CC BY
200
УЧЕНЫЕ
ЗАПИСКИ
П.А. КОВАЛЕВ, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы ХХ-ХХ1 веков и истории зарубежной литературы
Орловского государственного университета Тел. (4862)45-00-53; kavaШer@maй.ru
Статья посвящена анализу концепции детства в творчестве одного из самых известных поэтов русского постмодернизма - Тимура Кибирова. Обращение к миру детей носит у этого автора специфический сентименталистский характер, который сочетается с признаками постмодернистского письма: интертекстуальность, метатекстовость, деканонизация традиционных форм и смыслов, деконструктивистский дискурс и т.д. Такое соединение антиномичных эстетических и художественных концепций приводит Кибирова к открытию новой гуманистической линии, изменяющей представление о сущности русского постмодернизма.
Ключевые слова: постмодернизм, бронзовый век, концептуализм, сентиментализм, лирический герой, концепция детства, «язык сюсюканья.», метатекст.
Тимур Кибиров - личность, известная в современных литературных кругах прежде всего тем, что, используя почти весь наличный арсенал постмодернистских инноваций, в то же время оставляет критиков и читателей в недоумении по поводу своей литературной ориентации. И это во многом связано с тем обстоятельством, что Тимур Юрьевич привнес в концептуалистский дискурс, характеризующийся провозглашенной Р. Бартом «смертью автора», мощное лирическое начало. В известной мере можно даже говорить о том, что этот странный постмодернист плывет против течения: ведь если для последователей теории «мир как хаос» лирическое «Я» — пережиток прошлого, то у Кибирова оно намеренно культивируется, беспрестанно дополняясь новыми штрихами. М. Эпштейн называет этот парадокс «новым сентиментализмом», а С. Гандлевский — «воинствующим романтизмом».
Но как бы там ни было, для всех настоящих ценителей русской литературы Тимур Кибиров остается замечательным поэтом, отразившим, пожалуй, самое сложное в истории новой России время перехода от «загнивающего социализма» к «стихийному капитализму». Ностальгирующий посыл этого автора направлен не просто на «светлое прошлое», а на детство и молодость поколения 50-60-х годов, на время, когда наша сегодняшняя современность (как ее ни оценивать) только-только зарождалась, потому что времена определяют люди, в них живущие. И хотя кибировскому письму свойственны и интертекстуальность (в самой высокой степени), и ирония, и гротеск, и тавтологичность стиля, направленные на разрушение стереотипов массового сознания, — словом, все основные приметы постмодернистской модальности, ведущим, конституирующим в его поэтике оказывается привычный для всех русских читателей веристический вектор: обращение к прошлому для познания настоящего и будущего.
Тема детства присутствовала в русской литературе с момента ее зарождения. Начиная от экспериментов Мелетия Смотрицкого и Симеона Полоцкого, а еще ранее - от времен создания акростихидных азбук и азбуковников, наша словесность постоянно обращалась и обращается к этой плодотворной художественной линии в поисках непреходящих гностических и этических оснований. Не случайно
КОНЦЕПТУАЛИСТСКИЙ ПОЧЕРК ТИМУРА КИБИРОВА
© П.А. Ковалев
поэтому, что именно тогда, когда в истории русской детской литературы возникали эстетические лакуны, характеризующиеся расширением границ дозволенного для художника, следом за этим вырастали поколения модернистов и новаторов. Так случилось и с Тимуром Кибировым, проведшим детство в печально-незабвенной советской школе, приучавшей не понимать и любить классику, а зазубривать ее наизусть, тогда как по всей стране в самиздатовском исполнении распространялись запрещенные стихи Бориса Пастернака и Иосифа Бродского. Интерес к тому, что не «преподают в школе», был всегда велик у русской интеллигенции. Не оттого ли такое пристальное внимание будущего лауреата многочисленных литературных премий к игнорируемому школьной программой XVIII веку с его медитативно-нежным пестованием «цветов жизни»? Ведь именно сентименталистские мотивы с их ненавязчивой дидактикой позволили русской публике увидеть в ребенке особый объект лирического описания:
Дай собой налюбоваться,
Мила крошечка моя!
С завистью, могу признаться,
На тебя взираю я.
Ты спокойно почиваешь И ниже в коротком сне Грусти, ах! Не постигаешь,
День и ночь знакомой мне.
И.И. Дмитриев «К младенцу» [4. С. 200]
Русский сентиментализм избирательно воспринял из европейских манифестов культ «нежной чувствительности, сопряженной с моралью», оставив в стороне сатирический извод своего западного прототипа. При этом важно помнить, что именно «слезливые» сентименталисты расчистили «путь для глубокого и творческого освоения настроений и тем европейской преромантической и романтической лирики» [7. С. 125].
Благодаря принципиальной интертекстуальности русского постмодернизма в его недрах постоянно возникает подспудное движение к переосмыслению истории. Навязшие на зубах идеологические определения и ярлыки 30-40-х годов XX века, что называется, «пробуются на зуб», а с помощью подчас избыточной, во многом парадоксальной и, можно даже сказать, пародийной постмодернистской чувствительности расчищается место для экспериментов по созданию новой
(действенной) эстетики. При целенаправленном обращении к национальным культурным основам постмодернистский тотальный пессимизм перестает довлеть над революционизирующими умами, и даже поэт, признанный одним из лидеров русского концептуализма, оставляя в своей творческой манере все приметы эстетики бронзового века, неожиданно обнаруживает в своих художественных стилизациях медитативную сосредоточенность и верность постулатам сентименталист-ской впечатлительности.
Расширяя узкие рамки постмодернистской тематики, но не отходя далеко от формалистского представления об искусстве как «совокупности приемов» [10], Тимур Кибиров уже в своих знаменитых «Вариациях» реализует практически запретную для концептуализма тему детства через специфическое сочетание дозволенного и недозволенного:
Как неразумное дитя
все хнычет, попку потирает,
все всхлипывает, все не знает,
за что отшлепано, хотя
обкакалось, — душа моя,
не так ли ты сквозь слез взываешь
к Всевышнему и все не знаешь,
за что так больно бьют тебя? [5. С. 327]
Восприятие этого стихотворения осложнено не только видимой «стилистической неуместностью», но и парадоксальной на первый взгляд несовместимостью двух основных образных планов, условно говоря - детского и взрослого, пропущенных через систему специфических аналогий. А между тем взятые по отдельности элементы этого образного уподобления вполне легитимны: «дитя», «попка» и т.д. - в системе «baby talk» (языке сюсюканья), «душа», «Всевышний», «сквозь слез» и т.д. - в сентименталистской парадигматике. Их соединение в литературе вполне возможно согласно евангелической и дидактической традициям, хотя в тексте стилизации эти сближения оставляют у некоторых читателей ощущение неуместности.
Но что именно здесь входит в противоречие с нормами классической поэтики? Продолжая ряд аналогий, мы обнаруживаем лишь то, что поэт последователен и реалистически точен в каждом из элементов развернутого сравнения: маленького ребенка наказывают родители (или воспитатели) за то, чего он пока не понимает. Совершенно недопустимая с позиций современной дидактики ситуация. Но не таков ли и взрослый человек, ко-
УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ
торый по определению не может постичь Божественный Замысел и принимает удары судьбы и людей с удивлением и непониманием? И здесь напрашивается прямая аналогия с Новым заветом, в котором именно детям, обладающим не разумом, а чувством, отведена одна из главных ролей в постижении смысла и законов бытия: «...истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Матф. 18:3).
В своем агрессивном неприятии прошлого русские концептуалисты во многом следуют за футуристами начала XX столетия. Правда, согласно приемам их минус-поэтики мир не может быть пересоздан, как это пытались доказать В. Хлебников и А. Крученых, он может быть только переосмыслен. По мнению теоретиков и практиков бронзового века, концептуалисты лишь «исследуют механизмы массового сознания и повседневной речи, которые действуют автоматически, как бы минуя волю и сознание человека, говорят «сквозь» него» [11. С. 159]. Согласно этому подходу ничего нового в окружающем нас пространстве и времени нет, есть только скрытый до времени набор коннотаций, который лишь высвечивается авторской модальностью.
Именно потому, например, И. Бродский в своем цикле «Двадцать сонетов Марии Стюарт» намеренно обыгрывал пушкинскую модель лиризма, снижая гуманистический пафос до сленга:
Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги»
[2. С. 339].
Вслед за первым русским постмодернистом Тимур Кибиров написал свои «Двадцать сонетов к Саше Запоевой» [6. С. 284-295], в которых текст и метатекст сосуществуют на совершенно равных правах:
Чтоб как-то структурировать любовь, избрал я форму строгую сонета.
Катрена два и следом два терцета. abba. Поэтому морковь
я тру тебе опять. Не прекословь! — как Брюсов бы сказал. Морковка эта полезнее котлеты и конфеты. abba. И вот уже свекровь
какая-то (твоя, наверно) прется в злосчастный стих. ccdc. Бороться нет сил уж боле. Зря суровый Дант
не презирал сонета. Остается
dd, Сашура. Фант? Сервант? Сержант?
A может, бант? Нет, лучше бриллиант [б. С. 287].
Введение в текст сонета стиховедческих обозначений системы рифмования (abba abba ccdc dd) и терминов (катрен, терцет) дезавуирует его художественное основание в не меньшей степени, чем пародийная реминисценция из Пушкина, из которой смонтирован строфический перенос (enjambement) с измененной модальностью («Зря суровый Дант | не презирал сонета»), чем ироническая игра рифменными стереотипами (любовь-морковь-свекровь) и парадигмами (Дант-фант-сервант-сержант-бант-бриллиант). И все это в прямом диалоге с ребенком, на которого направлены весь иллокутивный и перлокутивный векторы авторской интенции.
Такой разговор на равных возможен для Тимура ^бирова именно потому, что его лирическим героем, максимально приближенным по всем основным параметрам к автору, движет совсем не постмодернистское ощущение родственной связи с объектом художественного описания, осознание того, что новорожденный младенец — проекция его самого, а следовательно, обладает равным метафизическим и творческим потенциалом. Именно об этом он пишет в одном из первых сонетов цикла:
От крика заходясь и пунцовея,
три с лишним килограмма чуть живой
ничтожной плоти предо мной лежало,
полметра шевелилось и взывало
бессмысленно ко мне, как будто я
сам не такой же... [б. С. 285]
Следует отметить, что все двадцать текстов цикла ^бирова, каждый по-своему, репродуцируют концептуалистский принцип раскрепощения сознания и языка, виртуозно рассыпая перед читателем стилевые антиномии, комбинируя реминисценции и парафразы, в создании которых на равных участвуют ребенок и взрослый: «Ну что, читать?.. У лукоморья дуб | зеленый... Да, как в Шильково... златая... | ну золотая значит, вот такая, | как у меня кольцо...» [б. С. 288]. Причем связь между всеми текстами цикла никоим образом не напоминает пресловутый венок сонетов: в каждом из них, как в стансах, представлена определенная тематическая вариация, намечающая общее движение лирического сюжета. В таком виде сонет уже как бы и не совсем сонет, а скорее лирическая по-
ФИЛОЛОГИЯ
эма, предметом описания которой является чадолюбие, а не любовная интенция, чему свидетельством последний текст цикла:
Я лиру посвятил сюсюканью. Оно мне кажется единственно возможной и адекватной (хоть безумно сложной) методой творческой. И пусть Хайям вино,
пускай Сорокин сперму и говно поют себе усердно и истошно, я буду петь в гордыне безнадежной лишь слезы умиленья все равно.
Не граф Толстой и не маркиз де Сад, князь Шаликов — вот кто мне сват и брат (кавказец, кстати, тоже)!.. Голубочек
мой сизенький, мой миленький дружочек, мой дурачок, Сашочек, ангелочек, кричи «Ура!» Мы едем в зоосад! [6. С. 295]
Апелляция к пушкинскому «Памятнику», обозначающая не просто творческое задание, а ма-нифестарное определение основ, обрамленное в аксиологический контекст из известных имен возмутителей общественного спокойствия — Хайям и Сорокин, Толстой и де Сад, — в конечном счете приводит читателя к имени Петра Ивановича Шаликова, ультрасентименталиста, издателя журнала «Аглая» и «Дамского журнала», автора чувствительных сборников стихов «Плод свободных чувствований» и «Цветы граций», называемого современниками «князем вралей» [8. С. 395-397]. Реабилитация этого самого верного и последовательного поклонника Н.М. Карамзина и И.И. Дмитриева парадоксальным образом сопровождается реминисценцией к знаменитому стихотворению последнего «Стонет сизый голубочек...». Именно из него почерпнуты Кибировым сенти-менталистские именования и рифмы (голубочек, дружочек, ангелочек), создающие трогательный фон для прозаической (по мнению взрослого) и эпохальной (для ребенка) поездки в зоосад.
Именно благодаря таким деталям по степени лиричности и сентименталистской впечатлитель-
ности цикл сонетов Тимура Кибирова оказывается намного выразительней, например, «Вступления» к его же лирической поэме «Сквозь прощальные слезы», где применен чисто детский (и не потому ли так пришедшийся по вкусу концептуалистской критике?) обонятельный принцип описания:
Пахнет дело мое керосином,
Керосинкой, сторонкой родной,
Пахнет «Шипром», как бритый мужчина,
И как женщина, — «Красной Москвой»
(Той на крышечке с кисточкой), мылом, Банным мылом да банным листом, Общепитской подливкой, гарниром, Пахнет булочной там, за углом.
Чуешь, чуешь, чем пахнет? - Я чую,
Чую, Господи, нос не зажму -«Беломором», Сучаном, Вилюем,
Домом отдыха в синем Крыму! [5. С. 129]
В современной литературной критике уже стало общим местом представление об исчерпанности концептуалистской эстетики, которая, действительно, не представляет собой монолитного художественного пространства. Критик Д. Бла-вильский уже в 1997 году писал о том, что в настоящее время большинство поэтов-концептуалистов объединяются «под знаком молчания» [1. С. 198], Елена Деготь в статье «Другое чтение других текстов: Московский концептуализм перед лицом идиоматического документа» относила творчество концептуалистов к массовой культуре, к которой неприменим подход, опирающийся на понятия классической эстетики, и отмечала, что концептуализм «занимается тем же, чем занималась классическая филология: работает с текстами на мертвом языке...» [3. С. 248]. Но некоторые постулируемые концептуалистами принципы парадоксальным образом привели таких авторов, как Тимур Кибиров, к открытию новых горизонтов художественного сознания, к переосмыслению всей литературной парадигмы России. И в этом отношении уже можно говорить о том, что в скрижали художественной эволюции навсегда вписаны некоторые формулы новой эстетики, эстетики вечно побеждающего вечного гуманизма!
Библиографический список
1. Блавильский Д. Молчания // Знамя. — 1997. — № 12. — С. 197-208.
2. Бродский И.А. Сочинения: В 4 т. — СПб.: Пушкинский фонд, 1992-1994. — Т. 2. — 1992.
3. Деготь Е. Другое чтение других текстов: Московский концептуализм перед лицом идиоматического доку-
мента // Новое литературное обозрение. — 1997. — № 22. — С. 243-251.
4. Дмитриев И.И. Сочинения. — М.: Правда, 1986.
УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ
5. Кибиров Т. Сантименты: Восемь книг. — Белгород: РИСК, 1994.
6. Кибиров Т. «Кто куда, а я — в Россию...». — М.: Время, 2001.
7. Купреянова Е.Н. Дмитриев и поэты карамзинской школы // История русской литературы: В 10 т. / АН
СССР. Ин-т лит. (Пушкин. Дом). — М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1941-1956. — Т. V. Литература первой полови-
ны XIX века. — Ч. 1. — 1941.
8. Михайлова Н.И. Шаликов // Русские писатели: Биобиблиографический словарь: В 2 т. / Под ред. П.А. Николаева. — М.: Просвещение, 1990. — Т. 2. — С. 395-397.
9. Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература: Учеб. пособие. — М.: Флинта: Наука, 1999.
10 Шкловский В.Б. Искусство как прием // Шкловский В.Б. О теории прозы. — М.: Советский писатель,
1983. — С. 9-25.
11. Эпштейн М.Н. «Как труп в пустыне я лежал...» (О новой московской поэзии) // День поэзии — 1988 (альманах). — М.: Сов. писатель, 1988. — С. 159-162.
P.A. KOVALEV
KONCEPTUALISTSK HANDWRITING OF THE TIMUR KIBIROV
Article is devoted the analysis of the concept of the childhood in creativity of one of the most known poets of Russian postmodernism — Timur Kibirov. The reference to the world of children has character of specific sentimentalism which is combined with signs of the postmodernist letter at this author: intertext, metatext, deconstructivist a discourse etc. Such connection of various aesthetic and art concepts leads Kibirov to opening of the new humanistic line changing representation about essence of Russian postmodernism.
Key words: Bronze age, conceptualism, sentimentalism, the lyrical hero, the childhood concept, «baby talk», metatext.
