CC BY
64
УДК 821.161.1
ББК 83.3 (2=Рус)
Р 98
Рягузова Л.Н.
Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы, теории литературы и критики Кубанского государственного университета, e-mail: lnryaguzova@mail.ru
Ли Янь
Аспирант кафедры истории русской литературы, теории литературы и критики Кубанского государственного университета, e-mail: li.yan.92@mail.ru
Концепция «нестрашной смерти» в художественном сознании А.С. Пушкина и В. Набокова
(Рец ензирована)
Аннотация:
Рассматриваются взгляды и стилевое выражение концепта «нестрашной смерти» в художественном мышлении А.С. Пушкина и её восприятие в критической рефлексии С. Волконского и В. Непомнящего. В их концепции «нестрашной смерти» у Пушкина формулируется, казалось бы, неразрешимое противоречие: как возможно любить жизнь и так легко ее отдавать, играть ею, рисковать. Самоаннигиляция, бесстрашие в биографическом плане углубляется философским восприятием глубины смерти перед лицом вечности, «равнодушной природы». Но главным образом понятие «нестрашной смерти» относится к ее поэтическому описанию. Анализируются атрибуты и лексические эквиваленты концепта: «тайна смерти», «лик смерти», «мгновение смерти», «тень смерти», «обычай смерти». А также проводятся литературные параллели с ее аналогом, гротескной смертью («веселой», «забавной смертью») в творчестве В. Набокова. Установлено, что «нестрашной» в концепции авторов смерть делает жизнеутверждающий пафос, естественное восприятие ухода («положительная кончина»), а также то, что все происходит в условной художественной реальности творческого вымысла, подчиняется исходной формуле сюжета произведения, а семантические эквиваленты и коннотации концепта связаны с субстанциально-мифологическими и фольклорно-архаическими представлениями о смерти, а также с антропософско-мистической верой в перерождение и воскресение русских косми-стов, по-своему близких Набокову с его идеями «потусторонности» и «космической синхронизации», рождения как «обратного умирания».
Ключевые слова:
Гротеск, интертекст, мортальные мотивы, «весёлая смерть», «колесо рождений», А.С. Пушкин, В. Набоков, С. Волконский.
Ryaguzova L.N.
Doctor of Philology, Professor of Department of History of the Russian literature, Theory of Literature and Critics, Kuban State University, e-mail: lnryaguzova@mail.ru
Li Yan (People's Republic of China)
Post-graduate student of Department of History of the Russian literature, Theory of Literature and Critics, Kuban State University, e-mail: li.yan.92@mail.ru
The concept of «informidable death» in A.S. Pushkin and V. Nabokov's art consciousness
Abstract:
The paper examines views and style expression of a concept of «informidable death» in art thinking of A.S. Pushkin and its perception in S. Volkonsky and V. Nepomnyaschy's critical reflection. In this concept, Pushkin formulates, at first sight, unsolvable contradiction, namely: how it is possible to love life and to give it so easy, to play it, to risk it. Self-annihilation, fearlessness in the biographic plan goes deep owing to philosophical perception of death in the face of eternity, «the indifferent nature», but mainly the concept of «informidable death» belongs to its poetic description. The authors analyze attributes and lexical equivalents of concepts: «the mystery of death», «death face», «a moment of death», «death shadow», «custom of death», as well as give literary parallels with its analog, grotesque death («cheerful», «amusing death») in V. Nabokov's works. System, typological, structural, semiotic and conceptual methods are used. As a result of observations it has been established that a metaphorical designation of a phenomenon of death at Pushkin as «informidable» has the ontological reasons and art criteria, that makes the practical importance of this research.
Keywords:
Grotesque, intertext, mortal motives, «cheerful death», «wheel of births», A.S. Pushkin, V.Nabokov, S. Volkonsky.
В набоковедении связь Набокова с Пушкиным многогранно исследована, Набоков воскрешает пушкинское витальное начало, восприятие жизни как дара. В его произведениях лейтмотивом звучит радость восприятия всех мелочей бытия. Хотелось бы провести еще одну литературную параллель, рассмотрев мотив «нестрашной», жизнеутверждающей смерти, который на наш взгляд, не получил пока должного освещения, по крайней мере не выделен как самостоятельный объект сопоставления в ассоциативно-семантическом аспекте. Смерть в текстах В. Набокова не страшна, более того, «ужас смерти» часто переходит в захлебывающийся вопль новорожденного, смерть оборачивается вечно творимым «рождеством». Кажется, у писателя нет судорожного страха перед смертью. Семантические эквиваленты и коннотации понятия «нестрашной» смерти связаны в его эстетике с субстанциально-мифологическими и фольклорно-архаическими представлениями о смерти: «колесом рождений» (О.М. Фрейденберг), рождении как «обратном умирании» (В. Набоков), архаиче-
ской амбивалентностью рождения / смерти (гроба / колыбели).
В духе постмодернисткой поэтики мотив смерти у автора носит игровое начало, это «вопрос стиля», по словам Набокова, сюжетный ход, подвижная оппозиция: жизнь /сон /смерть /послесмертие. Смерть героя часто выполняет функцию художественного приема: герои выпадают за край страницы («Побег»), выходят через нарисованную дверь («Solus Rex»), т. е. выпадают из текста, из творческого сознания автора и из поля зрения читателя. Метaфоры, при помощи которых №боков описывает переход жизни в смерть: побег из сценического прострaнствa во внешний мир, из ста в явь, или из мрaчной тюрьмы (иноскaзaтельной, метафизической) в сияющую вечность или «так называемую» реальность, как в романе «Приглашение на казнь», где гротескный тип смерти («балаган смерти») связан с театральной семантикой, сопоставлением театра и эшафота. Понятие «веселая» смерть у Набокова реализует метафору «умереть со смеха»: отец героя романа «Отчаяние» умер от смеха, от услы-
шанного анекдота. Этот условный «переход» ограничен пространством поэтического мира текста и творческого вымысла: О, смерть моя! С землей уснувшей /разлука плавная светла: / полет страницы, соскользнувшей / при дуновенье со стола («Смерть», 1924).
Все это напоминает «нестрашную» смерть в произведениях Пушкина, как ее характеризует С. Волконский в книге «Быт и бытие. Из прошлого, настоящего, вечного», 1923 года, (глава V «Пределы и беспредельность»). Он пишет о том, как не страшна, почти не заметна смерть у Пушкина: «он сводит ее до чего-то незаметного, что поглощается жизнью... Смерть -мгновение такой краткости, что почти не существует; предел земной упраздняется, он лишь прохождение, и беспредельность беспредельная раскрывается за тем, что принято называть последним мгновением» [1: 181]. Это не конец, а переход в иное пространство, словно нить проходит «из прошлого в вечность сквозь игольное ушко смерти» [1: 183].
Парадоксальным образом сонет Набокова «Смерть Пушкина» был написан по поводу 125 - летия со дня рождения поэта и напечатан 8 июня 1924 в берлинском еженедельнике «Русское эхо». Это была первая и единственная публикация стихотворения, ставшего частью русского сверхтекста, надындивидуального цикла о «смерти поэта» (разновидности жанра поэтического некролога). В стихотворении говорится о роковой дуэли и трагической гибели Пушкина. Биографический контекст события воссоздан в нем по известной версии П.Е. Щеголева, автора книги «Дуэль и смерть Пушкина: Исследование и материалы» (М.; Л., 1928). С Пушкиным у Набокова неразрывно связан мотив дуэли, перехода через «барьер», в иную реальность, в бессмертие, в вечность. Замыкается пространство сонета смысловым «ключом»: И в небо он поплыл. Смерть представлена не как исчезновение, а как соединение с вечностью, вознесение духа
вверх. У Лермонтова все трагически безысходно: «погиб», «пал», «поник», «угас», «увял», «умер». Пушкин для Набокова бессмертен: это «радуга по всей земле», «выпуклый и пышный свет» (стихотворение «На смерть А. Блока», 1921).
С. Польская, анализируя сонет Набокова «Смерть Пушкина» (1924), пишет, что сама мифологическая ситуация как бы замыкает круг «рождения и смерти» [2]. Тематически сонет по стилистике отличен от мортального сюжета пушкинского текста философской эссеистики русского зарубежья 1937. Мотив дуэли, как отмечали многие исследователи (С. Польская, В.П. Старк, О. Федотов), имеет для писателя биографический подтекст (дуэль отца, его трагическая гибель). В лирике Набокова концепт «нестрашной смерти» обрастает поэтическими коннотациями мифической «бесстрашной смерти» в стихотворениях «Расстрел» на смерть Л. Гумилева, А. Блока, тематизирующих поэтику расстрела и безрассудного подвига (роман «Подвиг», перевод «Слова о полку Игорева»), и утверждающих по принципу градации торжество духа и творческое бессмертие.
Такую же «беспредельность» мы видим и у Набокова, где «смерть» - словно граница между мирами. В отличие от Пушкина, Набоков видит и другую границу, а за ней и еще одну «беспредельность», описывая бездну преджизненную. По Набокову, есть две бездны - до нашего рождения и после смерти: «.жизнь -только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями» [3: 135]. «Я часто склоняюсь пытливой мыслью к этому подлиннику, - пишет он в романе «Дар»,- а именно - в обратное ничто; так, туманное состояние младенца мне всегда кажется медленным выздоровлением после страшной болезни, удалением от изначального небытия, - становящимся приближением к нему, когда я напрягаю память до последней крайности, чтобы вкусить этой тьмы и воспользоваться ее уро-
ками ко вступлению во тьму будущую...» [4: 12]. Эти бездны являются трансцендентным пространством, попытка заглянуть в которое наказуема либо безумием, либо смертью.
Смерть у Набокова не страшнее, чем рождение. Она естественна, как у Пушкина, это уход, разлука. Бояться смерти тоже, что бояться времени, когда ты еще не родился: «... но ставя жизнь свою вверх ногами, так что рождение мое делается смертью, я не вижу на краю этого обратного умирания ничего такого, что соответствовало бы беспредельному ужасу, который, говорят, испытывает даже столетний старик перед положительной кончиной .» [4: 12]. В исследовании С. Польской «Смерть и бессмертие в русских рассказах Владимира Набокова» (Гетеборг, 1996) смерть у Набокова трактуется как «буфер» между героем и действительностью, спасение, бегство от нее, точка соприкосновения бытия и небытия. У Пушкина, как и у Набокова, «граница» тематизируется как нечто последнее, как принципиально не перешагиваемое. Судьба, подобно смерти, - абсолютная граница, отделяющая прошлое и настоящее от будущего.
С. Волконский пишет, что Пушкин продолжает земные мерки в безмерности потустороннего, называет это «геомор-физмом» или «земнообразием», по аналогии с антропоморфизмом или челове-кообразием: «Как же вместить ограниченному разуму не поддающееся уразумению безграничие? Иначе не вместить, как при помощи знакомых образов, - отмеренных, отсчитанных, прожитых, испытанных» [1: 183-184]. Так плавно сливается земной образ с неземным пространством. Здесь Набоков отходит от Пушкина. Он не пытается земным измерить неземное. Основу творчества В. Набокова составляет система, вырастающая из интуитивных прозрений, трансцендентальных измерений бытия: так называемая потусторонность, не познаваемая в категориях земного бытия.
На поверхностный взгляд, пушкинское отношение к смерти почти кощунственно, по замечанию В. Непомнящего, приводящего в своей книге о Пушкине некоторые высказывания поэта о смерти близких (написал шуточную элегию на смерть родной тетки, дал дяде-поэту «умереть исторически», «с боевым кличем на устах») или других современников. В частности, о декабристах: «Повешенные повешены, но каторга. ужасна», «я рад смерти Байрона», о смерти Грибоедова: «ведь Грибоедов сделал свое дело, он написал уже «Горе от ума»» [5: 444]. Известно, что о «запретном» в поэзии и о «кощунствах» Пушкина писал В. Ходасевич. Смерть для поэта, по характеристике В. Непомнящего, не выходила из круга явлений обычных, житейских, относительных и временных. Он воспринимал ее спокойно: он выходил к барьеру холодный как лед, бросался в атаку на турок. Вдохновение у него связано со спокойствием, на дуэли он испытывает холод в душе, входя в состояние вдохновения: «и перед творчеством он был - как у барьера, как перед смертью. И сама смерть была актом творческим» [5: 442]. В данном высказывании важна отмеченная концептуальная связь смерти-творчества. Пушкину страшна была не смерть, по наблюдению В. Непомнящего, важно было не как умереть, а как прожить («страшен был ропот мной утраченного дня», «мои утраченные годы»). Его загробные тяготения, «Заклинание», «русалочьи прохладные лобзанья без дыханья», нелюбовь к весне - не некрофилия. Смерть для него «существовала, но только во внешнем, физическом мире, а потому относительно. Отсюда - легкомысленное отношение к физической смерти и полная серьезность в «Заклинании», «Под небом голубым» и пр.» [5: 444].
Смерть часто выступает у Пушкина («забавная смерть») и Набокова («веселая смерть») в гротескном, амбивалентном обличье. Она не страшна своей мгно-
венностью, нелепостью или правомерностью, как жезл судьбы, поэтому в ее восприятии отброшен «рефлекс печали» [5: 231]. Барон в «Скупом рыцаре» умер от потрясения, царица в сказке о царе Салта-не от восхищения («восхищенья не снесла и к обедне умерла»). «Тут ее тоска взяла, и царевна умерла» (вариант: «тут она с ума сошла»). Разве весело? В сказке о золотом петушке Шамаханская царица «вдруг пропала, будто вовсе не бывала». Финал сказки встает загадкой: «следует головокружительная кода - звенящий полет сорвавшегося со своего места петушка, мгновенная, устрашающе натуральная смерть Дадона: «Охнул раз и умер он»; после этой безжалостной и неожиданной, как гром среди ясного неба, казни поток событий обрубается чуть ли не на полуслове. Все проваливается в пустоту. Стремительное движение «по кругу» не дает приблизиться к центру» [5: 276]. Это другое жанровое измерение, «в гармонический хаос русской сказки вплыли фантомы: «Было ль, не было сраженья...», «Быль и небыль разглашала»» [5: 275]. Золотой петушок - сторож и орудие искушения, палач и судья. Важно отметить, что все события происходят в области творческого вымысла.
В гротескной повести «Гробовщик» А. С. Пушкина из цикла «Повести Белкина» акцентирован парадокс смерти, приносящей выгоду, где смерть - ремесло, вытесняющее жизнь. Андриян Прохоров «живет смертью», к тому же «сдает на прокат гробы и починяет старые». Когда гробовщик перевозит на похоронных дрогах свои «по-житки» в новый дом - «желтый домик», вызывающий ассоциации с домом умалишенных (ср.: также коннотации дома с гробом), - он переступает границу между (истинным) парадоксом своей жизни и ее (ложным) абсурдом («живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет»). «Нищий мертвец и даром берет себе гроб» - звучит новый парадокс в форме комического оксюморона,
происходит переключение парадокса ремесла в сферу абсурда, однако, сами персонажи его не ощущают, в частности, не видят бессмысленности вывески о сдаче гробов напрокат и починке старых.
«Гробовщик» прочитывают как ме-тапоэтическую автобиографию, активизируют в качестве подтекста явление франкмасонов, важное для русской культуры того периода, в свете чего вся история прочитывается как «персифляж, направленный против масонства, которое с живыми обращается как с мертвыми, а с мертвыми как с живыми» [6: 251]. У Пушкина нрав гробовщика соответствует его мрачному ремеслу (он вечно не удовлетворен коммерческими делами) в отличие от его веселых и шутливых литературных предков Шекспира и В. Скотта («Ламмермурская невеста»). У Пушкина в гротескной новелле звучит мотив смерти - сна - чудесного пробуждения. Позже А.П. Чехов в «Скрипке Ротшильда» будет развивать подобную мотивировку парадокса убыточной жизни и доходной смерти («От жизни человеку убытки, а от смерти - польза»).
Литературные параллели гротескной смерти в произведениях Набокова и Пушкина и их последующие семантические ассоциации заслуживают специального рассмотрения. «Нестрашной» в концепции авторов смерть делает жизнеутверждающий пафос, естественное восприятие ухода («положительная кончина»), а также то, что все происходит в условной художественной реальности творческого вымысла, подчиняется исходной формуле сюжета произведения. Семантические эквиваленты и коннотации концепта «нестрашная смерть» - «гротескная смерть», «веселая смерть» и «колесо рождений» (О. М. Фрейден-берг») - связаны с субстанциально-мифологическими и фольклорно-архаическими представлениями о смерти, а также с антропософско-мистической верой в перерождение и воскресение рус-
ских космистов, по-своему близких На- и «космической синхронизации», рожде-бокову с его идеями «потусторонности» ния как «обратного умирания».
Примечания:
1. Волконский С. Быт и бытие. Из прошлого, настоящего, вечного // Другие берега. 1992. № 1. С. 152-202.
2. Польская С. Сонет Набокова «Смерть Пушкина» // А.С. Пушкин и В.В. Набоков: сб. докл. науч. конф., 15-18 апреля 1999 г. СПб.: Дорн, 1999. С. 10-19.
3. Набоков В. Другие берега // Набоков В. Собр. соч.: в 4 т. М.: Правда, 1990. Т. 4. С. 133-302.
4. Набоков В. Дар // Набоков В. Собр. соч.: в 4 т. М.: Правда, 1990. Т. 3. С. 5-330.
5. Непомнящий В. Пушкин. Избранные работы 1960-1990-х гг. Поэзия и судьба. М.: Жизнь и мысль, 2001. Т. 1. 496 с.
6. Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении. «Повести Белкина» и «Пиковая дама». СПб.: Изд-во СПбГУ, 2013. 356 с.
References:
1. Volkonsky S. Life style and Being. From the past, the present and the eternal // Other shores. 1992. No.1. P. 152-202.
2. Polyskaya S. Nabokov's sonnet «The Death of Pushkin» // A.S. Pushkin and V.V. Nabokov: coll. of reports of the scient. conf., April 15-18, 1999. SPb.: Dorn, 1999. P. 10-19.
3. Nabokov V. Other Shores // Nabokov V. Collected Works: in 4 vol. M.: Pravda, 1990. Vol. 4. P. 133-302.
4. Nabokov V. The Gift // Nabokov V. Collected Works: in 4 vol. M.: Pravda, 1990. Vol. 3. P. 5-330.
5. Nepomnyashchy V. Pushkin. Selected works of 1960-1990s. Poetry and fate. M.: Life and Thought, 2001. Vol. 1. 496 pp.
6. Schmid V. Prose of Pushkin in a poetic reading. The Tales of Belkin and The Queen of Spades. SPb.: SPbSU Publishing house, 2013. 356 pp.
