CC BY
18Кравченко С. А.
КОНТУРЫ ГУМАНИСТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ СЛОЖНОСТИ
XXI век ознаменовался ускорением, а главное усложнением социокультурной динамики, что связано с появлением принципиально новых вызовов глобального характера. Важнейшей среди них является возросшая уязвимость человеческого существования, природа которой также имеет сложный характер. По мнению У Бека, это прежде всего выражается в том, что «мировое общество риска», приходящее на смену общества риска, по существу, является «обществом незнания»: чернобыльский «ядерный взрыв сопровождался взрывом незнания», теперь «то, что принято считать знанием, становится незнанием, тем самым незнание приобретает статус знания». В этом контексте «"социальная уязвимость" не может быть чётко ограничена ни в пространстве, ни во времени» [см.: 1, с. 115, 116, 179] со всеми вытекающими отсюда последствиями — нужно принципиально новое теоретизирование применительно к сложному социуму, особенно учитывая возникшие реалии уязвимости.
В этой связи американский социолог Ч. Перроу, автор обретающей всё большую востребованность концепции «нормальных аварий», под которыми он понимает несчастные случаи и катастрофы, вызванные не грубыми просчётами человека, а обусловленные его естественным взаимодействием со сложными техническими и технологическими системами, переодически дающими «нормальные» сбои [см.: 2], в новой книге показывает, что социальная уязвимость продолжает усложняться. В частности, учёный называет растущую концентрацию населения в опасных зонах, число которых увеличивается. В них одновременно осуществляется промышленная добыча природных ископаемых и интенсифицируется развитие земледелия, рыбных хозяйств, создаются культурные объекты. При этом значительная часть населения живёт в домах, не соответствующих необходимым стандартам для опасных территорий, не имеет возможности самостоятельно эвакуироваться в случае бедствия и часто не обладает инфор-
мацией о потенциальных рисках [см.: 3, с. 14—40]. Британский социолог Дж. Урри заявляет, что проблемы «уязвимости и бедствий будут актуальным предметом обсуждения социальной науки XXI века» [см.: 4, с. 166]. Заметим, что ещё ранее в контексте возникших реалий сложности российский академик Н. Н. Моисеев вообще поставил вопрос «быть или не быть... человечеству?» [см.: 5].
Сложность социума как становящаяся реальность, затрагивающая экзистенциальные основы жизнедеятельности человека, требует новой культуры мышления и нового типа социологического теоретизирования [см.: 6]. Уже есть существенные наработки учёных в плане анализа сложных систем, как правило, на основе передовых достижений естественных и социальных наук, их интеграции. Однако этого недостаточно. По нашему убеждению, назрела настоятельная потребность в гуманистической теории сложности междисциплинарного толка, которая, переоткрывая гуманистические достижения отечественной и зарубежной социологической мысли и соединяя их с инструментарием анализа современных реалий сложности, высветит, как нам видится, пути достижения форм жизнедеятельности, гораздо более адекватных природе человека, чем те, которые есть сегодня и которые находятся в глобальном системном кризисе.
Это кризис не экономический, тем более не финансовый. Это кризис, как мы уже отмечали, социокультурный [см.: 7], преодолевающийся лишь в отдельныхлокалах и временно. Главная причина тому — к новым проблемам сложности подходят, в основном, руководствуясь принципами позитивистского мышления, убеждениями в «универсальности» сформировавшихся в западной культуре типов рациональностей — формальной, инструментальной, которые умаляют ценностные, коммуникативные рациональности, предполагающие иные, гуманные, диалоговые межличностные отношения, а также иной подход к природе как важнейшей части социума. Выход из кризиса невозможен без решения проблем становящегося сложного социума, что нами мыслится в переходе российского общества на качественно иную траекторию развития, ориентированного на производство гуманных социальных практик.
Эта стратегия общественного развития, учитывающая реалии сложного социума (хотя его качества, о которых пойдёт речь ниже, многим не нравятся — от них хотят «убежать», представляя в виде «временной патологии»), в принципе возможна благодаря сетевому взаимодействию представителей социальных, естественных и гуманитарных наук, переоткрытия ими знания о человеке и для человека, направляемого в конечном счёте на осуществление гуманистически ориентированной модернизации российского общества.
Социологическая диагностика сложного социума
Рассмотрим наиболее характерные параметры сложного социума через призму социологической диагностики, предполагающей взаимодействие различных отраслей научного знания. «"Диагностика", "диагноз" становятся междисциплинарными понятиями» [см.: 8, с. 10], — отмечает академик М. К. Горшков.
Важные атрибуты сложности социума — его самоорганизация и рефлексивность. Относительно простой является та социальная система, которую, говоря словами Э. Дюркгейма, можно «рассматривать как вещь» [см.: 9]: она функционирует под влиянием внешнего принудительного воздействия; суть её структуры сводится к составляющим частям. Как нет жёсткой грани между живой и неживой материей, так нет таковой грани между простой и сложной системой, ибо сложность не есть некий абсолют, а, скорее, качественный результат процесса. Простые социальные системы были характерны для традиционных и отчасти индустриальных обществ. Первые социологи создавали теоретический инструментарий именно для исследования подобного рода социальных систем, и он был достаточно эффективен.
Ныне, как считает российский академик В. С. Стёпин, утверждаются саморегулирующиеся системы, качество которых не сводится к свойствам их частей [см.: 10]. При этом части систем всё более и более выходят из-под структурных ограничений, которые ранее достаточно жёстко определяли их функциональные возможности. Они обретают принципиально новое свойство — агентство, понимаемое как способность
к рефлексивности социальных акторов (коллективных и индивидуальных) [см.: 11—12]. Это качественно усложняет процесс развития и трансформации социума за счёт включения в него как интенциональных, так и ненамеренных последствий, что, естественно, усложняет уязвимость жизнедеятельности индивидов. Однако сама сложность уязвимости отнюдь не означает, что на эти процессы нельзя воздействовать, что ими невозможно управлять. Как пишет французский социолог А. Турен, в настоящее время формируется социальный тип активно действующего рефлексивного индивида, функционирующего в рефлексивных структурах. Он «больше верит в личные свободы, чем в коллективное освобождение», утверждая, что общественная жизнь вовсе не управляется естественными или историческими законами, что она структурно не задана, а направляется действием тех, кто борется и договаривается о том, чтобы придать некую общественную форму значимым для них культурным ориентациям [см.: 13].
Социум развивался всегда, но сегодня мы имеем дело с усложняющимся становлением. Современный мир стал становящимся, а российское общество, как считает М. К. Горшков, за последние двадцать лет превратилось в «новую социальную реальность» [см.: 14]. По оценке президента (2002—2006) Всемирной социологической ассоциации П. Штомпки, которым была предложена теория социального становления, нацеленная на анализ «общества в действии» [см.: 15], ныне нормой является становление социума, которое происходит в контексте сопутствующих социальных и культурных травм. Последние, по существу, являются атрибутами становления, «определённой патологии агентства», переживаемого социальной группой или обществом в результате «деструктивного воздействия на социальное тело непредвиденных, отчасти неопределяемых, имеющих непредсказуемый финал процессов» [см.: 16, с. 6]. Социолог особо подчёркивает амбивалентный характер травмы, которая «несмотря на непосредственно негативные болезненные последствия, демонстрирует позитивный, функциональный потенциал как сила социального становления. Вопреки вызванным ею разрушениям и дезорганизации культурного порядка, её можно рассматривать как семя новой культурной системы, стимул культурной консолидации»
[см.: 16, с. 16]. Это позволяет утверждать, что травмы посткоммунизма вступили в стадию излечения. Однако их преодоление, по нашему убеждению, связано не столько с тем, чтобы по благосостоянию «догнать и перегнать» кого бы то ни было, а с тем, чтобы создать условия функционирования собственно человеческих отношений и действующего человека.
Жизнедеятельность в условиях сложного социума востребовала социальный порядок иного качества. Однако травмы, неопределённости и усложняющаяся уязвимость не предполагают беспорядок вообще. «Сложность, — замечает Дж. Урри, — утверждает "научные" основания неопределённости, но тем не менее она необычным образом организована... нет простого роста беспорядка. Например, турбулентные потоки воды и воздуха, кажущиеся хаотичными, являются высоко организованными» [см.: 17, с. 19, 21]. «Порядок и хаос, — продолжает он, — выражают определённое состояние баланса, в котором компоненты ни полностью замкнуты в конкретном месте, ни полностью исчезли в анархии» [см.: 17, с. 22].
Это принципиально новый взгляд на природу социального порядка, факторы его ныне образующие. Согласно воззрениям классика социологии Т. Парсонса, чья теория порядка функционирования социальных систем считалась эталоном, иерархия ценностей и норм, пронизывающая все уровни общества, задействует механизмы, которые в случае тех или иных девиаций достаточно эффективно восстанавливают социальное равновесие [см.: 18]. Теперь ситуация меняется: по мере усложнения социума «усилия по восстановлению социального порядка почти всегда порождают дальнейшие непредвиденные последствия, — отмечает Урри. — Они часто такого характера, что отодвигают общество дальше от упорядоченного равновесия» [см.: 17, с. 105]. Более того, «социальный порядок в одной стране всегда зависит от её сложных связей с эмерджентными транснациональными отношениями» [см.: 17, с. 106]. Сказанное, в частности, подтверждается тем, что современные финансовые турбулентности в одной европейской стране лихорадят всю зону евро. Волны от них не могут не затронуть и финансовую систему России. Аналогичное касается нынешних политических турбулетностей.
В условиях сложного социума последствия политических действий, казалось бы, даже малозначимых, проявляются нелинейно во времени и пространстве, что вызывает эмерджентные, внезапные трансформации в социальном порядке. «Небольшие изменения в прошлом, — пишет Дж. Урри, — способны потенциально произвести огромные последствия в настоящем или будущем. Такие маленькие события "не забываются". Теория хаоса, в частности, отвергает представления здравого смысла о том, что только большие изменения могут вызывать большие последствия. Выразим эту мысль проще — нет согласующихся отношений между причиной и результатом события. Скорее, отношения между переменными могут быть нелинейными с внезапным включением происходящего, так что одна и та же причина может в специфических обстоятельствах производить разные виды последствия» [см.: 17, с. 23].
По нашему убеждению, минимизировать травмы, турбулентности и т. д. можно и нужно не боньшим управленческим воздействием, а относительно маленьким, но системным эффектом в виде нахождения оптимального соотношения между организацией и рефлексией, самоорганизацией. Точечное воздействие гораздо более эффективно, чем простое суммарное сложение инициатив. Соответственно, в сложных системах такие социальные болезни, как коррупция, терроризм, наркомания и т. д., неэффективно решать «всем миром», что в относительно закрытом и простом социуме могло приносить свои очевидные результаты. В сложном же социуме порядок обеспечивается относительно малыми усилиями профессиональных акторов и за счёт общей гуманизации человеческих отношений, увеличения креативного и интеллектуального человеческого капитала.
Сложный социум — это и новые скорости социальных изменений. Отметим следующие три фактора скорости, которые нам представляются здесь наиболее значимыми по влиянию на качество социума. Во-первых, не только сокращается социальная дистанция и время для людей, проживающих в различных регионах мира, но мы подошли к порогу собственно человеческих возможностей рефлексии быстротечных событий, чтобы принимать по ним адекватные, рациональные, а главное — решения с гуманными целями и средствами. Во-вторых,
постоянно увеличивается доля короткоживущего социума и уменьшается доля долгоживущего. Это касается времени адекватного функционирования институциональных структур, жизни референтов, включая идеалы, ценности, авторитеты, знание, которое считается научным. В-третьих, всегда люди одного поколения жили в одно историческое время. Сегодня мы сталкиваемся с эффектом временного дисхроноза: в одном обществе сосуществуют люди, фактически живущие в разных темпомирах. Если определённая часть общества не справляется с увеличивающейся скоростью перемен, если не успевает рефлексировать относительно ненамеренных последствий изменений, то могут возникать принципиально новые социальные катаклизмы.
Мировая социологическая мысль выработала новаторские подходы в плане изучения явных и латентных последствий привнесения увеличивающейся скорости изменений в нашу жизнь. Французский теоретик Поль Вирильо создал научное направление «дромология», изучающее влияние фактора скорости на социальную жизнь: название происходит от слова «дром» (англ. drome), что означает место гонок — ипподром, автодром, велодром и т. д. Его представители, в частности, изучают воздействие на социальную жизнь технологических изменений, связанных с развитием типов транспорта, коммуникаций (телекоммуникации, Интернет) и т. д., к каким непредвиденным и ненамеренным последствиям приводит сокращение социальной дистанции и времени для людей, что особенно касается эффектов увеличивающейся скорости, с которой распространяются знание, информация, символы [см.: 19-20].
Сложный социум предполагает «переоткрытие» времени. Если в традиционном обществе время рассматривалось как свойство реальности, выраженное в непрерывном существовании, а религия трактовала его как сферу жизни, смерти, воскресения, в которой реализуется план Бога, что предполагает такие временные периоды, как «вечность», «день Господень», «час», «ныне» [см.: 21] и т. д., то теперь время обретает множество сущностей. Одними из первых стали обосновывать сложную сущность социального времени Р. Мертон и П. Сорокин, которые ввели в научный оборот само понятие «социального
времени» [см.: 22]. При этом П. Сорокин утверждал, что происходит флуктуация времени, предполагающая его разные качественные параметры. Он писал, что «существуют две разные концепции времени — идеациональная и чувственная, что степень их относительной влиятельности менялась и что идеациональная концепция времени имеет тенденцию доминирования в культурах и периодах главным образом идеа-циональных, тогда как чувственная концепция доминирует в культурах и периодах преимущественно чувственных» [см.: 23, с. 457].
Сегодня уже речь идёт о более сложных трактовках времени, его «переоткрытии». Данный термин предложил И. При-гожин для обоснования синергетической модели времени, что предполагает презумпцию необратимости времени, соответственно, отказ, с одной стороны, от «объективности» социальных законов — первые социологи (позитивисты) полагали, что все народы мира, по существу, повторят европейский путь развития, исходя из обратимости времени, а с другой — от теологической интерпретации времени. Взамен предполагается поиск альтернативного, сложного смысла времени, представляющий «узкую тропинку, затерявшуюся где-то между двумя концепциями, каждая из которых приводит к отчуждению: концепцией мира, управляемого законами, не оставляющими места для новации и созидания, и концепцией, символизируемой Богом, играющим в кости, концепцией абсурдного, аказуального мира.» [см.: 24, с. 223].
Переоткрытие времени также связано с выявлением его нравственной и этической составляющей: время — это некоторая конструкция и, следовательно, несёт некую «этическую ответственность» [см.: 25—26].
Кроме того, переоткрытие времени предполагает отказ от простого линейного движения от прошлого к настоящему и будущему, замену его сложными нелинейными взаимодействиями. Сегодня Е. Н. Князева и С. П. Курдюмов ведут речь о «нелинейности времени» [см.: 27].
Существенный вклад в переоткрытие времени внёс М. Кастельс. По его мнению, процесс усложнения времени имеет глоболокальный характер, а развитие от капитализма к информациональному, сетевому обществу способствовало
плюрализации его сущности. «Всё время в природе, как и в обществе, специфично для данного контекста, т. е. время локально, — пишет он. — .Свобода капитала от времени и избавление культуры от часов определяющим образом ускорены новыми технологиями и встроены в структуру сетевого общества». Ныне возникает «вневременное время», доминирующее в сетевом обществе и создающее возможности для реалий «избавления от контекстов своего существования» [см.: 28, с. 39—43]. Разумеется, далеко не все люди смогли адаптироваться к жизни в новых социальных временах.
Виртуальная реальность — важная составляющая сложного социума. В нашу жизнь пришли симуляции и симулякры, что предполагает знаковый, кодированный способ отображения реалий и событийности посредством символической формы. Сложность виртуальной реальности проявляется в том, что стираются различия между реальным и воображаемым. Специально проблематику симулякра и более широко — симулирования реальности — исследовал Ж. Бодрийяр, показавший, что её проявления ведут к таким сложностям, как «конец социального». По его определению, симулякры — символические знаки или образы, отрывающиеся по смыслу от конкретных объектов, явлений, событий, к которым они изначально относились, и тем самым выступающие как подделки, уродливые мутанты, фальсифицированные копии, не соответствующие оригиналу. Современные люди, считает он, всё более имеют дело с воображаемыми представлениями о реальности, с ги-перрельностью, трактуемой как «симуляции чего-либо».
Симулякры образуют своеобразный фундамент современного потребительского общества — нет таких символов, которые бы не были товаром. Все символы — пиво и сигареты, высокое искусство и сексуальные акты, абстрактные теории и автомобили — производятся, обмениваются и продаются. Так, возникает и утверждается символический обмен как основополагающая универсалия современного общества. Постепенно из потребляемых символов складывается «язык», позволяющий значимо общаться с окружающими. Однако символы, имеющие концентрированное выражение в симу-лякрах, становятся всё более и более индетерминированы, относительны от реалий окружающего мира. Как считает
Бодрийяр, практически исчезают референты реальности и истины, их заменяют симулякры [см.: 29—33]. В итоге разрушается и отмирает связь между символами и реальностью.
Сложный социум проявляется в увеличивающейся альтернативности общественного развития и историчности любой модели развития, что обусловлено как тенденциями функционирования сложных систем, так и стремлениями людей усовершенствовать своё бытие за счёт модернизационного развития. Однако навязанные европеизированные версии общественного развития, основанные на формальной и инструментальной рациональностях, не выдержали испытания временем, не привели к сбалансированным структурно-функциональным преобразованиям.
В сложном социуме возникают гибриды социального и физического. Природа перестает быть просто средой жизни человека, превращаясь в органическую часть социума, рефлексирующего вместе с ним. «Глобальное, — отмечает Дж. Урри, — несомненно, характеризуется эмерджентной и необратимой сложностью, процессами, которые одновременно являются социальными и естественными» [см.: 17, с. 13]. Если прежде сочетание несочетаемого выражалось в мифах о кентаврах, включавших в себя несочетаемое живое, то ныне возникли вполне реальные гибриды живого и неживого, физических и социальных отношений, которые теперь получают повсев-местное распространение в среде и новейших технологиях. «Через анализ их динамичных взаимозависимостей в контексте комплексности их эмерджентные характеристики могут быть эффективно поняты, — пишет Урри. — Само по себе разделение между "физическим" и "социальным" является социоисторическим продуктом, который, как явствует, разрушается» [см.: 17, с. 18]. Сложность, добавляет он, «включает не понимание человеческого как нечто механического, а скорее, напротив, понимание природы как активной и креативной субстанции» [см.: 17, с. 12—13]. Под влиянием образования гибридов социального и физического проблемы в окружающей среде становятся непосредственно проблемами социума. Дело не столько в том, что в отдельных регионах мира отмечается потепление, а в других похолодание, сколько в становлении непредсказуемого турбулентного климата. При всех спорных
моментах о глубинных причинах его утверждения, несомненно, что, по крайней мере, одной из них является деятельность самого человека.
Рассмотренные некоторые черты сложного социума, разумеется, не отражают всю его многогранность [подробнее см.: 34]. Кроме того, наряду со сложным социумом появляется гиперсложный социум. Так российский исследователь В. П. Шалаев характеризует социум, приобретающий характер неконтролируемости и неуправляемости со стороны человека. Под понятие гиперсложного социума, по его мнению, подпадает современная цивилизация, сложная техника, информационная технология [см.: 35].
Диагностированные нами качественно новые характеристики сложных социальных реалий, взятые в совокупности, позволяют сделать три основных вывода. Первый — мир вступил в сложный социум. В России, соответственно, формируется сложное общество, параметры которого необратимы. Россиянам ещё предстоит создать и организовать гуманные формы жизнедеятельности в этом обществе. Второй — к сожалению, почти не появились новые реалии гуманистического содержания (определённые ростки есть!). В целом же, имеет место увеличивающаяся и усложняющаяся циничнизация социума. Третий — не выявлены в сложном социуме объективные реалии, существующие независимо от человека, которые бы прямо коррелировали с этими дисфункциональными и дегуманизационными процессами. Точнее, эти реалии возникли как отложенный во времени результат прагматически ориентированных модернизационных процессов, утверждения меркантильных и потребительских ценностей, которые разрушают человеческое в человеке. Кроме того, сказываются побочные, дегуманизирующие эффекты формальной и инструментальной рациональности, а также новых типов иррациональной рациональности — макдональдизации [см.: 36] и играизации [см.: 37]. Значит, главный источник новой уязвимости социума — в самой деятельности человека, включающей социальные практики потребительства, коррупции, культуру жадности. Вместе с тем, человек, как человек разумный, способен снять возникший вопрос «быть или не быть. человечеству?». Речь не идёт о возврате к традиционализму, ибо сегодня доказано, что
время необратимо. Но отнюдь не утопией является в контексте сложного социума научная разработка перехода к социальным практикам, генерирующим собственно гуманистические отношения, адекватные сложному социуму.
Востребованность гуманистически ориентированной модернизации
Модернизация — изначально возникающий на определённом уровне развития производительных сил и технологий процесс существенных социальных изменений, охватывающий всё общество, все его подсистемы с соответствующими функциями — экономику, политику, государственные, правовые, образовательные, семейные и иные институты, в результате которого осуществляется переход от традиционных аграрных к современным индустриальным обществам [см.: 18]. Соответствующие радикальные изменения происходят в общественном сознании: с одной стороны, утверждаются идеи прогресса в виде торжества рационализма, всесилия науки и техники, возможностей роста материального благосостояния, практической реализации прав и свобод человека, что порождает «желание быть современным», являющееся движителем инноваций и предпринимательства, а с другой — отказ от прежде функциональных ценностей и традиций, на которых основывались собственно человеческие отношения взаимопомощи и которые стали утрачиваться, формируя ностальгические и антимодернизационные идеи.
Для этого есть и объективные, и субъективные основания. По словам российского социолога А. П. Кропоткина, модернизация и разрушение этих отношений стало «исторической трагедией». На основе наблюдений, проводившихся в Сибири, а также изучения исторических форм человеческой солидарности, существовавших в деревенских общинах, гильдиях, средневековых вольных городах, христианских и буддийских общинах, им был сделан вывод, который, на наш взгляд, нуждается в переоткрытии, разумеется, с учётом новых реалий. В практике взаимной помощи, которую мы можем проследить до самых древнейших зачатков эволюции, писал он, мы находим несомненное происхождение наших этических представле-
ний, и мы можем утверждать, что главную роль в этическом прогрессе человека играла взаимная помощь, а не взаимная борьба. В широком распространении принципа взаимной помощи, даже и в настоящее время, мы видим лучший задаток дальнейшей ещё более возвышенной эволюции человеческого рода [см.: 38]. Вероятно, одним из первых наш российский социолог высказал суждение о побочных дисфункциональных последствиях индустриальной модернизации и то, как их следует преодолеть.
Модернизация и антимодернизация, по существу, являются двумя противоборствующими сторонами постоянного преобразовательного процесса, доминирование которых флуктуирует: в одни исторические времена господствуют идеи модернизации, а в другие — антимодернизации. По существу, однажды начавшись, модернизация и антимодернизация стали атрибутом развития человеческого общества. Антимодернизация, по определению А. Турена, — курс противодействия модернизации, стремление «разойтись» не только с ценностями культуры «модернити», но и с экономико-технологическими показателями современности, найти собственный, самобытный путь развития на основе не только эндогенных культурных ценностей, но и форм экономической, политической, социальной жизни [см.: 39]. История каждой страны, прошедшей индустриальную модернизацию, свидетельствует, что за ней следовали всё новые и новые модернизации, разделяемые антимодернизационными и достаточно эволюционными тенденциями развития, в которых, однако, вызревали материальные и субъективно-культурные предпосылки для грядущих модернизаций.
Модернизация в социокультурной сфере — это потенциальная возможность развития «действующего человека» (А. Турен), утверждение «саморационализации» (К. Маннгейм), гавер-нментальности (М. Фуко) с учётом новых информационных и иных технологий. Социокультурная составляющая модернизации также предполагает разрыв с сословными, кастовыми, клановыми и иными традиционными ограничениями, этнической и конфессиональной замкнутостью. Но, как было сказано выше, данные преобразования имеют амбивалентные последствия.
Вплоть до середины ХХ в. модернизационные процессы в мире проходили в русле евроцентристского вектора, ориентации на европейские ценности. Принято выделять два типа модернизации. Первый — органическая, первичная или эндогенная модернизация, осуществляемая на основе материальных и субъективных предпосылок, сложившихся внутри общества. Такая модернизация проходила в XVII—XVIII вв. в странах Запада — Англии, Голландии, США. Её последствия были неоднозначными. С одной стороны, имели место процесс рационализации всей общественной жизни, рост производства и потребления материальных благ, что вело к интенсивному градостроительству с соответствующей инфраструктурой, включая новые возможности для образовательной и интеллектуальной деятельности значительных слоёв населения. Однако, с другой стороны, интенсифицировалось социальное расслоение, «богатые богатели», а «бедные беднели», стало проявляться отчуждение (К. Маркс). Эти амбивалентные результаты породили разные теоретические интерпретации модернизационных процессов. А. Смит, М. Вебер и др. ратовали за капиталистическую версию модернизации, в то время как К. Маркс — за социалистическую.
Второй тип — неорганической, экзогенной или догоняющей модернизации — возник как рефлексия на внешние вызовы, связанные с экономическим и политическим давлением более развитых стран. После Второй мировой войны догоняющая модернизация стран, освободившихся от колониальной зависимости, была обусловлена возникновением двух сверхдержав — СССР и США, глобализацией международных отношений. И одна, и другая сверхдержавы побуждали развивающиеся страны, как правило, не готовые ни в материальном, ни в культурном плане, к осуществлению модернизации в социалистической или капиталистической версии в контексте вновь созданного мирового порядка. Естественно, такая навязанная извне модернизация (в любой диктуемой версии) изначально была неадекватна социально-экономическим и духовным условиям этих стран, нарушала историческую преемственность их развития. Последствия калькированного заимствования институциональных и культурных образцов у «передовых» европейских обществ были, чаще всего, ещё
более дисфункциональными [см.: 40]. И. Валлерстайн в работе с символическим названием «Модернизация: да упокоится в мире» отмечает, что данный тип модернизации, по существу, являлся инструментом эксплуатации бедных стран богатыми, ограничивая их властные и структурные возможности [см.: 41]. Исторически он исчерпал себя, что в 50-60-е гг. ХХ в. дало толчок к обоснованию альтернативности и плюрализма модернов и, соответственно, возможности принципиально иных, неевроцентристских типов модернизации.
Один из первых начал разработку теории сложного модерна и альтернативных модернизаций Ш. Н. Эйзенштадт, занимавшийся кросскультурным анализом различных обществ, которая включала критику евроцентризма и обоснование незападных типов модернизации. В этом же ключе проводили исследования А. Абдель-Малек, выдвинувший теорию альтернативного общественного развития, Ф. Бродель, обосновавший множественность сущностей социального времени, и другие.
На рубеже ХХ—ХХ1 вв. в связи с тенденциями космополитизации начались качественно новые модернизационные процессы в виде «рефлексивной» модернизации, которая, с одной стороны, представляет современный процесс детради-ционализации, уменьшающий роль социальных ожиданий, сакральности в повседневной жизни людей, которые ныне вынуждены жить в более уязвимом социальном порядке ввиду возникших неопределённостей, фрагментаций, дисперсий, а с другой, — как отметила Маргарет С. Арчер на 8-й Конференции европейской социологической ассоциации (2007 г., Глазго), «впервые в человеческой истории рефлексивный императив касается всех»: люди могут не принимать институты и социальные практики как нечто неизменное, выбирать желательные социальные группы и избегать нежелательных, равно как изменять для этого свои идентичности, что в итоге ведёт к «переопределению и переструктурированию конфликта, гражданственности и гражданского общества» [см.: 42, с. 36-37].
По существу, речь идёт об исторически новых объективных и субъективных возможностях для сознательного преобразования ныне существующих общественных отношений, которые от-
крываются в принципе благодаря «рефлексивной» модернизации. Но материализоваться отмеченные возможности могут не сами по себе и не в силу «неизбежных объективных законов», на которые мы привыкли уповать, а лишь благодаря соответствующему рефлексивному агентству россиян, учитывающему новые реалии сложного социума, включая и появившиеся уязвимости для жизнедеятельности людей.
Среди множества возникающих здесь принципиально новых проблем, которые ещё ждут своего решения, отметим три как изначально главные:
1) современные российские акторы обладают огромным материальным потенциалом и научным знанием, которое, как известно, является «силой», но без гуманистической направленности, без собственно человеческой этики оно противостоит нашей культуре, в которой пока сохраняется огромный потенциал Добра, и даже разрушает её;
2) нет осознания того, что мы имеем дело с управлением качественно иным — сложным — социумом, производящим саморефлексии и всевозможные эмерджентные проявления. Нравятся они лишь «виртуазам плюрализма» (П. Бергер), способным извлекать очевидную выгоду для себя из нормативной неопределённости, большенству же населения — нет. Из этого следует: не только возврат к относительно простому социуму невозможен, но также не могут быть эффективными простые, силовые решения по старому принципу — «навалимся всем миром»;
3) модернизация рефлексивного типа станет в России эффективной лишь при возрождении социальной солидарности, обусловленной общенациональной идеей. «Модер-низационный проект не может быть успешным, — отмечает М. К. Горшков, — если различные группы населения не увидят в нём перспектив лично для себя и своих близких, с одной стороны, а с другой — общей для страны цели» [см.: 43, с. 14].
Д. А. Медведевым была выдвинута стратегия модернизации, в которой отмечается, что в прошлом веке предпринимались неоднократные попытки превращения страны в великую мировую державу. На этом пути мы добились всемирно признанных успехов в технико-экономической составляющей модернизации: лидировали в создании космических, ракетных,
ядерных технологий. И, тем не менее, Советский Союз «не выдержал конкуренции с постиндустриальными обществами» [см.: 44].
С нашей точки зрения, сравнение некорректно. Постиндустриальное общество далеко не тот эталон, на который бы стоило ориентировать модернизацию современной России, особенно, принимая во внимание не декларации, а реальные практики постиндустриализма и историческое время, когда этот эталон обосновывался. Как известно, пионером теории и самого термина является французский социолог А. Турен, опубликовавший в 1969 г. книгу «Постиндустриальное общество», в которой говорится о торжестве новых факторов общественного развития - не столько капитал, сколько «целый комплекс социальных факторов», особенно знание, образование, информация, интенсивное развитие потребления, влияют на экономический рост и сам характер социальной жизни [см.: 45].
Новый импульс идеалам постиндустриального общества дала работа американского социолога Д. Белла «Приход постиндустриального общества» (1973), в которой обосновываются перспективы общественного развития для США, Западной Европы, Японии, а также бывшего Советского Союза. Социолог выделяет три сферы, куда, по его мнению, пришёл постиндустриализм: 1) «социальную структуру, включающую экономику, технологию и профессиональную систему»; 2) «политику, регулирующую распределение власти и рассматривающую конфликты групп и потребности индивидов»; 3) «культуру - сферу экспрессивного символизма и значений» [см.: 46, с. 12]. Принципиально в этом постулате то, что качественно изменяется социальная структура под влиянием якобы доминирующей роли услуг, которые вытесняют аграрное и промышленное производство.
Следующая работа учёного «Культурные противоречия капитализма» (1976) существенно развивает ранее высказанные идеи, но уже в достаточно критическом контексте. Главная проблема, по мысли автора, не только неравномерное развитие этих трёх сфер - социальной структуры, культуры и политики, но и то, что «они управляются противоположными осевыми принципами: для экономики это - эффективность;
для политики — равенство; для культуры — самореализация» [см.: 47, с. 37]. Этим обстоятельством порождён новый и весьма глубокий конфликт постиндустриального общества между инновационными технико-экономическими реалиями, основанными на передовом знании, рациональности и эффективности, и культурой, для которой характерны «импульсивность», «удовольствие», «развлечение», «свобода», «эротизм». Причём, «новый гедонизм», распространившись на повседневную жизнь, разрушает базовые культурные ценности, особенно в технико-экономической сфере. «Это культурное противоречие, — отмечает Белл, — в обозримом будущем является самым судьбоносным разделом в [постиндустриальном] обществе» [см.: 47, с. 84].
Согласны, но есть ещё и другие противоречия, о которых Белл умалчивает, полагаем, по идейным соображениям. Практически сразу стали выходить работы, в которых мифы постиндустриализма (в частности, постулаты о «торжестве сервисной деятельности» и «кончине производства») подвергаются серьёзной критике. В последние два десятилетия теория и практика постиндустриализма существенно сдали свои позиции, в том числе и в идейно-ценностном плане. Российские исследователи показали, отмечает директор Института экономики РАН Р. С. Гринберг, что за постиндустриализмом скрывается «механизм паразитирования одной части мира, которая производит преимущественно финансовые услуги (печатает мировую резервную валюту), по отношению к другой, которая трудится, развивает реальный сектор и производит блага» [см.: 48, с. 6]. Так, зачем же нам вообще сравнивать своё общество (советское или российское при всех их проблемах) с обществом постиндустриальным, в котором в концентрированной форме нашли выражение тенденции антигуманизма?
Квинтэссенция ныне выдвинутой стратегии модернизации состоит в следующем: «В XXI веке нашей стране вновь необходима всесторонняя модернизация. И это будет первый в нашей истории опыт модернизации, основанный на ценностях и институтах демократии. Вместо примитивного сырьевого хозяйства мы создадим умную экономику, производящую уникальные знания, новые вещи и технологии,
вещи и технологии, полезные людям» [см.: 44]. Однако краткий контент-анализ выступления Д. А. Медведева позволяет дать общее представление о техническом векторе программы модернизации: слово «модернизация» употребляется 20 раз, «инновация» — 14, «стратегия» — 11, «информация» как сущностная характеристика будущего общества — 18, «риск» — 3, «опасность/безопасность» — 12, «гуманизм» — лишь 2 раза.
Тем не менее, подчеркнём, в истории России при осуществлении той или иной модернизации вплоть до недавнего времени вообще не ставился вопрос о гуманности путей и средств достижения поставленных целей, их адекватности интегральной природе человеческого капитала. Отрадно, что ситуация стала меняться в последнее время: декларируется, что экономические преобразования предполагают гуманистическую основу. «Инновационная экономика, — отметил Д. А. Медведев, — может сформироваться только в определённом социальном контексте как часть инновационной культуры, основанная на гуманистических идеалах, на творческой свободе, на стремлении к улучшению качества жизни. Именно закреплённые в национальной культуре нравственные установки, модели поведения предопределяют успешное развитие личности и нации в целом» [см.: 44]. Сама отсылка на «гуманистические идеалы» позволяет, с одной стороны, с оптимизмом смотреть на потенциальные грядущие модернизационные преобразования, а с другой — с этих же позиций оценить шансы на их воплощение в жизнь.
Прежде всего, необходимо объективно учесть явные и латентные факторы противодействия модернизации. В нынешних условиях может возникнуть и фактически возникла ситуация, которую мы обозначали как ловушка модернизации: в обществе есть осознание того, что необходимо осуществлять модернизацию, и, вместе с тем, существуют веские опасения того, что модернизация, её конкретная стратегия могут ухудшить социальное положение значительной части населения, вызвать нежелательные экономические и политические потрясения в стране. Подчеркнём, эти опасения небезосновательны, многие из них предполагают учёт сложностей социума. Однако затянувшиеся дискуссии о характере и направленности модернизации, по нашему мнению, не выкристаллизовались
в конкретную стратегию модернизации, которая, по существу, вытесняется «ручным управлением», ориентированным на решение тактических задач. По нашему мнению, выход из ловушки модернизации всё же есть. Можно сблизить и даже объединить разноплановые интересы разных элит и социальных групп на основе стратегии гуманистически ориентированной модернизации, имея также в виду модернизацию рефлексивного типа, адекватную реалиям сложного социума.
Да, ни одна исторически известная модернизация не поднялась до постановки цели духовного и нравственного возрождения человеческих отношений. Ныне эти цели становятся не делом идейно-политических предпочтений, а объективным императивом управления общественными преобразованиями в условиях сложного социума, решения возникших проблем уязвимости самого социума. Думается, у современной России для этого есть и объективные, и субъективные потенции.
Следует также прогнозировать, что под влиянием модернизации получат распространение так называемые эффекты бифуркации. В точке бифуркации, согласно теории «динамического хаоса» И. Пригожина, разрывы сложного социума, переходы в новое состояние происходят под влиянием даже малозначительных воздействий, что, естественно, рискогенно, влечёт неопределённости, в частности, возможное деление конкретной рискогенной ситуации на ряд самостоятельных потенциальных опасностей. Однако при этом возрастают возможности возникновения прорывных факторов, функционально приносящих людям Добро. Важно ориентировать научную мысль на их исследования.
Риски модернизации, несомненно, поставят перед россиянами много неожиданных, возможно, даже экзистенциальных проблем, эти проблемы не сопоставимы с проблемами риска демодернизации. Российский социолог-рисколог О. Н. Яниц-кий подчёркивает архиважность решения проблемы риска демодернизации российского общества, что ведёт к нефункциональности и дисфункциональности в экономике, социальной жизни, политической сфере. В частности, он отмечает возникновение рисков «теневизации» экономики, рост численности групп риска (безработные, бомжи, беспризорные дети и др.), политическую маргинализированность альтернативных
общественных движений и оппозиционных партий [см.: 49, с. 48—55]. Крайней дисфункциональности общества, по его мнению, способствуют риски беспредела, превращающие общество в антисообщество [см.: 50, с. 377].
Модернизация, учитывающая нелинейность развития сложного социума, позволит вывести страну на уровень качественно более высокого социального порядка. Как это ни парадоксально, залогом тому являются сами неопределённости, обусловленные плюрализмом возможностей организации жизнедеятельности, эффектами самотворения и самоорганизации. И. Валлерстайн прямо рассматривает наличие альтернативных путей как фактор, позволяющий сделать общество качественно лучше для жизни человека: «Мы были бы мудрее, если бы рассматривали эту неопределённость не как нашу беду и временную слепоту, а как потрясающую возможность для воображения, созидания, поиска. Множественность становится не поблажкой для слабого или невежды, а рогом изобилия, помогающим сделать мир лучше» [см.: 51, с. 326]. Отсюда следует, что нужно не противостоять, а принять факторы неопределённости, используя их для общественно значимого функционального развития, имея также в виду, чтобы они в принципе были управляемы институциональными структурами в целях гуманизации человеческих отношений.
Мы полагаем, что одним из важнейших рисков грядущей модернизации в России является риск производства новых маргинальных групп в контексте увеличения роли фактора скорости социальных изменений, возможного временного дисхроноза для этих социальных групп. Речь идёт о людях, которые в силу своих физических, психических и интеллектуальных способностей не смогут вообще адаптироваться к возрастающей скорости общественных преобразований, к усложняющейся социокультурной динамике, потенциально предрасположенных к образованию групп не временно безработных, а тех, кто в принципе не может освоить технологические инновации скоростного толка.
Кроме того, могут дать о себе знать диспропорции между динамикой разума, как правило, быстро приспосабливающегося к увеличению скорости изменений, и динамикой коллективного бессознательного, ментальности, которые, как
известно, весьма инертны. Это может стать латентной причиной стрессов и у вполне здоровых людей. Отсюда следует, что если не очеловечить скорость изменений, имея в виду не только прагматические, инструментальные, но и гуманистические цели преобразований, то возрастают риски для человеческого капитала в виде больших и малых катастроф, а также социальных на-пряжённостей, страхов и тревог, которые дают о себе знать уже сегодня [см.: 52]. Поэтому в программе модернизации России, по нашему мнению, должны быть учтены не только новейшие скоростные технологии, но и достаточно традиционные, хотя, конечно, модернизированные технологии, позволяющие найти своё социальное место практически каждому россиянину, желающему работать, включая, разумеется, и разные категории инвалидов, людей, имеющих индивидуальные проблемы с ускоряющейся динамикой.
Возрастает гуманистическая значимость фактора социальной ответственности: ныне всё чаще представителям многих профессий — политикам, дипломатам, энергетикам, химикам, биологам, медикам и другим — необходимо принимать весьма рисковые решения и действия, которые сулят прорывы к инновациям, в первом приближении, несут очевидные блага, но они же, если выйдут за допустимый порог баланса управления и саморегуляции той или иной сложной системы, могут привести к потере управляемости инновационными процессами и катастрофическим социальным последствиям.
Ещё один принципиальный момент. Для каждой модернизации характерно своё общественное сознание, свой, определённый тип мышления. В эпоху индустриальной модернизации мышление основывалось на постулатах существования «законов» общественного развития, презумпции внешней причины, принудительной каузальности, логоцентризма и евроцентризма научного знания.
Как считал выдающийся социолог современности Роберт Мертон, недостатком этого типа мышления является то, что оно латентно осуществляет «обучение неспособности» к творческому, креативному мышлению. От себя добавим — также и к производству взаимной помощи и Добра.
Протестантская этика, по М. Веберу, способствовала утверждению духа капитализма того времени. Полагаем,
нелинейно-гуманистическое мышление, в конечном счёте, может сформировать «дух всеобщей дружбы, симпатии и неэгоистической любви», дух «взаимной помощи», за который так ратовали Отцы российской социологии П. А. Сорокин, П. А. Кропоткин, М. М. Ковалевский. Разумеется, возможный выход из системного кризиса, преодоление возникших уязвимостей человеческого существования и переход к новому социокультурному порядку, качественно отличному от ныне существующего, не предполагает ни простых решений, ни «благ полным потоком», ни «лёгкой» жизни. Но очевидно, что, учитывая исторически возникший в контексте реалий сложного социума «рефлексивный императив», касающийся всех и каждого, возможно эффективно осуществить гуманистически ориентированную модернизацию, нацеленную на раскрытие многогранных духовных и интеллектуальных потенций Человека.
ЛИТЕРАТУРА
1. Beck, U. World at Risk. Cambridge: Polity Press, 2010.
2. Perrow, Ch. Normal Accidents: Living with High Risk Technologies.
New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 1999.
3. Perrow, Ch. The Next Catastrophe: Reducing our Vulnerabilities to
Natural, Industrial, and Terrorist Disasters. Princeton University Press, 2011.
4. Urry, J. Climate Change & Society. Cambridge: Polity Press, 2012.
5. Моисеев Н. Н. Быть или не быть, человечеству? М., 1999.
6. Кравченко С. А. Динамика социологического воображения:
всемирная культура инновационного мышления. Монография. М.: Анкил, 2010.
7. Кравченко С. А. Кризис нашего времени — неизбежная фаза
перехода к новому социокультурному порядку (по мотивам работ П. А. Сорокина). Вестник МГИМО-Университета, 2009. № 3-4.
8. Горшков М. К Российское общество как оно есть. М.: Новый
хронограф, 2011.
9. Дюркгейм Э. Социология. Её предмет, метод, предназначение.
М.: Канон, 1995.
10. Стёпин В. С. О философских основаниях синергетики. Синергетика: Будущее мира и России. М.: Издательство ЛКИ, 2008.
11. Бурдьё П. Социальное пространство: поля и практики. М.:
Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007.
12. Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации.
М.: Академический проект, 2003.
13. Турен А. Возвращение действующего человека. Очерк социологии. М.: Научный мир, 1998.
14. Горшков М. К Российское общество как новая социальная
реальность // Россия реформирующаяся. Ежегодник. Вып. 6. М.: Институт социологии РАН, 2007.
15. Sztompka, P. Society in Action: A Theory of Social Becoming.
Cambridge, 1991.
16. Штомпка П. Социальное изменение как травма // Социс.
2001. № 1.
17. Urry, J. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003.
18. Парсонс Т. О социальных системах. М.: Академический проект, 2002.
19. Вирильо П. Информационная бомба. Стратегия обмана. М.:
ИТДГК «Гнозис», фонд «Прагматика культуры», 2002.
20. Virilio, P. The Art of the Motor. Minneapolis: University of Minnesots Press, 1995.
21. Время // Теологический энциклопедический словарь. М.:
Духовное возрождение, 2003. С. 290—292.
22. Merton, R. K.; Sorokin, P. Social Time: a Methodological and Functional Analysis // American Journal of Sociology, 1937. V. 42.
23. Сорокин П. А. Социальная и культурная динамика: Исследование изменений в больших системах искусства, истории, этики, права и общественных отношений. СПб: РХГМ, 2000.
24. Пригожин И., Стенгерс И. Квант, хаос, время. К решению парадокса времени. М.: УРСС, 2003.
25. Пригожин И. Переоткрытие времени // Вопросы философии. 1989. № 8.
26. Пригожин И. От существующего к возникающему. Время и
сложность в физических науках. М.: УРСС, 2006.
27. Князева Е. Н, Курдюмов С. П. Синергетика: Нелинейность
времени и ландшафты коэволюции. М.: КомКнига. 2007.
28. Castells, M. The Rise of the Network Society. Second edition. Oxford: Wiley-Blackwell, 2010.
29. Бодрийяр Ж. Прозрачность зла или конец социального. М.:
Добросвет, 2000.
30. Бодрийяр Ж. К критике политической экономии знака. М.:
Библион — Рус. кн., 2003.
31. Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры.
М.: Культурная революция, Республика, 2006.
32. Baudrillard, J. Simulations. New York, 1983.
33. Baudrillard, J. Fatal Strategies. New York, 1990.
34. Кравченко С. А. Становление сложного общества: к обосно-
ванию гуманистической теории сложности. М.: МГИМО-Университет, 2012.
35. Шалаев В. П. Синергетика в пространстве философских
проблем современности. Йошкар-Ола: Марийский государственный технический университет, 2009.
36. Ritzer, G. The McDonaldization of Society. Pine Forge Press, 2000.
37. Кравченко С. А. Нелинейная социокультурная динамика:
играизационный подход. М.: Издательство «МГИМО-Университет», 2006.
38. Кропоткин П. А. Взаимная помощь как фактор эволюции //
Социология в России XIX — начала ХХ веков. Общество. Законы истории. Прогресс. Цели и нормы жизни. Тексты. М.: Международный университет бизнеса и управления, 2001.
39. Touraine, A. Modernity and Cultural Specificities / International
Social Science Journal, Nov. 1988. N 118.
40. Зарубина Н. H. Социокультурные факторы хозяйственного развития: М. Вебер и современные теории модернизации. СПб.: РХГИ, 1998.
41. Wallerstein, I. Modernization: Requiest in Pace // Coser, L. A.;
Larsen, O. N. (eds). The Users of Controversy in Sociology. N. Y.: Free Press, 1976.
42. The 8th European Sociological Association Conference. Conflict,
Citizenship and Civil Society. Programme. 3rd — 6th September 2007. Glasgow Caledonian University.
43. Горшков М. К Социально-политические аспекты модерни-
зационного проекта России // Социально-политические процессы и ценности в условиях глобализации. М.: Новый хронограф, 2012.
44. Медведев Д. А. Послание Федеральному собранию Россий-
ской Федерации. 12 ноября 2009 года // Президент России. URL: http://www.kremlin.ru/transcripts/5979 (10.10.2012).
45. Touraine, A. La société post-industrielle. P., 1969.
46. Bell, D. The Coming of Post-Industrial Society. N. Y.: Basic Books, 1973.
47. Bell, D. The Cultural Contradictions of Capitalism. N. Y.: Basic
Books, 1976.
48. Гринберг Р. С. Мифы постиндустриализма и проблемы реин-
дустриализации России // Якунин В. И., Сулакшин С. С., Багдасарян В. Э., Кара-Мурза С. Г., Деева М. В., Сафонова Ю. А. Постиндустриализм. Опыт критического анализа. М.: Научный эксперт, 2012.
49. Яницкий О. Н. Социология риска. М.: Издательство LVS,
2003.
50. Яницкий О. Н. «Критический случай»: социальный порядок в
«обществе риска» // Социологическая теория: история, современность, перспективы. СПб: Владимир Даль, 2008.
51. Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI
века. М.: Логос, 2003.
52. Россия на новом переломе: страхи и тревоги / Под ред. М. К. Горшкова, Р. Крумма, В. В. Петухова. М.: Альфа-М, 2009.
