CC BY
2523. Robertson R. Globalization theory and civilization analysis // Comparative civilizations rev. — Carlisle (PA),1987. — N 17. — P.20-30.
24. Robertson R. Discourses of globalization: Preliminary consideration // Intern. sociology. - L.: SAGE, 1999. - Vol.13, № 1. — P.25-40.
25. Roudometof V. Globalization or modernity? // Comparative civilizations rev. - Carlisle (PA), 1994. - № 31. - P.18-45.
26. Smart B. Sociology, globalization and postmodernity: Comments on the "sociology for one world" thesis // Intern. sociology. — L.: SAGE, 1994. Vol.9, N 2. - P. 149-159.
27. Smelser N. Problematics of sociology: The Georg Simmel lectures, 1995. - Berkeley: Univ.of California press, 1997. - 111 p.
28. Turner B.S. From orientalism to global sociology // Sociology. — L., 1989. - Vol.23, № 4. - P.629-638.
29. Wallerstein I. The end of what modernity? // Theory a. soc. —Amsterdam etc., 1992. - Vol.24, N 4. - P.471-488.
30. Wallerstein I. Possible rationality: A reply to Archer // Intern. sociology. - L.: SAGE, 1998. - Vol.13, N 1. - P.19-21.
31. Wilenius M. Sociology, modernity and the globalization of environmental change // Ibid. - 1999. - Vol. 14, N 1. - P.33-57.
Р.Л.Аллен КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА И РАЗГРАНИЧЕНИЕ "МЫ" И "ОНИ": К КРИТИЧЕСКОЙ ПОСТМОДЕРНОЙ ПРОСТРАНСТВЕННОЙ ТЕОРИИ РАЗЛИЧИЯ И ОБЩНОСТИ Реферат R.L.Allen
The socio-spatial making and marking of 'us': toward a critical postmodern spatial theory of différence and community // Social identities. — Oxford, 1999. — Vol. 5, N 3. — P. 249-277.
Рикки Ли Аллен (сотрудник Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе) отстаивает в своей статье точку зрения, что модернистский надзор за строгостью произвольно устанавливаемых границ между "реальным" и "воображаемым" пространством одновременно и производит, и прячет другие пространственности. Эти пространственности — проживаемые (lived) области "социального пространства" — выносятся "на край", маргинализируются и тем самым подавляются властью и охраняющими ее модернистскими дискурсами. Эти жизненные "социальные пространства", скрываемые и маргинализируемые модернизмом, являются, по мысли автора, теми "местами", где может быть развита постмодерная пространственная теория (или "социопространственная критика"), в разработку которой автор хочет внести свой вклад.
Статью открывают довольно красноречивые эпиграфы, раскрывающие суть затрагиваемой проблематики. Первый из Маркса: "Словом, [буржуазия] творит мир по своему образу и подобию". Второй из Фуко: "Иными словами, мы живем не в своего рода пустоте, внутри которой мы можем размещать индивидов и вещи. Мы живем не внутри пустоты, которую можно раскрасить в разные цвета, мы живем внутри комплекса отношений, который размечает места, не сводимые друг к другу и абсолютно друг на друга не накладываемые".
Автор констатирует, что хотя в критических исследованиях наметилась тенденция к переистолкованию пространства и власти (метафоры "структуры" и "границ"), открытое переосмысление самого термина "пространство" лишь недавно обнаружило себя "как потенциальное местоположение радикального переистолкования и преобразования отношений вос/производства". Если до сих пор понятия "культура" и "история" порождали "могущественные дискурсы для артикуляции и организации радикальных движений", то в настоящее время "критические исследования пространства предлагают воссоединение
материального, социального и знаемого, которое культурные и исторические исследования зачастую маскируют или тормозят" (с. 249).
Пространство — не просто "заданный, естественный контекст" культуры и истории; это еще и отчасти социально сконструированный взгляд на мир, встроенный в культурное и историческое познание. Обычно принимается во внимание лишь вопрос эффективного использования пространства; при этом "субъективные аспекты
пространственного мышления и практики, связанные с вос/произ-водством власти" оказываются вне поля зрения. "Нынешний дискурс социальной науки ограничивает современное пространственное воображение вопросами типа "что мы делаем или должны сделать из пространства?" ... Этот вопрос, разумеется, полагает пространство как некую фиксированную, данную материальную сущность, которая только и ожидает, когда придут люди и решат, как ею лучше воспользоваться для извлечения экономических или социальных преимуществ. Но использование пространства означает также, что пространство ставится под контроль (т.е. территориализируется). Над капиталистическими воззрениями на пространство довлеют пространственные способы мышления, вос/производящие пространства капиталистической ценности. Пространства, имеющие разную "стоимость", материализуются как места капиталистического существования, часто отождествляемые как "экономические ресурсы" (например, человеческие, природные, интеллектуальные ресурсы)". У этого процесса пространственного производства есть и другая сторона: "остаточные" пространства начинают означать "места, предназначенные для эксплуатации" (таковы, например, "безлюдные пустыни" для проведения ядерных испытаний, "гетто" для разделения труда по расовому признаку и т.д.) (с. 250).
Критическую пространственную теорию интересует другой вопрос: "что делает пространство с нами"? Аллен уточняет, что речь не идет о том, "будто пространство — это мерило для линейного производства мышления, поведения или социального местоположения". Критических теоретиков интересует прежде всего, "как повседневные взаимодействия с продуктами и самим производством социально конструируемых пространств и пространственных способов знания формируют наше сознание того, что такое мы, что мы называем самими собой, что мы называем друг другом и на кого еще мы похожи"; иначе говоря, их занимает "связь между социальным производством пространства, идентичности и экономической нищеты". При этом, сетует Аллен, уделяется недостаточное внимание отношению между социальным и пространственным. Теоретические попытки пересмотреть понимание пространства нередко оказываются, таким образом, зеркальным отражением политизации пространственного — а вместе с тем и власти (Фуко). Поэтому, считает автор, "важно внимательно и критически рассмотреть, как пространство воображается политически в социальной теории и повседневной жизни. Просто сосредоточиться на пространстве недостаточно; новое внимание к пространственной теории может обернуться метафорическим и материальным орудием воспроизводства маргинализации" (с. 250-251).
В качестве примера социопространственных связей между властью и идентичностью Аллен берет политику "многокультур-ности". Многие в наше время связывают последствия таких пространственных практик, как миграция, интеграция, сегрегация и геттоизация с проблемами взаимодействия прежде существовавших культур. "Обычно представляется, что когда люди физически пересекают социально установленные границы и территории, их способы видения мира подвергаются испытанию практиками путешествия, рассеивания, разделения или заключения" (с. 251). В критической теории радикальная политика идентичности рассматривается как принципиально важное средство для выражения позиций, вытесненных в условиях "многокультурности" на обочину. Модернисты же нападают на радикальную политику идентичности в пространственных категориях, объявляя ее "фрагментирующей" и иногда даже обвиняя ее в том, что именно она "служит причиной ослабления национального государства и его способности защитить маргинализирован-ных от зверств капитализма". Многие критические теоретики ут-верждают в ответ на это, что "постдискурсы и связанные с ними политики идентичности производятся в связи с созданием и разметкой национального государства, что производство идентичности неразрывно связано с производством государства". Основной недостаток модернистской критики радикальной политики идентичности состоит, с точки зрения автора, в том, что она "использует пространственные метафоры, которые могут быть связаны со скрытыми идеологическими пространственными допущениями, такими, например, как непроблематичность производства и сохранения "национальных государств"" (с. 251).
Очертив таким образом проблемное поле, Аллен формулирует свою задачу: "развить пространственный язык критики и критику пространственного языка", и определяет круг рассматриваемых тем: модерная пространственная теория, постмодерная пространственная теория, критическая постмодерная пространственная теория, пространственное недоразвитие/контрразвитие и пространственный праксис. При их обсуждении автор во многом опирается на работы А.Лефевра "Производство пространства" (1974) и Э.Соджа "Третье пространство" (1996).
В параграфе "Онтология, пространство и социальное бытие" (с. 252-253) затрагивается вопрос об онтологической значимости акцента на пространстве в социальной теории. У Лефевра, Фуко и
Соджа пространство трактуется как "нередуцируемое, неотъемлемое качество человеческого и социального бытия"; Соджа, например, считает, что пространство играет такую же важную роль в производстве социального бытия, как время и общество. Вместе с тем, если категории "время" и "общество" со всеми их производными прочно вошли в лексику и стиль мышления западных социальных наук, то "пространство" при этом оказалось незаслуженно обделено вниманием. Если история и социология как "структурированные знания" об "историчностях" и "социальностях" стали "неотъемлемой частью социально-научного дискурса", то география как наука о пространстве до сих пор не может претендовать на равное партнерство с ними в "исследованиях вос/производства социального бытия". По замечанию Соджа, модернистская социальная наука задвинула пространство на задний план, превратив в простой "нейтральный фон или исходное вместилище социально-исторических отношений". Такое положение нуждается, по мнению Аллена, в радикальном исправлении, для чего надо "перенести пространство с обочины в центр анализа". "Маргинализация критического пространственного языка в социальных науках должна стать причиной глубокой озабоченности, поскольку пространство сущностно необходимо для жизни. Без пространства не может иметь место никакое событие. Без пространственного субстрата нет памяти, как и пространство не может быть прочтено без воспоминаний о пространственном контексте. Помнить время значит также помнить и место. Иметь мысль значит иметь
место для этой мысли. Один из первых актов человеческой жизни — это занятие пространства. Движение, общение, чувствование и поведение — все они пространственны. Пол и сексуальность тоже пространственны. Ничто из того, что делают люди, не может избежать пространства; жизнь не может быть ни прожита, ни даже воображена без него" (с. 253). Избегая обращения к пространству, модернистские дискурсы так или иначе опирались на скрытые "партикуляризован-ные идеологические пространственные концептуализации"; даже если теория не проговаривает свои пространственные допущения открыто, она всегда скрыто ими пользуется.
В качестве примера Аллен приводит (с. 255-256) группу употребляемых в английском языке означающих, вращающихся вокруг корня ject (object, subject, reject, project, eject, trajectory). Этот корень восходит к латинскому слову jacere (бросать), предполагающему "географические связи с языком"; он предполагает понимание чего-либо как "движения, вызванного некоторой силой". В слове "object" (объект) приставка "ob-" соответствует английскому "over"; это слово происходит от пространственного понятия "throwing over" или "over throwing" ("опрокидывание" или "набрасывание"). "Объекты материализуются, поскольку люди набрасывают свои значения и означающие на то, что является или становится физическим и "видимым"". Слово "subject" (субъект) означает, в свою очередь, "under throw" (под броском) — "пространственный акт накрывания тем, что было "наброшено"". Поэтому, замечает Аллен, неудивительно, что в модернизме субъективность противопоставляется объективности. Слово "project" (проект) означает "то, что "забрасывается вперед"". "Материальное становится материальным через процесс объективации, где субъективность проецируется, или забрасывается вперед, на объект, чтобы установить его социальное значение и сделать его узнаваемым". "Reject" (отвергать) означает "отбрасывать назад"; "eject" (уничтожить) — "вообще выбросить объект и связанную с ним субъективность". В этих действиях, по мнению Аллена, заключен механизм "избирательного членства", благодаря которому доминантная субъективность устанавливает маргинальные области "нечистых" объектов и субъективностей.
Таким образом, делает неутешительный вывод Аллен, "нормативный дискурс социальной науки насильственно свалил все пространственное в свою семиотическую мусорную кучу, где мертвые и пустые означающие бесплодно пылятся как жертвы полного и абсолютного "понимания"". Вместе с тем "эти семиотические трупы модернистского насилия над
пространственным языком" полезны, так как, во-первых, конституируют основные допущения, на которых строится модернистская социальная наука, и, во-вторых, сами стоящие за ними пространственные способы познания производят и очерчивают "иные" способы видения, насильственно их маргинализируя (с. 253).
Автор сетует, что конструирование и насаждение пространственного языка властных групп создает гегемонии, принижающие и замалчивающие пространственные языки "других", нормализуя в то же время собственные партикулярные пространственные "недо/понимания" этих групп. Критические теоретики пространства подчеркивают, что именно здесь надо искать "производство различия". Так, по мнению Лефевра, "модернистские пространственности и регулируемые ими территории" обретают власть благодаря "бинарному конструированию пространства", которое фетишизирует либо "реальное" пространство, либо "воображаемое"; Лефевр называет это "двойной иллюзией". "Реалистическая иллюзия", фетишизирующая реальное, и "иллюзия призрачности", фетишизирующая воображаемое, находятся друг с другом в диалектическом единстве, реферируют друг к другу, "поддерживают друг друга, прячутся друг за другом" (Лефевр) и "создают тем самым логику, маскирующую альтернативные пространственности". При этом, помимо всего прочего, предполагается, что "видение мира [через призму этой иллюзии] есть результат социального научения", заключающий в себе "неузнавание" в мире того, что было бы видно при "об-иначенных" господствующим дискурсом способах видения (с. 254). "Двойная иллюзия" модернизма производит "нормативные способы узнавания реальности". По мнению Аллена, критика модернистских пространственностей Лефевром и Соджа позволяет преодолеть эту иллюзию и закладывает основы для развития "критического постмодерного географического воображения".
Далее в статье рассматриваются две стороны "двойной иллюзии".
1. "Реалистическая иллюзия" складывается вокруг понятия "реального пространства". Само по себе реальное пространство, как отмечает Аллен со ссылкой на Соджа, — "это пространственности жизни, с готовностью узнаваемые как физические, материальные и наблюдаемые. Это "объекты", "знаемые" как существующие. "Машина", "школа", "государство" — вот примеры реального пространства" (с. 254). Как "пространственность того, что обычно называют "реальностью", реальное пространство включает не только "обыденные пространства повседневной жизни", но и "узнаваемые происшествия", пусть нечастые, но безусловно оцениваемые как "существующие", например в актах физического насилия. По Лефевру, реалистическая иллюзия — "идеологическое видение пространства, регулируемое предположительно "здравыми" понятиями о реальности", в котором "объекты имеют большую социальную ценность, чем пространственные понятия или воображения, поскольку мир прочитывается научно как "натуралистический" и "механистический"" (с. 254). Поскольку "объекты говорят сами за себя", предотвращается проекция на них властных отношений. Пространственное знание ассоциируется с точными измерениями и дотошно детальными описаниями объективированных пространств. Создается впечатление существования "фиксированных и определенных пространств и пространственных значений", и тем самым узаконивается институционализация "пространственных наук и научных пространственностей". Понятийный аспект пространства понижается в ценности как "невидимый", "неизмеримый" и "не эмпирический". Как отмечает Аллен, захваченные этой иллюзией склонны быть "социальными учеными или научными социалистами", тяготеющими к более жестким формам материалистического и структурного анализа (например, к историческому материализму, экономизму, натурализму, эмпиризму) (с. 255).
2. "Иллюзия призрачности" представляет "проблематичное видение пространственного воображения, или "воображаемого пространства", которое есть место мысленного созерцания пространства, его пространственных планов, замыслов и суждений". "Воображаемые сущности" обретают приоритет над "объектами". Само по себе воображаемое пространство, согласно Аллену, — это "пространственное знание, которое мы передаем другим и на которое мы опираемся, действуя как пространственные существа. Оно также структурирует способы, посредством которых мы контекстуализируем пространства, которые мы "прочитываем" и описываем, структурируя при этом и способы, с помощью которых мы прочитываем и описываем пространственные контексты. [Оно] включает концеп-туальные "ориентиры" пространственной грамотности." Фетишизация воображаемого пространства в иллюзии призрачности открывает дорогу безудержной игре фантазии и утопизма; пример — "пространственный утопизм" неолиберальной идеологии свободно-рыночного капитализма. Данная иллюзия "маскирует социопространственное производство власти". Важно еще и то, что
проекты социальных действий неизбежно структурируются через эти пространственные абстракции, представляющие "партикулярные со-
циальные, исторические и географические местоположения"
(с. 255).
Аллен особо отмечает, что гипостазирование воображаемых пространств опирается на языковые абстракции, а в конечном счете на метафоры, однако последние никогда не могут полностью описать то, что они обозначают. "Так, например, слово urban часто используется в отношении определенных ареалов, ассоциируемых с городами, но все-таки никогда не может описать все значения, связанные с пространствами, которые оно намерено обозначить. Когда вводятся плановые изменения, основанные на иллюзии призрачности, исходные замыслы терпят крах в силу наивного видения пространства, которое прочитывает его как тотализируемое; с urban так часто и происходит". Аллен неутешительно констатирует: "Скелеты прежде "провалив-шихся" замыслов символически и дискурсивно перерабатываются в язык новых замыслов, вплоть до того, что репрезентации пространства вконец подменяют реальное. Таким образом, реальное становится фоном для этих сверхрационализированных анализов, а метафоры пространства — отвердевшими элементами дискурса планирования и программ. Пространственные абстракции натурализируются и защищаются, как если бы они объясняли весь опыт человека в реальном пространстве" (с. 256).
Суть критики "иллюзии прозрачности", таким образом, сводится к тому, что "поскольку пространственная репрезентация никогда не может отразить всю пространственную тотальность... идеализированная, гегемонистская концептуализация воображаемого пространства, несет с собой риск закрытия тех возможностей, которые могли бы стать результатом более серьезного вовлечения в пространственные репрезентации, описывающие повседневную жизнь как проживаемую в маргинальности... Иллюзия прозрачности... связана с реификацией экономической, политической и культурной гегемоний одной группы людей над другими" (с. 256-257).
Двойная иллюзия ограничивает видение мира и запирает его в границы господствующего пространственного дискурса, который на ней строится. Если реалистическая иллюзия ограждает таким образом "объективность" — и власть господствующих групп — от посягательств пространственного воображения, то иллюзия прозрачности "использует пространственные абстракции (метафоры и тропы), универсализирующие то, что в действительности представляет собой множественные и по-разному позиционированные реальности". Постмодерная (постструктурная) критика этой бинарной оппозиции исходит из того, что "подавленные пространственные знания структурируются в противовес доминантным пространственностям,
кристаллизованным в институты и рациональные технологии гегемонов и в их надзор за пространственными субъективностями". Более того, отмечает Аллен со ссылкой на Соджа, "пространственности не являются ни реальными, ни воображаемыми, но всегда "реальными-и-воображаемыми" плюс еще чем-то". Последнее именуется в статье "Третьепространством" (после "Первопространства", пространства реального, и "Второпространства", пространства воображаемого): это, как отмечает Аллен, не просто синтез реального и воображаемого, а подлинно "другое" пространство, взаимосвязанное "триалек-тически" (не диалектически). Таким "Третьепространством", по Лефевру и Соджа, является "социальное пространство" (с. 257).
В этом "Третьепространстве" "жизни, проживаемые в подавленных пространствах, производимых и исключаемых бинарной пространственностью модернизма", вовлекаются в дискурс нарративами идентичности и нарративами репрезентации. "Социальное пространство — это царство, где развертываются идеологические сражения за пространства и пространственности"; идеология трактуется как "способ критики доминантных формаций пространственного мышления". Аллен приводит важное замечание Лефевра: "Что есть идеология без пространства, к которому она реферирует, без пространства, которое она описывает, чьими словарем и связями она пользуется и код которого она в себе воплощает?" Перед критической пространственной теорией стоят, по Аллену, два важных вопроса: "Чей реальный-и-воображаемый взгляд (или надзирающий взор) доминирует? И может ли политический проект дискурсивной критики быть использован для трансформации признанных социопространственных гегемоний и извлечения на поверхность подавленных?" (с. 258).
Социальное пространство (семиотическое, идеологическое, реляционное) взаимодействует с реальным и воображаемым: это
место "вос/производства" социальных различий, "символическая сфера вос/производимого бинарностью реального-и-воображаемо-го"; оно "репрезентирует пространственные властные дифференциалы". Именно в нем складываются предпосылки воспроизводства господства и подчинения; а конституирующее его пространственное знание — место для разоблачения "предпосылок маргинальности и подавленности, структурированных в нормативные способы видения и действования в повседневных микрогеополитических масштабах" (с. 258).
Далее Аллен выделяет в социальном пространстве три основных "момента": восприятие, понятийное схватывание и переживаемое.
Если модернистская человеческая география, сосредоточенная на отношениях между "разумом" и "материей", разрывалась между способностью разума превосходить материю и детерминацией разума материей, то понятие "социального пространства" в трактовке Лефевра и Соджа дает возможность радикализировать человеческую географию. Для этого необходимо включить в нее дискурс о пространственной грамотности и борьбе за пространственное сознание. С этой целью Аллен останавливается на трех выделенных моментах социального пространства.
1) В воспринимаемом пространстве реальность приравнивается к восприятию; воспринимаются же "обыденные пространства повседневной жизни и ее пространственные практики, непосредственно узнаваемые и обсуждаемые" плюс, к тому же, "нормализированные". В условиях позднего капитализма это такие категории повседневных пространственных практик, как "рутины работы", "маршруты путешествий", "городская жизнь", "досуг" и т.п. В отличие от реального пространства, воспринимаемое пространство относится к чувствованию реальности "индивидуальным" человеческим телом; будучи совокупностью "объективированных пространств здравого смысла" оно связано с производством и воспроизводством, создающим "некритичное чувство социальной преемственности и сплоченности". Оно натурализировано как "эмпирическое пространство, измеряемое и описываемое объективистами-материалистами (как "свободное время", "плотность автомобильного движения" и т.п.) с целью повышения эффективности его использования. Между тем, по мнению Аллена, эти идентификации пространства — продукты со-циального конструирования; объективизм превратил их в "ностальгические пространства", исключив из них "социопростран-ственные процессы", включенные в нормативные способы видения (с. 259).
2) Понятийное пространство — "воображенные репрезентации пространства, присутствующие в нормативных формах пространственного знания", сюда входят "пространственные планы, замыслы, понимания и взгляды". Это пространство было силой, формировавшей "гомогенные типы пространственных логоцентризмов", или "конвергентные пространственности". Это пространство главенствует над воспринимаемым и кодифицирует его за счет подавления "переживаемого" пространства. Эти "понятийные абстракции, семиотически закодированные в способы говорения о пространстве, структурируют пространственное узнавание и понимание"; слова, по-новому конфигурируя сознание, могут "давать присутствие пространствам, прежде не замечаемым". Сила этого пространства — в его способности позволять людям одновременно "видеть" и "не видеть" мир. В обществе "институциональная и социальная власть над производством понятийного пространства" отдается "бюрократическим элитам": ученым, планировщикам, урбанистам, политикам, технократам, исследователям, реформаторам образования и людям искусства. Хотя мы всегда находимся под влиянием "понятийных пространственностей", образованные и облеченные властью люди, особенно в капиталистической системе, "обладают средствами, позволяющими отождествлять и кодировать то, что считается жизнью, как нормативно проживаемое, воспринимаемое и сознаваемое", легитимируя тем самым собственные версии пространства как "дисциплинарное знание и институциональный контроль" (Фуко). Властные понятийные пространства представляют собой "паноптические центры", где организуется абстрактная рациональность. Как метко выразился М.Кастельс, "когда люди оказываются неспособны контролировать мир, они просто съеживают мир до размеров собственного сообщества". С другой стороны, как подчеркивал Лефевр, "когда люди оказываются способны контролировать мир, они просто расширяют знание своего "сообщества"... до размеров мира" (с. 259-260).
3. Переживаемое пространство, по Аллену, есть "пространство репрезентации и сопротивления", скрываемое понятийным пространством; оно вос/производится в противовес его гомогенизирующим влияниям и является в отличие от него не конвергентным, а дивергентным. Это "горячие "окраины" борьбы, "андерграунд" социальной жизни,
сопротивляющийся овеществлению видений холодного, рационализированного понятийного пространства". Именно здесь, считает Аллен, локализуются и зарождаются подчиненные идентичности, находящие внешнее выражение в нарративах идентичности и художественно -поэтических образах. По Лефевру, это репрезентационный мир сложных символических систем, которые могут как быть, так и не быть кодифицированными в язык и претворенными в дискурс. Здесь же рождаются и "контрпублики". С жизненными пространствами имеют дело философы, писатели, этнографы, психоаналитики. "Эти переживаемые пространственности удерживают или даже подчеркивают частичную непознаваемость. т.е. ту характеристику, которую научно мыслящие трактуют как искажение. Они в некотором смысле — пространства "сопротивления", ибо быть "полностью познанным" — значит урезать возможности сотворения собственного социально легитимированного пространства" (с. 260).
Аллен отмечает, что "триалектическая связь трех моментов социального пространства, в плане человеческой географии, задает новое пространственное измерение идентичности и различия": те, кто населяет маргинализированные жизненные пространства или их описывает, часто психологизируются в модернистском мышлении как "являющиеся другими ради того, чтобы быть другими". "Двойная иллюзия социально конструирует девиантного другого, маскируя социальное конструирование пространства жизни. Следовательно, переживаемые пространства — это места, где власть операционализируется как производство, очернение, исключение и воспроизводство вытесненного на обочину и идентифицированного "Другого"", причем этот процесс действует и в производстве групповых идентичностей. Таким образом, считает Аллен, производство идентичности является "пространственной единицей анализа для разоблачения изготовления маргинальности" (с. 260-261).
Далее Аллен, опираясь на работы Соджа, разрабатывает стратегию постмодернизации пространственной эпистемологии, базирующуюся на понятии "Третьепространства".
"Первопространственные эпистемологии", одержимые реалистической иллюзией, сосредоточены на аналитической дешифровке объективированных и нормативно распознаваемых пространственных практик. Они исходят из того, что "человеческое существование может быть непосредственно выражено и понято через картографическое или топографическое "очерчивание того", что понимается как конкретные географии". В частности, случаем объективации пространства посредством такой эпистемологии являются переписи, где расовые категории, роды занятий, доходы и расходы на жилье отливаются в обследование, не оставляющее места конкретному человеку с его жизненными пространствами; эти пространственные квантификации табулируются, производя сконструированные "общности", значимые для реальной политики (с. 261). "Проблематика Первопространства имеет политические последствия" (с. 262). Эпистемология Первопространства, принимающая реальность "за чистую монету", является господствующей и наиболее признанной формой пространственного анализа. Укорененная в "пространственной перцепции", она репрезентирует "способ практикования пространства на повседневной основе"; при этом вос/производство пространственных
реальностей уходит от осознания. Эти эпистемологии тяготеют к натуралистическим эволюционистским моделям ("прогресс"), позитивизму и т.п. Они хороши для "квантификации и описания тех пространственных практик, которые они распознают", но не могут обмерить то, существование чего не могут даже вообразить. Они не могут ответить на вопросы о субъективности и идеологии. Поскольку понятийные и проживаемые пространства ускользают от их "воображения", "первопространственные пространства могут быть критически истолкованы как ностальгические и пассивные присутствия, лишенные социальных отношений и расходящихся интерпретаций" (с. 261-262).
Политические следствия подобных эпистемологий вытекают из того, что "первопространство было социально произведено для поддержания взгляда на мир, видящего пространство как арену, на которой исторически развертываются человеческие события". Пространство определяется при этом как "вечно меняющаяся, естественная линейная последовательность "эволюционирующих" или "прогрес-сирующих" географий: от племенных деревень через огражденные города-государства к космополитическим мегаполисам. Причины изменений в пространственной материальности и пространственных воображениях объясняются факторами, внешними для критического обсуждения самого пространства". Такая эпистемология применяется, например, в ортодоксальном марксизме: "В этом нарративе, если "бедные" могут быть идентифицированы и локализованы как объективированные пространства, национальное государство сможет осуществить "справедливое" перераспределение
экономических ресурсов в пользу тех, кто характеризуется как нуждающиеся. Уверенность в способности идентифицировать объекты политики и контролировать пространства перераспределения составляет самую суть этого политического видения" (с. 262).
"Второпространственные эпистемологии" сфокусированы, в свою очередь, на "пространственных воображениях", и эта ориентация отчасти связана с узостью мышления, свойственной объективистским эпистемологиям Первопространства. Они ставят под вопрос естественность Первопространства и анализируют влияние различных способов мышления на восприятие материального мира. В противовес таким первопространственным понятиям, как "объектив-ность", "материализм", "структура", "конкретное пространство", выдвигаются понятия "субъективность", "идеализм", "активность", "абстрактное пространство" (с. 262-263). Во Второпространстве господствуют те, кто желает изменить мир в соответствии с неким задуманным образом; у наиболее влиятельных из числа этих "гегемонов" есть и социальные средства для того, чтобы "совершить этот подвиг". К апологетам такой эпистемологии Аллен причисляет архитектора Ф.Л.Райта, "городского утописта" Дж.Дьюи, "пространственных поэтов" Г.Башляра и В.Беньямина, философа-идеалиста Гегеля. В рамках такой эпистемологии "мысленные конструкты пространства", существующие в сознании, проецируются на материальный мир, воображаемое пространство устанавливается как реальное. В рамках этой тенденции в литературе по социальным наукам стали в последнее время популярны разные формы "картографирования". Сюда же Аллен относит и утопические педагогические проекты последователей Дьюи, "искавших социальной и пространственной справедливости на путях применения лучших идей, добрых намерений и улучшенного социального обучения" (с. 263).
Главный порок второпространственных эпистемологий — идеализм. Эти типы эпистемологий, кроме того, служат еще и орудиями контроля, поскольку "и переживаемое, и воспринимаемое пространство в условиях современности отслеживается и подавляется Второпространством". По Соджа, "тут был самый могущественный заслон для творческого переосмысления пространственности, для триалектического подтверждения Пространственности в онтологическом соединении с Социальностью и Историчностью, для борьбы против всех форм пространственного редукционизма и дисциплинарной фрагментации" (с. 264).
В "пост-дискурсах" и "радикальной феминистской критике", которые представляют "иной" тип пространственности, дуализм Первопространства и Второпространства подвергается деконструкции. Такая деконструкция требует, по Соджа, и постановки под вопрос термина "пост-". Если в традиционной исторической версии эта приставка понимается как маркировка "нового исторического периода" в линейно развертывающейся истории, то подлинный ее смысл следует искать в другом значении: "стоять за", или "стоять позади". Аллен отмечает, что "только линейное, прогрессистское видение пространства могло увидеть "стояние за" как представляющее очередную ступень в последовательности, уже видимой от начала и до конца", тогда как на самом деле оно означает те "переживаемые пространства, которые производятся, закрываются и исключаются
модернистскими способами видения. Таким образом, постмодернизм — не обязательно историческая эпоха, идущая после модернизма; скорее это те пространственности, которые маргинализируются в связи с модернистскими дискурсами и практиками" (с. 264-265). Вместе с тем и некоторые версии постмодернизма могут рассматриваться как доминантные идеологические конструкты, вытесняющие "иные" способы видения.
Соджа, указывая на онтологическую значимость пространства для критической социальной теории, изображает "третьепростран-ственные" эпистемологии как "место, где можно увидеть новые миры", как "вспоминание-переосмысление-открытие потерянных или не замечаемых ранее пространств", как необходимое средство созидания новых социальных возможностей. "В этом смысле, Третьепространство представляет постмодернизацию человеческой пространственности, подлинно постмодерную географию, где взгляды с окраин перерабатываются в критику ситуационных тотальностей множественных модернизмов, которые опознаются как парадоксальным образом дарующие присутствие и смысл подавляемым реальностям жизни" (с. 265).
Проблема осуществления "третьепространственного" проекта заключается, по Аллену, в том, что переживаемое пространство, являющееся его источником, было колонизировано двойной иллюзией. Одним из необходимых средств ее преодоления является смена понятий, в частности (с. 266):
Первопространств о Второпространство Третьепространство
реалистическая иллюзия иллюзия призрачности сокрытое пространство
реальное пространство воображаемое пространство социальное пространство
объективность субъективность идеология
объект субъект траектория
воспринимаемое понятийно осознаваемое переживаемое
мертвое трансцендентальное контекстуальное
параллелизм схождение расхождение
стратификация центральность маргинальность
насилие убеждение сопротивление
структура активность (agency) критическая трансформация
научное гуманистическое пост-дискурсы
банальность рациональность отчуждение
видимое всевидение шпион
Далее Аллен обсуждает постмодерную методологию деконструкции двойной иллюзии и сотворения пространств политических возможностей. Одной из "дилемм", с которыми приходится сталкиваться критической теории пространства — и критической теории вообще, — является задача производства социальных движений. Одним из способов решения этой проблемы, отмечает он, может служить связывание деконструкций модернистского дуализма с радикальным политическим проектом конструирования солидарности сообществ, оттесненных на левый край. "Новые политические способы видения, воображения и действия в социопространственных мирах сопряжены с осознанием того, что миры — социопространственные конструкции". При этом перед постмодерной пространственной теорией появляется задача не впасть в релятивистский политический нигилизм, в котором оказались бы равны все версии пространства. Не все постмодернизмы справляются с этой задачей (с. 266). "Критическая постмодерная пространственная теория выбирает из числа маргинализаций, производимых двойной иллюзией, те сообщества, которые в условиях позднего модернизма оказались экономически обездолены [и способны] переработать свои переживаемые пространственности в. критику капитализма и свойственных ему модальностей расы, класса и тендера". Основу третьепространственной методологии Аллен берет в книге Дж.Батлер и Дж.У.Скотт "Феминистки теоретизируют политическое" (1992): "Постструктурализм, строго говоря, — это не позиция, а скорее, критическая постановка под вопрос тех исключающих операций, которыми устанавливаются "позиции"" (с. 267).
Искомую методологию Аллен пытается разработать на примере связи теории экономического развития, теории развития человечества и критического постмодерного пространственного сознания.
Термин "развитие" — пространственная метафора, содержащая смыслы, предполагающие производство реального-и-воображаемого пространства. В повседневном смысле "реального", развитие может означать воспринимаемое пространственное "событие", имеющее социально подтверждаемую дискурсивную ценность, например, "экономическое и материальное создание или рост числа рабочих мест, количества жилья, уровня образования и т.п." В то же время развитие соотносится с воображаемой пространствен-ностью и может означать "когнитивное или интеллектуальное развитие или структурирование собственного сознания посредством обучения" (например, в педагогической психологии). Эти определения становятся взаимосвязаны и взаимозависимы, когда мыслятся как случай дуальности Первопространства-Второпространства. Развитие как изменение в Первопространстве локализуется в якобы естественных, материальных пространствах, свободных от гегемонистских
социопространственных отношений производства; в то же время развитие во Второпространстве осмысляется без осознания упорядочения воспринимаемого пространства и
подавления и надзора за жизненным пространством. Таким образом, "эти определения прячутся одно за другое и маскируют проблемы власти в социальном пространстве" (с. 267-268).
В рамках третьепространственной методологии наиболее продуктивным представляется Аллену метафорическое уподобление развития проявлению изображения на фотографии: развитие — это "процесс делания образов ясными или видимыми, когда они не были ясны или видимы прежде". "Чтобы суметь "увидеть". то, что прежде не было "видимым", воспринимаемое пространство должно быть преобразовано в новый тип осознания"; должны быть изменены обыденные способы видения, в силу которых "прозреваемое теперь" оставалось раньше укрытым от зрения. Эта методологическая стратегия, согласно Аллену, призвана "развить критическое сознание социопространственного производства маргинализации". Критика Второпространства служит идеологическим ключом к пересмотру двойной иллюзии, так как понятийное пространство способно изменять восприятие, а тем самым и повседневные пространственные практики (с. 268).
Таким образом, "развитие — это не событие и не когнитивное развитие, это и то и другое плюс еще кое-что". Решающим становится вопрос, чья версия реального-и-воображаемого развития концептуально возобладала и как ей это удалось. Для иллюстрации этого положения Аллен берет в качестве примера политэкономическое понятие недоразвития (underdevelopment). "Недоразвитие представляет неомарксистскую критику бинарности развитого и неразвитого в капиталистической, либеральной политике". Дескрипторы "разви-тый" и "неразвитый" использовались для квантификации пространства по степени капиталистической прибыльности в соотношении с экономическими условиями. Понятие "недоразвития" — попытка сокрушить эту бинарную оппозицию. "Теория недоразвития гласит, что капитализм активно производит неразвитые пространства в процессе недоразвития". Эта теория держится на посылке, что выйти вперед обязательно означает оставить кого-нибудь позади. Недоразвитые регионы политически и экономически производятся как "сделанные иными" места, предназначенные для эксплуатации
(с. 268-269). С точки зрения Аллена, политэкономическая версия недоразвития, обретшая известность благодаря усилиям И.Валлер-стайна, нацелена на идеализацию либеральной политики развития. Вместе с тем в ней не всегда находят отражение источники концептуального "сдвига", позволившего превратить изменение материального пространства в новую форму сознания.
Критика развития велась из жизненного пространства, поддерживаемая "голосами тех, кого колонизировали и маргинализировали властные дисбалансы имперского капитализма и связанная с ней либеральная политика развития". Деконструкция модернистских метафор развития рождалась из "переживаемых пространственностей тех, кого отчуждали пространственные практики глобального капиталистического развития". Эти отчуждения живого пространства и стали, по Аллену, источником критики "понятийных пространств, приводивших в порядок и ставивших под надзор первопространственные практики развития". Так, по словам Э.Сейда, империализм как движущий логоцентризм глобального капитализма "есть акт географического насилия, посредством которого каждое пространство в мире обмеряется, картографируется и в конечном счете ставится под контроль". Таким образом, заключает Аллен, "пространственное недоразвитие — как концептуальное, так и материальное, как воображаемое, так и реальное. [Оно] возникает вследствие производства и замалчивания голосов из недоразвитых регионов" (с. 269).
Чтобы проблематизировать дуальности "двойной иллюзии", необходимо поставить в центр пространственного дискурса концептуализации пространства, идущие из оттесненных жизненных пространств. Аллен считает, в частности, что в рассматриваемом им случае недоразвитые пространственности надо переработать в методо-логию "противоразвития", в которой восстанавливались бы переживаемые пространства и переосмыслялось само понятие "развития". "Противоразвитие — это организация множественных сопротивлений нормативным способам видения, действования и жизни". Направляющим принципом для проекта противоразвития должно стать третьепространственное воображение (с. 270).
Требуется переопределить вос/производство идентичности в соотнесении с "геоисторическими процессами недоразвития", с которыми оно теснейшим образом связано. "Идентичности возникают как социопространственные производства, в которых производятся, именуются и объективируются "другие" с целью удержания в порядке, сохранения и очищения пространственных территорий". Авторы господствующих версий понятийного пространства видят мир упорядоченным и слаженным; "другие" нарушают его чистоту и порядок. "Связь
идентичности с переживаемым пространством обретает смысл, если мы мыслим идентичность не просто как имя, а как нарратив жизни, проживаемой теми, кто оказался на обочине, как рассказ об оркестровке социального позиционирования, которое может символизироваться этим именем. Иначе говоря, идентичность представляет собой не просто обозначающее, а само обозначение, фактически множество обозначений с надзорными функциями, которые объект обозначения может переобозначить и отвергнуть, овладев насилием маргинализации. Частью переобозначения может быть не просто "обладание" ущербной идентичностью, но постановка под вопрос самого ее существования с целью "выхода за пределы", или трансобозначения" (с. 270).
Двойная иллюзия и скрывающаяся за ней власть рождают различие, создают и исключают "другого", выталкивают его на обочину нормативного упорядочения пространства. "Пространственное недоразвитие соответствует активному производству идентичностей в территориях гегемонистского доминирования, таких, как латиноамериканские кварталы, гетто, резервации, колонии, классные комнаты или натуральные домохозяйства; возможные места размещения
проектов противоразвития многочисленны и открыты для именования" (с. 271).
Э.Соджа и Б.Хупер (ст. "Пространства, создающие различия: заметки о географических окраинах новой культурной политики", 1993) предлагают методологию, называемую пространственный праксис. Для пространственного праксиса важны следующие политические вопросы: чья версия реального-и-воображаемого становится привилегированным способом зрения и размещения, как это произошло и как деконструировать эту гегемонию? Пространственный праксис уделяет также особое внимание маргинализирующим следствиям капиталистического пространственного недоразвития и связанным с ними производным модальностям господствующих и подчиненных идентичностей. При этом пространственный праксис исходит из того, что любое понятийно помысленное пространство структурирует маргинализацию. Вместе с тем это не единственная теория, обращающаяся к этим вопросам; маргинализации множественны, и потому, говорит Аллен, Третьепространство "должно быть радикально открытым" (с. 272).
В заключении статьи Аллен обращается к вопросу о пересмотре "контр-гегемонии" в свете критической постмодерной пространственной теории.
В сегодняшней многокультурной среде разупорядочение подавляющих рациональностей должно опираться на понятие гегемонии; идентификация этих рациональностей зависит отчасти от распознавания социокультурных различий. Благодаря критической теории эти различия могут быть переопределены как активно производимые и воспроизводимые господством нормативных фантазий понятийного пространства над жизненным пространством: "Различие уже не видится в качестве естественно данных различий, отдельных от производства пространства, поскольку, по мере того, как концеп-туальное пространство заново колонизирует пространственное, переживаемые пространственности по-новому подчиняются им, а поставленные под господство "другие" исключаются из нормативных надзирающих сообществ, конституируя тем самым место появления идентичности" (с. 272).
Текущие контргегемонии структурируются и ограничиваются диалектической связью либерального гуманизма с модернистской политикой идентичности. С одной стороны, либеральный гуманизм, ориентированный на "производство гомогенной, гармоничной и сплавленной воедино глобальной нации", пытался противостоять классовой гегемонии, выступая за веру в универсальное "мы" и используя технологии равенства и демократии с целью минимизировать проблемы, вызываемые различиями между людьми. С другой стороны, модернистская политика идентичности "воспринимает отношения подавления — мужское/женское, капитал/труд, белые/черные, колонизаторы/ колонизированные — как бинарные и отдельные друг от друга" и "представляет в воображении единую, унифицированную, подчиненную группу, старающуюся оказать сопротивление и/или нанести поражение своему партикуляризованному угнетателю посредством сильно централизованных контр-логоцентризмов". Используемая радикальная субъективность универсализирует свое дело за счет исключения других групп левого толка. Ее гомогенизация служит механизмом порождения сплоченности (с. 272-273).
Проблема, возникающая в связи с модернистскими контргегемониями, действующими в нормативных условиях западного капитализма, состоит, по Аллену, в том, что "бинарность либерального гуманизма и модернистской политики идентичности конструирует "фрагментацию" как нежеланное социальное развитие" (с. 273). Либеральные гуманисты
мыслят категориями Второпространства, "считая верность универсальным принципам способом решения тех проблем, которые вызываются различием, т.е. нестыковками в их социопространственном видении "целого" — обычно националистического целого". Так, по Дюркгейму, если большое число людей считает социальный принцип незыблемым, они должны отбросить
эгоистические желания и подчиниться "общему чувству". В таком мировоззрении постмодернизм и постструктурализм видятся источниками "фрагментации", "разрушительными для проекта производства унифицированного (националистического) "мы". Термин "фрагментация" — пространственная метафора, предполагающая. что когда-то существовало или будет существовать "целое", или. существовало или должно существовать тотализированное "мы"". Однако, отмечает Аллен, "критические геоисторические нарративы говорят нам, что этого "мы" никогда не существовало в прошлых обществах и не существует сейчас. Всякое будущее "мы", оркестрованное исходя из этой проблематичной точки зрения, слепо к социопространственному производству различия. Это мифическое "мы" языком и насилием конструирует свою версию "фрагментации" как политическое средство обвинения в угнетении тех самых пост-дискурсов, которые возникают как следствие господства" (с. 273).
И либеральный гуманизм, и модернистская политика идентичности предполагают фрагментацию. "Дилемма обеих модернистских контргегемоний в том, что они не объясняют, как их идеализированные, рационализированные и тотализированные видения того, каким должно быть пространство, делают их слепыми к мышлению о том, как пространство, особенно их собственное понятийное пространство, активно производит то самое фрагментирование, которое они находят гибельным". Контргегемонистская политика идентичности не может быть сформирована в рамках указанной бинарной пары. "Поскольку существуют множественные господствующие тотальности, все пространственно связанные друг с другом. у них всегда будут множественные жизненные пространства, репрезентирующие множественные идентичности в любом индивиде или группе". Поэтому "вос/производство маргинализированных идентичностей необходимо преобразовать в концептуализацию радикальной политики идентичности". Эту задачу выполняет, в частности, "постмодерная политика идентичности", признающая множественные формы "нас" (с. 274).
В заключении Аллен еще раз настойчиво подчеркивает, что критическая постмодерная политика идентичности, понимаемая в рамках противоразвития, "предлагает способ, позволяющий возложить на модернизм моральную и политическую ответственность за ту маргинализацию, которую он производит" (с. 275).
В.Г.Николаев
СОЦИОЛОГИЯ ПОСЛЕ ПОСТМОДЕРНИЗМА
Сводный реферат Sociology after postmodernism / Ed. by Owen D. L. etc.: Sage, 1997. - VIII, 228 p. - Библиогр. в конце ст.
Дэвид Оуэн, редактор настоящего сборника (преподаватель политологии в университете Саутхэмптона, Великобритания) отмечает, что, согласно распространенному утверждению, постмодернизм поставил под вопрос существование социологии. Однако авторы настоящего сборника, признавая актуальность и остроту постмодернистского вызова социологии, не собирались объявлять о ее кончине. Напротив, они ставили перед собой задачу, рассмотрев проблемную ситуацию в разных ее областях, определить сущность постмодернистского вызова и ответить на вопрос, каким должно быть развитие социологии в условиях постмодерна?
