CC BY
232Вестник Самарской гуманитарной акалемии. Серия «Философия. Филология». 2015. № 1(17)
УДК 172.1
КУЛЬТ ПИОНЕРОВ-ГЕРОЕВ: ЖЕРТВЕННЫЙ ЭНТУЗИАЗМ В ЖАНРЕ «АЛЯ СРЕДНЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА»
© Е. В. Савенкова
В статье рассматриваются особенности жертвенного энтузиазма, свойственные воспитанию пионеров. Жертвенный энтузиазм не просто был свойственен культу пионера-героя, он ритуально отыгрывался в культуре, формируя специфические техники тела, присущие этике тоталитарного общества и ролняшие ее с архаической практикой жертвоприношения.
Ключевые слова: жертвенный энтузиазм, техники тела, пионеры, антропология педагогики, пионеры-герои Великой Отечественной войны.
Наше восприятие ребенка в частности и детства в целом — такой же продукт повседневных практик, как и многие представляющиеся нам само собой разумеющимися вещи (еда, одежда, жесты, привычки и т. п.) «Сделанность» детства и детского образа отсылает нас к доминирующим приоритетам культуры, и есть множество исследований, демонстрирующих проективность дет-ства1.
Сегодня не только для постсоветского, но и для западного общества стало нормой представление о ребенке как абсолютной ценности и
1 Например, психокультурная теория детства Л. Демоза. И, конечно, ставшие классическими, размышления Ф. Ариеса, П. Бюхнера, В. Вундта, К. Гро-оса, Л. Демоза, М. Дюбуа-Реймона, М. Кляйн, Л. Леви-Брюля, К. Леви-Строса, М. Мид, Ж. Пиаже, 3. Фрейда, Э. Фромма, И. Хейзинга, В. Штерн, Э. Эриксона, Н. Постмана и многих других.
Савенкова
Елена Владимировна
доцент кафедры философии Самарская
гуманитарная академия e-mail: filis75@yandex.ru
для родителей, и для государства. Ребенок описывается в повседневной и официальной педагогике словами типа «уникальный», «талантливый», «успешный», «счастливый», «необычный» или «трудный», «особенный», более того, у ребенка есть собственный мир, который взрослые должны оберегать. Масса педагогических исследований последних пятнадцати лет исходят, как из само собой разумеющегося факта, из идеи о невинности детства, о специфической детской чистоте и, как следствие, неприкосновенности. Но так было не всегда. «На переходе от традиционного общества к индустриальному ребенок перестает быть равноправным участником повседневной жизни взрослых, а детство превращается в отдельную область жизни — со своей литературой, пространством и материальным миром. В начале девятнадцатого века начинает формироваться концепция детства, характерная для современных либеральных европейских обществ. Условно ее можно обозначить как "романтическую", поскольку именно в романтизме возник образ детства как времени невинности, а ребенка как ангела, спустившегося с небес»2.
Любопытно, что обратной стороной столь высокой социальной ценности ребенка оказывается повышение требований к нему, ведь ребенок — это и предмет серьезных инвестиций, и основа целой индустрии детских товаров и развлечений, и даже в каком-то смысле долгосрочный вклад с гарантией. Детство сегодня, таким образом, воспринимается как весьма радужный и оптимистичный проект, с которым в нормальном обществе ничего плохого произойти не может, во всяком случае не должно. Вот почему столь романтически настроенный педагогический дискурс сегодня оказывается неприспособленным для описания ситуаций, где может произойти катастрофическая встреча Ребенка и Смерти3. Тема боли и смерти, покидая зону назидательного святочного рассказа, вступает в смысловую конфронтацию с идеей невинного существа. Впрочем, тема эта весьма скользкая, как и некоторые иные «табуирован-ные» темы современности. Поле для рефлексии здесь буквально заминировано негласными этическими нормами и предрассудками, в которых вязнет язык. Очень тяжело найти верную интонацию, описывая, например, акт героического самопожертвования или жертвы репрессий. С подобным параличом высказывания мы можем столкнуться, когда речь вообще заходит о том, как используется понятие жертвы (в частности, жертвы терактов или катастроф) в современных СМИ. Здесь мы можем наблюдать очень интересное смещение смысла, в рамках которого жертве буквально вменяется пассивность и она оказывается достойной жалости4. Все эти аспекты лишь усугубляются, если
2 Димке Д. Ребенок-ангел У8 ребенок-герой: некоторые замечания по антропологии педагогики // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2012. № 1(17). С. 74—92.
3 На тот факт, что в современной культуре дискурс о смерти становится непристойным, обращает внимание еще Бодрийяр (см. подробнее: Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М. : Добросвет, 2000). Тема детской смерти встраивается в эту же логику, но еще и усугубляется спецификой образа детства в современной культуре.
4 См. подробнее: Иваненко Е. А., Корецкая М. А, Савенкова Е. В. Архаическое и современное тело жертвоприношения: трансформация аффектов // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». 2012. № 2 (12). С. 17—41.
приходится вести речь о детях. Очевидно, что современное представление как европейского, так и российского общества о ребенке исключает легитимное попадание тем страдания, крови, боли, самопожертвования и смерти в единое смысловое пространство с темой детства.
Но еще не так давно (имеются в виду 80-е годы XX века, которые хоть и подрывают веру в коммунистическое светлое будущее, но еще активно пользуются педагогическими матрицами 50-60-х) в советской культуре воспитания нам предлагается несколько иная картина детства и иное предназначение ребенка. Подобный проект как бы противостоял романтическому образу невинного ребенка и был характерен ряду тоталитарных обществ XX века. Здесь изначально ребенок воспринимался как маленький взрослый, потенциальный герой. В рамках этой парадигмы были не просто легитимные зоны встречи Ребенка и Смерти, эти встречи еще и репетировались, транслировались, ритуально отыгрывались в культе пионеров-героев, в культе, приучающем советского ребенка к специфическому самопожертвованию. Таким образом, можно отметить, что в результате выполнения советской программы патриотического воспитания ребенок должен был приобрести совершенно легитимную опцию — умение отдавать свою жизнь за Родину и Партию. Формировался также навык переключения восприятия своего тела в режим тела коллективного. Характерен тот факт, что эта способность не откладывалась до вступления ребенка в соответствующий взрослый героический возраст, а воспринималась как нечто самоценное, практически вне возрастных и гендерных характеристик. Одним словом, жизнь может быть отдана Родине по мере востребованности, поскольку сама в каком-то смысле принадлежит ей. Для такой опции самопожертвования буквально придумывались и активно внедрялись специфические «техники тела»5. Здесь я не предлагаю восхищаться этой способностью или осуждать педагогов, формирующих сознание ребенка в поле «тоталитарной идеологии». В рамках данного исследования хотелось бы просто посмотреть на то, как складывается жертвенный энтузиазм в культуре. Этот вопрос представляется крайне важным, поскольку именно жертвенный энтузиазм во всем его многообразии заряжен высоким манипу-лятивным потенциалом. Кроме того, сегодня мы можем наблюдать возрождение патриотического дискурса, и было бы неплохо представлять, из каких элементов он складывается и что может стоять за все возрастающим интересом к советским практикам воспитания. Наконец, любопытным в рамках анализа формирования повседневных техник тела представляется смешение квазипатриотического и романтического дискурсов в отношении ребенка, где, с одной стороны, детство всячески оберегается и продлевается, с другой
5 Термин здесь и далее используется в моссовском значении. Например, специфической детской «добродетелью» считалось терпение, причем не столько в смысле ожидания, сколько в смысле претерпевания. Начиная с персонажей Гайдара пионеры усиленно тренируются или уже практикуют претерпевание холода, голода, боли, пыток и т. п. В современной педагогике эта техника тела практически не практикуется, ну разве что в воспитании юного спортсмена сохранились ее рудименты.
стороны, активно возрождаются назидательные примеры героического само-пожертвования6.
Стоит сразу оговориться, что данная статья будет опираться по преимуществу на анализ послевоенного корпуса текстов о пионерах-героях7. Кроме того, я намеренно исключаю из поля зрения признанные литературные образцы текстов, например, Крапивина или Кассиля, поскольку они требуют полноценного литературоведческого анализа, содержат разные пласты высказывания, отсылают к различным литературным традициям8. Особый интерес для анализа жертвенного энтузиазма, как мне кажется, представляют простые, зачастую схематичные повествования, используемые не столько для чтения, сколько в качестве прикладного материала для проведения различных пионерских мероприятий9. Кроме того, именно послевоенный корпус текстов о пионерах-героях достигает специфической суггестивной точки экстремума. Именно в этот период образ пионера довольно прочно ассоциируется не только с борьбой за дело коммунизма, но, прежде всего, с самопожертвованием и с особой героической возвышенной смертью.
Хотя «канон» пионерских текстов формируется уже в 20-30-е годы, но это, скорее, время стихийных, впрочем, весьма талантливых экспериментов. 3десь мы не обойдемся без упоминания в какой-то степени парадигмального текста этого периода, своего рода универсальной матрицы повествования о смерти советского ребенка. Я имею в виду «Сказку о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове», принадлежащую перу Аркадия Гайдара, впервые опубликованную в 1933 году в газете «Пионерская правда», позже ставшую частью повести «Военная тайна». Итак, посмотрим на предложенную Гайдаром сюжетную схему. Повествование начинается с описания «широких полей, зеленых лугов, где рожь росла, где гречиха цвела», а также дома, стоящего «среди
6 Например, в рамках педагогических установок в России последних нескольких лет мы можем наблюдать формирование у подростков интереса к фитнесу, здоровому образу жизни и заботе о собственном теле, что, безусловно, отсылает к идее частной жизни в «вечно молодом» теле; с другой стороны, вновь вводятся нормы ГТО (готов к труду и обороне), что отсылает к растрате тела, к идее самопожертвования, к поддержанию качеств собственного тела как составной части тела коллективного.
7 Назидательные истории о сознательных пионерах стали возникать в 20-30-х годах, но носили стихийный и ярко выраженный фольклорный характер. Первые отдельно изданные жизнеописания, претендующие на жанровую оригинальность, возникают в 1950-е годы. Сборники жизнеописаний и монографии оформляются в серии: «Жизнь-подвиг», «Юные герои», «Компас», «Библиотека юного патриота» и др. Наконец, в 70-е годы появляется серия «Пионеры-герои Великой Отечественной войны», которая переиздается вплоть до конца 80-х.
8 Об образе пионера в советской литературе см. подробнее: Синицкая А. Бригантина, гипсовый трубач и скелет в шкафу: классика жанра «с двойным дном» (сюжеты Владислава Крапивина) // Конвенциональное и неконвенциональное. Интерпретация культурных кодов. Саратов. 2013. С. 186—197.
9 Прежде всего, для анализа использовались многократно переизданные в издательстве «Малыш» серии книг о пионерах-героях Великой Отечественной войны, но также и другие рассказы, не попавшие в серию.
густых садов да вишневых кустов». Одним словом, перед нами космос в состоянии гармонии! На этот дивный мир, как и положено, «из-за Черных Гор» приходит злая сила в лице Буржуинов. О приходе сил зла ритуально оповещают три всадника, соответствующие трем возрастам боеспособных героев-защитников (герои этой сказки исключительно мужского пола, женщины здесь отсутствуют в принципе по причине боевой бесполезности). Главный герой повествования, некий Мальчиш — то ли по фамилии, то ли по прозвищу Кибальчиш — противостоит Буржуинам, будучи ребенком, при этом он может собрать боеспособную армию «мальчишей-малышей», знающих, что делать с оружием («черными бомбами, белыми снарядами да желтыми патронами»), которые, кстати, находятся прям «за горкой». Армия детей оказывается столь сильной, что именно с ней Буржуины никак не могут справиться — уже у Гайдара мы видим акцент на особой «чистой» детской силе. Следующий сюжетный поворот связан с предательством и с претерпеванием героем «самой страшной Муки, какая только есть на свете». Естественно, Мальчиш невзирая на пытки не выдал Тайны, которая, к слову сказать, была абсолютно тавтологична, самодостаточна и бессодержательна. Доведя своим героическим терпением Буржуинов до истерики («Что же это такая за непонятная страна, в которой даже такие малыши знают Военную Тайну и так крепко держат свое твердое слово?»), Мальчиш-Кибальчиш, конечно же, геройски погиб. Уже здесь Гайдар подчеркивает, что чудесные свойства советского ребенка (гордость, смелость, терпение) принадлежат стране. Ну и последний пассаж указывает на то, что героический Мальчиш, кровью которого оплачен новый мир, обновленная космическая гармония, он как бы всегда с нами, ибо захоронен на «зеленом бугре у Синей Реки», ни больше ни меньше в центре мира. Ибо: «Плывут пароходы — привет Мальчишу! Пролетают летчики — привет Мальчишу! Пробегут паровозы — привет Мальчишу! А пройдут пионеры — салют Мальчишу!» Итак, перед нами буквально схема-повествование о ритуальном героическом детском самопожертвовании. Если при чтении обратить внимание еще и на зашкаливающее количество слов с большой буквы, то станет понятно, что перед нами чистый нарратив, создающий настроение через ряд качественных былинных приемов и ритуальных заплачек.
Помимо хрестоматийного (во всех смыслах) текста о Мальчише-Кибаль-чише, корпус пионерских текстов, начиная от речевок, заканчивая полноценными повестями, безусловно, ширился и расцветал в 20-30-е годы, и уже был нащупан нерв повествования о смерти пионера (пионерки), но в историях этого времени все же силен дух святочного рассказа, где смерть невинного юного страдальца должна обратить черствых взрослых к «истинной вере»10. А вот послевоенные годы, если так можно выразиться, наполнили данный нарратив о юных героях особым смыслом, или почти в буквальном смысле — кровью. Метафора крови и раньше активно эксплуатировалась в советской идеологии, война же переводит метафорическое поле в реальное. Здесь вспо-
10 Таков, например, образ пионерки из стихотворения Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки», написанного в 1932 г.
минается и кровь отцов, пролитая на гражданской войне, и красное знамя, «пропитанное кровью рабочих и революционных солдат», и сам пионерский галстук, связанный цветом и смыслом с большим знаменем и как бы символически отмечающий потенциальных юных жертв, при вступлении в пионеры недвусмысленно клянущихся «быть всегда готовыми». Кроме того, Вторая мировая война в целом изменила отношение человека к жизни и смерти, в том числе к детской жизни и возможности добровольно приблизиться к смерти в акте самопожертвования. Учитывая эти аспекты как идеологического, так и исторического характера, также хотелось бы обратить внимание на тот факт, что с 60-х годов формирование наррации о пионерах перестало носить стихийный характер. Советским фольклором занялись профессионально и последовательно, по всем фронтам, и пионерские будни и праздники не стали исключением.
Итак, рассмотрим типизированный сюжет истории о пионере-герое Великой Отечественной войны. Бдительный и интересный исследователь корпуса пионерской литературы Светлана Леонтьева отмечает, что у историй о пионерах-героях есть свои устойчивые воспроизводимые клише, которые во многом пересекаются с ранее рассмотренным нарративом Гайдара.
Так, например, практически все дети-герои названы неофициальным (а иногда и уменьшительным) вариантом имени: Павлик, Володя, Гриша, Лида, 3ина и т. д. Этот ход как бы подчеркивает, что перед нами маленький герой (но никоим образом не умаляет значения его подвига). Кроме того, в портрете героя (если он вообще есть) подчеркивается внешняя обычность и даже заурядность. Характерно, что если перед нами пионерка — по отношению к ее внешности никогда не будет употребляться прилагательное «красивая», «симпатичная», «миловидная» и т. п., хотя некоторые отличительные гендерные признаки все же упоминаются: сияющие глаза, голубые ленты, светлые косич-ки11 и прочее. Но это не столько знаки героического, сколько моменты, подчеркивающие возраст и пол и как бы дополнительно оттеняющие масштаб подвига. Мы как бы читаем между строк: в каждой маленькой девочке с голубыми бантиками скрыт стальной характер воина. Этот ход должен был подчеркнуть, что каждый советский ребенок потенциально способен совершить подвиг в случае необходимости. Но были и исключительные характеристики маленьких героев. Так, например, совсем уж рудиментарный сюжет чудесного рождения и правильного детства, явно позаимствованный из жития святых, как бы подчеркивал заблаговременную избранность героя. Особая дата рождения, например, в один день с вождем пролетариата или в дни революционных праздников, по логике авторов воспитательных пионерских историй, и служила чем-то вроде священного знака избранной жертвы (наподобие белых быков с черной отметиной). Такой знак накладывал дополнительную ответственность на ребенка, вынуждая его с ранних лет демонстрировать необыкновенные качества личности: почитание старших, любовь к чтению и природе, аккуратность, верность слову, сознательность, отличная учеба как вклад в со-
11 См.: Набатов Г. О. Зина Портнова. Серия «Пионеры-герои». М. : Малыш, 1980.
циалистическое строительство, активное участие в общественной работе, спортивность, бережливость и прочие добродетели. Одним словом, героем, конечно, может стать любой, но становится лучший!
Данный тезис не просто укладывается в житийный канон, но и отсылает нас к традиции архаического жертвоприношения. Хочется еще раз обратить внимание на статус жертвующего своей жизнью ребенка. Этот статус практически полностью исключает возможность испытать эмоцию жалости. Пионерский нарратив призван породить гнев, гордость, страх, возможно, сожаление о потере, но не жалость. Очень похожим образом выглядела и «виктимность» по-архаически: «лучшие», «золотые», «красные», «первенцы», «помазанные», то есть царские дети и представители аристократических семей. Вспомним в этом контексте мифы об Ифигении, Андромеде, Ганимеде и прочих царственных детях и подростках, цвете рода12. Этическая максима архаического жертвоприношения вполне понятна: чтобы получить что-то хорошее, нужно отдать лучшее. Характерно, что и советская идеология поддерживает схожую установку. «Советские дети — какой благодарный человеческий материал! (из газеты "Правда" от 23 сентября 1937 г.)». Каждый советский ребенок воспринимался как часть нового мира — и поэтому им было можно и даже нужно пожертвовать, уподобив этот ритуал царскому жертвоприношению. Таким образом, «помазанными» становятся все правильные советские пионеры, каждый через «юную кровь» и символическое ношение красного галстука.
Но вернемся к типизированному сюжету. После более или менее полного изображения раннего (как правило, светлого и счастливого) детства наступает кульминация повествования — испытание героя13 или малый подвиг: своеобразное пробное уничтожение врага, демонстрирующее, что наш герой настоящий пионер, лучший из лучших и движется в правильном направлении14. При противостоянии врагу в повествовании подчеркивается неестественность ситуации, ведь ребенок выступает в роли равноправного участника единоборства, более того, пионер добровольно отказывается от снисходительности со стороны взрослых, значительно повышая тем самым свой социальный статус15.
12 Впрочем, воин, пребывающий в состоянии акме, — также подходящая жертва. Возможно, именно поэтому повествования о пионерах-героях структурно мало чем отличаются от повествований о «больших» героях. Во всяком случае, целостность героической личности, масштаб подвига и решительность в энтузиазме самопожертвования никак не связанны с возрастом.
13 Испытание может быть менее сложным (так, например, командир отряда посылает Лару Михеенко с подругой на разведку в соседнее село (см. подробнее: Надеждина Н. Лара Михеенко. М. : Малыш, 1980. С. 7)) и довольно суровым, как, например, участие в боевых действиях.
14 Пионер в своей детской цельности может быть примером и для взрослых бойцов. «И вот всем нам ... взрослым людям надо учиться у этого мальчика, как надо мстить» — говорит командир полка о Боре Царикове (см подробнее: Лиханов А. А. Боря Цариков. М. : Малыш, 1980. С. 25).
15 «Если детство не обладает особой ценностью и ребенок должен воспринимать себя в качестве пусть пока маленького, но советского человека с присущими ему правами и обязанностями, то упрек в инфантилизме может восприниматься им как указание
При этом взрослые по сюжету зачастую не просто находятся рядом, а буквально отдают приказы и не всегда озабочены спасением ребенка, скорее они тратят его тело по назначению, находясь в общей логике жертвоприношения-самопожертвования. Так, например, командиры зачастую предлагают пионеру задание, исход которого для юного героя предрешен, но это никого не останавливает, напротив, подчеркивает высокую степень сознательности как со стороны взрослых, так и со стороны детей.
И, наконец, пройдя все этапы испытаний, вместе с юным героем мы достигаем пика суггестии. Таковым является изображение мученической смерти пионера16. Литературная продукция, предназначенная советским детям, транслировала идею жертвенности как одну из основных воспитательных идей. «В традициях готического нарратива ребенка чаще всего убивают тайно в темное время суток, по преимуществу осенью, заманив его в пустынное место (кладбище, болото, подвал, чердак, окраины села/города, лес и т. п. Место гибели и тайного захоронения героя сопровождается «ужасными» подробностями (детали расчлененного тела, следы борьбы и пр.). Кроме того, героя часто пытают, убивают несколькими способами одновременно (сначала душат, потом топят и т. д.), такая многоступенчатость восходит к житийным текстам, в которых истязание плоти святого прямо свидетельствует о его духовной силе»17. Но также подобный ход отсылает нас к фольклорной традиции, подчеркивающей, что здесь имеет место не банальное убийство, а прямо-таки ритуальное жертвоприношение. Так же то указывает на особый статус жертвы: это уже не обычный человек, но супер-герой, к которому следует применять особые меры. Ребенок терпит истязания и пытки, стоически выдерживая страдания в назидание прочим пионерам. Описание страданий всегда избыточно: например, Павлика Гнездилова враги душат веревкой, затем рубят топором, сбрасывают в подпол, потом извлекают оттуда и закапывают на болоте18. Воспитательная задача
на его человеческую несостоятельность. Указание на то, что он не соответствует требованиям взрослого мира, означает не просто то, что ему пора повзрослеть, а то, что он вообще не вполне соответствует требованиям этого общества. Если статус ребенка определяется как статус маленького взрослого, то правила и требования, этому статусу соответствующие, мало чем отличаются от тех требований, которые предъявляются к взрослым» // Практики построения личности в утопических сообществах / Д. Димке. URL: http://postnauka.ru/longreads/43232 (дата обращения: 12. 06.2015).
16 Концентрированная степень мучений описывается не во всех историях, но, во всяком случае, она может быть дана в ожидании, например в тестовом вопросе: «Что будешь делать, если станут пытать?», который, например, командир отряда задает Боре Царикову. Любопытно, что в серии «Пионеры-герои», переизданной в 80-е годы, момент смерти пионера очень часто описывается как одномоментное событие — пал от пули, например. В то время как те же герои в историях 60-70-х умирали довольно долго и красочно.
17 Леонтьева С. Г. Литература пионерской организации: идеология и поэтика : автореф. ... канд. филол. наук. Тверь, 2006. URL: http://geum.ru/aref/4934-3-ref.htm (дата обращения: 02.06.2015).
18 См.: Пушкарев Г. М. Пионер Павлик Гнездилов // Тайга расскажет: повесть. 2-е изд. Новосибирск : Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1979. 80 с.
состоит в создании суггестивного текста, устрашающего, заставляющего содрогнуться и испугаться и одновременно проникнуться уважением и даже преклонением перед величием героя. Садомазохистские сцены убийств и гибели, истязания детей носят жанрообразующий характер. Избыточность такого количества смертельных истязаний героя объясняется необходимостью заставить читателя-ребенка подготовиться к тому, что он не просто может, но скорее должен, если Родина позовет, отдать свою жизнь. Характерно, что в подобных историях мы практически не встретим темы душевного смятения. Маленький герой не выбирает, не колеблется, действует без страха и упрека, он уже как бы изначально пребывает в логике коллективного тела19. Пионер уже как бы рожден особой целостной личностью и в каждом отдельном случае выполняет предназначение Советского ребенка, своей смертью как бы подтверждая тот факт, что только Советская Родина могла претендовать на «юную кровь»20. Таким образом, идеологическое воспитание пионера недвусмысленно давало понять, что его тело, как и он сам, принадлежит Советской власти и даже в какой-то степени является гарантом ее легитимности. В каком-то смысле здесь мы вновь сталкиваемся с рудиментами архаической логики жертвопри-ношения21: если за власть умирают дети, значит, это правильная власть. Характерно, что наша современная этическая максима не предполагает подобных рассуждений, напротив, смерть ребенка оценивается как позор для власти, как иллюстрация бессилия. Действительно, коль скоро вслед за романтической концепцией мы признаем, что ребенок — это абсолютная ценность, то и растрата этой ценности воспринимается как недопустимая, позорная, одним словом, непозволительная роскошь.
Итак, еще тридцать пять лет назад, во всяком случае в нашей стране, истории о смерти в жанре «для младшего и среднего школьного возраста» были намного серьезнее и жестче, чем сегодня, поскольку отвечали иным задачам. Паника, которой современные родители и законодатели придаются
19 Светлана Леонтьева отмечает любопытную динамику формирования пионерских текстовых канонов, в частности, специфическое отсутствие глаголов. «В формулировках пионерских законов глаголов нет. Динамизма и развития пионерский закон не знает. Ребенок должен соответствовать требованиям, его развитие и совершенствование не заложено в тексте Законов пионеров. И в этом обнаруживается большая жесткость и нормативность пионерской системы воспитания» // Пионер — всем пример / С. Леонтьева // Отечественные записки. 2004. № 3. С. 249—259.
20 Любопытно, что истории о выживших пионерах, которые, конечно, присутствовали в корпусе пионерских текстов, как правило, заканчиваются вручением звезды героя, и после такого «воззвезживания» герой пропадал из поля зрения идеологического нарратива. Такого рода истории носят как бы незаконченный характер, это явно менее сильное повествование, как бы не дошедшее до пика суггестии, не содержащее потенциала вечного ритуального возобновления. Никаких «плывут пароходы...идут пионеры». Истории о героях, оставшихся в живых, отсылают читателей не к мифу, а к повседневному существованию пусть и смелого, но обычного человека.
21 См подробнее о сакральной жертве, легитимирующей власть, в статье Корец-кой М. А. Парадоксы христианской теологии власти: монотеизм и амбивалентность сакрального // Mixtura verborum' 2014: Жизнь в параллельных мирах. Философский ежегодник. Самара, 2015. С. 97—134.
по поводу обилия сцен насилия и смерти на экране и в Интернете, выглядит даже как-то странно и несколько симптоматично на фоне того, что большая часть людей среднего и пожилого возраста были сами воспитаны на пионерских историях. По правилам, установленным советской педагогикой, они несколько раз в году, в рамках проведения пионерских праздников, были вынуждены ритуально отыгрывать жертвоприношение пионера-героя. Но если мы вернемся в вопросу формирования смыслов, то заметим, что в логике пионерского самопожертвования и вообще в культе героя, равно как и в логике архаического жертвоприношения, нет жестокости22. Этот на первый взгляд противоречивый тезис станет более понятным, если обратить внимание на то, что жестокость, как мы понимаем ее сейчас, всегда избыточна. В то время как медиа-насилие выглядит избыточно и не отыгрывается в социальных ритуалах, не преследует цели обучить, приготовить человека ко встрече с суровой реальностью, архаический ритуал, будь то инициаторное испытание или ритуальное жертвоприношение, является суровой необходимостью культуры, выстроенной в логике обмена, дара, растраты. Подобно тому как неправильно оценивать одну этику с точки зрения другой, так же невозможно механически перенести, вырвав из контекста, элемент жертвенного энтузиазма. Последовательное формирование патриотического героизма неизбежно должно упираться в «навыки» самопожертвования, находящиеся почти в параллельных вселенных с такими институциями, как ювенальная юстиция и комитет по защите детства и т. п. Так что, несмотря на небывалый рост запросов в яндекс-поисковике за последний год, истории про пионеров-героев — не более чем экзотика, патриотическая ностальгия, ведь культура самопожертвования утрачена прежде всего на уровне техник тела, не говоря уже о том, что отсутствуют специфические социальные контексты. Сравнивая современные и советские стратегии воспитания, мы должны помнить, что сталкиваемся не просто с двумя различными типами педагогик, мы имеем дело с разными образами ребенка, в основе которых лежат две различные социальные логики. Без специфического воспитания, буквально муштрующего тело индивида23, переключая его повседневное существование из зоны индивидуального в зону коллективного (массовые мероприятия, строевые подготовки, детские лагеря с линейками и речевками и т. п.), без ритуального отыгрыша героической смерти невозможно получить столь концентрированный жертвенный энтузиазм, с ка-
22 Очевидно, что архаический ритуал и культ пионера-героя не равны по структуре. Всякий культ тоталитарного общества вариативен и преследует дополнительные цели, помимо собственно ритуальных еще и идеологические. Что в свою очередь возможно лишь в ситуации борьбы идеологий.
23 3десь мы должны помнить, что любая техника тела сопряжена со специфическими психологическими установками. Немаловажную роль в формировании жертвенного энтузиазма играет коллективная суггестия, например. Психологи, изучающие поведение детей традиционных культур, отмечают, что встреча ребенка с болью может быть ритуализирована и тогда психика буквально обучается формировать квазианас-тетические механизмы, которые, с одной стороны, принадлежат телу, с другой, являются продуктом культуры.
ким мы можем столкнуться в 50-70-е24 годы в СССР. Здесь уже упоминалось две парадигмы: романтическая и утопическая. Конечно, образ пионера-героя востребован именно утопической моделью воспитания, но при анализе образа пионера не стоит исключать элементы архаической логики жертвоприношения, да и элемент романтической педагогики, безусловно, свойственен формированию жертвенного энтузиазма.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Балина М. Литературная репрезентация детства в советской и пост-советской России // Детские чтения. Вып. 1, 2012. URL: http://detskie-htenia.ru/index.php/journal/ article/view/4 (дата обращения: 10. 06.2015).
2. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. — Москва : Добросвет, 2000.
3. Гайдар А. Сказка о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове // Военная тайна / А. Гайдар. URL: http://modernlib.ru/books/gaydar_arkadiy/voennaya_tayna/ read (дата обращения: 06. 07. 2015).
4. Детские чтения. Т. 3. № 1(2013). Детская литература и идеология. URL: http:/ /detskie-chtenia.ru/index.php/journal/issue/view/3 (дата обращения: 10. 05.2015).
5. Димке Д. Практики построения личности в утопических сообщества. URL: http:/ /postnauka.ru/longreads/43232 (дата обращения: 12. 06.2015).
6. Димке Д. Ребенок-ангел vs ребенок-герой: некоторые замечания по антропологии педагогики // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. — 2012. — № 1(17).
7. Жертвоприношение в архаике: атрибуция, назначение, цель : сб. науч. тр. семинара «Теория и методология архаики» / под ред. М. Ф. Альбедиль, Д. Г. Савинова. — Санкт-Петербург : МАЭ РАН, 2012. — Вып. V. — 180 с.
8. Иваненко Е. А., Корецкая М. А, Савенкова Е. В. Архаическое и современное тело жертвоприношения: трансформация аффектов // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». — 2012. — № 2 (12). — С. 17—41.
9. Корецкая М. А. Парадоксы христианской теологии власти: монотеизм и амбивалентность сакрального // Mixtura verborum' 2014: жизнь в параллельных мирах. Философский ежегодник. — Самара, 2015. — С. 97—134.
10. Леонтьева С. Г. Кто шагает дружно в ряд? // Живая старина. — 2005. — № 4. — С. 27—31.
11. Леонтьева С. Г. Литература пионерской организации: идеология и поэтика : автореф. ... канд. филол. наук. — Тверь, 2006. URL : http://geum.ru/aref/4934-3-ref.htm (дата обращения: 02. 06.2015).
12. Леонтьева С. Г. Пионер — всем пример // Отечественные записки. — 2004. — № 3. — С. 249-259; Леонтьева С. Г. Жизнеописание пионера-героя: текстовая традиция и ритуальный контекст // Современная российская мифология. — Москва, 2005. С. 89-123.
13. Лиханов А. А. Боря Цариков. Серия «Пионеры-герои». — Москва : Малыш, 1980.
14. Набатов Г. О. Зина Портнова. Серия «Пионеры-герои». — Москва : Малыш, 1980.
15. Надеждина Н. Лара Михеенко Серия «Пионеры-герои». М. : Малыш, 1980 .
16. Пушкарев Г. М. Пионер Павлик Гнездилов // Тайга расскажет: повесть. — 2-е изд. — Новосибирск : Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1979.
24 Жертвенный энтузиазм, бесспорно, не был абсолютным. Уже в 60-е появился огромный пласт пионерского (низового) фольклора, высмеивающего избыточно суггестивные практики и идеализацию обычного пионера-ребенка. Но наличие подобного фольклорного пласта скорее подтверждает, нежели опровергает смысл и назначение пионерских ритуалов.
