CC BY
22СООБЩЕНИЯ И МАТЕРИАЛЫ
УДК 821.161.1
ГРНТИ 17.09
Т. В. Мальцева
Координаты «нижегородского текста» в автобиографических произведениях А. М. Горького
В статье представлен анализ способов презентации материалов по изучению локальных текстов в отечественном литературоведении. Проводится анализ автобиографических повестей А. М. Горького «Детство» и «В людях» в поисках координат «нижегородского текста» как яркого примера локального текста. Рассматриваются сакральные локусы (град Китеж), авторские урбанистические символы, а также оппозиция «мертвого» города и «живой» природы.
Ключевые слова: локальный текст, нижегородский текст, М. Горький, автобиографические повести, образ Нижнего Новгорода, природа.
Tatiana Maltseva
Coordinates of "Text of Nizhny Novgorod" in the Autobiographical Works by A. M. Gorky
The article presents an analysis of the methods of presentation of materials on the study of local texts in Russian literature. The analysis of A. M. Gorky's autobiographical novels "Childhood" and "In people" in search of the coordinates of the "Nizhny Novgorod text" as a vivid example of a local text is carried out. Sacred loci (city of Kitezh), author's urban symbols, as well as the opposition of the "dead" city and "living" nature are considered.
Key words: local text, Nizhny Novgorod text, M. Gorky, autobiographical novels, the image of Nizhny Novgorod, nature.
«Локальный текст» - это одна из самых популярных научных тем последнего времени, усиление интереса к которой связано, в том числе, и со сменой приоритетов современной российской идеологии. Поиск новой «русской идеи» актуализировал «малые» локальные идеи, что закономерно привело к научной рефлексии провинциального феномена и выразилось, в частности, в серии провинциальных конференций. Так, регулярными стали
© Мальцева Т. В., 2019 © Maltseva T., 2019
конференции «Провинциальный текст в русской художественной культуре» (Тверь), «Малые города России: проблемы истории и возрождения» (Переяславль-Залесский), «Дергачевские чтения. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности» (Екатеринбург), «Орловский текст российской словесности» (Орел), «Русская провинциальная культура: текст - миф - реальность» (Елец), «Нижегородский текст русской словесности» (Нижний Новгород) и многие другие.
Вслед за переросшими свой локус петербургским и московским и текстами русской литературы, с которых и началось изучение локальных текстов, общее исследовательское пространство создают сейчас пермский текст (начало изучение которого положено в книге Владимира Васильевича Абашева «Пермь как текст»), нижегородский текст (Виктория Трофимовна Захарова), тверской текст (Михаил Викторович Строганов), архангельский текст (Александр Николаевич Давыдов), орловский текст (Мария Владимировна Антонова), челябинский текст (Елена Валерьевна Милюкова), петрозаводский текст (Ирина Алексеевна Разумова), алтайский текст (Татьяна Григорьевна Черняева) и многие другие. Перспективы изучения локальных текстов видят все филологи как в области общей филологии, так и семиотики, текстологии, фольклора, краеведения и т.д.
Локальный текст являет собой совокупность разножанровых произведений разных периодов русской литературы, объединенных общими темами, образами, общей задачей презентации локуса как идейно-эстетического центра мировидение и писателя, и читателя. Локальный текст существует в единстве мифопоэтических, топографических и топонимических, ландшафтно-климатических и знаково-символьных составляющих.
Очевидно, что локальный текст создается несколькими путями.
1. Значимое место манифестируется в сакральных локусах, соответствующих описываемой территории, культуронимах, антропогемах (термин наш. - Т. М.), явленных в древнерусских и в фольклорных текстах, в устной городской субкультуре.
2. Локус репрезентируется в документальных и публицистических текстах, создаваемых урожденными жителями этого места - публицистами, краеведами, историками, показывающих своеобразие ландшафта, климата, быта, уклада, нравов и истории локуса.
3. Образ локуса создает художественная литература. Художественные тексты отражают культурные коды восприятия и презентации локуса и в
конечном счете создают сверхтекст с общим полем сюжетов, мотивов, образов, ассоциаций и аллюзий.
Воссозданный в совокупности этих текстов локус проецирует изобилие смыслов, продуцирует множество знаков культуры, социальной и природной жизни, порождает общий художественный код, нацеливающий на сопряжение знаков внетекстовой и текстовой реальности.
Направлений в исследовании локальных текстов намечается несколько, как и уровней изучения каждого текста, среди которых можно выделить семиотику имени, семиотику и геософию пространства, семиотику времени, семиотику быта.
Задача нынешнего этапа исследования локальных текстов - определение его типологических признаков, системы художественных координат, перевод совокупности топографических, пейзажно-климатических и этнографических характеристик территорий на знаково-символьный уровень, дающий основание для выделения локального сверхтекста.
В этом соообщении проводится анализ автобиографических повестей А. М. Горького «Детство» и «В людях» в поисках координат «нижегородского текста» как яркого примера локального текста.
Алексей Максимович Горький, волжанин по рождению, по праву является одним из крупнейших создателей «нижегородского текста»: именно на нижегородской земле молодые герои писателя начинают поиски своего пути. Лейтмотив горьковского мировидения нижегородского локуса в этих произведениях трагический - «свинцовые мерзости дикой русской жизни». Острота осознания писателем трагичности жизни мотивирована биографическими обстоятельствами: сиротством, юным возрастом, незащищенностью перед жизнью, которая «потекла быстро и густо, широкий поток впечатлений каждый день приносил душе что-то новое, что восхищало и тревожило, обижало, заставляло думать» [1, XV, с. 235].
У автобиографического юного героя нет четких представлений о нормальной и правильной жизни в силу отсутствия личного опыта, системного воспитания и обучения, практически нет проверенных инструментов оценки широкого потока событий, поэтому особую значимость приобретают эмоциональные, психологические, сенсорно-визуальные впечатления Алеши Пешкова, навеянные Нижним Новгородом и природой Волги.
В повестях автобиографического цикла создается сложнейшая многоуровневая система сопоставления впечатлений, которая помогает подростку делать выбор жизненного пути. Эта система включает:
рукотворные модели жизнеустройства;
социально-профессиональные модели жизнеустройства;
природное окружение.
Cюжеты автобиографических повестей строятся на бинарных оппозициях.
Во-первых, это бинарная оппозиция рукотворных моделей жизнеустройства: сад - пещера. Одна, благообразная, описана в первой части трилогии - повести «Детство». Центральный мотив рукотворной модели благообразного мира - это образ мира как райского сада. Образ воссоздан не в каноническом варианте, а в народном - в описании бабушки Алеши Акулины Ивановны, которая обладает интуитивным знанием о справедливом мире: «Сидит господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом; нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам божьим. А около господа ангелы летают во множестве, - как снег идет али пчелы роятся, - али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо, и обо всем богу сказывают про нас, про людей <...>. И так всё хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями <... >.
- Ты это видела?
- Не видала, а знаю!» [1, XV, с. 53].
В описании благообразного мира прочитывается и еще один мотив -рукотворного места обетованного, созданного человеческим помышлением и руками благолепного места спасения. Можно предположить наличие в этом мотиве отголоска легенды о граде Китеже как справедливом мире, открывающемся только тем, кто хочет получить истинное духовное знание. Китеж является частью нижегородского локуса.
Китеж рукотворен. «Легенда о граде Китеже» немногословна в описании святого города Большого Китежа: «<...> князь Георгий <... > приехал к озеру именем Светлояру. И увидел место то необычайно прекрасное и многолюдное; и по умолению его жителей повелел благоверный князь Георгий Всеволодович строить на берегу озера того Светлояра город, именем Большой Китеж, ибо место то было необычайно красиво, а на другом берегу озера того была дубовая роща» [2]. Необычайная красота места подчеркнута дважды, что особенно важно в условиях скупости древнерусской литературы на детали. Рукотворный город был невелик по размерам: «И город тот, Большой Китеж, на сто сажен в длину и ширину был, и была эта первая мера мала. И повелел благоверный князь Георгий еще сто сажен прибавить в длину, и стала мера граду тому в длину - двести са-
жен, а в ширину - сто сажен» [2, с. 217]. При пересчете на метры, учитывая, что сажень составляет примерно 2,1 м [3], размеры святого города составляют примерно 420 м х 210 м. Это вполне обозримая территория, на которой находилось три храма, и есть рукотворное место спасения.
История Китежа, место его нахождения известны Алеше - в частности, из рассказанной бабушкой истории о пустыннике Ионе, которого рыбак после суда с мачехой «отвел в далекий скит, /Что на светлой реке Керженце, /Близко невидима града Китежа... » [1, XV, с. 158]. В повести Алеша строит себе такое место защиты и спасения, в том числе и нравственного. Оно имеет все признаки рукотворного святого града: уединенность, красоту, благоустроенность, защищенность.
Интуитивно Алеша ищет себе укромное место в саду и переустраивает его: «В яме <... > лежал, спутавшись, поломанный снегом рыжий бурьян <...>. Мне сердито захотелось вырвать, выломать бурьян, вытаскать обломки кирпичей, головни, убрать всё грязное, ненужное и, устроив в яме чистое жилище себе, жить в ней летом одному, без больших. Я тотчас же принялся за дело <... > я обложил яму по краям, где земля оползла, обломками кирпичей, устроил из них широкое сиденье, - на нем можно было даже лежать. Набрал много цветных стекол и осколков посуды, вмазал их глиной в щели между кирпичами, - когда в яму смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как в церкви». Я всё устраивал и украшал жилище себе, <...> у меня стало совсем хорошо» [1, XV, с. 178].
Этому рукотворному укромному уголку противопоставлен другой мир - подземелье, которое во второй части трилогии строит двоюродный брат Алеши Саша, служащий в том же магазине, что и юный Пешков. Он обещает Алеше: «... когда в саду станет суше, я покажу тебе такую штуку - ахнешь!» [1, XV, с. 224]. В большой дыре под корнями дерева Саша устроил пещеру: «Она была довольно обширна, глубиною как внутренность ведра, но шире, бока ее были сплошь выложены кусками разноцветных стекол и черепков чайной посуды. Посредине, на возвышении, покрытом куском кумача, стоял маленький гроб, оклеенный свинцовой бумагой, до половины прикрытый лоскутом чего-то похожего на парчовый покров, из-под покрова высовывались серенькие птичьи лапки и остроносая головка воробья. <... > Острия огней наклонялись к отверстиям пещеры; внутри ее тускло блестели разноцветные искры, пятна. Запах воска, теплой гнили и земли бил мне в лицо. В глазах переливалась, прыгала раздробленная радуга. Все это вызывало у меня тягостное удивление...» [1, XV, с. 225-226].
Эти «укромные уголки», тайные убежища подростков противоположны во всем: одно открыто миру, другое скрыто под землей; хотя оба места украшены одинаково - разноцветными стеклами и черепками, но в одном из них стекла радужно горят, как в церкви, в другом «тускло» блестят разноцветные искры, и прыгает «раздробленная радуга»; одно обливает солнечный свет, другое освещает «синий свет» свечных огарков; в одном - сад, в другом - гроб для собственноручно убитого воробья; в одном убрано все грязное, там «чистое жилище» - в другом запах гнили; одно для жизни - другое для смерти; в одном «совсем хорошо», другое вызывает страх (курсив везде наш. - Т. М.). Все выделенные лексемы создают оппозицию живого (открытого, солнечного, радостного) и неживого (скрытого, страшного).
Подростки сравнивают свои убежища, свои миры. Алеше не нравится Сашина пещера. Саша ревниво восклицает: «Думаешь, у тебя в саду, на Канатной улице, лучше было сделано?». Я вспомнил свою беседку и уверенно ответил: «Конечно, лучше!» [1, XV, с. 226]. Образец «райской» пещеры Саши - это город, который видится Алеше «безобразным» и «грязным».
Во-вторых, это социально-профессиональные модели жизнеустройства, которые предоставляет город. В повести описано большое количество как будто случайных мест, где оказывался подросток для заработка или для обучения, - от магазина обуви до парохода. На самом деле, все эти многочисленные места отчетливо объединяются в три социально-профессиональные модели жизнеустройства: 1) подневольная, рабская, однообразная служба в замкнутых, закрытых местах («мальчик» в магазине обуви, «ученик чертежника» в доме бабушкиной сестры, «мальчик» в церковной лавке); на такую службу подростка устраивает обычно дед; с такой службы подросток всегда сбегает или она заканчивается драматически (обварил руки кипящими щами; служа «учеником чертежника», был избит и оказался в больнице); 2) служба в местах, где есть движение, часто сменяется народ, много впечатлений («посудник» на пароходе, десятник на ярмарке), но жизнь все равно однообразна; 3) дом бабушки и деда, где подросток зарабатывает «на воле» (он птицелов). Очень важно то, что в каждую из этих сред Алеша возвращается несколько раз: трижды к чертежнику - зятю бабушкиной сестры, два раза на пароход, три раза сбегает к бабушке. Эта частая смена мест обитания дает герою колоссальное преимущество: разнообразие жизненных впечатлений, почерпнутых «в людях», дает ему возможность сравнивать жизнь, создавать мнение о плохих
и хороших людях; возвращение «в одну и ту же воду» позволяет по-новому взглянуть на хорошо известное и знакомое.
Все места жизни «в людях» объединяет сквозной лейтмотив - негативная оценка окружающей жизни. Жизнь воспринимается подростком как «тягостная и скучная»; «раздражающая, неказистая и лживая»; «очень много обидного в жизни»; «жизнь вообще казалась мне бессвязной, нелепой, в ней было много явно глупого» [1, XV, с. 518]; «жизнь казалась мне все более скучной, жесткой, незыблемо установленной навсегда в тех формах и отношениях, как я видел ее изо дня в день» [1, XV, с. 335]; «скука, холодная и нудная, дышит отовсюду» [1, XV, с. 409].
Вывод героя очевиден: «Я не хочу жить такой жизнью ... Это мне ясно - не хочу» [1, XV, с. 409]. Выход у подростка только один - сбежать, чтобы не погибнуть. Направление побега одно: Алеша всегда возвращается к бабушке - там природа, воля, сама бабушка, мудрая и добрая. Бабушка как самое лучшее, что знал Алеша, ее занятия (сбор лесных даров) создают третью оппозицию природа - город как место обитания. Эта оппозиция создается на основе сенсорного восприятия, которое безошибочно позволяет подростку оценить место пребывания как хорошее или плохое. В повестях противопоставляются город и природа как абсолютно полярные, как мертвое и живое.
Город почти всегда безобразен, грязен, будь это сам Нижний или мелкие пригороды вроде Кунавина, где прошло детство Алеши.
В доме Алеше плохо: душит «неотразимая тоска, весь я точно наливался чем-то тяжким и подолгу жил как в глубокой темной яме, потеряв зрение, слух и все чувства, слепой и полумертвый» [1, XV, с. 98]; «грудь наливается жидким, теплым свинцом, он давит изнутри, распирает грудь, ребра; мне кажется, что я вздуваюсь, как пузырь, и мне тесно в маленькой комнатке...» [1, XV, с. 79].
Запертые в городе люди всегда злы, угрюмы, грубы: «безглазые люди, огромные, распухшие во сне», «все люди напоминают птиц, животных и зверей».
Угрюмы и убоги городские пейзажи, они не радуют ни жизнью, ни силой. Внешне разнообразная, шумная жизнь в постоянном движении и просторе оказывается парадоксально беззвучна, бесцветна, серо-грязна, стиснута в узкие рамки клетки, гроба, тесных комнат, подобна сну, смерти: «люди молча мелькают мимо двери магазина - кажется, что они кого-то хоронят, провожают на кладбище, но опоздали к выносу и торопятся догнать гроб» [1, XV, с. 217].
Из окон домов всегда открывается невеселый, скучный вид: «Стертые вьюгами долгих зим, омытые бесконечными дождями осени, слинявшие дома нашей улицы напудрены пылью; они жмутся друг к другу, как нищие на паперти...» [1, XV, с. 79]; широкая улица «покрыта густым слоем пыли; сквозь пыль высовывается опухолями крупный булыжник <... >. Вся площадь изрезана оврагами; в одном на дне его стоит зеленоватая жижа, правее - тухлый Дюков пруд» [1, XV, с. 79] (здесь и далее подчеркнуто мною. - Т. М.).
Мир города предстает перед Алешей пыльным, тухлым, тусклым, нищим, стертым.
«Сумрачно и скучно в узкой галерее. <... > За улицей, в красном кирпичном квадрате двухэтажных лавок, - площадь, заваленная ящиками, соломой, мятой оберточной бумагой, покрытая грязным, истоптанным снегом. Все это, вместе с людьми, лошадьми, несмотря на движение, кажется неподвижным, лениво кружится на одном месте, прикрепленное к нему невидимыми цепями. <... > Жизнь почти беззвучна, до немоты бедна звуками» [1, XV, с. 409]; «Хозяева жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну; они говорили о грехах, о смерти, они толклись, как зерна вокруг жернова, всегда ожидая, что он раздавит их» [1, XV, с. 332]; «Я снова в городе, в двухэтажном белом доме, похожем на гроб, общий для множества людей» [1, XV, с. 258]; «место донельзя скучное, нахально грязное, я никогда еще не видел так много грязи на пространстве столь небольшом» [1, XV, с. 259].
Мотив гроба, кладбища, скотобойни доминирует в описаниях города. Ярчайший эпизод в воспоминаниях подростка - ночь, проведенная на кладбище, на спор, за рубль. Ощущения, пережитые там, переносятся и на всю внешне живую городскую жизнь.
Даже природа в городе не украшает окрестности, и она во власти безжизненности. Поразительно мертвым выглядит сад: «На узкой полоске земли, между двух домов, стояло десятка полтора старых лип, могучие стволы были покрыты зеленой ватой лишаев, черные голые сучья торчали мертво. И ни одного вороньего гнезда среди них. Деревья - точно памятники на кладбище. Кроме этих лип, в саду ничего не было, ни куста, ни травы; земля на дорожках плотно утоптана и черна, точно чугунная; там, где из-под жухлой прошлогодней листвы видны ее лысины, она тоже подернута плесенью, как стоячая вода ряской» [1, XV, с. 224].
Живая природа описана через признаки искусственно созданного или умершего, погибшего, нежизнеспособного: вата лишайников, деревья как памятники, земля чугунная, подернута плесенью.
В повестях есть позитивные описания города, но только тогда, когда город видится вне его стен, когда герой находится не внутри города, когда город является частью природного пейзажа, слит с ним.
Впервые внешнее описание города дано в повести «Детство», когда Алеша плывет на пароходе с матерью и бабушкой после смерти отца и новорожденного брата. « Установилась хорошая погода; с утра до вечера я с бабушкой на палубе, под ясным небом, между позолоченных осенью, шелками шитых берегов Волги. <...> Незаметно плывет над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы - как пышные складки на богатой одежде земли; по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде.
- Ты гляди, как хорошо-то! - ежеминутно говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены» [1, XV, с. 16]. В этой картине главное - богоданность красоты; не человеческой рукой шелками шиты берега Волги, разбросаны по берегам пышные складки гор и пряничные города и села.
В повести «В людях» таков «белый Нижний Новгород» за Окою, над рыжими боками Дятловых гор «в холмах зеленых садов, в золотых главах церквей», который Алеша видит ранним утром с берега Оки, когда с бабушкой и дедом идет в господский лес за дровами. Но внутри города герой чувствует себя полумертвым, больным. Ощущения от городской жизни однообразны, вялы: «мне было тягостно и скучно» [1, XV, с. 216]; «несмотря на обилие суеты в магазине и работы дома, я словно засыпал в тяжелой скуке» [1, XV, с. 216]; «Мне казалось, что я - старый, живу ... много лет и знаю все, что может случиться завтра, через неделю, осенью, в будущем году» [1, XV, с. 301].
Эмоциональная доминанта жизни города - скука: «Скука, холодная и нудная, дышит отовсюду: от земли, прикрытой грязным снегом, от серых сугробов на крышах, от мясного кирпича зданий; скука поднимается из труб серым дымом и ползет в серенькое, низкое, пустое небо; скукой дымятся лошади, дышат люди. Она имеет свой запах - тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот запах жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь в грудь, вызывает странное опьянение, тёмное желание закрыть глаза, отчаянно
заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену» [1, XV, с. 410].
Как только наступает весна, Алеша убегает в другой мир и словно просыпается: «Ласково сиял весенний день. Волга разливалась широко, на земле было шумно, просторно, - а я жил до этого дня, точно мышонок в погребе». Вернувшись к бабушке, Алеша каждый день бывает в лесу, ловит птиц. Здесь обостряются слух и зрение, природа вызывает разнообразные чувства, заставляет переживать эмоциональные потрясения: «хотелось плакать, слезы кипели в груди, сердце точно варилось в них; это было больно» [1, XV, с. 301]; «я видел восход солнца в этом месте десятки раз, и всегда предо мною рождался новый мир, по-новому красивый» [1, XV, с. 320]; «я прихожу к вечеру усталый, голодный, но мне кажется, что за день я вырос, узнал что-то новое, стал сильнее» [1, XV, с. 321]. Приволжские пейзажи, которые видит подросток, полны тончайших деталей, богаты цветовой палитрой, свидетельствуют о его наблюдательности: «любопытные синицы шумят и суетятся, точно молодые кунавинские мещанки в праздник», «чижи по ухваткам похожи на мальчишек-школьников», «странное, трогающее душу движение» природы при восходе солнца» - «все быстрее встает туман с лугов и серебрится в солнечном луче, а за ним поднимаются с земли кусты, деревья, стога сена; луга точно тают под солнцем и текут во все стороны, рыжевато-золотые» [1, XV, с. 320].
Красота и величие природы убеждают подростка в целесообразности и разнообразии жизни. Оппозиция город - природа создается, в основном, с помощью цветовых и психологических деталей.
Таким образом, важнейшими координатами «нижегородского текста» в авторском дискурсе Горького можно считать:
1) острую сюжетную ситуацию «порога», начала самостоятельного пути «в чужих людях»;
2) сакральные локусы: автор использует сакральный локус Китеж-града как основу бинарной оппозиции благообразный мир - реальный мир;
3) особый мир города: признаками города являются серость, теснота, грязь, вонь, скука; авторскими урбанистическими символами становятся гроб, кладбище, скотобойня;
4) противопоставление города и приволжской природы в форме оппозиции тесноты - простора, неподвижности в «общем для всех гробу» - богатейшей флоры и фауны, мертвящей скуки - бодрой жизни. Эти
оппозиции реализуется в форме конкурирующих сред, противоположных по звуковой, цветовой, эмоциональной палитре;
5) локальную топографию. Топография представлена в бинарной оппозиции города и природы. Топосам города (тухлый Дюков пруд; «мертвый» сад; дом, похожий на гроб) противопоставлены разнообразные природные пейзажи, которые не имеют границ: они тают в туманах, дробятся в отблесках волжской воды, не поддаются полному обзору с высоких волжских берегов, уходя за горизонт. Природа помогает главному герою повести взрослеть и становиться сильнее гораздо быстрее, чем жизнь «в людях», природа укрепляет в нем мысль о целесообразности и разнообразии жизни, которая в городских условиях представлялась гробом, кладбищем, подпольем. В городе герой, как «мышонок в подполе», на волжской природе он силен и уверен в себе.
Список литературы
1. Горький М. Полн. собр. соч.: Художественные произведения: в 25 т. М.: Наука, 1972. Т. XV: Повести, наброски 1910-1915.
2. Легенда о граде Китеже // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., 1981. С. 215.
3. Большой энциклопедический словарь. М., 2004. С. 1049.
References
1. Gor'kij M. Poln. sobr. soch.: Hudozhestvennye proizvedeniya: v 25 t. Moscow: Nau-ka Publ., 1972. T. XV: Povesti, nabroski 1910-1915.
2. Legenda o grade Kitezhe [The legend of the city of Kitezh] Pamyatniki literatury Drevnej Rusi. XIII vek [Monuments of literature of Ancient Russia. XIII century]. Moscow, 1981. P. 215.
3. Bol'shoj enciklopedicheskij slovar' [Large encyclopedic dictionary]. Moscow, 2004. P. 1049.
