CC BY
102
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Величковский Б.М. Когнитивная наука: Основы психологии познания: В 2 т. М., 2006.
Грегори Р.Л. Разумный глаз. М., 2003.
Гуссерль Э. Картезианские размышления. СПб., 1998.
ДеннетД. Виды психики. М., 2004.
Куайн У. Онтологическая относительность // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. М., 1996.
Налимов В.В. Спонтанность сознания. М., 2011. Солсо Р.Л. Когнитивная психология. М., 1996. Фрейд 3. Влечения и их судьба. М., 1999.
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2013. № 2
ФИЛОСОФИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ НАУКИ
С.А. Лебедев*, С.Н. Коськов**
КОНВЕНЦИОНАЛИСТСКАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ
В статье анализируется основное содержание конвенционалистской эпистемологии, причины ее возникновения, эволюция, основные версии и место в современной философии науки.
Ключевые слова: конвенционализм, эпистемология, язык науки, теория и факты, научные конвенции, научный консенсус.
S.A. L е b е d е v, S.N. К о s к о v. Conventionalism epistemology
The author analyzes the main contents of conventionalism epistemology, the reasons of its origin, évolution, primary leads and place of conventionalism in the contemporary philosophy of science.
Key words: conventionalism, epistemology, language of science, theory and facts, scientific conventions, scientific consensus.
Одной из наиболее востребованных областей философского знания в современной культуре является философия науки. Она имеет своим предметом осмысление структуры науки и научного познания, закономерности их развития [С.А. Лебедев, 2009а, № 1]. Такое внимание к философии науки вполне объяснимо, поскольку современная наука имеет фундаментальное значение как для развития техники и технологий, инновационной экономики и общего информационного пространства глобальной цивилизации, так и для формирования мировоззрения современного человека. Это мировоззрение в существенной степени опирается на научные знания о природе и социальной действительности. При всех исторических и когнитивных ограничениях науки и научного способа познания действительности сегодня для всех очевидно, что именно наука вырабатывает наиболее адекватное, точное, доказательное и эффективное с точки зрения его применения на практике знание. О науке можно сказать те же слова, которые У. Черчилль произнес о демократии: «Конечно, у нее есть много недостатков, но ничего лучшего человечество пока не придумало».
Однако при всей массовости науки и научной деятельности, которая сегодня стала профессией для многих миллионов людей, вы-
* Лебедев Сергей Александрович — доктор философских наук, профессор МГУ имени М.В. Ломоносова,тел.: 8 (495) 939-34-43; e-mail', saleb@rambler.ra
** Коськов Сергей Николаевич — доктор философских наук, доцент Орловского государственного университета, тел.: 8(4862) 45-41-07; e-mail', vadimka92@bk.ru
работка адекватных и полных представлений о ее сущности, структуре, методах и закономерностях функционирования и развития по-прежнему остается одной из весьма дискуссионных философских проблем. Свидетельством тому является то, что ни одна из многочисленных моделей науки и научного познания, предложенных философами и крупными учеными за весьма длительную историю осмысления науки, так и не стала общезначимой. Об этом убедительно свидетельствует как история философия науки, так и ее современное состояние [С.А. Лебедев, 20096, №1]. В чем причины такого по-своему «скандального» положения дел с осмыслением феномена науки? Можно указать на два рода причин. Первая связана с естественным и неизбежным плюрализмом философских систем, с позиций которых только и возможно осмысление любых духовных феноменов, в том числе и таких, как наука и научное познание. При этом каждая философская система опирается на принятые в ней философские категории и представления о мире, сознании, познании, человеке и их взаимоотношении. Естественно, что разная философская оптика» и разные философские «системы отсчета» приводят к высвечиванию разных образов науки при попытках ее осмысления. Однако это только одна из причин разнообразия философских моделей науки, разных истолкований ее сущности, возможностей и границ научного познания. Другой не менее значимой причиной плюрализма общих моделей науки и различного решения в них проблем ее сущности, методов, структуры и развития является чрезвычайно сложная и гетерогенная структура самой науки [С.А. Лебедев, 2010, № 3]. Достаточно указать в этой связи хотя бы на кардинальное различие предметов и методов основных областей науки: математических наук, естествознания и социально-гуманитарных наук. Причем, как убедительно показывает история науки, сама структура науки является эволюционирующей, со временем качественно меняющей свое содержание, социокультурные и философские основания: древняя восточная наука, античная наука, средневековая наука, классическая наука (Новое время — XIX в.), неклассическая наука(20 век), постнеклассическая наука (конец XX — начало XXI в.). Все это качественно различные кулыурно-ис-торические типы науки, во многом несовместимые друг с другом.
Однако реальная наука представляет собой сверхсложную систему не только в диахроническом плане, но и при синхроническом подходе к ее рассмотрению в любой момент. К различным синхроническим аспектам науки относятся следующие. Во-первых, наука — это специальная и достаточно обширная система знания, отвечающая ряду определенных критериев: объектности, проверяемости, системности, обоснованности, количественной определенности, истинности, практической применимости. Во-вторых, измерением
науки как сверхсложной системы является наличие у нее методологической составляющей — системы методов, регулирующих процесс научного познания и все его основные этапы: получение, обоснование, построение, интерпретацию и применение научного знания. При этом в разных областях науки методы научного познания не только схожи, но и во многом различны. Достаточно сравнить между собой, например, методы математики и методы естественных наук, методы физики и методы истории или филологии. В-третьих, важнейшим аспектом структуры науки является ее существование в качестве особого социального института, особой социальной системы, в которой отношения между ее членами регулируются определенными правилами и нормами («этосом науки»). Эти нормы направлены на выполнение наукой ее главного предназначения — производства и применения научного знания, при этом во все возрастающих объемах.
Однако синхронная структура науки не исчерпывается тремя указанными выше ее измерениями. Столь же важными структурными характеристиками науки являются ее бытие и функционирование в качестве определенной подсистемы культуры, определенного вида практической и инновационной деятельности и, наконец, особой формы жизни огромного числа людей, профессионально и личностно связавших свою жизнь и судьбу с наукой. Естественно, что такую сверхсложную систему, как наука, трудно, да, пожалуй, и невозможно описать в рамках какой-либо одной теории или модели. Здесь возможен только один путь — создание некоей общей мозаичной картины науки, где каждая отдельная модель описывала бы лишь какой-то один из основных аспектов науки, а затем они присоединялись бы друг к другу по принципу дополнительности. Однако и в этом случае плюрализма в изображении науки избежать невозможно, поскольку для каждого из аспектов науки и научного познания могут существовать и существуют разнообразные частные модели и представления.
Одной из таких влиятельных общих моделей природы научного знания, которую поддерживали и развивали многие крупные ученые и философы науки XX в., является конвенционализм. Среди видных представителей конвенционалистской философии науки можно назвать таких выдающихся ученых и философов, как А. Пуанкаре, А. Грюнбаум, Р. Карнап, К. Поппер, И. Лакатос и др. Каков главный философский тезис, составляющий ядро конвенционалистской методологии научного познания? Он состоит в утверждении, что приписывание научным концепциям таких свойств, как истинность, доказанность, определенность, однозначность, точность, верифицируемость, фальсифицируемость, имеет в значительной степени конвенциональный и условный характер. Это
означает, что наделение указанными выше свойствами научного знания, особенно аксиом и принципов научных теорий, никогда не имеет и не может иметь по самой природе научного познания абсолютно твердого рационального основания как в эмпирическом отношении (в силу незаконченности опыта), так и в теоретическом плане, если не признавать наличие в сознании некоего абсолютного априорного знания (Декарт, Лейбниц, Кант, Гегель, Гуссерль и др.). На достаточность оснований часто ссылаются при научном познании действительности, и, конечно, будут ссылаться и в дальнейшем, ибо это один из краеугольных идеалов науки. Однако в принципиально философском плане необходимо всегда помнить, что решение о достаточности всегда имеет относительный и договорный характер, в основе которого лежит когнитивная воля исследователя и некоторый набор практических соображений (простота модели, удобство пользования ею, традиция, предсказательная сила, непосредственное применение в технических и технологических расчетах и т.д.).
Наиболее ярким проявлением конвенционального характера научного знания является, прежде всего, сам научный язык с его стремлением к точности и однозначности своих понятий и высказываний. Но такая определенность достижима только с помощью четкой фиксации значений и смысла научных терминов и понятий, что можно сделать только с помощью явных определений. Любое же определение есть не что иное, как приписывание термину строго определенного значения и смысла. Очевидно, что привязка любого конкретного слова только к одному из его возможных значений имеет явно договорный и условный характер, т.е. имеет очевидный характер конвенции. Все методологические принципы и правила в науке, например выбор эталонов и основанных на них системах измерения свойств и отношений объектов, также имеет явно конвенциональную природу. Это относится и к принятию тех или иных правил логики и стандартов «правильного» доказательства. Например, в классической логике и математике некое утверждение считается доказанным, если принятие его отрицания ведет к логическому противоречию в системе (так называемый метод доказательства от противного). В конструктивной же логике и математике такого рода доказательства запрещены и разрешаются только прямые доказательства в конечное количество шагов и за время, соизмеримое с практическими задачами и реальным временем жизни научного сообщества. Апелляция же к понятию актуальной бесконечности и якобы бесконечным возможностям и способностям человека в конструктивистской методологии науки в принципе запрещена. Ясно, что такого рода запрет также носит явно конвенциональный характер. Именно поэтому многие мате-
матики, не принимая этой конвенции, продолжают работать в традиции классической методологии постановки и решения математических проблем. Очевидно также, что любые конвенции наряду с положительными сторонами их эвристических возможностей несут в себе и груз связанных с ними познавательных ограничений в видении исследуемого объекта только с определенной стороны. Перефразируя слова известного немецкого философа М. Хайдег-гера о том, что «язык — дом бытия», можно утверждать, что наличный язык науки вообще и отдельной науки в частности существенно задает пределы видения ею исследуемой предметной области и действительности в целом. Вот почему революции в науке всегда связаны с существенным изменением ее языка, введением новых категорий, либо переинтерпретацией значения и смысла многих ее прежних терминов и утверждений (пространство, время, прямая, масса, атом, доказательство, закон и т.д.).
Почему конвенционалистская философия науки возникла именно в конце XIX — начале XX в., а затем получила весьма широкое распространение среди ученых? [С.А. Лебедев, С.Н. Коськов, 1980, № 5 ]. Очевидно, что это могло произойти только в силу того, что в конвенционализме были схвачены какие-то существенные особенности в развитии науки и характере научной деятельности того времени. Что же это за особенности и какие из них имели действительно кардинальный и судьбоносный характер для развития науки и ее философского осмысления? Как известно, в науке второй половины XIX — начале XX в. произошли три судьбоносных события, существенно определивших всю траекторию ее дальнейшего развития и потребовавших ее нового философского осмысления.
Во-первых, это открытие неевклидовых геометрий и принятие их математиками в качестве столь же полноценных теорий, как и традиционная эвклидова геометрия, которая не только существовала почти в неизменном виде более двух тысяч лет, но и казалась многим математикам, физикам и философам единственно возможной и единственно истинной наукой о пространстве. Во-вторых, это кризис в теории множеств и обнаружение в ней парадоксов, а ведь эта теория рассматривалась большинством математиков конца XIX в. как фундамент всей математики. Одним из радикальных способов излечения теории множеств от возникавших в ней противоречий было предложение интуиционистов (позднее их последователи стали называть себя «конструктивистами») отказаться от ее центрального понятия — «актуальной бесконечности» и ввести ограничения на использование логических законов исключенного третьего и двойного отрицания в математических доказательствах только рассуждениями о конечных множествах. Вместо классиче-
ской математики и логики с их недостаточно надежными методами доказательства предлагалось создать новую, конструктивную математику на основе более строгих, чем в прежней математике, методов ее построения. Таким образом, здесь была поставлена под сомнение надежность всей классической математики, а следовательно, и абсолютность математических истин (Л. Брауэр, А. Пуанкаре, Г. Вейль, А. Гейтинг и др.). Наконец, третьим выдающимся событием, окончательно поколебавшим веру ученых в возможность средствами научного познания сформулировать абсолютно-истин-ное знание о действительности, стало создание теории относительности и квантовой механики как физических теорий, альтернативных классической механике и во многом с ней несовместимых (А. Пуанкаре, А. Эйнштейн, М. Планк, Н. Бор и др.). О чем свидетельствовали эти революционные события в истории науки и о чем они «говорили» мыслящему сознанию ученых и философов, стремившихся разгадать природу научного знания?
А говорили они и даже «кричали» о том, что максимум, на что может претендовать наука и научное познание, так это только относительная истина, относительная как в историческом плане, так и с точки зрения абсолютной доказательности научных истин. С идеалом науки, согласно которому наука способна достичь своими средствами абсолютно истинное и абсолютно объективное знание об объективной действительности (а именно из такого идеала ученые исходили с момента возникновения античной науки и вплоть до последней трети XIX в.), необходимо было расстаться. То, что данные наблюдения и эксперимента (сколь бы многочисленными они ни были) не могут в принципе доказать истинность научных законов и теорий, ученым и философам было достаточно ясно уже в последней трети XIX в. после убедительной критики классического индуктивизма Бэкона—Конта—Милля и анализа логических возможностей индуктивного метода в целом. Логически просто некорректно заключать об истинности научного закона или теории только на основании эмпирического доказательства истинности тех следствий, которые логически выводимы из этих законов и теорий. А позже (уже к середине XX в.) благодаря критике К. Поппером и другими философами науки вероятностного неоиндуктивизма логических позитивистов станет ясно, что индукция (т.е. аргументация от частного к общему, от фактов к законам и теориям) принципиально не способна выполнить не только функцию доказательства истинности научных законов и теорий, но даже функцию их подтверждения в качестве истинных. Дело в том, что, согласно определению свойств логического следования, истинные следствия могут быть логически законно получены и из ложных посылок или оснований вывода. Появление конкурирующих гипотез и теорий
во всех областях науки к концу XIX в. (объяснявших с разных позиций одни и те же факты, одни и те же данные наблюдения и эксперимента) требовало от ученых и философов объяснения этого феномена в развитии науки. А хороших возможностей в его объяснении было не так уж много.
Во-первых, в истолковании природы научного знания и процесса познания явно провалился эмпиризм. Дело в том, что было осознано, что в науке не существует чистых данных наблюдения и эксперимента, никак не зависящих от какой-либо теории. Теории играют в развитии науки и процессе научного познания руководящую и направляющую роль, особенно в интерпретации имеющихся эмпирических данных. Как образно и чрезвычайно метко по этому поводу выразился в свое время великий Леонардо да Винчи, «в науке теории — это генералы, а эксперименты — солдаты». Успешный исход сражения, конечно, зависит от тех и других, но планируют, осуществляют и отвечают за исход операции именно генералы.
Однако и рационализм декартовского или гегелевского толка после возникновения неевклидовых геометрий, а позже неклассической физики и математики стал в глазах ученых также философски некредитоспособным. Ведь, согласно рационалистам, источником абсолютной истины в науке является не опыт, а чистое мышление с присущим ему априорным содержанием. В последующем это априорное содержание сознания усваивается и присваивается познающим субъектом либо с помощью интеллектуальной интуиции и дедукции (Декарт), либо с помощью диалектического метода (Гегель). Конечно, и Декарт, и Гегель признавали существование в науке альтернативных концепций, но только в качестве гипотез и временного состояния науки, ибо объективная истина как главная цель науки может быть только одна. К середине XIX в. наиболее популярной концепцией в философии науки, которая выступила в качестве альтернативы как классическому эмпиризму, так и классическому рационализму, стала концепция научного познания И. Канта. Согласно Канту, естественно-научное познание, имеющее своей целью постижение законов природы, имеет апри-орно-апостериорный характер и представляет собой наложение априорных схем содержания сознания на материал чувственных наблюдений субъекта познания. При этом априорные схемы объявлялись Кантом вечными, неизменными и одинаковыми у всех познающих субъектов. Абсолютная истина в естествознании достижима, по Канту, именно благодаря наличию в содержании сознания априорной компоненты в виде его фундаментальных схем организации чувственного опыта. При этом математику и логику Кант считал чисто априорными науками, заявляя, что невозможна никакая иная геометрия, кроме эвклидовой, и никакая другая логика, кроме аристотелевской силлогистики. Последнее утверждение Канта
можно было рассматривать как сформулированное им условие фальсификации своей теории научного познания, если случится обратное тому, что он утверждает. Но во второй половине XIX в. как раз случилось именно то, что Кант считал принципиально невозможным в силу априорных свойств сознания человека. Сначала были построены, а позже и приняты в качестве равноправных с эвклидовой (т.е. столь же научных) неевклидовы геометрии. Затем то же произошло в логике. Здесь были построены и приняты в качестве не просто равноправных с аристотелевской логикой, но и более фундаментальных, чем она, различные системы математической логики (в том числе многозначные и конструктивные логики). Ученым стала очевидна ложность главного допущения кантовской эпистемологии о существовании некоего абсолютного априорного содержания сознания и мышления.
После этого у философов и ученых, размышляющих над вопросами о природе и характере научного познания, остались немногие варианты их решения. Главные из них:1) согласиться с невозможностью достижения наукой истинного знания и считать все научное знание как имеющее статус лишь гипотез о действительности; 2) считать возможным достижение в науке истины, но лишь в некотором условном, а именно конвенциональном смысле как результате принятия ученым решения об истинности определенной гипотезы. Разумеется, при принятии такого решения ученый обязан сформулировать те условия и критерии, которым должны отвечать истинные высказывания, а любой ученый должен иметь возможность проверить, действительно ли соблюдаются эти условия. Разработка конвенционалистской эпистемологии и означала принятие второй возможности. Стратегия конвенционализма заключалась в том, чтобы, с одной стороны, сохранить утверждение Канта об априорно-апостериорном характере научного познания и всех его результатов, а с другой — заменить его абсолютный априоризм на априоризм конструктивно-творческий, исторический. Причем носителем такого априоризма является не кантов-ский трансцендентальный субъект познания, а именно реальные ученые [С.А. Лебедев, С.Н. Коськов, 2009, № 5]. Конвенционалисты попытались проложить в эпистемологии науки новый маршрут, пытаясь пройти между Сциллой эмпиризма и Харибдой абсолютного априоризма. Рассмотрим, насколько им это удалось.
Основные версии конвенционализма
Конвенционализм Анри Пуанкаре. Занимаясь преимущественно математикой и математической физикой, Пуанкаре прежде всего предложил конвенционалистскую трактовку природы математиче-
ского знания. Он считал математические аксиомы разновидностью гипотез, истинность которых зависит исключительно от решения ученого. Все дело в том, что выбор системы аксиом, лежащих в основе той или иной математической теории, является, как утверждал Пуанкаре, результатом творческой, конструирующей способности познающего субъекта. Математик сам «творит факты этой науки, или, скажем иначе, их творит его каприз» [А. Пуанкаре, 1910, с. 17]. Основанием для предпочтения одной системы другой Пуанкаре считал лишь «удобство» или «полезность» системы. Под «удобством» понималось решение задачи наиболее простым, экономичным или быстрым путем. На свободную деятельность математика при выборе той или иной системы аксиом налагается одно важное ограничение — недопущение в ней логических противоречий. «Самый выбор остается свободным и ограничен лишь необходимостью избегать всякого рода противоречия» [А. Пуанкаре, 1906а, с. 58]. Кроме того, в отличие от логицистов (Рассел, Уайтхед, Кутюра) и вопреки догматическому конвенционалистскому пониманию природы математических аксиом и суждений, Пуанкаре признавал также существование некоторых опирающихся на интуицию истин, с необходимостью навязываемых всякому математику, лишь только он начинает заниматься доказательством. Таким образом, согласно Пуанкаре, наряду с произвольно принятыми определениями, имеющими статус «чистых конвенций», в математике огромную роль играют некоторые интуитивно усматриваемые очевидности — истины, носящие общезначимый характер (аксиома математической индукции, интуиция чистого числа и т.п.). Поэтому конвен-ционалистская трактовка природы математического знания имеет, по Пуанкаре, свой предел.
Согласно Пуанкаре, в отличие от аксиом арифметики, которые являются интуитивно постигаемыми самоочевидными истинами, аксиомы геометрии имеют характер скрытых дефиниций и являются, в конечном счете, конвенциями: «...геометрические аксиомы не представляют собой ни математических суждений a priori, ни фактов опыта. Они суть конвенции...» [там же]. Критерием принятия той или иной системы аксиом геометрии являются соображения прагматического удобства: «Если теперь мы обратимся к вопросу: является ли эвклидова геометрия истинной, — то найдем, что он не имеет смысла. Это было бы все равно, что спрашивать, правильна ли метрическая система в сравнении со старинными мерами? Или: вернее ли декартовы координаты, чем полярные? Одна геометрия не может быть более истинна, чем другая: она может быть только более удобна» [там же].
Более сложными становятся взгляды Пуанкаре, когда он начинает анализировать гносеологическую природу физического зна-
ния. Хотя он и считает, что основные положения и законы физических теорий также имеют конвенциональную природу, однако добавляет при этом: «Такие конвенции, однако, вовсе не абсолютно произвольны, они вовсе не являются созданием нашей прихоти. Мы усваиваем их только потому, что известные опыты показали нам все их удобство» [К. /\jdukiewicz, 1934а, 8. 140]. В другом месте, говоря о природе физических конвенций, Пуанкаре замечает: «Эти предписания необходимы для нашей науки, которая была бы без них невозможна; но они не необходимы для природы. Следует ли отсюда, что предписания эти произвольны? Нет, тогда они были бы бесполезны. Опыт сохраняет за нами нашу свободу выбора, но он руководит выбором, помогая нам распознать наиболее удобный путь» [А. Пуанкаре, 1906а, с. 6].
Каким образом Пуанкаре понимает этот опыт? В его структуре он выделяет элементы двух качественно различных видов: факты «сырые» («голые») и факты «научные». «Сырой» факт Пуанкаре рассматривает как чувственное и сугубо индивидуальное восприятие человеком какого-нибудь явления, например, темноты; это придает данному факту черты произвольности. Но уже следующая за этим речевая характеристика восприятия («становится темно») стирает собственно индивидуальные моменты в нем, она может служить обозначением для множества однотипных восприятий различных людей. Выраженный в речи факт становится уже доступным для оценки в качестве истинного или ложного. Речевое выражение и производимая при этом его верификация и означают, согласно Пуанкаре, процесс превращения «сырого» факта в «научный». Между ними существует преемственность, но «научный» факт более достоверен, чем «сырой», ибо выражение в речи и процедура проверки устранили в нем произвольность, присущую «сырому» факту. Если соотношения между «сырыми» фактами характеризуются некоторыми инвариантными законами, то «соотношения между "научными" фактами всегда остаются в зависимости от известных конвенций» [А. Пуанкаре, 19066, с. 173]. Здесь важно отметить следующее. Во-первых, тезис об инвариантных законах как связях «сырых» фактов, по сути дела, является признанием того, что в самой природе существуют некие постоянные устойчивые связи явлений, которые сначала фиксируются обыденным сознанием и лишь затем получают теоретическую форму выражения в физической науке. Во-вторых, Пуанкаре утверждает, что «научные» факты, являясь языковой обработкой «первоначальных впечатлений», оказываются в существенной степени связанными теми соглашениями, которым подчиняется язык соответствующей теории. «Научный» факт конвенционален в степени, прямо пропорциональной степени языковой обработки исходного «сырого»
факта на основе соглашений, составляющих основу той или иной теории.
Из вышесказанного можно сделать важный вывод: для Пуанкаре не только теоретические принципы науки имеют характер условных соглашений — конвенций (хотя необходимо еще раз подчеркнуть, что, согласно Пуанкаре, эта условность не абсолютно произвольна), но и эмпирические высказывания науки также. В отличие от эмпиристов и индуктивистов, Пуанкаре старался подчеркнуть более сложный характер отношения между эмпирическим и теоретическим знанием в науке, невыводимость второго из первого. Правда, при этом в полностью позитивистском духе он утверждал, что вопросы о «подлинной реальности» вообще должны быть исключены из научного обихода: «... они не просто не разрешимы, они иллюзорны и лишены смысла» [А. Пуанкаре, 1906а, с. 195]. Что наука «может постигнуть, — добавляет Пуанкаре, — так это не вещи сами в себе, как думают наивные догматики, а лишь отношения между вещами; и вне этих отношений нет познаваемой реальности» [там же, с. 8].
Именно Пуанкаре явился подлинным основателем конвенцио-налистской методологии науки, которая в дальнейшем получила значительное распространение среди ученых и философов науки.
Геохронометрический конвенционализм А. Грюнбаума. Одной из интересных попыток в этом направлении явилась конвенциона-листская интерпретация понятия пространственно-временной метрики, выдвинутая выдающимся математиком и физиком XX в. А. Грюнбаумом.
В чем состоит сущность и философская особенность этой концепции? Грюнбаум формулирует ее в связи с проблемами, с которыми сталкивается геохронометрия при измерении математически непрерывного пространства и времени. Он отмечает, что проблемы измерения пространства и времени оказываются различными по своему содержанию для случаев, когда пространство и время понимаются как дискретные и когда они понимаются как континуальные. Дискретно понимаемые пространство и время сами задают привилегированные единицы их измерения — элементарные длины и временные интервалы, являющиеся «атомами» пространства и времени. Процедура измерения здесь сводится к пересчету элементарных длин и временных интервалов. Таким образом, метрическое описание дискретного пространства и времени однозначно предписывается их структурой.
Совершенно иная картина наблюдается при измерении непрерывного пространства и времени. Пространство и время, рассматриваемые как математически непрерывные многообразия, сами по себе лишены внутренне присущей им метрики. Измерение непре-
рывного пространства предполагает обращение к внешнему телу, которое должно выполнять функции метрического стандарта. Такой стандарт не является единственным. «Непрерывность физического пространства, — пишет Грюнбаум, — предполагает неограниченный конвенциональный выбор единицы длины» [А. Грюнбаум, 1969, с. 19]. Но проблема измерения не сводится только к простому выбору метрического стандарта. Процедура измерения состоит в перемещении последнего вдоль измеряемого интервала. Для ее осуществления необходимо, чтобы метрический стандарт был самоконгруэнтным, т.е. сохраняющим одинаковую длину при различных ориентациях и в различных местах измеряемого интервала. Самоконгруэнтность метрического стандарта, равно как и конгруэнтность двух различных не пересекающихся в пространстве интервалов (т.е. интервалов, ни один из которых не составляет части другого), не вытекает из природы самого непрерывного пространства. Она также устанавливается путем конвенции.
Из геохронометрического конвенционализма Грюнбаум выводит ряд следствий относительно геометрии всего физического пространства. Поскольку выбор конгруэнтности представляется вопросом конвенции, постольку мы свободны выбирать в качестве описания данной совокупности пространственных фактов любую метрическую геометрию, совместимую с существующей топологией. Причем ни одна из них не может считаться истинной. «Сами эмпирические факты не диктуют однозначно истинность либо евклидовой, либо одной из конкурирующих с ней неевклидовых геометрий в силу отсутствия у пространства внутренне присущей ему метрики» [там же, с. 49].
Геохронометрический конвенционализм не только санкционировал свободу выбора метрических геометрий для описания одних и тех же пространственных фактов. Из него прямо следует и конвен-ционалистская трактовка физических законов, поскольку последние существенно связаны с метрикой пространства и времени.
Радикальный конвенционализм К. Айдукевича. Известный польский логик и методолог науки К. Айдукевич доводит до логического предела конвенционалистскую эпистемологию, поэтому свои взгляды он называет радикальным конвенционализмом. Свою концепцию Айдукевич впервые четко сформулировал в своих ранних статьях «Картина мира и понятийная аппаратура» (1934) и «Научная перспектива мира» (1935), опубликованных в журнале позитивистов «Венского кружка» «Erkenntnis» (10; 11). В этих статьях он сосредоточил внимание на понятийном аппарате замкнутых и взаимосвязанных внутри себя языков, придав их знаково-символи-ческой структуре изолированный, самодовлеющий характер. Эти языки характеризуются тем, что добавление к ним новых выраже-
ний влияет на смысл ранее входивших в них терминов. Айдукевич утверждает, что все предложения, которые составляют ту или иную картину мира, а значит, и мировоззрение, в принципе зависят от избранного нами состава замкнутого языка и изменяются в зависимости от него. «Если гносеолог хочет судить при помощи артикуляции, т.е. если он хочет научиться выражать свои суждения на каком-либо языке, то он должен пользоваться определенной понятийной аппаратурой и подчиняться правилам смысла языка, подчиненного данной аппаратуре. Он не может говорить иначе, чем на каком-либо языке, не может рассуждать артикуляционным способом, не пользуясь какой-либо понятийной аппаратурой. Если он действительно подчиняется правилам смысла какого-либо языка и это подчинение ему удается, тогда он должен признать все предложения, к которым ведут эти правила смысла совместно с данными опыта, а будучи последовательным дальше, он должен признать их «истинность». Конечно, ученый может изменить понятийную аппаратуру и язык науки. Если он это сделает, то примет другие суждения, признает другие предложения «истинными», хотя «истинность» в этом случае не будет означать то же самое, что в первом случае. Мы не видим, однако, для гносеолога никакой возможности занять беспартийную позицию, стоя на которой он не отдал бы предпочтения никакой понятийной аппаратуре тем, что принял бы ее. Он должен быть облачен в определенную кожу, хотя и может менять ее как хамелеон» [К. /\jdukiewicz, 1934а, 8. 282]. Интересен тот факт, что М. Борн, не будучи знаком с этими работами Айду-кевича, критикуя позитивизм за сведение теоретико-познаватель-ных проблем лишь к логическому анализу языка науки, писал: «Теперь очевидно и тривиально, что не каждый грамматически правильно сформулированный вопрос является разумным: возьмем, например, хорошо известную загадку: если известны длина, тоннаж и мощность парохода, то, сколько лет капитану?» [М. Борн, 1963, с. 82].
Провозглашенный Айдукевичем «радикальный конвенционализм» (или, как он называл его еще, «умеренный эмпиризм») был сочетанием следующих трех тезисов: 1) исходные принципы и понятия всякой науки основаны на конвенциях; 2) конвенции суть соглашения об определении значений и смысла понятий, принятых в данном языке и выражаемых при помощи его терминов; 3) сами конвенции не определимы (определения не подлежат в свою очередь определениям). С точки зрения Айдукевича, конвенциональными следует считать следующие элементы научного знания: а) набор терминов; б) совокупность правил приписывания смысла терминам; в) решение об избрании определенных предложений в качестве аксиоматических; г) правила вывода, допускающие тот
или иной смысл логических констант; д) выбор фрагментов опыта, с которыми соотносятся предложения теории.
Айдукевич утверждал зависимость картины мира от избранной учеными понятийной аппаратуры и в то же время подчеркивал относительную независимость этой картины от чувственно воспринимаемых явлений: «...если мы изменяем понятийную аппаратуру, то, несмотря на наличие тех же чувственных данных, мы свободны воздержаться от признания ранее высказанных суждений...» [К. Ajdu-kiewicz, 1934а, S. 266]. Радикальный конвенционализм допускает, что чувственные данные «принуждают» нас к высказыванию некоторых суждений, однако только в отношении к данной понятийной аппаратуре. Он отрицает, что чувственные данные принуждают нас к какому-либо суждению независимо от понятийной аппаратуры, на почве которой мы стоим. Разъясняя эту мысль, Айдукевич утверждал, что ее нельзя понимать в том смысле, будто, например, предложение «бумага белая» является истинным в одном языковом контексте, но было бы ложным в другом языке, который мы приняли. В ином замкнутом языке оно не утверждалось бы и не отрицалось, его просто-напросто невозможно было бы построить в этом языке. Айдукевич считал, что в этом новом языке мы не найдем эквивалента для предложения, возможного в прежнем языке, и поэтому не будет нарушением его правил смысла, если мы воздержимся от признания данного предложения.
Иными словами, те чувственные данные, которые в первом языке фиксировались предложением о белизне бумаги, оказываются за пределами действия второго языка. Надо сказать, что весьма похожая ситуация возникает иногда и в науке, поскольку никакая теория не в состоянии отобразить в своих понятиях всей полноты опыта. Выдвигая концепцию «радикального конвенционализма», Айдукевич отмечает факт относительной самостоятельности теорий от эмпирических данных, подчеркивая то обстоятельство, что выбор теории не решается исключительно самим опытом, ибо одни и те же эмпирические данные можно привести в соответствие с разными картинами мира. Айдукевич даже подчеркивает родство своей концепции с кантианством: «В этом пункте мы сближаемся с коперниковской мыслью Канта, согласно которой опытное познание зависит не только от опытного материала, но также и от обрабатывающей его системы категорий» [ibid., S. 285]. Отличие своей позиции от кантовской Айдукевич видит в подчеркивании пластичности, известной произвольности понятийной сетки, в ее большей зависимости от реального субъекта научного познания, чем это было у Канта. Он писал: «...у Канта эта аппаратура категорий связана с человеческой природой несколько жестко... Согласно настоящему исследованию, эта аппаратура, наобо-
рот, достаточно пластична. Человек постоянно изменяет ее лицо помимо своей воли и бессознательно либо же сознательно и в соответствии со своей волей. Он должен, однако, по мере того, как он занимается познанием, связанным с произнесением слов, придерживаться какой-либо одной из понятийных аппаратур» [ibid.],
Айдукевич подчеркивал, что он указал «на зависимость эмпирических суждений от выбранной понятийной аппаратуры, а не только от "сырого" опытного материала» [ibid.].
Конвенционализм Р. Карнапа. В работе «Логический синтаксис языка» (1934) известный австрийский логик Р. Карнап пришел к выводу о конвенциональное™ логических языков. Он сформулировал его в форме «принципа толерантности»: «Мы хотим не устанавливать запреты, а принимать допущения... В логике нет морали. Каждый может строить свою логику, т.е. свою форму языка, как он хочет. Он должен только, если он хочет с нами спорить, отчетливо указать, как он хочет это сделать, дать синтаксические определения вместо философских заявлений» | R. Сагпар, 1934, S. 44—45]. Карнап говорит, что «принцип толерантности» подразумевает лишь выполнение ряда синтаксических требований, которым должен удовлетворять любой научный язык. Это: 1) непротиворечивость используемого языка, т.е. требование, чтобы в данном языке не были одновременно выводимы некоторое предложение и его отрицание; 2) полнота используемой языковой системы, т.е. выводимость или опровергаемость в данной системе всех принадлежащих ей предложений; 3) ее разрешимость, т.е. существование эффективного процесса, позволяющего решить, выводимо ли в данной системе любое предложение этой системы. Если язык не обеспечен синтаксическими определениями системы языка, то языковая система должна быть отвергнута как внутренне недостаточная. В этом и состоит вся «мораль» логики. Но на этом она и заканчивается. Конечно, кроме требований синтаксических, к языковой системе предъявляются еще и требования семантической непротиворечивости (реализуемости), полноты и разрешимости.
Вместе с тем выбор формальной теории («языка») осуществляется в науке в связи с ее содержательным истолкованием. Когда Карнап, убедившись в недостаточности синтаксического подхода, перешел к семантике, он на деле показал, что проблема смысла языкового выражения — это и есть проблема такого истолкования. А в этом истолковании нельзя отвлечься от таких вещей, с которыми люди знакомятся только на практике. Например, уточнение многих важных понятий науки (в частности, различные уточнения понятия алгоритма в современной математической логике, принадлежащие Черчу, Тьюрингу, Посту, Клини, Маркову, Колмогорову и др.) всегда было сопряжено с некоторыми содержательными
соображениями, истинность которых может быть проверена только практикой (в том числе и практикой научного исследования). Карнап и другие логические позитивисты не оставили без ответа и вопрос о мотивах выбора тех или иных конвенций, не сочтя возможным обойти этот вопрос. Например, Р. Карнап и К. Гемпель указывали, что надо избирать системы, к которым склоняются «ученые нашего культурного круга». О. Нейрат ссылался на психологию ученых данной культурной группы, а Э. Кайла — на «человеческую природу». Один же из основателей логического позитивизма М. Шлик, вторя Пуанкаре, полагал, что при выборе аксиом надо стремиться к тому, чтобы они облегчали формулировку законов в максимально простой форме [см.: И.С. Нарский, 1968, с. 102]. Основания для избрания конвенций, в конечном счете, как писал С. Крон, «неизбежно оказываются точками зрения ценности и целесообразности, поэтому всякий конвенционализм стремится к прагматизму» [там же].
Конвенционализм К. Поппера. Если конвенционалистские рассуждения Карнапа относятся в основном к логико-математиче-ским системам и не выходят за сферу предельно абстрактного теоретического знания, то известный британский философ науки XX в. К. Поппер, в отличие от членов Венского кружка, обращает внимание прежде всего на конвенциональную обусловленность базисных предложений, фиксирующих опытное знание. Кроме того, и опять-таки в отличие от воззрений членов Венского кружка, своеобразие Поппера заключается в замене «конвенционализма, основанного на соглашении, на конвенционализм решения» [A.C. Богомолов, 1969, с. 22].
В отличие от протокольных предложений Карнапа и Нейрата, Поппер говорит о «базисных предложениях», понимая под ними предложения, которые могут служить предпосылкой для эмпирической проверки, т.е. утверждения об отдельных фактах. Эти предложения вводятся в научную систему с целью сформулировать прогноз и проверить по нему нашу теорию. Они представляют, и это важно, не констатацию непосредственных чувственных данных опыта, а далеко выходящую за ее пределы рациональную гипотезу. «Ибо, — утверждает Поппер, — мы не можем произнести ни одного научного высказывания, которое не выходило бы далеко за пределы того, что может быть достоверно известно "на основе непосредственного опыта"... Каждое описание использует общие имена (или символы, или идеи); каждое утверждение имеет характер теории, гипотезы» [К. Popper, р. 94—95]. Даже имеющее логическую форму сингулярного или экзистенциального предложения.
Здесь Поппер фиксирует тот факт, что опыт всегда упорядочивается теорией, строится в соответствии с ней. Ведь нет чистого
опыта, весь он пронизан теориями, в том числе и метафизического характера и даже, как считает Поппер, мифами и своего рода бессознательными врожденными ожиданиями. Критикуя традиционную эмпиристскую позицию неопозитивизма, Поппер подвергает сомнению его тезис о существовании абсолютных базисных суждений, подлежащих принятию на веру и являющихся гарантом достоверности теоретического знания. Фактуальные предложения, справедливо утверждает Поппер, подвержены ошибкам в той же степени, что и теоретические положения. Поэтому всякое базисное предложение требует постоянной новой проверки: «...и любое базисное предложение может в свою очередь быть подвергнуто испытанию, причем в качестве пробного камня используется любое из базисных предложений, которое может быть из него выведено с помощью проверяемой теории или какой-либо иной. Эта процедура не имеет естественного конца. Таким образом, если испытание должно нас куда-либо вести, то не остается ничего более, как остановиться в том или ином месте и сказать, что в данное время мы удовлетворены» [ibid., р. 104]. Чтобы процедура проверки не уводила нас в «дурную бесконечность», Поппер предлагает при дедуктивной проверке останавливаться на тех фактуальных утверждениях, «о принятии или об отвержении которых различные исследователи достигают соглашения» [ibid., р. 151].
Иначе говоря, мы решаем остановиться на данном базисном предложении, памятуя о том, что это временная остановка, обусловленная только тем, что данное базисное предложение легко проверить. Базисное предложение принимается как догма, но при условии, что оно не окончательно; оно принимается на основе решения, связанного с опытом, но не доказывается опытом; оно принимается условно, но в согласии с процедурой, руководимой правилами, главными из которых является требование не принимать случайных (логически не связанных с теорией) предложений.
Утверждение об условном, договорном принятии базисных предложений, конечно, вносит в методологию Поппера конвенциональный элемент. Это и есть тот самый конвенционализм решения, которым позиция Поппера отличается от предшествовавших ей версий конвенционализма. «Базисные предложения принимаются как результат решения или соглашения; и в этих пределах являются конвенциями» [ibid., р. 106]. Конвенционализм Поппера становится тем более значимым, если принять во внимание ту роль, которую играют эмпирические (имеющие характер конвенции) факты в его фальсификационистской методологии, когда одно-единственное базисное предложение в состоянии служить достаточным основанием для опровержения устоявшейся и апробированной теории [K.P. Поппер, 1983, с. 147].
Сам Поппер так отвечает на обвинения его в конвенционализме: «...от конвенционалистов меня отличает убеждение в том, что по соглашению мы выбираем не универсальные, а сингулярные высказывания. От позитивистов же меня отличает убеждение в том, что базисные высказывания не оправдываются нашим непосредственным чувственным опытом, но они — с логической точки зрения — принимаются посредством некоторого акта, волевого решения» [там же, с. 145]. Поппер в своих работах пытается отмежеваться от радикального конвенционализма, более того, он критикует этот конвенционализм, ибо прекрасно понимает и открыто об этом заявляет, что последовательный конвенционализм делает невозможным проведение в жизнь его программы фальсификацио-низма. Однако так как эмпирический базис науки, по Попперу, полностью конвенционален, то это заставляет Поппера, хочет он того или нет, признать зависимость и судьбу теоретических положений от конвенционально принятых фактов. В концепции Поппера вообще возникает своеобразный конвенционалистский методологический круг: «...эмпирическая наука может быть определена при помощи ее методологических правил» [там же, с. 79], а «методологические правила рассматриваются мною как конвенции» [там же, с. 78].
Конвенционализм И. Лакатоса. В отличие от Поппера, объектом методологического анализа известного философа науки XX в. И. Лакатоса является не отдельная научная теория или отдельные научные положения, а серия или последовательность логически взаимосвязанных теорий. Оценке, таким образом, подлежат не изолированные теории, а серии теорий, порождаемые определенным ядром базисных принципов и положений. Речь идет о серии теорий, связанных между собой преемственностью, превращающей ее (эту серию) в «исследовательскую программу».
В противоположность наивному фальсификационизму Лакатос утверждает, что никакой эксперимент, никакое отдельное протокольное предложение или факт сами по себе не могут привести к опровержению теории. Фальсификация одной теории возможна только в случае существования или появления лучшей теории. При этом Лакатос отмечает не столько негативный, сколько конструктивный характер фальсификации. Если для разрешения противоречия между теорией и опровергающим ее фактом выдвигается новая теория, то она считается научной лишь в той мере, в какой она ассимилирует этот факт. Фальсификация, таким образом, ведет к росту эмпирического содержания теорий и должна рассматриваться в контексте развития научного знания.
В каждой исследовательской программе, согласно Лакатосу, можно выделить четыре основных компонента: 1) Ядро програм-
мы — систему ее основных исходных содержательных принципов; 2) негативную эвристику — совокупность методологических правил, которые помогают защитить ядро программы от опровержений, выдвигая и изменяя вспомогательные гипотезы с тем, чтобы ассимилировать или изолировать противоречащий факт; 3) набор вспомогательных гипотез, порождаемых негативной эвристикой; 4) совокупность правил и приемов, ориентирующих исследователя на положительное решение проблем — позитивную эвристику [см:. A.B. Панин, 1977, № 5, с. 154].
Как ядро программы является набором конвенционально принятых принципов, так и правила позитивной и негативной эвристики, по мнению Лакатоса, также носят конвенциональный характер. Сам Лакатос пишет, что именно «у конвенционалистов научился понимать важность методологических допущений» [I. La-katos, 1970, р. 116]. «Конвенционалист допускает возможность построения любой системы классификации, которая объединяет факты в некоторое связанное целое. Конвенционалист считает, что следует как можно дольше сохранять в неприкосновенности центр такой системы классификации; когда вторжение аномалий создает трудности, надо просто изменить или усложнить ее периферийные участки» [ibid., р. 208].
Таким образом, лакатосовскую методологию научных исследовательских программ, по ее сути, также можно охарактеризовать как один из вариантов конвенционализма. Таковы основные версии конвенционалистской философии науки XX в.
Каковы же гносеологические уроки можно извлечь из их анализа? Во-первых, следует признать, что в конвенционализме совершенно справедливо подчеркивается условный характер и конвенциональный способ построения научных языков. Но, совершенно верно подметив, что язык науки является тем каналом, через который конвенции проникают в научное знание, конвенционалисты придали этому каналу явно самодовлеющее значение. Действительно, конвенция начинается в языке и с языка. Но семантическая конвенция должна рассматриваться в эпистемологии отнюдь не как цель, а лишь как средство выявления и формулирования в явном виде всех объективных компонентов научно познавательной деятельности, в структуре которой важную роль играет не только рационально-логическая составляющая научного познания, но и внелогическая (чувственная, практическая, коммуникационная и др.). Все они являются средством фиксации объективного, социально-когнитивного опыта научного познания. И здесь одной из важных эпистемологических проблем является определение места и роли естественного (обыденного) языка как важнейшего и неустранимого инструмента научной деятельности. А утверждать
чисто конвенциональный характер естественного языка явно бессмысленно.
Каковы возможности и границы конвенционалистского истолкования природы научного знания? Конечно, конвенционалисты правы, считая, что решение вопроса об истинности любой научной гипотезы или теории, помимо их соответствия определенному набору эмпирических, теоретических и логических критериев, требует от ученых принятия соответствующего когнитивного решения. Однако при этом несомненной ошибкой конвенционали-стов является то, что в качестве субъекта научного познания они обычно рассматривают отдельного ученого или группу ученых, отношения между которыми являются чисто рациональными и прозрачными в плане их фиксации. Такой чисто рационалистический и «робинзонадный» подход к субъекту научного познания в эпоху большой науки (Прайс) не может быть признан правильным. В современной науке реальным субъектом научного познания выступает именно научный коллектив, состоящий из множества отдельных ученых, объединенных единым предметом исследования и общим стремлением выработать наиболее адекватную модель познаваемого предмета. Участники же одного и того же дисциплинарного сообщества существенно распределены в пространстве и времени и часто вообще незнакомы друг с другом. Что же их связывает друг с другом и делает единым коллективным субъектом научного познания? Ответ прост: густая сеть информационных каналов и когнитивных связей между отдельными учеными, причем часто неформальных и социально анонимных, т.е. специально не фиксируемых и не регулируемых из какого-то центра. Как показали социологи научного знания [М. Малкей, 1983], неизбежным результатом действия этой мощной системы коммуникаций внутри коллективного субъекта науки является достижение его членами определенного консенсуса в отношении истинности, доказанности, однозначности и эффективности той или иной концепции или гипотезы. Принципиальным моментом, отличающим научную конвенцию от научного консенсуса, является то, что в отличие от научных конвенций научный консенсус является итогом длительных переговоров, дискуссий, а нередко и столкновения позиций отдельных ученых в ходе этого во многом стихийного и объективного по своей сути познавательного процесса. При этом важную роль в достижении научного консенсуса играет позиция ведущих ученых в соответствующей области научного знания, ее наиболее авторитетных экспертов. Если научная конвенция — дело личной ответственности отдельного ученого, то научный консенсус — коллективное действие дисциплинарного научного сообщества и, соответственно, его коллективная ответственность за признание
некоторой теории истинной, научной или ненаучной. Таким образом, различия в основаниях и механизме принятия когнитивных решений при конвенционалистском и консенсуалистском подходах весьма существенны. В отличие от научной конвенции, у которой всегда есть ее конкретный автор, у научного консенсуса такого автора нет. Научный консенсус — это нечто среднее между научной конвенцией и гештальт-переключением как механизмом перехода и принятия парадигмальных научных теорий (Т. Кун). Научный консенсус менее рефлексивен, чем научные конвенции, но, с другой стороны, более рационально контролируемый и управляемый процесс, чем просто гештальт-переключение. Другой особенностью научного консенсуса, отличающей его как от конвенции, так и от гештальт-переключения, является его ярко выраженный временной характер. Научный консенсус характеризуется определенной растянутостью во времени, социальной и исторической длительностью, тогда как и конвенция, и гештальт-переключение совершаются практически мгновенно. Для характеристики их содержания временная размерность считается чем-то внешним и несущественным. Если при конвенционалистской интерпретации механизма порождения и принятия научных истин последние приобретают явно субъективистскую трактовку, то при консенсуалистском подходе научная истина имеет явно коллективный и объективный (общезначимый) характер в силу самой природы консенсуса. При консенсуалистской трактовке процесса принятия новых гипотез и теорий мы заведомо остаемся в рамках исторического рассмотрения процесса научного познания, тогда как при конвенционалистской или гештальтистской его интерпретации он фактически выпадает из исторического времени. Хотя во всех рассмотренных концепциях научная истина имеет условный и относительный характер, но только при консенсуалистском подходе она полностью сохраняет такие свойства, как объективность, социальность и историчность, что полностью соответствует реальному процессу развития научного познания.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Богомолов A.C. Немецкая буржуазная философия после 1865 года. М., 1969.
Борн М. Физика в жизни моего поколения. М., 1963.
Грюнбаум А. Философские проблемы пространства и времени. М., 1969.
Лебедев С.А. Предмет и структура современной философии науки // Вестн. Моск. Ун-та. Сер. 7. Философия. 2009. № 1.
Лебедев С.А. История философии науки // Новое в психолого-педагогических исследованиях. 2009. № 1.
Лебедев С.А. Структура науки // Вестн. Моск. Ун-та. Сер. 7. Философия. 2010. № 3.
Лебедев СЛ., Коськов С.Н. Гносеологические корни возникновения конвенционализма // Вестн. Моск. Ун-та. Сер. 7. Философия. 1980. № 5.
Лебедев С А., Коськов С.Н. Конвенционализм как синтез рациональности и антропологичности научного знания // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7. Философия. 2009. № 5.
Малкей М. Наука и социология знания. М., 1983.
Нарский И.С. Основные понятия и принципы теории познания неопозитивизма // Современная идеалистическая гносеология. М., 1968.
Панин А.В. Критицизм как направление в западной философии науки // Вопросы философии. 1977. № 5.
Поппер К.Р. Логика и рост научного знания. М., 1983.
Пуанкаре А. Наука и гипотеза. СПб. 1906а.
Пуанкаре А. Ценность науки. М., 19066.
Пуанкаре А. Наука и метод. Одесса. 1910.
Ajdukiewicz К. Das weltbild und die begriffsapparatur // Erkenntis. IV Leipzig, 1934a.
Ajdukiewicz К. Sprachc und Sinn // Erkenntnis. IV Leipzig, 19346.
Carnap R. Logische syntax der sprache. Wien, 1934.
Lakatos I. Falsification and the methodology of scientific research programmers // Criticism and the growth of knowledge. Cambridge, 1970.
Popper K. The logic of scientific discovery. L., 1960.
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2013. № 2
М.А. Шестакова*
ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ В ГУМАНИТАРНЫХ НАУКАХ
В статье обсуждается роль опыта в гуманитарных науках. Обращение к опыту свидетельствует об изменении парадигмы гуманитарных исследований. С одной стороны, эта парадигма противостоит герменевтике, с другой — ее можно рассматривать как развитие эстетических аспектов герменевтической методологии.
Ключевые слова: опыт, эстетический опыт, гуманитарные науки.
М.А. Shestakova. Aesthetic turn in the humanities
The paper discusses the role of experience in humanities.The appeal to experience indicates a paradigm shift in humanities. On the one part, this paradigm opposes to hermeneutics, on the other hapartnd it can be regarded as the development of the aesthetic aspects of the hermeneutic methodology.
Key words: experience, aesthetic experience, humanities.
Современная философия науки теряет сегодня интерес к конструктивистским моделям, проявляя повышенное внимание к различным формам научного реализма. В этом контексте актуализируется проблематика опыта как относительно самостоятельной составляющей научного знания. Аналогичный процесс наблюдается и в методологии гуманитарных наук, которая все чаще обращается к исследованию особых форм опыта, востребованных в процессе познания «нефизической» реальности**.
Обращение к опыту, играющему не вспомогательную, а фактически одну из ключевых ролей в социогуманитарном познании, характерно для концепций В. Велыпа, Ф. Анкерсмита, Ж. Рансьера, X. Гумбрехта. В. Велып занят построением новой эстетики, X. Гум-брехт — вопросами статуса гуманитарных наук, Ф. Анкерсмит — историческим познанием, Ж. Рансьер — политическими исследованиями. Несмотря на то что все перечисленные авторы обсуждают в своих работах разные вопросы, их, безусловно, объединяет общая направленность на проблематику опыта в гуманитарных исследованиях. При этом обнаруживается, что определение опыта, специфичного для гуманитарных дисциплин, является нетривиальной и
* Шестакова Марина Анатольевна — кандидат философских наук, доцент кафедры философии и методологии науки философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел. 8(495) 939-24-09; e-mail', metodol@philos.msu.ra
** В качеств исходного определения под опытом будем иметь в виду «знание, которое непосредственно дано сознанию субъекта и сопровождается чувством прямого контакта с познаваемой реальностью» [Опыт, 2010].
