CC BY
396
Lingua mobilis №2 (16), 2009
КОНЦЕПТУАЛЬНАЯ МЕТАФОРА «ЛЮБОВЬ-СТРАСТЬ»
В РОМАНЕ «АННА КАРЕНИНА» Л.Н. ТОЛСТОГО
Л. Ш. Мигранова
При исследовании картины мира, закрепленной в языке, в той ее части, которая организована метафорой (и другими образными средствами), важной является любая разновидность метафоры и ее культурная особенность, так как исследование языковой картины мира тесно связано с изучением метафоры как одного из способов ее создания. С точки зрения лингвокультурологии анализ метафоры является актуальным направлением научных исследований, позволяющим раскрыть ключевые особенности организации культурных смыслов в национально-языковой картине мира.
В 1870-1890-е годы жизнь России современники сравнивали с новой эпохой, это было время «душевной драмы»: изменялось миросозерцание людей и их идеалы. Кризисность эпохи проявлялась в том, что коренным образом менялись представления о мире и человеке, рушились прежние убеждения, рождалось новое миропонимание, которое требовало иных форм воплощения художественных образов и особого языка. Л.Н. Толстой задумал историческое сопоставление: соотнести «эпоху романа» со временем упадка Рима.
Воссоздание образа мира и его оценка возможны только в форме диалога двух мироощущений, двух логик, двух типов культур, противостоящих друг другу: дохристианской (языческой) и христианской. Соотношение языческой и христианской добродетелей реализуется в скрытой полемике сюжетных линий: Анна - Вронский, Кити - Левин. Внутренне объединяет эти сюжетные линии исследование конфликта между физической и духовной сторонами любви, между рациональной и иррациональной сторонами личности.
В первой части романа содержится важный для уточнения позиции Л.Н. Толстого спор двух персонажей - Облонского и
20
Левина. Он непосредственно ориентирован на античную традицию и содержит цитаты из Платона. В этом споре излагается концепция двух видов любви, которая становится своеобразной прелюдией к основной нравственно-философской проблематике романа. Его важнейшая проблема сформулирована на основе противопоставления физической и духовной составляющих любви и задана словами Левина: «.. .обе любви, которые, помнишь, Платон определяет в своем «Пире», обе любви служат пробным камнем для людей. Одни люди понимают только одну, другие другую. .«Покорно вас благодарю за удовольствие, мое почтенье», вот и вся драма. А для платонической любви не может быть драмы, потому что в такой любви все ясно и чисто.» [1. С. 45].
Сюжетная линия платонической любви отсутствовала в первоначальных авторских замыслах. На начальных этапах работы над романом писатель ограничивался исследованием природы плотской страсти. Но по мере работы обозначилась невозможность отражения авторских представлений об идеале семейных отношений, выстроенных на основе христианских добродетелей. Два момента любви - плотский, собственнический, эгоистический и духовный, бескорыстный, альтруистический - присутствуют практически во всех ее концепциях: Афродита земная и Афродита небесная (Платон), любовь восходящая и любовь нисходящая (Соловьев), любовь-эрос и любовь-каритас (Бердяев), любовь-нужда и любовь-дар (Льюис). Ярким подтверждением тому являются слова героя Облонского: «. ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее»; «одна (женщина - Л.М.) настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать.» [1. С. 45]. Эротическая любовь - единство, гармония биологического и духовного начал в человеке, полное отсутствие одного из них превращает ее либо в жалость, либо в похоть.
Производность любви от желания отмечается практически всеми этимологическими словарями русского языка, например: древнеиндийское lubhyati «желание», lobhas «желание, жажда», lobhayati «возбуждает желание», латинское lubido, libido «(страстное) желание», албанское laps «желаю, жажду» [2. С. 544].
21
Lingua mobilis №2 (16), 2009
Желание в свою очередь индуцирует у своего субъекта положительную эмоциональную оценку, которая переживается как наслаждение, удовольствие [3. С. 87]. Этимология свидетельствует, что во многих языках семантика любви производна от семантики желания: греческий eras у Гомера означает не только желание женщины, но и желание пищи и питья [цит. по 4. С. 41].
В романе «Анна Каренина» «еда» и «питье», «голод» и «жажда» не просто метафорически уподобляются человеческим страстям и желаниям. Мотивы эти приобретают смысл в контексте раздумий Л.Н. Толстого о языческой и христианской культурах, точнее, о современном мире, уподобившемся язычеству. Чувствам своих героев писатель часто придает форму физических ощущений. «Я знаю свои аппетиты» - вспоминает французскую пословицу Анна Каренина [1. С. 745]. Французское слово «appetit» можно перевести на русский язык по-разному. На самом деле, считает Г.А. Ахметова, appetit героев романа оказывается в трудных, напряженных отношениях с их совестью и душой, а порой - замещает их [5. С. 44]. Автор использует его неоднозначность и узкий смысл («аппетит, желание есть») связывает в тексте романа с широким («желание, позыв, хотение, жажда»). Обыгрывая эти значения, писатель сближает мотив «еды» и «питья» с мотивом желаний. Жадность голодного человека родственна голоду неутоленной страсти (похоти).
Мотив «еды» и «питья» в Облонском метафорически уподоблен чувственному желанию. Степан Аркадьич, проснувшись в своем кабинете, вспоминает сон. Графинчики-женщины - его партнерши, они сближены с едой и с питьем, они совершенно бытовые, при мысли о них глаза героя весело заблестели. Страсть к француженке, бывшей гувернантке детей, да и вообще ко всем женщинам, «оссиановским женщинам» выражена в гастрономическом образе душистого калача. Левин решительно не понимает фривольности Облонского: «как можно, наевшись, пройти мимо калачной и украсть калач». На что Облонский, блестя глазами, отвечает «Калач иногда так пахнет, что не удержишься» [1. С. 44].
Л.Н. Толстой вернется в эпизоде охоты к метафоре «калача» (желания) и «отсыпного пайка» (семейной жизни). «Ты ведь не
22
признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, - по-твоему это преступление; а я не признаю жизни без любви» [1. С. 163]. Облонский вновь проповедует философию блаженства и земных наслаждений. Левин советует Облонскому «не красть калачей», на что Стива сетует: «О моралист!» [1. С. 45] (перифразированные начальные строки стихотворения А.А. Фета «Из Гафиза»: «Не будь, о богослов, так строг! Не дуйся, моралист, на всех!») [6]. Второй раз Стива Облонский вновь процитирует А.А. Фета («Не будь, о моралист, так строг!»), ласково укорив Левина за то, что тот нападал на него «за поиски в жизни наслаждений [1. С. 376]. Облонский совершенно уверен в том, что любовь и семейная жизнь не одно и то же, «все разнообразие, вся прелесть, вся красота жизни слагается из тени и света» [1. С. 46].
Следующий пример демонстрирует отношение героев к любви: «.. .окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он (Облонский - Л.М.) встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся. - радостную улыбку вызвало хорошее пищеварение» [1. С. 12] (и это при том, что жена узнала о его связи с гувернанткой) и Левин перед тем, как отправится к Щербацким для решающего объяснения «попробовал отпить кофе и положить калач в рот, но рот его решительно не знал, что делать с калачом. Левин выплюнул калач.» [1. С. 402]. Далее встречаем, когда Левин прогуливался по городу ранним утром, его тронули «сайки и то, как пахнуло из окошка духом печеного хлеба» [1. С. 403]. Калач - «вид круглого кренделя, плетеная булочка из муки тонкого помола» [2. С. 285], сайка - «булка из круто замешенного теста» [2. С. 546]. Калачи всегда пользовались на Руси особой любовью. Отсюда буквальное значение оборота калачом не заманишь - самым редким, лакомым куском не привлечешь к себе [7. С. 262]. «Хлеб» же - метафора духовной пищи, в данном контексте - духовной любви.
У Стивы Облонского всегда пренебрежительно-веселое отношение ко всему случившемуся, быт подчинен ему, все жизненные ситуации разрешает понятием «все образуется», во многом символизирующим философскую основу пути «эпикурейства». Стива недаром дважды, и оба раза неточно, цитирует стихот-
23
Lingua mobilis №2 (16), 2009
ворение А.С. Пушкина «Из Анакреона» - сначала в разговоре с Левиным, потом при встрече с Вронским: «Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам» [1. С. 40, 62]. Анакреонтические стихи в романе Л.Н. Толстого из современной жизни звучат органично. Облонский опытный гурман, привык получать наслаждения от еды, любви, остроумной беседы. Аппетит сибарита вечно неудовлетворен, как и чувственные желания. Античную аллюзию дополняет куплет из оперетты Иоганна Штрауса «Летучая мышь», звучащий из уст Облонского: Великолепно, если я поборол свою земную страсть; но если это не удалось, я все же испытал блаженство!» [1. С. 44].
Вообще обращает на себя внимание характерное для того времени различие в структуре крестьянского обеда и обеда высших слоев. Одни начинали с объемного и дающего мгновенное ощущение сытости (похлебка), другие - с возбуждающего аппетит. Так и в романе, одни садятся за стол, чтобы плотно наестся (крестьяне; Левин; Агафья Михайловна Левина и Облонского «потчует хлебом с маслом»; даже князь Щербацкий «угощает хлебом-маслом»), для других еда выступает «провоцирующим элементом», возбуждающим аппетит.
Стива Облонский - эпикуреец, языческая натура, любит пофилософствовать. Он далек от вопросов быта, не особо волнуется «о хлебе насущном», для него важно другое: на деле заботится о наслаждении. Непритязательного Левина удивил утонченный аппетит Стивы, на что Облонский ответил, что «цель образования: изо всего сделать наслаждение» [1. С. 40].
Вронский, как и Стива, не ведает, что творит. Его страсть к Анне впервые уподобляется жажде в эпизоде на железной дороге в Петербурге. Увидев встречающего свою жену Каренина, Алексей Кириллович «испытал неприятное чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая выпила и взмутила воду [1. С. 108].
Страсть, новое и неизведанное чувство кружит голову и Анне, выводит из равновесия, лишает покоя, одурманивает. Кити увидела на лице Анны «столь знакомую ей самой черту возбуждения
24
от успеха», «Анна пьяна вином возбуждаемого ею восхищения» [1. С. 84].
Каренина и Вронский сыты и голодны одновременно. Так, следует отметить, что у Вронского хороший аппетит. В его меню обязательно входит мясо и вино, к тому же вес его равнялся четырем пудам с половиною (если перевести в современную систему измерения это составляет 73,8 килограмма). Л.Н. Толстой указывает еще на одну деталь - «крепкие сплошные зубы» (упоминается несколько раз). Писатель хотел показать не только физическое здоровье героя, но и обратить внимание читателя на плотскую природу Вронского.
Сильные страсти, наполняющие жизнь Вронского, вполне могут заменить потребность в пище. Он отказывается от еды и вина, когда думает о предстоящем свидании с Анной, об участии в скачках.
Из разговора Вронского с Анной перед скачками мы можем наблюдать следующее: на слова Алексея о том, что он стал причиной ее несчастия, она отвечает ему с таким пылом (взгляд ее как всегда зажегся «знакомым огнем»): «Я несчастлива? ... я - как голодный человек, которому дали есть. Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье.». [1. С. 192]. После продолжительного поцелуя с Вронским она хотела оттолкнуть его, но он вдруг почувствовал «животное влечение», испытал сильнейший голод: «Она хотела идти, но он удержал ее. «Когда? - проговорил он шепотом, восторженно глядя на нее». «Нынче, в час, - прошептала она.»» [1. С. 192].
Подобное мы наблюдаем и из беседы Анны с Долли: «Ты не поверишь, я точно голодный человек, которому вдруг поставили полный обед, и он не знает, за что взяться. Полный обед - это ты и предстоящие мне разговоры с тобой, которых я ни с кем не могла иметь; и я не знаю, за какой разговор прежде взяться» [1. С. 611].
Когда же все желания героя сбылись, он вдруг почувствовал, что «осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастия, которой он ожидал» [1. С. 462]. «И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь
25
Lingua mobilis №2 (16), 2009
найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины [1. С. 463].
Прием семантических отражений, работающий на уровне сюжетно-композиционной организации романа, используется Толстым Л.Н. при создании рядов сопоставительных параллелей. Автор обращается к повторяющимся сравнениям, в частности, к сравнениям, фиксирующим физиологическую природу чувств Анны и Вронского, что позволяет ему прояснить и прокомментировать ситуацию. Сравнение является своеобразным контрапунктом, отражающим различные точки зрения персонажей и разводящим их на противоположные полюса: «как голодный человек», «как голодное животное».
Однако в финале романа утрата чувственного желания оборачивается для Анны утратой вкуса к еде: «Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла» [1. С. 747]. Утрата желания синонимична утрате аппетита, вкуса: «Он любит меня - но как? The zest is gone («вкус притупился»)... Да, того вкуса уж нет для него во мне» [1. С. 748].
В XIX и в первой половине XX в. слово сладкое обозначало последнее блюдо, завершающее обед [8. С. 261]. Причем часто на десерт («как сладкое») подавали мороженое. В романе «Анна Каренина» тема «сладости» первоначально возникает в косвенных эпизодах, затем, повторяясь, приобретает расширительное значение, становится обозначением избыточных желаний и страстей. В конце жизни Анна Каренина осознает иллюзорность погони «за сладким, вкусным». Оно пленит в начале, а потом оборачивается «грязным мороженым». Соблазн «сладости» осмысляется Анной Карениной как символ всеобщего смысла жизни, ведущий к человеческому разъединению. К тому же все сладкое это еще и искушение.
Облонский, Каренина, Вронский и другие персонажи романа
- «герои своего времени», живущие по законам языческого мира
- страстями и желаниями. К примеру, Вронскому «казалось, что он первый открыл это удовольствие, и наслаждался своим откры-
26
тием» [1. С. 60] («заманиванье барышень без намерения жениться» - Л.М.). Бетси Тверская находит «особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти» [1. С. 130] (между Анной и Вронским). Яшвин отождествляет любовь и карточную игру. В любви для героя действуют правила карточной игры: получить наслаждение, удовлетвориться, «взять», а не «отдать». «Но, понимаете, одному можно сесть за карты, но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous (свидания - Л.М.). А мне можно любовью заниматься, но так, чтобы вечером не опоздать к партии», - признается Яшвин Карениной [1. С. 735]. «Да ведь вы все любите животные удовольствия», - заявляет Анна Вронскому [1. С. 360]. Любовь в русской культуре достаточно целомудренна: чувственность здесь отождествляется с животным началом.
Метаморфозы повествовательной перспективы таковы, что мир оказывается объят автором и им объяснен. Из чередования авторской точки зрения и субъективного восприятия героя возникает динамическая картина мира. Автор в романе декларирует свою точку зрения и объясняет происходящее с помощью аналогий и сопоставлений. Жизнь и смерть, физическая любовь и смерть связаны в его мире идеей христианского греха.
Обратимся к сцене сближения Анны и Вронского. «Она чувствовала себя... преступною и виноватою... Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. .Но несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством. И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи» [1. С. 150-151]. Чувственная любовь вторгается в область запретного, и потому любовный акт приравнивается писателем к убийству. Л.Н. Толстой дает ряд сопоставлений, демонстрирующих парадоксальное совмещение противоречий, в основе которых просматривается авторская этическая установка: физическая любовь - убийство. Семантико-синтаксическая организация приведенного дискурса содержит сложную систему повторов, которые
27
Lingua mobilis №2 (16), 2009
выявляются как на образном, так и на лексико-синтаксическом уровнях и заканчиваются метаморфозой: любовник - убийца, физическая любовь - преступление. Вронский убивает Анну своей любовью. К тому же отметим, что в «Анне Карениной» монологи Анны да и Долли выстраиваются на семантически контрастных желаниях: «любить» - «убить» [1. С. 73; 293].
Автору важна эмоционально-экспрессивная маркированность сравнений, вносящих в текст определенные ассоциации. В следующей главе мы находим сопоставление чувств героя с окружающей средой. Природа выступает, по выражению академика
В.М. Жирмунского, «пейзажем души». Показывая Анну с точки зрения Вронского, Толстой Л.Н. сравнивает ее с сорванным цветком: «Она была совсем не та, какою он видел ее первое время. И нравственно и физически она изменилась к худшему. Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его» [1. С. 359]. При подключении этого сравнения образ приобретает семантическую объемность и поэтическое звучание.
Вронский и Анна любят друг друга, не как нежные друзья. Это любовь-страсть, стихийная сила. Страсть не может перейти в спокойную фазу нежной привязанности друг к друг (по Н.Бердяеву «каритативную»), страсть нетерпима к ослаблению напряжения, ей необходим накал. Страсть исключает взаимозаменяемость любимых. Таков архетип страсти. В теории страсти следует особо отметить два положения: во-первых, страсть включает в себя разрушительное начало и сопряжена с тягой к смерти (подробнее смотри Ю.М. Армстронг «Несказанное об «Анне Карениной»), во-вторых, страсти присуща тяга к недоступному. По своей природе она неспособна к утолению и не может успокоиться на любом «счастливом» финале. Из предсмертного монолога Анны: «Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольствия, хотя и много ожидали от него» [1. С. 747]. В своей любви герои «сгорят» до конца.
Неутолимое чувство голода, погоня за новыми и новыми чувствами приводит к усталости и отвращению. Вронский видит себя
28
в принце - в этом «неприятном зеркале». Любая прихоть, любое желание иностранца становилось законом для окружающих. Анна - в детях, тянущихся к грязному мороженому.
Если сюжетная линия Анна - Вронский ориентирована на античную культурную традицию, то сюжетная линия Кити - Левин разрабатывается в русле христианской культурной традиции.
Доминирующий мотив в изображении платонической любви
- обретенный свет, истина. В представлении Левина - Кити являет образец духовной чистоты и совершенства. В его сознании Кити - «розан в крапиве. Все освещалось ею. Она была улыбка, место, где она была - недоступная святыня», одним словом, она
- олицетворенное божество, сопрягаемое с солнцем», а все вокруг - «избранные счастливцы» [1. С. 32]. Чувства Левина к Кити самые трепетные. В любви Левина и Кити высокая предназначенность.
Безусловно, сквозные сопоставления: Вронский и тело, «лишенное им жизни»; Вронский и Фру-Фру; Вронский и трагический жизненный путь Анны подводят читателя к однозначному выводу о гибельности физической любви. Думается, у Л.Н. Толстого не все так однозначно и, как кажется на первый взгляд, просто. Используя сравнения, автор психологически и этически обосновывает сближения сопоставляемых явлений и ситуаций. Так, во время скачек после падения Вронского Анна сравнивается с пойманной птицей: «Она стала биться, как пойманная птица: то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси» [1. С. 211]. Контрастом к этой сцене выступает эпизод, когда Кити сравнивается с птицей, которая вьет свое гнездо: «Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать» [1. С. 478-479]. Если Кити показана нам хранительницей домашнего очага, тепла, уюта, то Анна выступает в романе «кукушкой, бросившей сына ради другого мужчины». В Анне автор показал борьбу двух начал: материнской любви к сыну и физического влечения к мужчине. Если Вронский говорит, что «без этой любви для нас ни счастья, ни несчастья - нет жизни» [1. С. 185], то Левин приходит к мысли, что «в браке главное
29
Lingua mobilis №2 (16), 2009
дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в тебе самом» [1. С. 401].
Неслучайно любовь истолковывается через счастье: «Любовь есть склонность находить удовольствие в благе, совершенстве, счастье другого человека» (Г.В. Лейбниц).
Список литературы
1. Толстой Л.Н. Анна Каренина: Роман. - М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2000. - 800с.
2. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. Т. 2, 3. / Пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачева. - 2-е изд., стер. - М.: Прогресс, 1986. - 672с.
3. Воркачев С.Г. Хотеть-желать vs. querer-desear: сопоставительный анализ употребления русских и испанских глаголов // Русский язык за рубежом. - 1991. - № 3. - С. 75-82.
4. Воркачев С.Г. Любовь как лингвокультурный концепт. - М.: «Гнозис», 2007. - 284с.
5. Ахметова Г.А. Мотивы голода и жажды в романе Льва Толстого «Анна Каренина» // Проблемы образотворчества и смыслопорождения в словесном искусстве: Сборник статей к 80-летию проф. В.А. Зарецкого / Под общ. Ред. И.Е. Карпухина; Отв. ред. А.С. Акбашева. - Стерлитамак: Стерлитамак. гос. пед. академия, 2008. - С. 44-52.
6. Фет А. Стихотворения и поэмы
List of literature
1. Tolstoj L.N. Anna Karieniina: Roman. - M.: ZAO Iizd-vo EKSMO-Priess, 2000. - 800s.
2. Fasmier M. Etiimologiichieskiij slovari russkogo jazyyka. V 4 t. T. 2, 3. / Pier. s niem. ii dop. O.N. Trubachieva. - 2-je iizd., stier. - M.: Progriess, 1986. - 672s.
3. Vorkachiev S.G. Xotieti-zhielati vs. querer-desear: sopostaviitielinyyj analiiz upotrieblieniija russkiix ii iis-panskiix glagolov // Russkiij jazyyk za rubiezhom. - 1991. - № 3. - S. 75-82.
4. Vorkachiev S.G. Liubovi kak li-ingvokuliturnyyj konthiept. - M.: «Gnoziis», 2007. - 284s.
5. Axmietova G.A. Motiivyy goloda ii zhazhdyy v romanie Liva Tolstogo «Anna Karieniina» // Probliemyy obrazotvorchiestva ii smyysloporo-zhdieniija v sloviesnom iiskusstvie: Sborniik statiej k 80-lietiiju prof. VA. Zariethkogo / Pod obshh. Ried. II.JE. Karpuxiina; Otv. ried. A.S. Akbashieva. - Stierliitamak: Stierlii-tamak. gos. pied. akadiemiija, 2008. - S. 44-52.
6. Fiet A. Stiixotvorieniija ii poemyy
30
/ вступ. ст., сост. и примеч. Б.Я. Бухштаба. - Л.: Сов. писатель, 1986. - С. 539.
7. Мелерович А.М., Мокиенко В.М. Фразеологизмы в русской речи. Словарь: Около 1000 единиц. - 2-е изд., стереотип. - М.: Русские словари, Астрель, 2001. - С. 262.
8. Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Хорошо сидим! (Лексика начала и конца трапезы в русском языке) // Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира: Сб. ст. - М.: Языки славянской культуры, 2005. - С. 259-270.
/ vstup. st., sost. ii priimiech. B.JA. Buxshtaba. - L.: Sov. piisatieli, 1986. - S. 539.
7. Mielieroviich A.M., Mokiijenko VM. Frazieologiizmyy v russkoj riechii. Slovari: Okolo 1000 jedii-niith. - 2-je iizd., stierieotiip. - M.: Russkiije slovarii, Astrieli, 2001. - S. 262.
8. Lievontiina II.B., Shmieliev A.D. Xorosho siidiim! (Lieksiika nachala ii kontha trapiezyy v russkom jazyykie) // Zaliizniak Anna A., Lievontiina II.B., Shmieliev A.D. Kliuchievyyje iidieii russkoj jazyykovoj kartiinyy miira: Sb. st. - M.: Jazyykii slavians-koj kulituryy, 2005. - S. 259-270.
31
