CC BY
241
ИСТОРИЯ РОССИИ
УДК 947: 332
В. В. Волков КРЕСТЬЯНСКАЯ РЕФОРМА 1861 ГОДА
в экономическом и социокультурном ИЗМЕРЕНИЯХ
Излагаются экономические и социокультурные причины и условия формирования российской модели аграрных преобразований середины XIX века и характеризуется ее влияние на последующее развитие аграрного сектора страны.
The article investigates economic, social and cultural reasons as well as the conditions for the formation of the Russian model of agrarian reforms in the middle of the XIX century and their influence on the further development of agriculture in the country.
Развертывание модернизации аграрного сектора России обусловливалось тем драматическим положением, в котором оказалась самодержавная власть в середине XIX века. Сложившуюся ситуацию проясняют бурные правительственные и общественные дебаты об освобождении крестьян, проходившие в то время. Они затронули целый круг проблем: предпочтение и сочетание в будущем аграрном строе России крупного и мелкого типов хозяйства, дилемма экономического прогресса и социальной стабильности, выбор между фритредерством и принципом правительственной регламентации хозяйственной жизни, эволюция от общинного к личному крестьянскому землевладению, становление института частной собственности, порядок и принципы освобождения крестьян [1, с. 45].
Ход дискуссий предопределялся основополагающим тезисом о недопустимости превращения крепостных в настоящих рабов, в частную собственность хозяев, так как этому препятствовал более высокий по сравнению с XVIII столетием уровень нравственной и социальной жизни общества. «Поэтому, — как писал В. В. Леонто-вич, — оставалось только два пути: или надо было восстановить старый крепостной строй, а с ним и общественно-правовой характер отношений между крестьянами и дворянами, или провести в жизнь так называемое освобождение крестьян, то есть надо было перерезать существующие связи между крестьянами и помещиками» [2, с. 146]. Первый путь означал автоматическую утрату дворянством гражданской свободы, дарованной ему Жалованной грамотой 1785 года, и, следовательно, остановку всей революционной модернизации страны. Движение в этом направлении было равносильно самоубийству, и поэтому оставался только единственно возможный второй вариант, хотя и он был небезупречен с точки зрения
15
Вестник РГУ им. И. Канта. 2007. Вып. 12. Гуманитарные науки. С. 15—20.
16
формального толкования либеральных ценностей, и в первую очередь понимания права собственности.
В ходе осмысления путей будущей крестьянской реформы выдвигались различные проекты и формировались принципиальные позиции.
Обязательно следует назвать самые крайние предложения, поступившие в тайные комитеты по крестьянской проблеме еще в период царствования Николая I и тогда же отклоненные как неприемлемые: «с одной стороны, личное освобождение крестьян без передачи им земли, с другой стороны, отобрание земли у дворян для наделения ею крестьян» [2, с. 146]. И то, и другое представлялось невозможным по социально-политическим и моральным соображениям. Кроме того, любой решительный шаг в одном из этих направлений грозил разрушить сложную идеологическую конструкцию самодержавия, опорой которой стали две на первый взгляд взаимоисключающие мифологемы: о царе-батюшке, радеющем за крестьянскую Правду, и государе-императоре — защитнике и глашатае интересов дворянства, то есть тех, кто в XVI—XVII веках называл себя «всей землей» [1, с. 57—58; 9, с. 252—266].
В преддверии реформы спор велся уже между двумя моделями переустройства земельно-правового режима. Патерналистская модель, основанная на принципах неприкосновенности помещичьей собственности на землю и корпоративной ответственности за административный порядок в имении, трудовую занятость земледельческого населения и эффективность аграрного хозяйства, была детищем аристократической оппозиции реформам [3, с. 35—80]. Однако большинство помещиков ориентировалось на формулу переустройства, которую современники часто характеризовали словом «развязка», то есть разведение двух сословий в экономическом и правовом отношениях.
Курс на «развязку» находился в русле официальной политики [4, д. 354, л. 7] и стал возможен в силу особенностей дворянского правосознания, которое хотя и воспринимало землю как частную собственность, но все же рассматривало ее отчуждение как нечто законное по сравнению с ограничением права собственника распоряжаться своей собственностью [2, с. 195]. Эти обстоятельства не могли не вызвать в дворянской среде некоторой обеспокоенности по поводу перспектив правительственной регламентации поземельных отношений при удержании за помещиком крепостнических обязанностей. В результате произошел резкий смысловой сдвиг в видении земельной собственности [1, с. 152]. Таким образом, дворяне добивались укрепления частной земельной собственности, которой можно было бы распоряжаться по личному усмотрению, но в их представлениях создание этой собственности больше связывалось с решениями благодетельной и щедрой власти, чем с индивидуальными усилиями владельцев. Это приводило к завышенным надеждам на предпринимательские успехи после «избавления» от крестьян. На самом деле «радостный сельскохозяйственный апофеоз» [6, с. 308] был неуместен на фоне неподготовленности землевладельцев к буржуазным преобразованиям в деревне.
Крепостнический режим превращал помещика не столько в хозяйствующего землевладельца, сколько в организатора крестьянского труда и поэтому лишал конкретного и предметного наполнения идею земельной собственности как таковую. Помещик не мог придумать легальных способов распоряжения всей своей землей, независимых от способов распоряжения крепостными душами. Поэтому образ земельной собственности не имел в глазах дворянства яркой эмоциональной окраски. Оно рассматривало себя скорее в роли ду-шевладельцев, чем землевладельцев [1, с. 47]. Причем это имело место несмотря на то, что крестьянские хозяйства и дворянские имения в большинстве случаев не были полностью разъединены друг от друга как производственные единицы и поэтому образовывали специфическую земельную систему «латифундия — надел» [5, с. 88— 89]. Она включала общие земельные и лесные угодья, водные и иные ресурсы, чересполосное хозяйство.
«Развязка» мыслилась поместным дворянством только как выкупная операция, так как «земля, которой пользовались крестьяне до 1861 г., была признана полной собственностью помещиков» [7, с. 390]. Власть же попросту проигнорировала ту часть правосознания крестьян, согласно которой земля всегда была царской, то есть государственной. Царь, согласно этим представлениям, отдавал землю крестьянам, а затем предоставлял крестьян с землей дворянам для того, чтобы те могли служить царю. Пойдя наперекор крестьянскому правосознанию в вопросе легитимности права помещиков на землю, власть, как ей казалось, нашла с ним компромисс (хотя и весьма незначительный): разработчики реформ признавали за крестьянским сословием его право на присвоение усадебной и надельной земли как неотъемлемый сословный атрибут, хотя форма присвоения (полная собственность, владение или пользование) зависела от бюрократической интерпретации. Несмотря на попытку законодателя в статьях 33, 37 Общего положения и 159, 165 Положения о выкупе подчинить условия собственности для крестьян всеобщему российскому гражданскому праву, то есть положениям 10 тома Свода законов Российской империи, со временем распространилось и стало господствующим мнение о том, что собственность крестьян на землю принципиально отличается от собственности на землю других сословий. Согласно такому пониманию, земля, предоставляемая крестьянам, является имуществом, которое дается им для решения государственной задачи, то есть для того, чтобы обеспечить их существование именно как крестьян [2, с. 201].
Желание закрепить сословный статус крестьян через предоставление им земли выступало инструментом противодействия весьма распространенным опасениям и страхам перед мобильностью юридически свободного крестьянства и распадом однородной крестьянской массы. Поэтому в осмыслении крестьянского права земельной собственности возобладала парадигма «крепости» крестьян надельной земле в идеологическом обрамлении мифа об исторической нерасторжимости земледельца и почвы [1, с. 150—151; 3, с. 312].
17
18
Тем самым реформаторы не сумели (или не захотели) выработать единой надсословной концепции частной земельной собственности. Уже на ранних стадиях законотворчества был упущен шанс опереться на целостное, свободное от категории сословности представление о частной земельной собственности. В своем качестве землевладельцев помещик и крестьянин виделись реформаторам сосуществующими в разных правовых пространствах.
В предоставлении крестьянам права присвоения земли большую роль сыграли финансовые задачи выкупной операции, которые поначалу порождались поиском путей спасения казенных банков, поставленных на грань банкротства массовым отливом вкладов, а затем приобрели более комплексный и стратегический характер. Выкуп, раньше или позже, закреплял за помещиками и крестьянами их функциональные свойства: за первыми — держателя долгосрочных ценных бумаг и получателя рантьерского дохода, а за вторыми — заемщика казны и плательщика процентов по государственным кредитным обязательствам [1, с. 136]. Все это привело к тому, что ввиду необходимости выплачивать выкупные платежи и проценты за ссуду государству зависимость от него бывших помещичьих и удельных крестьян в экономическом отношении даже увеличилась по сравнению с дореформенным периодом [7, с. 391]. Выполнить финансовые задачи было легче, переведя крестьян на положение должников казны целыми селениями с коллективным ручательством за долговые взносы.
Царизм, начав в деревне буржуазную модернизацию в феодальнокрепостнической оболочке [8, с. 63—64], вынужден был искать и соответствующее идеологическое обоснование. Оно было найдено в построении дуалистической мифологемы: с одной стороны, перед нами мудрый законодатель, неуклонно и беспристрастно проводящий реформы на фоне исторически сложившейся реальности, а с другой — любимый монарх и отец, который дает щедрый дар и осчастливливает обожающих его поданных, чем устраняет все межсословные раздоры. Вполне понятно, что без некоторых шагов навстречу крестьянству вся эта помпезная конструкция могла рухнуть.
По всей видимости, реформаторы в определенной мере осознали, что вектор истории пошел в обратном от авторитарного идеала направлении. Если образованное общество в целом основным ориентиром избрало либеральные ценности, то рост утилитаризма, самосознания, активности крестьянства парадоксальным образом приводил к тому, что оно отслаивалось от государственности, буквально отпихивалось от нее, пытаясь построить свою жизнь на принципах догосударст-венности. На повестку дня встал вопрос о новом идеале, гибридном по своей структуре, так как он включал в себя в качестве своих ипостасей исходные нравственные идеалы, различие между которыми этот конечный идеал и должен был скрыть. Такими ипостасями явились вечевой и либеральный идеалы, взятые в усеченном одностороннем виде с определенным уровнем взаимонедопонимания и взаимного страха и с нападками со стороны носителей классических идеалов. Следовательно, такой гибридный идеал мог существовать лишь тогда, когда разли-
чия двух его сторон не достигали некоторого порогового состояния. А это стало возможным только благодаря напряженной социальной и психолого-идеологической деятельности правящей элиты по созданию такой конструкции, которая, опираясь на некоторую культурную потребность общества в интеграции, «отводила глаза» от реального раскола и строила его иллюзорный образ [9, с. 254—257]. Ярким примером воплощения созданного гибридного идеала явилось отношение общественного сознания к Манифесту 19 февраля 1861 года. Характеризуя его в своей докладной записке, губернатор Могилевской губернии контр-адмирал Зарин писал, что манифест принят в Могилевской губернии в целом со спокойствием: «Помещики... Положением... довольны: многие из них открыто высказываются, что ожидали гораздо больших усечений своим интересам, с другой стороны, крестьяне еще не могут понять своего будущего; в настоящем же они видимо ожидали больших льгот» [4, д. 342, л. 2].
Пальма первенства социально-психологической инженерии принадлежала знаменитым Редакционным комиссиям. Их продукт в своей идеологической части отразил не только социокультурную инверсию, но и ту депрессивную модель сельскохозяйственного регулирования, которая утверждалась в России. Причины этого выбора обусловливались противоречиями социально-экономического развития России в Х^П—ХК веках.
В их ряду наиболее существенным был разрыв между городом и деревней не только по уровню, но и во многом по направленности исторической эволюции. Если город, оправившись от всплеска авторитаризма петровского времени, в целом стал развиваться по пути рыночной экономики, втягивая Россию в мировой рынок и обеспечивая расширение индивидуальной свободы и прав человека, то в деревне дело обстояло гораздо сложнее. Там под давлением крепостничества наблюдался скрытый отход от тех частновладельческих тенденций в области развития крестьянского права на собственность, которые наметились в некоторых регионах в XVII веке [10, с. 41—66].
Режим крепостничества приводил к резкому увеличению объема земледельческих работ, особенно в связи с развитием барщинного хозяйства. Это обстоятельство стимулировало усиление жизнедеятельности общины — единственного инструмента, способного при дефиците рабочего времени стать гарантом интересов не только крестьян, но в конечном итоге общества в целом. Наиболее эффективным средством выживания общинников на владельческих землях стал переход к передельно-уравнительной практике. В течение XVIII века к передельной общине переходят и государственные крестьяне Севера, Урала, южной Украины, Европейской России, а в конце XIX века — сибирские крестьяне и донские казаки [7, с. 393; 11, с. 78].
Кроме исполнения уравнительно-передельной функции, община во владельческой деревне играла важную роль в регулировании внена-дельческого (оброчного, арендного) землепользования. Мир распределял оброчные земли по тяглам, брал с росчисти «подел в мир», мог перераспределить росчисти между дворохозяйствами.
19
20
Совершение поземельных сделок было не чуждо всем категориям крестьян: они передавали землю по наследству, делили, обменивали, продавали ее. Однако все эти операции носили подчиненный по отношению к общине характер, так как они лишь изменяли объем тягла и не выходили за пределы вотчины или поместья, а у черносошных крестьян — волости [12, с. 38]. В повседневной практике некоторых общин все же прорисовывалась тенденция к установлению потомственного владения усадебной, надельной и расчищенной землей. Однако преобладающее значение эти частнособственнические тенденции приобрели только в промысловых селениях [13, с. 316—317].
Итак, принятая в 1861 году модель аграрных преобразований производит впечатление запоздалого компромисса между различными векторами развития страны, интересами и мифологемами социальных групп. Для власти того периода она явилась, пожалуй, наиболее оптимальным вариантом преобразования российской деревни, что отнюдь не означает принципиальную невозможность существования других социальных альтернатив. Тем более что принятый верховной властью на вооружение проект оказался противоречивым разрешением возникших противоречий.
Список источников и литературы
1. Долбилов М. Д. Земельная собственность и освобождение крестьян // Собственность на землю в России: История и современность / Под общ. ред. Д.Ф. Аяцкова. М., 2002.
2. Леонтович В.В. История либерализма в России. 1762—1914. М., 1995.
3. Христофоров И.А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам. Конец 1850 — середина 1870-х гг. М., 2002.
4. Государственный архив Российской Федерации. Ф. 722. Оп. 1.
5. Гефтер М.Я. Многоукладность — характеристика целого // Вопросы истории капиталистической России. Проблема многоукладное™. Свердловск, 1972.
6. Салтыков-Щедрин М. Е. убежище Монрепо // Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 10 т. М., 1988. Т. 6.
7. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.). СПб., 1999. Т. 1.
8. Захарова Л. Г. Отечественная историография о подготовке крестьянской реформы 1861 г. // История СССР. 1976. № 4.
9. Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). Новосибирск, 1997. Т. 1.
10. Копанев А. И. Крестьяне Русского севера в XVII вв. Л., 1984.
11. Ковалевский М.М. Экономический строй России. СПб., 1899.
12. Горская Н. А. Собственность в феодальной России // Собственность на землю в России.
13. Александров В.А. Сельская община в России: XVII — начало XIX в. М., 1976.
Об авторе
В.В. Волков — канд. филос. наук, доц., Военно-морской инженерный институт (Санкт-Петербург), [email protected]
