CC BY
109
V.A. Gutorov Conservative Tradition in the Past and Present: Key Lessons
for the Post-Communist Russia
The influence of political radicalism on the evolution of the conservative tradition in Russia at different stages of its historical development is studied. A comparative analysis of transformations of the conservative ideology and practice in different regions of the world is drawn. The dynamic principles of the conservative thought of XIX and XX centuries are analyzed.
Key words and word-combinations: conservatism, socialism, liberalism, political transformations, historical tradition.
Рассматривается влияние политического радикализма на эволюцию консервативной традиции в России в различные периоды ее исторического развития. Проводится сравнительный анализ трансформаций политической идеологии и практики консерватизма в различных регионах мира. Анализируются динамические принципы консервативной мысли XIX и XX вв.
Ключевые слова и словосочетания: консерватизм, социализм, либерализм, политические трансформации, историческая традиция.
УДК 32.001 ББК 66.0
В.А. Туторов
КОНСЕРВАТИВНАЯ ТРАДИЦИЯ
В ПРОШЛОМ И НАСТОЯЩЕМ: ОСНОВНЫЕ уроки ДЛЯ ПОСТКОММуНИСТИЧЕСКОЙ РОССИИ
В
начале ХХ в. существенное отличие России от Западной Европы и США заключалось в том, что процесс формирования политических партий в эпоху первой русской революции во многом определялся политическими радикалами: ультра-революционной тактике левого крыла РСДРП и эсеров противостоял Союз русского народа, лидеры которого апеллировали к самодержавию как единственному центру силы, способному справиться с «марксистскими смутьянами» и с руководителями «масонского заговора», верховодящими в Государственной думе. В этих условиях идеи и политика российских либеральных партий, направленная на создание в стране конституционного режима, выглядели визионерскими и, как предсказывал М. Вебер в знаменитой переписке с русскими либералами, были заранее обречены на провал, если только они не переходили на более консервативные позиции. «Чем более социалистическим становился радикализм в России, — отмечал К. фон Бейме в работе "Политические теории в России", — тем больше либералы ориентировались в направлении консерватизма. "Либеральный консерватизм" ("к!Ьега1-1Коп-seгvatismus"), — продолжает он, — был излюбленной самохарактеристикой (Se1bstbes-сЬгеЛи^) для этой концепции от Чичерина до Струве. В условиях все более сгущавшейся
Вестник Поволжского института управления • 2016. № 6 (57)
29
автократии консерватизм — статус кво (ein Status-quo — Konservatismus) не мог иметь успех. Консерватизм становился даже оппозиционным по мере того, как он все больше проникался намерением быть романтически-славянофильским и по большей части отчужденным от государства. В рамках такой системы либеральные консерваторы должны были брать на себя функцию консерватизма. П.Б. Струве однажды заметил, что русский народ слишком долго топтался на месте, чтобы позволить себе быть консервативным» [1, s. 55].
Именно по данной причине в этот исторический период первенство в разработке новой оригинальной версии идеологии русского консерватизма принадлежало по большей части таким прошедшим марксистскую школу теоретикам, как П.Б. Струве и Н.А. Бердяев, которым в равной степени были чужды как Ленин и Троцкий, так и Дубровин с Пуришкевичем. Создание новой версии осуществлялось в весьма радикальной форме как реакция на революционные события и, до известной степени, спонтанно ориентировалось как на характерный для русской радикальной демократии радикально-публицистический стиль, так и на полемические приемы, свойственные ранней стадии формирования политической философии консерватизма в памфлетах и эссе Э. Бёрка, Ж. де Местра и Л. де Бональда. Тем самым прерывалась линия преемственности нового консерватизма с традицией либерально-консервативной мысли, представленной А.Д. Градовским и Б.Н. Чичериным. После октября 1917 г. русская консервативная традиция принимает уже совсем иную конфигурацию.
Политическая философия русских консерваторов второй половины XIX — начала XX в. в некоторых аспектах соприкасается с тем направлением либерального консерватизма, которое в Англии в эпоху Французской революции было представлено блестящими памфлетами Э. Бёрка. Возникнув на английской почве как реакция на абстрактный рационализм французского Просвещения, проявившийся в дальнейшем в охлократических неистовствах революционных сект и клубов, в якобинском терроре, либеральный консерватизм выступал в защиту традиций и институтов, развивавшихся на протяжении столетий. Органическая теория государства Э. Бёрка и его аристократическая этика в сочетании с защитой принципов «Славной революции» 1688 г. были не столько апологией прошлого (как, например, в философии другого видного идеолога контрреволюции Ж. де Местра), сколько новым философским обоснованием традиций английской свободы, противостоявших абстрактным идеалам свободы и равенства, выдвинутым французскими просветителями и революционерами [2, с. 85].
Для развития консервативного направления в русской либеральной мысли изучение опыта британской политической системы всегда играло стимулирующую роль. В связи с этим достаточно вспомнить о позиции, занятой в 1840-е годы Т.Н. Грановским — профессором всеобщей истории Московского университета, одним из идейных вдохновителей нового поколения российских либералов 1850—1870-х годов — в споре с политическим радикализмом А.И. Герцена. Вот как описывает эту позицию Б.Н. Чичерин: «В политике он
30 Bulletin of the Volga Region Institute of Administration • 2016. № 6 (57)
(Т.Н. Грановский. — В.Г.), разумеется, был либерал, но опять же как историк, а не как сектатор. Это был не рьяный либерализм Герцена, всегда кидающегося в крайность, неистово преследовавшего всякое проявление деспотизма. Для Грановского свобода была целью человеческого развития, а не непреложною меркою, с которой все должно сообразоваться. Он радостно приветствовал всякий успех ее в истории и в современной жизни; он всей душою желал расширения ее в отечестве, но он вполне понимал и различие народностей, и разнообразие исторических потребностей. Развитие абсолютизма, устанавливающего государственный порядок, было в его глазах таким же великим и плодотворным историческим явлением, как и водворение свободных учреждений... Грановский не последовал за радикальными увлечениями Герцена, а, напротив, приходил в негодование от взглядов, выраженных в "Письмах с того берега" или в "Полярной звезде". В это смутное время он с любовью останавливался на одной Англии, которая осталась непоколебима среди волнений, постигших европейский материк, и крушения всех либеральных надежд» [3, с. 386—387].
В этой позиции Т.Н. Грановского заключена философско-политическая программа и самого Б.Н. Чичерина, А.Д. Градовского и большинства сторонников представляемого им идейного направления либерального консерватизма.
Но, разумеется, английская консервативная философия не может рассматриваться как единственный или непосредственный источник различных русских версий либерального консерватизма. Новая научная методология и философские ориентации второй половины XIX в. в соединении с анализом реформ 1861 г. с точки зрения юридического позитивизма и исторической школы права, будучи направленными на обоснование задачи обновления принципов национальной монархии на основе синтеза славянофильской и западнической традиций русской мысли, придавали идеям русских мыслителей особый, неповторимый колорит. Если Э. Бёрк защищал прошлое во имя сохранения английской свободы, то, например, либеральный консерватизм А.Д. Градовского, развивавшийся в период войны на Балканах, которая утвердила лидирующее положение России в славянском мире, был устремлен в будущее, защищая в дальнейшем свободу от атак реакции, обострившейся после убийства Александра II народовольцами. Его исторические взгляды были таким же органическим явлением российской жизни, как, например, идеи А. де Токвиля в постреволюционной Франции. Но с Бёрком и Гизо Градовского и Чичерина сближает одна общая примечательная черта, которую современный французский философ К. Лефор назвал «полемическим либерализмом» [4, р. 113].
Представление об отсутствии в России, даже после проведенных реформ, предпосылок для эволюции в том же направлении, в котором развивалась Западная Европа во второй половине XIX в., прочно укоренилось в либеральной мысли как отечественной, так и зарубежной. В начале ХХ в. в наиболее радикальном виде эта точка зрения была сформулирована М. Вебером под влиянием переписки с русскими либералами по поводу составленного ими в 1905 г. конституционного проекта, предусматривавшего создание в России конституционной монархии западноевропейского образца. Отмечая в работе
Вестник Поволжского института управления • 2016. № 6 (57) 31
«К положению буржуазной демократии в России», почему данный проект будет выглядеть тем больше «антиисторическим», чем больше будет в нем заимствований из современного международного конституционного права, М. Вебер так пояснял свою основную мысль: «Но что же, собственно, в сегодняшней России является историческим? За исключением церкви и крестьянской сельской общины... решительно ничего, если не считать унаследованной от татарских времен абсолютной власти царей, которая сегодня, после раздробления (Zerbroeckelung) всего того "органического" образования, накладывавшего отпечаток на Россию 17 и 18 столетий, висит в воздухе в состоянии полной антиисторической "свободы". Страна, которая не более, чем столетие назад, обнаруживала в своих наиболее "национальных" институтах значительное сходство с империей Диоклетиана, в самом деле не может проводить никакой "исторически" ориентированной, и при этом все же жизнеспособной, реформы» [5, s. 33—34].
Те современные исследователи, которые готовы некритически принять данный веберовский тезис, невольно могут упустить из виду, что задолго до обобщений такого рода, сделанных М. Вебером, В. Зомбартом, Р. Гильфердин-гом, К. Каутским и другими авторами, российские философы и ученые, ссылаясь на тот же европейский опыт, но решительно отвергая веберовский тезис о неисторичности и бесперспективности российской монархии, обосновывали необходимость крайне осторожного и постепенного проведения реформ именно из-за отсутствия в России большинства предпосылок для формирования «среднего класса» и его активной политической роли и стремились найти в «наличной действительности» те компенсирующие факторы, при помощи которых эти предпосылки будут создаваться наиболее безболезненным, эволюционным путем. В тогдашних условиях основным, решающим фактором такой эволюции могло стать реформированное российское монархическое государство.
В отстаивании этого положения — в теории и на практике — русским консервативным мыслителям было суждено сыграть видную роль. Во всяком случае, они не несут никакой личной ответственности за чрезвычайно метко охарактеризованный Н.И. Бердяевым «самый большой парадокс в судьбе России», когда «либеральные идеи, идеи права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году.», а «коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа» [6, с. 93].
Вместе с тем не следует упускать из вида еще одно важное обстоятельство: то, что для бывших марксистов, а затем авторов консервативных по духу сборников «Вехи» и «Из глубины» стало итогом длительных и мучительных раздумий, для более раннего поколения русских консерваторов было «органическим мировоззрением». Такое, естественно, не забывается. Поэтому вряд ли является, например, случайным отсутствие в книге В.В. Леонтовича о русском либерализме какого-либо упоминания о роли А.Д. Градовского в подготовке проекта
32 Bulletin of the Volga Region Institute of Administration • 2016. № 6 (57)
М.Т. Лорис-Меликова, создававшего предпосылки для введения в стране начал конституционного правления [7, с. 321—322], а также уже отмеченное периодическое замалчивание его имени в дореволюционных научных трудах, посвященных истории русской философии и социологии.
Подобное стремление отодвинуть русских консервативных мыслителей на задний план и представить либеральное направление в качестве единственной силы, способной продолжить дело Петра I, превратив Россию в истинный форпост западной цивилизации, безусловно, было основано не только на принципиальном нежелании осознать до конца проблему соотношения консервативной и либеральной традиций в отечественной истории, но, возможно, и на подсознательной, иррациональной убежденности во второстепенном значении «русского фактора» в мировой политике и политической мысли.
Разумеется, эта фатальная аберрация поражала далеко не всех российских интеллектуалов. Вот что писал, например, замечательный русский писатель М.А. Алданов в предисловии к своему историческому роману «Заговор»: «Первые пятнадцать лет 19-го века представляются мне самым блестящим периодом во всей истории России. Подход к этому времени был, по многим причинам, нелегкий. Нужно было прежде всего преодолеть в себе и казенного Иловайского, и Иловайского революционного, — для людей моего поколения второй был опаснее первого. Как романиста, меня в первую очередь занимали не исторические события, не политические явления, а живые люди. Долголетнее изучение документов, относящихся к людям, убедило меня в том, что не только наиболее выдающиеся из русских деятелей конца 18-го и начала 19-го веков (Суворов, Пален, Безбородко, Панин, Воронцовы), но и многие другие (Талызин, Вал. Зубов, Яшвиль, Завадовский, Строгановы, С. Уваров) в умственном и в моральном отношении стояли не ниже, а выше большинства их знаменитых западных современников, участников Французской революции» [8, с. 7].
Точно так же философский и культурный уровень русской консервативной мысли никак не уступал наилучшим западным образцам. Например, глубиной своего анализа природы западноевропейского консерватизма А.Д. Градовский явно опровергал следующее язвительное замечание А. де Кюстина, на которое его явно вдохновил трактат «О папе» Ж. де Местра: «.Русская нация, позже других взошедшая на великую сцену мира, гением своим избрала подражательство, а орудием — подмастерье плотника» [9, с. 303; 10, s. 24]. Более того, ряд примеров свидетельствует о том, что влияние мировой и отечественной консервативной мысли на лучших русских политиков и государственных деятелей в некоторых отношениях было гораздо более глубоким в сравнении с Западом. Об этом свидетельствует один, на наш взгляд, очень яркий и наглядный исторический пример, а именно знаменитая речь П.А. Столыпина «Об устройстве быта крестьян и праве собственности», произнесенная в Государственной думе 10 мая 1907 г. «Во Второй Думе, — отмечает В.В. Афанасьев, — было больше, чем в 1-й, полуграмотных крестьян, много так называемой полуинтеллигенции и очень мало людей с высшим образованием. Эту Думу назвали "Думой народного невежества". "Решающий центр" Думы держали
Вестник Поволжского института управления • 2016. № 6 (57) 33
даже не кадеты, "польское коло". Зато среди кадетов были великолепные ораторы — Родичев, Маклаков, Кизеветтер. С.С. Ольденбург отмечает, что "лучшим оратором во 2-й Думе, по признанию друзей и врагов, оказался — Председатель совета министров П.А. Столыпин. Его выступления были наиболее яркими, запомнившимися моментами в истории 2-й Думы." » [11, с. 127].
В упомянутой речи, обосновывая необходимость поддержки крестьянских хозяйств на государственном уровне с помощью создания Крестьянского банка, Столыпин сказал: «Здесь нападали и на Крестьянский банк, и нападки эти были достаточно веские. Была при этом брошена фраза: "Это надо бросить". По мнению правительства, бросать ничего не нужно. Начатое дело надо улучшать.. Мысль о том, что все государственные силы должны прийти на помощь слабейшей его части, может напоминать принципы социализма; но если это принцип социализма, то социализма государственного, который применялся не раз в Западной Европе и приносил реальные и существенные результаты» [12, с. 61—62].
Вряд ли можно сомневаться в том, что важной составной частью данного отрывка из столыпинской речи является прямая ассоциация со знаменитым рассуждением Платона в V книге «Государства» о наилучшем способе политического управления. Такой способ может быть реализован только в государстве, уподобляющемся одному человеку и составляющем «единое телесное сообщество». «А где большинство говорит таким же образом и об одном и том же: "Это — мое!" или "это — не мое!", там, значит, наилучший государственный строй. В таком государстве, которое ближе всего по своему состоянию к отдельному человеку: например, когда кто-нибудь из нас ушибет палец и все совокупное телесное начало напрягается в направлении к душе как единый строй, подчиненный началу, в ней правящему, она вся целиком ощущает это и сострадает части, которой больно; тогда мы говорим, что у этого человека болит палец. То же выражение применимо к любому другому [ощущению] человека — к страданию, когда болеет какая-либо его часть, и к удовольствию, когда она выздоравливает» [13, с. 260—261; 14, с. 165—166].
Представляется, что далеко не каждый из современных Столыпину политических мыслителей и ораторов как в России, так и в Западной Европе сумел бы столь виртуозно обратить платоновский тезис, направленный на обоснование утопического коммунистического сообщества, против современных адептов социализма, одновременно обосновав преемственность предлагаемых правительством мер с практикой «государственного социализма» О. фон Бисмарка. Именно поэтому Столыпина можно поставить в один ряд с наиболее выдающимися представителями консервативной мысли рубежа XIX—XX вв., а его речь сравнить с лучшими парламентскими выступлениями Э. Бёрка — основоположника политической философии консерватизма эпохи модерна.
Для лучшего понимания специфики русской консервативной мысли необходимо подробнее рассмотреть более общие принципиальные вопросы как об универсальной природе и принципах политического консерватизма, так и об особенностях его взаимодействия с другими идеологическими течениями на Западе и в России. Такая необходимость во многом определяется постоянно возникающими в отечественной и западной литературе утверждениями
Bulletin of the Volga Region Institute of Administration • 2016. № 6 (57)
о невозможности научно обосновать единое, универсальное определение консерватизма. «Попытка дать собирательное, универсальное определение понятия "консерватизм", — отмечают, например, Л.И. Пияшева и Б.С. Пинскер, — безнадежна в силу того, что для каждой социально-культурной и политико-экономической традиции объектом сохранения оказываются совершенно различные, а зачастую и прямо противоположные и враждующие комплексы идей, ценностей, идеалов» [15, с. 3—4].
Причина такого рода «методологического пессимизма» заключается в том, что возникшая во второй половине ХХ в. тенденция к синтезу идеологий отражала реальный процесс «унификации» экономических программ и соответствующих политических практик на Западе, сделавший сами понятия «либерализм», «консерватизм» и «социализм» не только более смутными по содержанию, но нередко и тождественными по смыслу в зависимости от того — какой именно идеологический оттенок более выражал текущие, конъюнктурные направления политики правящих партий. Многие западные аналитики склонны основную «вину» возлагать, прежде всего, на постоянный процесс трансформации и искажения политических и интеллектуальных смыслов современного либерализма, в который невольно и спонтанно вовлекаются и другие идеологические течения. При этом лидирующую роль в мировом процессе идеологического синтеза некоторые современные философы склонны приписывать именно либерализму. «Либерализм. — отмечает А. Макинтайр, — действительно выступает в современных дебатах под разными личинами. Поступая подобным образом, он зачастую оказывается успешным, приобретая раньше других преимущественное право на дебаты, давая иные формулировки раздорам и конфликтам с либерализмом и создавая впечатление, что они становятся дебатами внутри либерализма. При этом под вопросом оказываются те или иные моменты структуры позиций или видов политики, но никак не фундаментальные принципы либерализма, связанные с индивидами и выражением их предпочтений. В итоге так называемый консерватизм и так называемый радикализм в подобных современных обличьях являются в целом для либерализма лишь отговорками: актуальные дебаты внутри современных политических систем происходят почти исключительно между консервативными либералами, либеральными либералами и радикальными либералами. В таких политических системах находится немного места для критики самой системы и, следовательно, для постановки либерализма под вопрос» [16, р. 392; ср.: 17, р. 160—168].
Эту же тенденцию не менее рельефно характеризует и Р. Уивер — один из видных представителей нового направления философии консерватизма 1950—1960-х годов: «Либералы оказались столь успешны в установлении своих догм посредством образования, издательской деятельности и политики, что сегодня люди буквально неспособны понять язык консервативной точки зрения. Они не могут понять ни значение этого термина, ни его духа»
[18, р. 197].
Накануне победы неоконсерваторов в США на президентских выборах 1980 г. И. Кристол, один из главных политических философов этого направления, весьма виртуозно обосновывавший «новый курс» Р. Рейгана, также
Вестник Поволжского института управления • 2016. № 6 (57) 35
отмечал: «.Либерализм лишь разделяет те ожидания, которые свойственны нашему столетию и отнюдь не являются изобретением либералов. Демократический социализм только в гегелевском смысле может считаться осуществлением либерализма: он одновременно вбирает его в себя, выходит за его пределы и уничтожает его. С другой стороны, неоконсерватизм действительно
а 1 » а ^ »
является "реформаторским". Он пытается "выйти за пределы" современного либерализма путем возврата к подлинным истокам либерального мировоззрения, чтобы исправить искажения современной либеральной ортодоксии. Таков был путь всех реформаций — религиозных и политических» [19, с. 88].
Подобные признания постоянно вызывают реакцию отторжения у американских левых интеллектуалов. «Фактически, — отмечал Н. Хомский, характеризуя идеологическую ситуацию в США, — понятия "либеральный" и "консервативный" интересны в том отношении, что они именно тотально поменялись местами. То, что мы теперь называем "консерватизмом" в словарном смысле, называлось "либеральным" в конце XIX века. Современный консерватор, такой как [Роберт] Тафт, хочет урезать власть государства, уменьшить государственное вмешательство в экономику. Это типичный современный консерватизм. Новое значение термина "консерватизм" в применении к сторонникам Рейгана вообще не имеет никакого значения. Эти парни являются антиподами консервативного в любом смысле и по любому вопросу, о котором можно помыслить. Они верят в государственную власть, государственное насилие и расширение государственной власти. Они верят в беззаконие. И это не имеет с консерватизмом ничего общего» [20, p. 655—656; ср.: 21].
В истории русской политической мысли аналогичные споры и суждения о трансформации ключевых понятий идеологического дискурса появились уже в середине XIX в. Например, одним из источников консерватизма в начале ХХ в. вполне могли стать, как это ни парадоксально, идеи А.И. Герцена, представителя радикального демократического направления в русской общественной мысли («радикальный либерал» согласно классификации Макин-тайра), блестящего публициста и глубокого мыслителя. В январе — феврале 1854 г. в письмах к В. Линтону, то есть более чем за столетие до возникновения эпистемологических споров на Западе о самом феномене и определениях консерватизма, он чрезвычайно ярко и метко попытался выделить те оттенки консерватизма в современном мире, которые вызывали у него реакцию отторжения, а также те, которые он был готов принять.
Основной выдвинутый А.И. Герценом тезис состоял в том, что Западная Европа, столкнувшись с угрозой социализма, порвала с наследием Великой французской революции и решительно переходит на позиции охранительного консерватизма. По А.И. Герцену, европейская консервативная реакция весьма рельефно оттеняет специфические формы отечественного консерватизма, который пронизывает все сословия и группы русского общества. «Как Северная Америка представляет собою последний вывод из республиканских и философских идей Европы XVIII века, так петербургская империя развила до чудовищной крайности начала монархизма и европейской бюрократии. Последнее слово консервативной Европы произнесено Петербургом; недаром все реакционеры обращают свои взоры к этому Риму самодержавия» [22, с. 24].
36 Bulletin of the Volga Region Institute of Administration • 2016. № 6 (57)
Русское крестьянство не менее консервативно: оно «не приняло ничего из реформ Петра I» и всегда «было истинным хранителем народной жизни, основанной (по выражению знаменитого историка Мишле) на коммунизме...» [22, с. 23]. В конечном итоге Западная Европа в лице бонапартизма и имперская Россия стремятся к слиянию в деспотизме, преодолевая и старые, и новые формы консерватизма, которые сложились в них за несколько столетий. Ведь «деспотизм вовсе не консервативен. Не консервативен он даже в России. Нет ничего более разъедающего, разлагающего, тлетворного, чем деспотизм. Случается иногда, что юные народы в поисках общественного устройства начинают с деспотизма, проходят через него, пользуются им как суровой школой; но чаще под игом деспотизма изнемогают народы, впавшие в детство» [22, с. 32].
В отличие от М. Вебера, который в приведенной переписке с русскими либералами делал акцент на «политическую статику», отмечая преимущественно окостеневший и архаический характер социальной жизни в России, А.И. Герцен, наоборот, отмечал ее поразительную динамику: «Россия проделала свою революционную эмбриогению в европейской школе. Дворянство вместе с правительством образуют европейское государство в государстве славянском. Мы прошли через все фазы либерализма, от английского конституционализма до поклонения 93-му году. Все это было похоже. на аберрацию звезды, которая в малом виде повторяет пробег земли по ее орбите» [22, с. 37].
Концепция А.И. Герцена, направленная на обоснование отечественной утопической версии «третьего пути» между деспотизмом и либерализмом, в некоторых своих чертах воспроизводила идеи его современника А. де Токви-ля, который в книге «Старый порядок и революция» дал очень четкие определения реакционного и архаического характера западноевропейской административной централизации и бюрократии, являющихся не «прекрасным завоеванием Революции», но ведущих свое происхождение от Старого порядка, переживших революцию и сумевших приспособиться к порожденному ею новому общественному строю [23, с. 32—33]. Однако в целом его анализ стал одним из проявлений полного неприятия русского либерального консерватизма, что и послужило поводом для резкой и нелицеприятной критики в письме, отправленном Б.Н. Чичериным издателю «Колокола» [24, с. 65—74].
Почему же в начале ХХ в. именно герценовский стиль мысли определял теоретические поиски общих контуров нового консерватизма? До известной степени сам радикализм полемики консерваторов с социалистами способствовал формированию общих параметров «интеллигентского сознания» у представителей обоих лагерей. Это придает определенную правомерность утверждению В.В. Кожинова о том, что «большевики, которым веховцы явно противостояли, тоже относились к "интеллигенции" резко критически, но они, в противоположность веховцам, по сути дела, "исключили" из нее как раз радикальных деятелей типа Чернышевского; тем самым точки зрения веховцев и большевиков являли собой, так сказать, "зеркальное" отражение друг друга, в коем "левое" становится "правым" и наоборот» [25, с. 46—47].
Ответ на этот вопрос становится также более определенным, если рассматривать проблему формирования русского консерватизма в эпоху модерна по
Вестник Поволжского института управления • 2016. № 6 (57) 3/
аналогии с той охарактеризованной выше исторической ситуацией, в которой оказался консерватизм как тип идеологии и политической практики на современном Западе. Такой подход помогает также объяснить, почему политические партии как в начале ХХ в., так и в посткоммунистической России, декларирующие стремление встать на платформу консерватизма, оказались по странному капризу истории в той же ситуации, в какой долгое время пребывали британские и американские консерваторы после Второй мировой войны.
Разумеется, в России, как и на Западе, значительную долю ответственности за формирование такого странного «неидеологического» имиджа консерватизма несут сами консерваторы. Весьма характерен в этом отношении анализ этого явления британским историком Ю. Грином в получившей широкую известность работе «Идеологии консерватизма. Консервативные политические идеи в двадцатом веке». Характеризуя более чем незначительный интерес западных историков и политологов к политической идеологии Консервативной партии Великобритании, он, в частности, отмечал: «Одной из причин для такого относительного пренебрежения было давнее, ставящее в тупик представление о том, что Консервативная партия была почему-то "неидеологической". Известно, что Д.С. Милль описывал Консервативную партию как "наиболее дурацкую партию" и, хотя он взял слишком бранный тон, существовал серьезный момент, который подкреплял такую ремарку, а именно — консерваторы мало интересовались глубокими размышлениями о значении политики и, в отличие от собственной партии Милля, не были заинтересованы в артикуляции набора принципов для объяснения или легитимации своего политического поведения. Например, в 1920-е гг. консервативный политик Уолтер Эллиот заметил, что консерватизм основывался на "наблюдении за жизнью, а не на априорных рассуждениях". Консервативный писатель Джон Бакан утверждал, что консерватизм был "прежде всего духом, а не абстрактной до-
^ уу 111 1 а у> г-
ктриной ... Такая концепция консерватизма как формы не-идеологии была странной. [Ведь] за пределами территории формальных заявлений лежит целый материк риторики, ценностей и приобретенных идей, которые могут проявляться в повседневных политических аргументах, речах, корреспонденции и законодательных актах. "Великие мыслители и их тексты" могут быть не так уж часто объектом цитирования у консерваторов по сравнению с их политическими оппонентами, но консерваторы действительно владеют и в самом деле должны владеть идеологической картой мира, которая позволяет им идентифицировать объекты одобрения и неодобрения, друга и врага. Если политика действительно состоит в определении и решении группы проблем, тогда консервативные политики должны находить пути исследования и решения проблем тем способом, который для аудитории сторонников и потенциальных сторонников является консервативным по всеобщему признанию. Этого очень трудно достигнуть до тех пор, пока не существует референтной рамки, которая идентифицирует — что именно означает термин "консервативный"» [26, p. 2-4; 27].
В наши дни, когда прямо на глазах формируется новая конфигурация глобальной империи, создаваемой международными корпорациями, введенное в
38 Bulletin of the Volga Region Institute of Administration • 2016. № 6 (57)
H.A. TyropoB
оборот современными российскими правыми понятие «имперский консерватизм» нередко рассматривается ими как идейный противовес концепции «имперского суверенитета» символа войны, являющейся внешней оболочкой, «внутри которой находятся система политического контроля и, наконец, дисциплинарная власть. Имперский суверенитет создает порядок, не прекращая "войну всех против всех", как это было у Гоббса, а предлагая режим дисцип-линирования и политического контроля, который непосредственно опирается на непрекращающиеся военные действия» [28, с. 4б].
Но для того чтобы противостоять новому глобальному порядку, сторонники традиционных консервативных ценностей должны обладать если не равными, то вполне достаточными материальными ресурсами и возможностями для адекватного ответа на бросаемый глобализмом исторический вызов. Одним из первоначальных условий является углубленное знание и понимание этих ценностей, прежде всего осознание того, что «отрицательное содержание» консерватизма в современную эпоху является совершенно неприемлемым, хотя бы потому, что в цивилизованных государствах «положительное содержание» этого идейного направления, по существу, совпадает с понятием «социальное государство».
Библиографический список
1. Beyme K. von. Politische Theorien in Russland. 1789-1945. Wiesbaden: Springer Fachmedien, 2001.
2. Бёрк Э. Размышления о революции во Франции. M., 1993.
3. Mосковский университет в воспоминаниях современников (1755-1914). M., 1989.
4. Lefort C. Ecrire - а l'epreuve du politique. Paris: Calmann-Levy, 1992.
5. Weber M. Zur Lage der bourgerlichen Demokratie in Russland. Auszug (Februar 1906) // Weber M. Gesammelte politische Schriften. Hrsg. von Johannes Winckelmann. Toubingen, 1988.
6. БердяевН. Истоки и смысл русского коммунизма. M., 1990.
7. Леонтович В.В. История либерализма в России (1762-1914). M., 1995.
8. АлдановМ.А. Собрание сочинений: в 6 т. M., 1991. Т. 2.
9. Кюстин А. де. Россия в 1839 году. СПб., 2008.
10. Beyme K. von. Konservatismus. Theorien des Konservatismus und Rechtsextremismusim Zeitalter der Ideologien. 1789-1945. Wiesbaden: Springer, 2013.
11. Афанасьев В.В. (монах Лазарь). Ставка на сильных. Жизнь Петра Аркадьевича Столыпина: документальное повествование. M., 2013.
12. Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия... Полное собрание речей в Государственной думе и государственном совете. 1906-1911. M., 1991.
13. Платон. Сочинения: в 3 т. M., 1971. Т. 3, ч. 1.
14. Гуторов В.А. Античная социальная утопия: вопросы истории и теории. Л., 1989.
15. Пияшева Л.И., Пинскер Б.С. Экономический неоконсерватизм: теория и международная практика. M., 1988.
16. MacIntyre A. Whose Justice? Which Rationality? Notre Dame, Indiana: University of Notre Dame Press, 1988.
17. Barry B. The Light that Failed? // Ethics. October 1989. Vol. 100, № 1.
18. Duffy B.K., Jacoby M. The Politics of Rhetoric. Richard M. Weaver and the Conservative Tradition. Westport, Connecticut, London: Greenwood Press, 1993.
Вестник Поволжского института управления • 201б. № б (57) 39
19. Кристол И. Признания подлинного, возможно, единственного неоконсерватора, считающего себя таковым // США: консервативная волна / под ред. А.Ю. Мельвиля. М., 1984.
20. Chomsky on conservatism // Language and Politics / еd. by C.P. Otero. Black Rose, 1988.
21. Dorrien G. Imperial Designs. Neoconservatism and the New Pax Americana. New York & London: Routledge, 2004.
22. Герцен А.И. Старый мир и Россия. Письма к В. Линтону // Революция против свободы. Дискуссия о реформах Александра II и судьбе государства. М., 2007.
23. ТоквильА. де. Старый порядок и революция. М., 1997.
24. Чичерин Б.Н. Письмо к издателю «Колокола» // Революция против свободы: Дискуссия о реформах Александра II и судьбе государства. М., 2007.
25. Кожинов В.В. Между государством и народом. Попытка беспристрастного размышления об интеллигенции // Кожинов В. О русском национальном сознании: избранные статьи о наиболее актуальных вопросах российского государства. М., 2002.
26. Green E.H.H. Ideologies of Conservatism. Conservative Political Ideas in the Twentieth Century. Oxford; New York: Oxford University Press, 2002.
27. The Political Thought of the Conservative Party since 1945 / ed. by K. Hickson. New York: Palgrave Macmillan, 2005.
28. Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху империи. М., 2006.
V.A. Achkasov
On the Issues of the Russian Identity
The latest attempts to construct the Russian identity in the face of escalating conflict in the South-East of Ukraine and the growing confrontation between Russia and the West are analyzed. The author considers the proposed constructs of national identity: "the Orthodox Russian world", "Russia - a state-civilization", and others.
Key words and word-combinations: Russian identity, "the Russian world", the image of an enemy, Russia, Ukraine, nationalism.
Анализируются новейшие попытки конструирования российской идентичности в условиях эскалации конфликта на юго-востоке Украины и нарастающей конфронтации по линии Россия - Запад. Автор рассматривает предлагаемые конструкты национальной идентичности: «православный русский мир», «Россия - государство-цивилизация» и другие.
Ключевые слова и словосочетания: российская идентичность, «русский мир», образ врага, Россия, Украина, национализм.
УДК 327(470+571):323(470+571) ББК66.2(2РОС)+66.3(2РОС)
В.А. Ачкасов О ПРОБЛЕМАХ
российской
ИДЕНТИЧНОСТИ
Из
[.звестный британский исследователь Э. Смит выделил три основных лейтмотива националистического дискурса — это требования национальной автономии, национального единства и национальной идентичности, причем каждый из них может играть в конкретной ситуации приоритетную роль (в России, по его мнению, это национальная идентичность) [1, с. 343]. Справедливость таких суждений легко подтвердить, поскольку в современном российском обществе по-прежнему «проблемы с идентичностью»: не создана база для выработки единых правил игры, непротиворечивых
40
Bulletin of the Volga Region Institute of Administration • 2016. № 6 (57)
