CC BY
334
УДК 316.4
Басалаева Ирина Петровна
Basalaeva Irina Petrovna
старший преподаватель кафедры истории Новокузнецкого института (филиала) Кемеровского государственного университета тел.: (3843) 77-60-54
senior lecturer of the chair of history, Novokuznetsk Institute (affiliate) of Kemerovo State University tel.: (3843) 77-60-54
КРИТЕРИИ ФРОНТИРА: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ
CRITERIA FOR FRONTIER: STATEMENT OF THE PROBLEM
Аннотация:
The summary:
Статья проблематизирует современное состояние фронтирной концепции, применяемой к анализу социокультурной динамики в Сибири. Описаны затруднения историографической модели фронтира, поставлен вопрос об определении критериев фронтира. На материалах сибиревед-ческих нарративов выявлена группа «объективных» характеристик фронтирного комплекса.
This article is raising a problem of a current state of frontier theory applied to the analysis of social-cultural dynamics in Siberia. Difficulties of historiographic frontier model are described. Author brought the attention to the question on definition of frontier’s criteria. On the materials of Siberia-study narratives the group of “objective" characteristics of a frontier complex is revealed.
Ключевые слова:
фронтир, социальная динамика, сибиреведение, историческая регионалистика.
Keywords:
frontier, social dynamics, Siberian studies, historical regionalism.
Граничность как феномен пространственно вмещенного социального бытия довольно поздно стала предметом социально-философской рефлексии. Между тем изучение онтологии граничности имеет ключевое значение не только для полноценного анализа социальной динамики, самое постулирование которой возможно лишь в ходе дифференцирующей работы с социальной статикой, но и для понимания любого социокультурного феномена (культурной системы в целом либо ее компонентов), который всегда обладает пространственной и темпоральной проекцией. Исторически засвидетельствованные формы социальности, вмещенные в то или иное локальное социокультурное пространство, изучаются сегодня такими областями гуманитарного знания, как реабилитированные в ходе постсоветской трансформации науки парадигма колонизации, исторический компаративизм и сибирский регионализм, а также активно формируемые субдисциплинарные пространства империо-логии, постколониальных исследований и ориентализма, дискурса внутренней колонизации, регио-нологии, урбанологии, социальных исследований границ, трансграничности, приграничности, новых границ и так называемой новой европейской периферии. Несмотря на смысловую смежность всех этих исследовательских подходов в части описания особенностей социальной динамики, в дисциплинарном отношении они остаются разобщенными. При этом одним из важнейших полей отечественного междисциплинарного исследования граничности стала фронтирная концепция.
Понятие «фронтир» разработано в англоязычных реконструкциях истории европейской колонизации. В отечественной гуманитаристике популяризация фронтирного дискурса сопряжена с преодолением методологического кризиса в постсоветской науке и становлением нового исторического видения, реинтерпретирующего идейный ландшафт парадигмы колонизации. Концепция фронтира оценивается как «точка роста» постсоветского социально-исторического знания, хотя однозначного решения вопроса о ее применимости к российскому (прежде всего сибирскому) материалу на сегодняшний день нет. Это не единственное ограничение фронтирных исследований. Затруднения возникают в связи с попытками «приземлить» очевидно междисциплинарную концепцию на конкретноисторический материал. В узкоспециальном применении фронтир тематизируется на историческом прошлом (исключения крайне редки), без содержательного анализа «фронтирного шлейфа» в новейшей истории Сибири и без выхода к социально-философским обобщениям. Само понятие «фронтир» недостаточно концептуализировано: в большинстве имеющихся работ оно как нечто самоочевидное вообще не определяется либо определяется не вполне понятийно; имеющиеся «типологии» фронтира выполнены с превышением меры метафоричности и вне единого основания. Внутринаучная полемика по теоретическим аспектам концепции бедна. Все это существенно препятствует пониманию фронтира как внутренне целостного социального процесса, зафиксированного в исторической событийности и детерминированного особенностями пространства разворачивания социального действия. Наконец, вопросы локализации фронтиров в исторической ретроспективе и идентификации фронтирных регионов в «теле» постсоветского ландшафта глубинно связаны с центральной неразрешенной проблемой - отсутствием четких критериев фронтира.
Данная работа имеет целью наметить контуры возможного реестра маркеров фронтира. Мы исходим из тезиса, что фронтир - это не территориальный, а ландшафтный феномен; это процесс и результат социального конструирования реальности, в связи с чем его представленность имеет непосредственное отношение к ментальной сфере. В предлагаемом перечне черт фронтира не осуществляется их различение в хронологическом и пространственном (региональном) отношении: для нас важно выявить сами эти черты, которые мы подразделяем на группы конкретноисторических и культурно-символических признаков. Деление условное, но в целом оно соответствует сложившейся исследовательской практике, в которой, однако, инвентаризация критериев фронтира в качестве задачи не ставилась. Ниже эксплицированы основные компоненты группы конкретно-исторических («объективных») черт фронтира.
Этнокультурная неоднородность групп (и позднее закрепляемых за ними территорий), входящих во фронтирное взаимодействие - фронтирующих групп, исторически сопряженных благодаря возникновению «подвижной границы». Их этническая, конфессиональная, хозяйственная гетерогенность обычно фиксируется неравными социокультурными («цивилизационными») статусами. Одна из этих групп (доминантная) имеет отношение к «имперской» (то есть ориентированной на территориальную экспансию и господство, на присвоение «права владеть пространством») государственности и демонстрирует культуртрегерские амбиции. Вторая сторона идентифицируется в эволюционистской системе координат - как «примитивное общество» [1, с. 14], нуждающееся в цивилизующем влиянии. В ситуации сибирского фронтира речь идет в широком смысле о столкновении оседлого и кочевого миров, что было очевидно уже для евразийцев с их идеей о «борьбе леса и степи». В теоретикогеографическом смысле данные очаги являются «чистыми классами» (и одновременно ареалами), между которыми лежит собственно фронтир как «пространственная переходная зона» [2, с. 26-27]. Фронтир все чаще рассматривается как контактная или маргинальная зона (термин заимствован из исторической антропологии).
Неравная численность фронтирующих групп: изначально значительно меньшая у доминантной группы, позже у коренных этносов. Численность всего военно-служилого населения в Западной Сибири составляла в 1626/1627 г. 1 997 чел., тогда как только одних «кыргыз» насчитывалось около 15 000 мужчин, то есть воинов [3, с. 14], в 1699 г. - 4 226 чел. (данные без учета служилых татар). Такой военный дисбаланс способствовал неадекватно завышенным оценкам степени опасности аборигенов со стороны пришлого населения, что сегодня стало предметом изучения курганских историков. На территории Западной Сибири русские начали преобладать только с нач. XVIII в. [4, т. 2, с. 239].
Амбивалентно-конфликтное взаимодействие фронтирующих групп. Военная экспансия является исходным способом закрепления фронтирной территории за более статусной группой, сама же территория долгое время сохраняет военно-стратегическое значение. Факты «приграничного сотрудничества» между членами фронтирующих групп многочисленны, однако сутью фронтира остается именно экспансия, в американских документах XVII в. обозначаемая как «всеобщая война». Отсюда типичное для Сибири военно-административное управление - милитократия [5, с. 142].
Изначальная гендерная диспропорция в доминантной фронтирующей группе, способствующая метисации. Ситуация фронтира имеет ярко выраженный маскулинный характер. Демографический императив фронтира для экспансирующей группы - недостаток женщин собственного этноса.
Дальнейшая социокультурная и этническая ассимиляция фронтирных групп. Не только фронтирсмен «преобразует дикую местность», но и «дикая местность подчиняет себе колониста». Один из ярких примеров подобного влияния на уровне социальных стратегий - практика материального поощрения жителей американских колоний за скальпы, добытые в бою с индейцами. Одна из жительниц Хейверхилла получила свои 50 фунтов стерлингов за трофеи в десять скальпов [6, с. 15, 48, 64]. Хотя для сибирского фронтира характерна более органичная интеграция инородцев, нежели в случае фронтира американского, полной ассимиляции все-таки не произошло. Наибольшей степенью смешения характеризуется население северных (арктических и субарктических) широт Восточной Сибири. Южная Сибирь, несмотря на уже 400-летнюю историю взаимоотношений русского и аборигенного населения, до сих пор остается регионом, тяготеющим к статусу инокультурной периферии, с выраженной этнокультурной поляризацией, которая особенно актуализировалась после перестройки в связи с процессами этнической мобилизации. В этническом котле фронтира может возникнуть и новая этнокультурная общность (американцы, австралийцы, канадцы; вопрос о сибиряках дискутируется уже более ста лет).
Маргинальное («окраинное», «украинное») геополитическое расположение фронтирной территории, удаленность от мировых центров и от зон устойчивого исторического влияния европейской цивилизации. Окраина, край - типичные номинации Сибирской страны в имперском дискурсе. Как правило, фронтирная зона так и не становится полноценным Центром (в терминологии В.Л. Ка-ганского), но компенсирует это претензиями на символическую «центральность» места (зачастую обоснованными).
Отсутствие четких границ - как государственных, так и внутренних. Семиотическая периферия вообще зыбка, но особенно это характерно для южных территорий Западной Сибири, где внешние округа имели только северную границу. Длительное время фактически не имели фиксиро-
ванных южных границ и другие регионы юго-западной Сибири. Так, казахские степи на протяжении всего XVIII в. не рассматривались как часть Российской империи и оставались проблематичной территорией в XIX в. Оформление русско-китайской границы произошло только в середине XIX в.
Квазиграничность (наличие «естественных пограничных рубежей», зонирующих пространство фронтира). Горы, леса, большие реки, моря - эти естественные рубежи являются своего рода центрами притяжения фронтира. Зональность фронтира работает не в безличном идеальнопустом пространстве, а на сложном поле уже имеющихся зон, - например, созданных пространственным размещением хозяйственных и сакральных (ритуальных) площадок коренных этносов, почвеннорастительных зон, оротектонических поясов и т. п. Но прежде всего - физико-географических провинций, каковые и были идентифицированы классиками географии прежде любых иных вариантов районирования. Фронтир - это взаимодействие зональных систем.
Центрирование фронтирной зоны очагами «городской жизни». Фронтирные территории структурируются не столько демаркацией границ, сколько собиранием территорий путем создания локальных эпицентров имперского влияния в виде военно-административных пунктов. Постройка первых поселений в виде именно городов, имевших первоначально ярко выраженный военный характер, - хрестоматийно известный признак раннего русского присутствия в Сибири. Города окружены зональным полем - «как бы полем тяготения, в котором могут быть найдены силовые линии, вычислена напряженность поля и работа его сил» [7, с. 67].
Де-факто колониальный статус территории. Фронтирные регионы преодолевают свое пограничное (колониальное) состояние, если становятся частью метрополитенских районов». Однако аграрно-сырьевой характер развития экономики, слабое ее включение в рыночные отношения, неэквивалентный товарообмен между метрополией и колонией - все это делало и делает Сибирь аграрно-сырьевым придатком европейской России, внутренней экономической колонией, интересы которой противопоставлены интересам Москвы (данная проблема впервые резко была поставлена в работах областников).
Отсутствие теоретически осмысленной целенаправленной региональной политики.
Данную характеристику можно адресовать не только управлению Сибирью, но и управлению Россией в целом, которому свойственна управленческая дискретизация, обусловленная разрывностью ткани российской истории. Однако сибирский материал в этом отношении наиболее показателен. Авторитетный специалист в области имперской политики России А.В. Ремнев резюмирует, что самодержавие так и не смогло выработать четко очерченного правительственного курса по отношению к Сибири. Это констатировалось и в начале ХХ в., это же очевидно и сегодня.
Номинальный характер государственной власти - без реальной возможности полного контроля над территорией фронтира. Большинство отечественных и зарубежных исследователей сходятся в мнении о решающей роли правительства в управлении колонизуемой окраиной, но неполная подконтрольность ему сибирских и вообще центральноазиатских «новообретаемых» территорий долгое время сохраняется. Административная деконцентрация компенсировалась злоупотреблением «централизационными инструментами» (частым введением прямого управления из центра). Управление Сибирью всегда было жестко централизованным, а работы по «теории управления» этой громадной территорией обосновывали для Сибири невозможность без поддержки центра осуществлять самостоятельное административное, социальное и экономическое формотворчество.
Отличие системы управления от таковой в метрополии, рыхлость административноуправленческой структуры вплоть до «незначительности» административного аппарата. При колоссальных размерах империи невозможно было ни укомплектовать, ни профинансировать многочисленную армию «навозной», как говорили в Сибири, бюрократии. Неразвитость коммуникаций в тысячеверстных пределах Сибири провоцировала низкую обеспеченность действий местных органов управления и самоуправления соответствующей правовой базой. Кроме того, система не имела возможности контролировать ситуацию в режиме реального времени и зачастую вынуждена была действовать «на опережение», что касалось прежде всего отношений с кочевым окружением сибирских городов. Проблемы с законом и управлением в Сибири существовали всегда, что подтверждается фактами регулярных обструкций сибирских губернаторов и «сысков» против сибирских воевод (в которых правительство практически ни разу не встало на сторону «управленца»).
Компрадорская по своей сути «местная» элита-нерезидент (представляется удачным введенное Д.Я. Резуном и М.В. Шиловским понятие еврорусская буржуазия). Фронтир - нежелательное место для жизни столпов общества. Историки констатируют, что практически никогда «элитные и образованные слои... дворянство и чиновничество - не спешили задержаться в Сибири: присланные из Москвы воеводы, хорошо «прокормившись» в сибирских городах, спешили обратно за Урал, а некоторые губернаторы правили Сибирью вообще из петербургских кабинетов» [8, с. 12]. Как пишут Д.Я. Резун и М.В. Шиловский, «влияние еврорусского капитала на Сибирь было прямым и непосредственным, и более гнетущим», чем в Америке. Представители «местного» крупного капитала зачастую не живут на территории своих холдингов и сегодня, продолжается также вывоз капитала.
«Административное бесправие» и произвол. Индивидуализм фронтира приводит к определенной «небрежности в отношении к государственным делам», которая в Сибири известна по извечным проблемным ситуациям в административном управлении. Среди сибирских управленцев всегда
преобладали выходцы из европейской России, не связанные с интересами места, не контролируемые местным населением, рассматривающие «сибирскую службу» как инструмент личного обогащения.
Более высокая, чем в метрополии, степень горизонтальной и вертикальной мобильности, несформированность постоянного (местного) населения. Жизнь на границе воспитывает постоянную готовность к смене места. Американцами жизненный путь вообще рассматривается как цепь «фронтиров», и человек не должен бояться сниматься с места, если в другом месте он может обрести новые возможности. При этом физическая мобильность - это лишь проявление социальной мобильности. Но то, что может считаться общим правилом для Америки, вряд ли является таковым для России с ее травматичным опытом принудительных миграций. В современной ситуации бывшие фронтирные территории (точнее, перешедшие в новое фронтирное состояние), к каковым относится юго-западная Сибирь, одной из серьезных социально-демографических проблем имеют отток населения и особенно молодежи - следствие несформированности региональной идентичности.
Выявление типичных характеристик фронтира, произведенное с опорой на материалы фрон-тирных нарративов (исторических источников, историографических работ, литературных произведений и др.), осуществлено здесь впервые и должно стать основой дальнейших разработок по уточнению компонентной трактовки понятия «фронтир». В данной статье выполнена экспликация существенных содержательных черт понятия «фронтирный комплекс», относящихся к группе так называемых «объективных», доступных фиксации исторической методологией признаков.
Ссылки:
1. Тернер Ф.Дж. Фронтир в американской истории. М., 2009.
2. Родоман Б.Б. Территориальные ареалы и сети. Очерки теоретической географии. Смоленск, 1999.
3. Сибирский плавильный котел: социально-
демографические процессы в Северной Азии XVI -начала XX века: сб. науч. ст. / отв. ред. Д. Я. Резун. Новосибирск, 2004.
4. Шерстова Л.И. Факторы обострения межэтнических отношений Сибири начала XX века // Исторический опыт хозяйственного и культурного освоения Сибири. Барнаул, 2003. С. 236-242.
5. Туровский Р. Бремя пространства как политическая проблема России. Какая территориальнополитическая модель в наибольшей степени соответствует особенностям российской географии? // Логос. 2005. № 2. С. 124-171.
6. Тернер Ф. Дж. Указ. соч.
7. Родоман Б. Б. Указ. соч.
8. Сибирский плавильный котел.
References (transliterated):
1. Terner F.J. Frontir v amerikanskoy istorii. M., 2009.
2. Rodoman B.B. Territorial'nye arealy i seti. Ocherki teoreticheskoy geografii. Smolensk, 1999.
3. Sibirskiy plavil'niy kotel: sotsial'no-demograficheskie protsessy v Severnoy Azii XVI - nachala XX veka: col. of sci. art. / ex. ed. D. Y. Rezun. Novosibirsk, 2004.
4. Sherstova L.I. Faktory obostreniya mezhetnicheskikh otnosheniy Sibiri nachala XX veka // Istoricheskiy opyt khozyaystvennogo i kul'turnogo osvoeniya Sibiri. Barnaul, 2003. P. 236-242.
5. Turovskiy R. Bremya prostranstva kak politicheskaya problema Rossii. Kakaya territorial'no-politicheskaya model' v naibol'shey stepeni sootvetstvuet osoben-nostyam rossiyskoy geografii? // Logos. 2005. No. 2. P. 124-171.
6. Terner F. J. Op. cit.
7. Rodoman B. B. Ukaz. soch.
8. Sibirskiy plavil'niy kotel.
