Невнимание к научному багажу, подготовившему появление на свет доктрины интерактивизма, Кёлбль считает самым серьезным недостатком статьи американских коллег. Заявив с са-
мого начала, что их цель - не столько прошлое интерактивизма, сколько его настоящее и будущее, Кристофер и Бикхард далее мимоходом упоминают тех, чьи идеи так или иначе пересекаются с их собственными научными интересами. В этом списке - Декарт и Маркс, Выготский и Лурия, Колберг и Пиаже, Эриксон и Гибсон, Пирс и Дьюи, Мерло-Понти, Хай-деггер и Гадамер. Такая разнообразная смесь имен и концепций не только не проясняет философско-психологических истоков интерактивизма, но и не позволяет судить о его новизне в качестве психологической (ме-та)теории, равно как и о его потенциальном вкладе в культурную психологию. Кроме того, замечает Кёлбль, невнимание к классическому наследию и к более современным авторитетным концепциям философии и психологии ведет к искажению их содержания, что опять-таки препятствует адекватной оценке интерактивизма, претендующего на новое слово в психологическом знании.
В качестве примеров некорректного обращения с идеями предшественников рецензент ссылается на толкование Кристофером и Бикхардом понятия социальной агентности у Маркса, а также на их интерпретацию интериоризации в рамках культурно-исторической психологии Выготского. Объявляя свое учение об уровнях знания «моделью человека во всей его полноте и сложности», авторы настаивают на ее принципиальном отличии от других моделей, в частности от Марксовой трактовки индивида как «воплощенного и поглощенного» - очевидно, социальным контекстом. Ссылаясь на два известнейших фрагмента из работы Маркса «18 брюмера Луи Бонапарта» и раздела «Процесс труда» тома I «Капитала» (где говорится соответственно о свободе / несвободе людей, творящих свою историю в условиях, доставшихся им от прежних поколений, и об отличии опосредованного сознанием человеческого труда от инстинктивных действий паука или пчелы), Кёлбль демонстрирует «Марксову диалектику социальной агентности». Агентность у Маркса «ситуативна и контекстуальна», но также подчинена свободной воле ее субъекта, не являясь, таким образом, «ни эпифеноменом социоисторических структур» (люди сами делают свою историю), ни «абсолютным самовластием человека» (они делают это не так, как им вздумается). При этом агентность опосредуется сознанием, в котором предвосхищается результат (цель) действий человека - в противовес «труду» паука или пчелы (3, с. 300-301).
Фраза Маркса об архитекторе и пчеле послужила отправным пунктом для разработки психологической концепции, которая, как считает рецензент, особенно близка доктрине интерактивизма. Это культурно-историческая психология Выготского, Лурия и Леонтьева с ее процессуальной онтологией личности и «подлинной герменевтикой, акцентирующей имплицитность нашего смыслосозидающего мышления, а также языка и деятельности» (3, с. 302). Кристофер и Бикхард тем не менее полагают, что Выготский и его единомышленники увлеклись «псевдопроблемой интернализации / интериоризации» и потому отказывают куль-
турно-исторической школе в праве считаться достойной моделью личности в культуре. Между тем, пишет Кёлбль, интериоризация становится псевдопроблемой только в том случае, если трактовать этот процесс (как это делают авторы статьи) исключительно в терминах сознания. Ни Выготский, ни его последователи не утверждали ничего подобного. Напротив, они подчеркивали, что «развитие, инкультурация и интериоризация / интернализация сначала осуществляются посредством участия в повседневной социальной практике» и лишь на более поздних этапах онто- и социогенеза подлежат рефлексии (3, с. 302).
Таким образом, резюмирует свои критические замечания немецкий психолог, теорию интерактивизма можно рассматривать как располагающую реальным потенциалом для углубления и развития метатеории культурной психологии. Очевидной является также ценность интерактивизма как инструмента сравнительного культурно-психологического анализа эмпирических данных. Однако эти результаты достигаются преимущественно за счет творческого синтеза идей предшественников и совремнни-ков предложенной модели личности в культуре.
Литература
1. Christopher J., Bickhard M. Culture, self and identity: Interactivist contributions to a metatheory for cultural psychology // Culture & psychology. - L., 2007. - Vol. 13, N 3. -P. 259-295.
2. Erikson E.H. Childhood and society. - N.Y.: Norton, 1963. - 445 p.
3. Kolbl C. Consciousness via practice and participation: Interactivism vis-a-vis other theoretical accounts // Culture & psychology. - L., 2007. - Vol. 13, N 3. - P. 297-306.
4. Markus H.R., Kitayama S. Culture and the self: Implications for cognition, emotions and motivation // Psychological rev. - Wash., 1991. - Vol. 98, N 2. - P. 224-253.
5. Matsumoto D. Culture and the self: An empirical assessment of Markus and Kitayama's theory of independent self-construal // Asian j. of social psychology. - Manila, 1999. - Vol. 2. -P. 289-310.
6. Matusov E. Dialogue with sociohistorical Vygotskian academia about a sociocultural approach // Culture & psychology. - L., 2008. - Vol. 14, N 1. - P. 81-93.
7. Matusov E. In search of «the appropriate» unit of analysis for sociocultural research // Culture & psychology. - L., 2007. - Vol. 13, N 3. - P. 307-333.
8. Shweder R.A. The cultural psychology of development: One mind, many mentalities // Handbook of child psychology: In 4 vol. / Ed. by W. Damon, R.M. Lerner. - N.Y.: Wiley, 1998. -Vol. 1. - P 865-937.
9. Turner S. The social theory of practices: Tradition, tacit knowledge and presuppositions. -Chicago: Univ. of Chicago press, 1994. - 145 p.
10. Valsiner J. Cultural psychology today: Innovations and oversights // Culture & psychology. -L., 2009. - Vol. 15, N 1 - P. 5-39.
11. Valsiner J. Culture in minds and societies. - New Delhi: SAGE, 2007. - 430 p.
12. Valsiner J. Editorial: Culture and psychology // Culture & psychology. - L., 1995. - Vol. 1, N 1. - P. 5-10.
13. Valsiner J. The first six years: Culture's adventures in psychology // Culture & psychology. -L., 2001. - Vol. 7, N 1. - P. 5-48.
14. Valsiner J. Three years later: Culture in psychology - between social positioning and producing new knowledge // Culture & psychology. - L., 2004. - Vol. 10, N 1. - P. 5-27.
15. Verheggen T., Baerveldt C. We don't share! The social representational approach, enactivism and the ground for an intrinsically social psychology // Culture & psychology. - L., 2007. -Vol. 13, N 1. - P. 5-27.
