Конфронтирующая коллективная память на Кавказе: как преодолеть "проклятие прошлого"? Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Эльдар ИСМАИЛОВ

Директор Института стратегических исследований Кавказа, председатель редакционного совета журнала «Кавказ & Глобализация» (Баку, Азербайджан).

Рауф КАРАГЕЗОВ

Кандидат психологических наук, ведущий научный сотрудник Института стратегических исследований Кавказа (Баку, Азербайджан).

КОНФРОНТИРУЮЩАЯ КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ НА КАВКАЗЕ: КАК ПРЕОДОЛЕТЬ «ПРОКЛЯТИЕ ПРОШЛОГО»?

Резюме

В статье рассматриваются некоторые особенности конструирования и воспроизведения коллективной памяти у народов Центрального Кавказа — азербайджанцев, армян и грузин, а также русских, которые в определенной мере повлияли на процесс формирования коллективной памяти этносов региона. Отмечая конфронти-рующий характер коллективной памяти кавказских народов, который меша-

ет взаимопониманию и серьезно затрудняет развитие регионального сотрудничества, авторы делают попытку определить социально-психологические ориентиры развития и пути трансформации коллективной памяти, что в итоге способствовало бы становлению новой формы общекавказской идентичности, основанной на ценностях плюралистического и демократического общества.

Думали себе, что история есть прошлое, о котором остается писать более или менее успокоительные диссертации и любознательные исследования. А это оказалось — живое будущее, которое требует нас к ответу.

А. Ухтомский1.

В в е д е н и е

Многими исследователями замечена конфронтирующая природа коллективной памяти народов, живущих на Кавказе2. Действительно, едва ли не каждая этническая группа региона имеет свой традиционный «набор» коллективных историй, как правило, направленных против соседей. Этому способствуют предпосылки по меньшей мере двоякого рода. Первая имеет социально-психологическую природу, связана с такими закономерностями развития социальной идентичности, как явления ингруппового фаворитизма (предпочтения своей группы) и аутгруппового очернения (дискредитации чужой группы)3. Исключительно разнообразный этнический, лингвистический, культурно-религиозный состав народов Кавказа делает особенно выпуклым эти свойства развития групповой идентичности, проявляющиеся и на уровне легенд, преданий, рассказов «о себе и о других». Как пишет М. Биллиг: «Исторически мифы о нации имеют тенденцию развиваться по мере ее создания в противопоставлении к другим нациям»4.

Вторая предпосылка наличия конфронтирующей коллективной памяти коренится в истории края. Это и не мудрено, если принять во внимание сложную, драматическую историю Кавказа, на протяжении многих веков являющегося объектом притязаний со стороны различных геополитических сил и могущественных империй, которые, преследуя свои цели, всеми способами стремились заручиться поддержкой проживающих в регионе тех или иных этнических или религиозных групп и народов чаще всего путем противопоставления одних групп и народов другим5. Характеризуя эту особенность региона, Н. Чиковани отмечает: «Идея достижения единства Кавказа (или хотя бы одной из его частей) существует и, скорее всего, может существовать как идеал, к которому стремятся кавказские народы. Но достаточно даже беглого взгляда на историю, особенно почти 10 последних столетий, чтобы убедиться в беспочвенности рассуждений о наличии такого единства и гармонии интересов»6. Конфронтирующая память — порождение конфликтной истории.

Естественно, такая направленность коллективной памяти — довольно мощный источник, подспудно питающий существующие и потенциальные конфликты между народами региона. В этом смысле можно говорить о «проклятии прошлого»7, которое грозной тенью висит над народами края, мешает им разрешить имеющиеся противоречия и наладить полноценное региональное сотрудничество. А неспособность договориться и выступать «единым фронтом», несомненно, продолжает ослаблять регион, делает его легко подверженным манипуляциям со стороны различных внешних сил, которые в пер-

1 Ухтомский A.A. Интуиция совести. Санкт-Петербург: Петербургский писатель, 1996. С. 500.

2 См., например: Де Ваал Т. Черный сад. Армения и Азербайджан между миром и войной. М.: изд-во «Текст», 2005.

3 См.: Tajfel H., & Turner J. The Social Identity Theory of Intergroup Behavior. В кн.: The Psychology of Intergroup Relations. Vol. 2 / Ed. by S. Worchel & W.G. Austin. New York: Nelson Hall, 1986. P. 23—53.

4 BilligM. Banal Nationalism. London: Sage, 1995. P. 190.

5 См.: Чиковани H. Единый Кавказ: исторически обусловленная реальность или политические иллюзии? // Центральная Азия и Кавказ, 2005, № 5 (41). С. 56.

6 Там же. С. 63.

7 Adorno Th.W. Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit. В кн.: Eingriffe. Neun kritische Modelle. Frankfurt, 1969. S. 125—146.

вую очередь преследуют свои цели, порой не отвечающие истинным интересам и чаяниям народов Кавказа.

В этой связи, учитывая столь важную роль коллективной памяти в судьбе региона, необходимо найти ответы на вопрос о том, как же можно преодолеть эти негативные, уходящие своими корнями в далекое прошлое групповые исторические реминисценции. Это позволяет хотя бы в самом общем виде обозначить контуры понимания коллективной памяти.

Инструментальная природа коллективной памяти

Само понятие коллективной памяти связывается с именем французского социолога М. Хальбвакса, который считал, что «воспоминания могут выстраиваться двумя разными способами: .. .или вокруг определенного человека, рассматривающего их со своей собственной точки зрения, или распределяются по большому и малому сообществу, становясь его частичными отображениями»8. Согласно Хальбваксу, мы воспринимаем, думаем и, следовательно, запоминаем события посредством способов, которые определяются во многом той социальной группой, членом которой мы являемся. Иначе говоря, коллективная память «активируется» благодаря определенным «подсказкам», которые как бы «задаются» социальной группой. Еще один важный аспект коллективной памяти, по мысли Хальбвакса, состоит в том, что коллективная память может быть понята как то, что запоминает не просто индивид, а индивид как член определенной социальной группы. Хотя Хальбвакс поставил проблему коллективной памяти еще в 1925 году, подлинный и все возрастающий интерес исследователей к этой проблеме возникает в 1960-х годах9. Впрочем, несмотря на этот исследовательский «бум», в отношении коллективной памяти все еще остается гораздо больше вопросов, чем ответов.

При обращении к научной литературе можно убедиться в том, что, пожалуй, едва ли не единственным не вызывающим споров среди исследователей утверждением, касающимся коллективной памяти, является тезис о ее значительном влиянии на поведение, чувства и мышление как отдельных индивидов, так и различных социальных групп. На уровне индивида она сохраняет в нем уверенность в своей неизменности и тождественности самому себе, отличает его от других. Если продолжить эту аналогию для групп или сообществ, то можно сказать, что благодаря памяти происходит сплочение социальных групп, формирование идентичности ее членов, очерчиваются ориентиры их будущих желаний и ожиданий, в которых могут действовать люди, объединенные в эти общности и сообщества. Иначе говоря, память группы связывает людей со своим прошлым, рождает в них чувство гордости и печали, объединяет их узами солидарности, создает основу для групповой идентичности и мобилизует на совместные действия. В случае же, скажем, «групповой амнезии» многие общности или сообщества рискуют оказаться распавшимися.

Но если в случае с индивидуальной памятью мы имеем более или менее развитый понятийный аппарат, необходимое количество научных разработок, а также некоторые представления о нейро-когнитивных и биохимических механизмах мозга, обеспечивающих работу памяти (достаточно взглянуть на внушительный список предлагаемых современной фармакологией лекарств, улучшающих память), то иначе обстоят дела в отноше-

8 Halbwachs M. La memoire collective. Paris: Les Presses universitaires de France, 1967. P. 23.

9 Cm.: Radstone S. Working with Memory: An Introduction. B kh.: Memory and Methodology / Ed. by S. Radstone. Oxford: Oxford International Publishers, 2000. P. 1—22.

нии памяти группы или, другими словами, коллективной памяти. В списке широко рекламируемых лекарств мы не найдем средства для «лечения» коллективной памяти. Грубо говоря, отсутствует биохимический субстрат, на который можно воздействовать лекарством. Вместе с тем в недавно опубликованной работе одного из авторов данной статьи10 развивается социокультурный подход в анализе коллективной памяти11, позволяющий выявить условия и механизмы формирования коллективной памяти.

Исходную точку этого анализа составлял один из основных постулатов социокультурного подхода, согласно которому коллективная память предстает как текстуально опосредованная память, обусловливаемая различными повествованиями, прежде всего историческими. Исторические нарративы (анналы, хроники, школьные учебники истории) рассматриваются как «культурные инструменты», способствующие коллективному запоминанию.

При этом на характер коллективного запоминания решающим образом влияет такое присущее «текстовым ресурсам» свойство, как «схематический повествовательный шаблон». Это понятие ввел в научный оборот американский ученый Дж. Верч, который писал: «При обращении к вопросу о роли нарратива как культурного инструмента для коллективного запоминания... может оказаться полезным проводить различие между ...типом конкретных нарративов и более обобщенными, абстрактными формами, являющимися схематическими повествовательными шаблонами... обобщенная повествовательная форма может лежать в основе целого ряда повествований, присущих культурной традиции. коллективное запоминание опирается на обобщенную повествовательную традицию, определяемую в понятии схематического повествовательного шаблона»12.

Следует отметить, что именно сюжет, сюжетная композиция является тем звеном повествования, в котором могут содержаться и выявляться некие константы, например «инвариантные сюжетные модели»13. Исходя из этого, схематические шаблоны, которые также можно рассматривать как некие повторяющиеся на историческом материале «сюжетные модели», оказываются возможными лишь при наличии исторических нарративов, имеющих развернутую сюжетную композицию.

В этом смысле шаблоны могут возникать лишь при определенном виде исторического дискурса, который имеет, выражаясь в терминах Х. Уайта, «нарративизирующий» характер14. Раскрывая это понятие, Х. Уайт отмечает, что в отличие от «бесхитростного» нарративного повествования, присущего, как правило, летописям, где автор просто сообщает о том, что он видел и узнал, или считает, что узнал, нарративизирующий дискурс есть создание рассказа о происшедших событиях; он свойственен, например, так называемым «историческим повестям», имеющим развитую композицию и сюжет, состоящий из таких четко выделенных элементов, как: начало, середина и, самое главное, морализирующее окончание15.

Развивая этот подход, Р. Карагезов16 на примере анализа особенностей в характере текстовых ресурсов, на которые опирается русская, армянская, азербайджанская и гру-

10 См.: Карагезов Р. Метаморфозы коллективной памяти в России и на Центральном Кавказе / Под ред. Э. Исмаилова. Баку: Нурлан, 2005.

11 Более подробно об этом подходе можно узнать из следующих работ: Wertsch J.V. Voices of the Mind: A Sociocultural Approach to Mediated Action. Cambridge: Harvard University Press, 1991; Cole M. Cultural Psychology: A Once and Future Discipline. Cambridge: Harvard University Press, 1996.

12 Wertsch J.V. Voices of Collective Remembering. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 60—62.

13 Лотман Ю.М. О сюжетном пространстве русского романа XIX столетия. В сб: Актуальные проблемы семиотики культуры. Труды по знаковым системам. Вып. 20. Тарту: Тартуский университет, 1987. С. 102—114.

14 White H. The Content of the Form. Narrative Discourse & Historical Representation. London: The Johns Hopkins University Press, 1987.

15 См.: Ibid. P. 24.

16 См.: Карагезов Р. Указ. соч.

зинская коллективная память, выявил различие форм коллективной памяти перечисленных выше национальных культур и системно показал роль государственных и религиозных институтов как важных факторов, оказывающих определяющее воздействие на формирование коллективной памяти тех или иных этнокультурных общностей.

В частности, для армянской, грузинской и русской этнокультурных общностей источником формирования коллективной памяти служили исторические повествования. Для азербайджанцев же, помимо указанных источников, хранилищем коллективной памяти выступали и художественно-эпические произведения, в частности уходящие своими корнями в глубь веков эпос «Деде Горгуд» и героический дастан «Кероглы».

Эти эпические произведения, воспевавшие преимущественно индивидуальный героизм или беззаветную любовь, хотя и отражают некоторые исторические события, часто весьма отдаленные, в целом не содержали развернутых, целостных исторических интерпретаций. Создававшиеся позже азербайджанские исторические повествования характерны представлением истории в основном в виде летописей и не обнаруживают схематического повествовательного шаблона в полной мере.

Грузинские исторические нарративы, составляющие принявший «окончательную» форму в XVIII веке свод рукописей, известный как «Картлис Цховреба», характерны тем, что развивали некоторый вид биографического жанра, воспроизводили историю в форме биографии, прежде всего тех или иных царей17. Вместе с тем эти повествования также носят летописный характер и лишены отчетливо артикулированных схематических повествовательных шаблонов.

В отличие от азербайджанцев и грузин, чей исторический дискурс являлся нарративным, у русских и армян средневековые исторические повествования принимали форму исторических повестей, нарративизирующих историю и содержащих схематические повествовательные шаблоны, которые как «своим ходом», так и целенаправленно внедрялись в коллективную память этих народов.

В случае с русскими, согласно Дж. Верчу, схематический повествовательный шаблон состоит из следующих элементов:

1) начальная ситуация — «Русский народ живет в мирной обстановке, не представляя угрозу другим, — прерывается:

2) возникновением трудностей или агрессии со стороны внешней силы или агента, что ведет

3) к периоду кризиса и великих страданий, которые:

4) преодолеваются благодаря триумфу над врагом, одержанному русским народом, действующим героически и в одиночку»18.

В дальнейшем этот шаблон становится основой для различных исторических повествований, создаваемых в русле русской историографической традиции, и внедряется в коллективную память главным образом через массовое образование и преподавание истории. В результате со временем этот повествовательный шаблон становится не просто фактом русской коллективной памяти, но, так сказать, «структурирует» восприятие и понимание русскими себя и своей истории, определяет их интерпретации своих и чужих действий, мотивов, приписываемых акторам, и т.д. Иными словами, он превращается в паттерн русской коллективной памяти, под которым понимается такая конфигурация коллективного опыта, которая обусловливает укорененный в массовом сознании устой-

17 См.: Thomson R.W. Introduction. В кн.: Rewriting Caucasian History. The Medieval Armenian Adaptation of the Georgian Chronicles. Transl. with Introduction and Commentary by R.W. Thomson. Oxford: Clarendon Press, 1996.

18 Wertsch J.V. Voices of Collective Remembering. P. 93.

чивый взгляд членов группы на свое историческое прошлое, влияет на понимание и интерпретации ими исторических событий, мотивации и героев.

Условно говоря, паттерн — это тот же шаблон, получивший «фиксацию» в опыте группы. Эта фиксация происходит не только на уровне историографического письма, но и в разных сферах человеческой жизнедеятельности и культуры, часто далеких от историографических забот. Таким образом, если повествовательный шаблон имеет в качестве своей сферы историческое письмо, то паттерн коллективной памяти следует отнести к явлениям ментального порядка.

В этой связи можно сказать, что Русская Православная Церковь, а позже и государство (по каналам «официальной» историографии) посредством создания исторических нарративов, основанных на специфически русском схематическом повествовательном шаблоне, играла решающую роль в формировании русского менталитета, в частности таких его черт, как «русская исключительность» и «имперское» сознание.

В свою очередь, Армянская Церковь составляла важнейшую основу самоидентификации армян. Инструментальной основой этого воздействия были исторические нарративы, опосредованные созданными в армянской церковной среде идеологемами. Армянский схематический повествовательный шаблон, обозначенный нами как «окруженный и мучаемый врагами, но верный народ», включает следующие основные компоненты:

1) начальная ситуация («золотой век»): армянский народ пребывает в славном и доблестном времени, которое нарушается вражескими происками, в результате которых

2) на армян обрушиваются враждебные силы,

3) армяне испытывают огромные мучения и страдания;

4) если они сохраняют стойкость в своей вере, то преодолевают врагов, если отступаются от веры, то терпят поражение19.

Если русские исторические нарративы акцентировали «богоизбранность русского народа», то армянские нарративы ориентировали на воссоздание «Великой Армении» и память о «былом могуществе». Интересно, что, хотя русские исторические повествования строились на модели, которую можно отнести к типу «жертвенных» нарративов (т.е. русские всегда оказываются жертвой нападений внешних сил), исторической реальностью являлось обратное — постоянное территориальное расширение Российской империи.

У армян, так же как в случае с русскими историческими нарративами, наблюдается своеобразное сочетание «жертвенного» и «имперского». «Жертвенность» создается образом «одинокого христианского армянского народа, живущего в окружении варваров». «Имперское» же формируется образом «Великой Армении», что, в свою очередь, в реальности приводит к территориальным претензиям армян к своим соседям.

Коллективная память и геополитика

Дело в том, что паттерны коллективной памяти определяют не только исторические перцепции, мысли и чувства членов той или иной этнической группы, но также и оказывают существенное влияние на коллективные действия, трансформируясь порой в мощный фактор возникновения этнополитических конфликтов и геополитических спекуляций20.

19 См.: Карагезов Р. Коллективная память и «политика памяти» в странах Центрального Кавказа // Центральная Азия и Кавказ, 2005, № 6 (42). С. 61.

20 См.: Карагезов Р. Коллективная память в этнополитическом конфликте: Случай Нагорного Карабаха // Центральная Азия и Кавказ, 2006, № 5 (47). С. 167—179.

Этот фактор и сегодня остается актуальным. Так, обретая на пороге XXI века независимость, Армения оккупировала 1/5 часть территории Азербайджана (Нагорный Карабах и прилегающие к нему районы); стимулировала сепаратистские тенденции в населенной армянами области Грузии (Самцхе-Джавахети); возобновила свои притязания в отношении северо-восточных провинций Турции (Карс, Ван, Игдыр и т.д.).

С началом активного завоевания Россией Кавказа (конец XVIII в.) возникает объективная необходимость создания для имперской государственной власти регионального «фактора-сателлита», с помощью которого можно было бы дальше реализовывать и развивать стратегические цели на южном направлении. На начальном этапе для православной России наиболее подходящим и выгодным «фактором-сателлитом» считалась православная Грузия. На протяжении веков грузины Кавказа имели свою государственность, единую веру с Россией (православие), а также находились в окружении мусульманских держав (в основном их составе). Именно благодаря этому Грузия была выбрана Россией в качестве стратегического партнера, что нашло свое отражение в Георгиевском трактате, ликвидации автокефальности Грузинской Апостольской Православной Церкви и ее включении в состав Русской Православной Церкви. Однако, несмотря на существенные геополитические предпосылки для превращения Грузии в российского «фактор-сателлита», она по ряду причин, в том числе ввиду иной «структуры» коллективной памяти, не могла им стать и в конечном счете не стала.

Поэтому для реализации своей внутренней (кавказской) и внешней (ближневосточной) политики Россия была объективно вынуждена искать нового сателлита. Таковым оказались именно армяне, чьи паттерны коллективной памяти, так же, как и у русских, были построены на принципе характерного соотношения «жертвенного» и «имперского». Осуществить такую «переориентацию» было гораздо сложнее по ряду причин. Во-первых, на русском Кавказе почти не было армян, их надо было переселять из Ирана и Османской империи21. Во-вторых, не было армянской государственности, и ее надо было создавать. В-третьих, армянская религия отличалась от русской (армяне в основном — григориане, а русские — православные).

Несмотря на эти сложности, для достижения своих целей имперская власть России начала активно переселять армян на завоеванный Кавказ, не препятствовала армянской церкви эксплуатировать и развивать армянский повествовательный шаблон уже в контексте формирующейся русской историографии. Необходимо учесть одну особенность: если в России основным субъектом, формирующим и внедряющим русский повествовательный шаблон в коллективную память населения империи, все же было государство, а не церковь, то у армян таким институтом первоначально являлась только Армянская Церковь. С начала XIX века у армянского народа постепенно стал формироваться социально-политический механизм развития коллективной памяти, опосредованный армянскими общественными организациями, политическими партиями, финансово-промышленными группами, политической, научной и художественной интеллигенцией, чья активность строилась с учетом геоисторических и геополитических интересов России.

Ввиду отмеченной определенной схожести паттернов коллективной памяти и выбора армян в качестве «фактора-сателлита» России на Кавказе и Ближнем Востоке, имперская власть на начальном этапе (до создания армянского государства) параллельно с Армянской Церковью в какой-то мере и сама выполняла государственную функцию по закреплению и развитию (с учетом геоисторических интересов России) армянского шаблона коллективного сознания и типа поведения (посредством контроля над процессом

21 Две войны с Ираном и в итоге Гюлистанский (1813 г.) и Туркманчайский (1828 г.) договоры, а также Адрианопольский договор с Османской империей (1829 г.) заложили правовые основы массового переселения армян на территорию Азербайджана и Грузии.

исторического образования, организации перевода и массового издания древнеисторических сочинений), способствовала написанию новых исторических и литературно-художественных произведений. Несколько упрощая, например, можно сказать, что российский политический истеблишмент, вовлеченный в многовековое противостояние с Османской империей, вполне устраивали «жертвенные» армянские исторические нарративы, знакомство с которыми вынудило исследователя написать: «Если вы прочтете армянскую историю, кажется, что турки столетиями только и делали, что уничтожали армян»22.

Из сказанного следует, что коллективная память является существенным фактором ограничения реализации интересов различных геополитических сил; вместе с тем коллективная память служит мощным фактором интеграции или конфронтации как между странами и народами региона, так и между региональными и мировыми державами. Таким образом, гармоничное развитие региона и его плавное вхождение в мировое сообщество предполагает создание механизмов увязки политики коллективной памяти с геополитикой региона.

Коллективная память и политика памяти

Концепция истории Кавказа и населяющих его народов (впрочем, и России), сконструированная как в советский период, так и до него, была заполнена разного рода идеологическими и мифологическими составляющими. Одной из них являлось наблюдавшееся почти у всех этносов региона, хотя и в разной степени, неуемное стремление «удревнить» свою историю, «привязать» ее к той или иной территории края. Во многом это объясняется чрезмерной политизацией и идеологизацией истории, которая служила прежде всего геостратегическим целям и установкам — вначале имперской России, завоевавшей Кавказ в XIX столетии, затем, в XX веке, — Советской России. Хотя советские принципы и методы создания исторического письма — основы социально-психологического механизма формирования коллективной памяти — по форме не всегда совпадали с имперской, идеологическая и мифологическая составляющие национальных историографий как для русских, так и для народов Кавказа, оставались, по сути, неизменными.

В этой связи нынешние межэтнические конфликты на Кавказе во многом следствие доминирования российско-имперской и советской традиции исторического письма, являвшихся, так сказать, «структурообразующими» элементами коллективной памяти у народов края. В итоге коллективная память подвергалась заметным искажениям у всех его народов, но у каждого из них это проявлялось по-разному. Например, то, что дозволялось одним, запрещалось и каралось у других.

Азербайджанцам, подвергавшимся особо интенсивным мерам по «стиранию» следов прошлого (достаточно указать на неоднократную смену алфавита в течение одного лишь XX в., которая прервала преемственность традиций и культуры народа), несомненно, повезло меньше, чем соседям. Наряду с другими причинами, опасения, вызываемые «панисламизмом», и страх перед угрозой «пантюркизма», испытываемые имперско-советскими властными инстанциями, запутывали и без того сложную историческую картину, опираясь на которую азербайджанцы могли самоидентифицировать себя. Убаюкиваемые лозунгами о «советском человеке», «советской семье» и «советском народе», азербайджанцы чаще руководствовались мифологическими перспективами, забывали о своих этнических корнях и реальных социально-политических интересах. Тем временем соседние народы, также изрядно «подпитанные» советской мифологией (которая, впрочем, в отличие от подхода к

22 Kaufman S. Modern Hatreds: The Symbolic Politics of Ethnic War. Ithaca: Cornell University Press, 2001. P. 82.

азербайджанцам, не была столь жесткой в отношении к их национальному наследию), гораздо в большей мере сохраняли культурную преемственность, что позволяло им в большей степени развивать и реализовывать свои национальные интересы. Распад Советского Союза обнажил наполненные мифологемами конфликтующие образы и представления о прошлом, которыми насыщена коллективная память народов края.

К сожалению, и сейчас продолжается наблюдавшаяся еще в столь недавние (советские) времена традиция идеологизации и мифологизации национальных историй. В этой связи независимые государства на постсоветском пространстве, в частности на Центральном Кавказе23, нуждаются в переосмыслении своей изрядно фальсифицированной истории (особенно за годы советской власти), испытывают потребность в новой историографии. Это архисложная задача, так как создание новой концепции истории народов края, отвечающей задачам развития общества в современную эпоху, наталкивается на противодействие бытующих в обществе стереотипов, расхожих исторических представлений, то есть коллективной памяти. В связи с этим подчеркнем, что преодоление шаблонов, о которых речь шла выше, возможно благодаря «рефлексивным практикам» и «научной проработке прошлого»24.

Следует отметить что, в общественном сознании народов Кавказа до сих пор не сформировалось, говоря словами И. Хеслера, «понимание фундаментальной инструмен-тализируемости коллективной памяти и ценности рефлексивных практик воспомина-ния»25. Продолжая свою мысль, он пишет: «Плюрализация репрезентации прошлого... сама по себе не приводит к таким практикам, а, наоборот, препятствует им до тех пор, пока правительство, общество и наука не начнут критически относиться к жажде обязательных шаблонов»26.

Следует добавить, что каждая конструкция памяти является «одновременно и системой трансляции ценностей и идентичностей»27. Причем создание тех или иных конструкций коллективной памяти в действительности определяется не столько тем, что происходило на самом деле, сколько тем, как эту память используют для сегодняшних целей. В интерпретации немецкого исследователя Х. Вельцера данный тезис раскрывается следующим образом: «Воспоминания... привязаны не к объективным историческим фактам, а к конкретным идентичностям. Поэтому для формирования идентичностей исторические события порой извлекаются из нафталина, а то и просто выдумываются: в культурной памяти сербов, например, битва на Косовом поле играет столь же важную роль, как для швейцарцев — клятва на поляне Рютли; и при этом как то, так и другое воспоминание базируются на исторических основаниях, созданных задним числом. Иногда никто просто не помнит, что тот или иной исторический или общественный миф на протяжении многих веков был абсолютно иррелевантен для коллективной идентичности. Нормативные критерии, по которым то, что достойно памяти, отличают от того, что достойно забвения, как правило, слабо связаны с тем, что на самом деле произошло; важно прежде всего то, как память об этом событии используется сегодня»28.

Во внутрикавказском контексте вопрос состоит в том, какую политику памяти выбрать: продолжать линию на создание национальных мифологий, чем активно заня-

23 Категория «Центральный Кавказ» более точно воспроизводит современную геополитическую реальность региона, нежели понятия «Закавказье» или «Южный Кавказ», и охватывает Азербайджан, Армению, Грузию (см.: Исмаилов Э. О геополитических предпосылках экономической интеграции Центрального Кавказа // Известия АН Грузии. Серия экономическая, 2002, Т. 10, № 3—4. С. 123—148; Исмаилов Э., Кен-герли 3. О категории Кавказ // Доклады Академии наук Азербайджана, 2002. С. 290—294).

24 Adorno Th.W. Op. cit.

25 Хеслер И. Что значит «проработка прошлого»? В кн.: Память о войне 60 лет спустя. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 156—169.

26 Там же. С. 168.

27 Ферретти М. Непримиримая память: Россия и война. В кн.: Память о войне 60 лет спустя. С. 135—146.

28 Вельцер Х. История, память и современность прошлого. В кн.: Память о войне 60 лет спустя. С. 51—63.

ты историки и идеологи всех противоборствующих сторон на Кавказе, и оказаться в плену прошлых образцов вражды и ненависти, принося в жертву будущее как каждого народа, так и целого региона, или же осознать и осмыслить прошлое с точки зрения будущего, которого еще нет, но которое может стать подлинно историческим временем для народов региона и находится на путях не этнического изоляционизма, а примирения между народами, гражданского национализма, демократического государства и открытого общества.

3 а к л ю ч е н и е

В связи с вышеизложенным следует подчеркнуть, что создание общекавказской идентичности29, которая бы строилась не на отрицании друг друга, а на примирении и взаимопомощи, без чего трудно будет добиться эффективного регионального сотрудничества в разных сферах, несомненно, требует и одновременно нуждается в создании новых форм коллективной памяти. При конструировании такой памяти, для которой метацелью должно стать создание новой формы кавказской идентичности, следует опираться на совершенно новые, еще непривычные для многих кавказцев ценности плюрального, демократического, правового, открытого и свободного общества.

Итак, динамичное развитие добрососедских взаимоотношений народов края, в первую очередь предполагает научное переосмысление и рефлексивное отражение своих исторических повествований, создание соответствующего социально-психологического механизма формирования новой коллективной памяти у последующих поколений. Ясно, что изменение исторических перцепций и реминисценций — весьма непростой процесс, но его «запуск» (чем раньше, тем лучше), хотя бы в форме общественных дебатов и при участии международных общественных организаций, является, пожалуй, одним из важнейших условий, которые могли бы содействовать эффективному выходу из тупика смертельных конфликтов, охвативших Кавказ. При этом на вопрос о том, какая история нужна народам региона, ответ таков: история, очищенная от устаревшей идеологической и мифологической «обертки», которая снимет, наконец, «проклятие прошлого», все еще тяготеющее над народами Кавказа.

29 См., например, статью Г. Кулиева «К методологии поиска архетипичного Кавказа», в которой предпринята попытка философского осмысления задачи создания общекавказской идентичности (Кавказ & Глобализация, 2006, Том 1 (1). С. 143—153).