CC BY
110
УДК 947.084.6 Я.А. Климук
КЛАССИФИКАЦИЯ И ДИНАМИКА РАЗВИТИЯ МЕТОДОВ РАСКУЛАЧИВАНИЯ КРЕСТЬЯНСТВА
В статье дифференцируются понятия «раскулачивание» и «раскрестьянивание». С привлечением архивных материалов доказывается, что на динамику процесса раскрестьянивания значительное влияние оказали не только экономические, но и социокультурные методы раскулачивания крестьянства. Рассматриваются этапы и деструктивные результаты этого процесса.
Долгое время в отечественной историографии в отношении государственной аграрной политики, проводившейся в СССР на рубеже 20-х—30-х гг. XX в., отождествлялось два понятия: «раскрестьянивание» и «раскулачивание». Это не совсем верно. Под «раскрестьяниванием» следует понимать лишение крестьянства его четырех сущностных черт, которые определяются Т. Шаниным. Это, во-первых, крестьянское семейное хозяйство (двор) как основная единица социальной организации крестьянства с достаточно обширным набором функций. Во-вторых, хозяйствование на земле как способ существования и его основной источник. В-третьих, специфические культурные образцы, привязанные к образу жизни малой сельской общности как основа традиционной культуры. И, наконец, в-четвертых, подчиненное положение — господство некрестьян над крестьянами как источник социальной напряженности в обществе [8, с.11-13]. Под «раскулачиванием» же чаще всего понимается «политика ликвидации кулачества как класса». Следовательно, «раскрестьянивание» более масштабный процесс, начавшийся в России еще в XIX в. и завершившийся по оценкам ряда исследователей в 70-е гг. XX в. «Раскулачивание» явилось лишь переломным моментом в этом длительном процессе.
Политика «раскулачивания», ее методы начинают формироваться задолго до того, как «ликвидация кулачества как класса» была введена в ранг государственной политики. Этот процесс прошел долгий путь от «мягких» методов налогового давления на зажиточное крестьянство до физического уничтожения «кулачества». Истоки этого процесса, по мнению ряда зарубежных историков (Линн Виола, Андреа Грациози), следует искать в гражданской войне. В это время и началось уничтожение крестьянства. Так, А. Грациози характеризует взаимоотношения большевистского государства и крестьян в годы гражданской войны как начало великой крестьянской войны, а аграрную политику большевиков в 1918 г. как первую контрреволюционную операцию, успешно проведенную после 1917 г. [1, с. 20]. Однако ослабленное гражданской войной и борьбой с иностранной интервенцией советское государство не смогло в полной мере противостоять крестьянскому движению 1920 г. В совокупности с недовольством политикой военного коммунизма в среде других социальных групп населения оно вынудило правительство пойти на введение новой экономической политики.
Переход к нэпу дал крестьянству надежду на планомерное развитие хозяйства, постепенное кооперирование отдельных дворов на добровольной и взаимовыгодной основе. Но, пойдя на вынужденные уступки, государство уже в первые годы после гражданской войны начинает создавать командно-административную систему управления аграрным сектором. С принятием курса на индустриализацию от правительства большевиков потребовались огромные средства на ее проведение. Получить их можно было только продавая хлеб за границу, установив при этом на внутреннем рынке твердые низкие закупочные цены. Исходя из вышеизложенного определяются
основные задачи партии и правительства в годы нэпа: восстановление довоенного уровня производства, в первую очередь, хлеба; формирование фондов индустриализации за счет продажи хлеба за рубеж, что определило перекачку средств из аграрного сектора экономики в промышленный.
В связи с этим в процессе формирования методов «раскулачивания» можно выделить два этапа: 1) годы нэпа, когда необходимо было не только изъять средства из аграрного сектора, но и восстановить этот сектор в дореволюционных масштабах; 2) «ликвидацию кулачества как класса» в рамках сплошной коллективизации сельского хозяйства, когда темпы индустриализации потребовали максимальной перекачки средств из деревни в промышленность. Необходимо отметить, что в это период наряду с более жесткими методами второго этапа продолжают применяться и методы первого этапа. В так называемый период «ограничения и вытеснения частного капитала» доминирующими являются экономические методы «раскулачивания»: повышение налоговых ставок, индивидуальное налогообложение «кулацких хозяйств», частичная конфискация имущества и т.п. Налогообложение крестьян достигло фантастических цифр [4, с. 166]. Наряду с сельхозналогом они платили культсбор и так называемое самообложение, которое находилось в прямой пропорциональной зависимости от размеров сельхозналога.
Само крестьянство оценивало налоговую политику государства следующим образом: «Зажиточный с. Безго-лосово Чулков сказал: «В 26 году налог больше, чем в 25, они играют на нервах, нужно подумать только, 3 раза обмеряли землю, один раз даже ночью, чтоб я не видал; этим они только отбивают сеять» [ФР.100, оп.2, д.157, л. 284-285]. «Зажиточный с. Перуново Тальменского района Панов оценивает пропорциональность налогообложения следующим образом: «Нонче на нас зажиточных хотят весь налог наложить, а бедняков совсем освободить, я вот оставлю себе по лошаденке и коровенке да и машину разберу, чтоб ее не обложили и посею так, чтобы приходилось не больше десятины на едока, тогда и буду поживать да в потолок поплевывать» [ФР.100, оп. 2, д. 157, л. 254.].
Чрезмерная величина налогообложения индивидуального крестьянства видна при сравнении с налогообложением колхозных дворов. В 1931 году на один колхозный двор приходилось 3 рубля сельхозналога, на одно индивидуальное крестьянское хозяйство, малоимущее или среднее, — более 30 рублей, а на одно зажиточное или богатое крестьянское хозяйство — почти 314 рублей [2, с. 98]. В то же время сбор налогов с индивидуальных хозяйств был часто затруднен, поскольку планы сбора налогов и реальное положение дел в хозяйствах не совпадали. С колхозов собирать налоги было проще, так как платил их не отдельный хозяин, а сельхозпредприятие в целом. Кроме грабительского налогообложения к индивидуальным крестьянским хозяйствам применялись и другие насильственные экономические меры. Значительная часть индивидуальных крестьянских хозяйств
облагалась «твердыми заданиями» по основным видам заготовок сельскохозяйственных продуктов (по низким закупочным государственным ценам). Особое значение имели «твердые задания» по хлебозаготовкам. Крестьянские хозяйства, не выполнившие эти твердые задания, подвергались репрессиям. Имущество подлежало продаже, а сами крестьяне выселялись в отдаленные районы (61 и 107 статьи УК РСФСР).
К концу первого этапа все большее распространение получают политические методы: лишение избирательных прав, показательные судебные процессы над «злостными неплательщиками» и др. Зажиточная часть деревни пыталась влиять на жизнь села легитимными методами, активно участвуя в перевыборах сельских Советов и других органов местного самоуправления. Увидев в этом нежелательные для режима последствия, органы власти принимают ответные меры, ужесточая процесс лишения избирательных прав, постепенно выводя этот процесс из под юрисдикции избиркомов в ведение судебных органов, а затем во внесудебную плоскость. «В ряде мест в связи с перевыборами кулаки увольняют батраков и препятствуют участию батраков в выборах. Сегодня по линии прокуратуры даны указания
о привлечении кулаков за эти действия к уголовной ответственности, о строгих приговорах, а также о срочном рассмотрении этих дел в судах» [ЦХАФАК, ФП.4,оп.4, д.18, л.53]. По сути, отторжение права избирать и быть избранным лишало значительную часть населения страны не только политических, но и обычных человеческих прав. Именно поэтому большинство современных отечественных историков, таких как С.А. Красильников, М.С. Саламатова, А.В. Белоновский [5, 6] и другие рассматривают процесс лишения избирательных прав как процесс маргинализации, характеризуя последний как одну из форм политических репрессий периода становления тоталитарного режима.
Наиболее пагубные последствия для крестьянства имела группа социокультурных методов. Т. Шанин, давая определение крестьянству, одним из признаков выделяет «специфические культурные образцы, привязанные к образу жизни малой сельской общности как основу традиционной культуры» [8, с. 11-13]. Следовательно, крестьянство окончательно перестает существовать, как самостоятельная социальная группа тогда, когда происходит уничтожение традиционной крестьянской культуры. Именно на это были направлены методы социокультурной группы. Среди них можно выделить: тотальную идеологическую обработку широких масс населения, уничтожение традиционной для крестьянства православной культуры, коммунистическое воспитание молодежи, создание урбанистической культуры на селе и т.д. С началом коллективизации в советской печати, литературе, кинематографе создается положительный образ колхозника-активиста, беспощадно борющегося с «озверевшим кулачеством». Все это создает в сознании людей, с одной стороны, понимание необходимости «индустриализации сельского хозяйства», с другой, формирует образ «кулака» — врага народа.
Огромное значение в «раскулачивании» и раскрестьянивании в целом сыграли гонения на православную церковь, развернувшиеся в 20-30-е годы. В этот период происходит массовое закрытие, разрушение храмов, передача культовых строений под склады, красные уголки и т.п. Так, «Справка о колхозном строительстве в Бийс-ком округе» (по материалам информации П/отдела ОК на 2.01.1930) сообщает: «Коммуна «Трудовик» Усть-Пристанского района состоит сплошь из старообрядцев, с трудом удалось переделать молельню на красный уголок, но иконы еще наполняют дома коммунаров. За последнее время 13 человек старообрядцев во главе с их попом исключены из коммуны» [ФП.48, оп.4, д.37, л.1.].
Такие случаи происходят повсеместно. В печати и на сельских сходах ведется дискредитация служителей культа, как главных подстрекателей «кулацкого террора». Кроме этого, разрушалось и православное воспитание, ломалось традиционное представление о семье, браке, отношениях к родителям. Всячески поощрялось не только отречение от арестованных родственников, но и доносительство. Характерным примером в этом плане является раздутая в прессе история пионера Павлика Морозова, на примере которого долгие годы воспитывалось подрастающее поколение. Детям с ранних лет внушалось, что подчиненность человека государству сильнее любых родственных связей. Таким образом, агитпроп и культпросвет наряду с распространением грамотности среди населения, что в целом должно быть оценено положительно, сыграли большую роль в разрушении традиционной крестьянской культуры, а, следовательно, и в уничтожении крестьянства как социальной группы.
Наконец, с переходом к сплошной коллективизации методы большевиков в отношении зажиточной части деревни приобретают социально-репрессивный характер, так как направлены они на изменение социальной структуры общества. К ним можно отнести высылку значительной части крестьян в малообжитые районы страны, сопровождаемую полной конфискацией имущества и гибелью значительной части крестьян на пути следования к местам ссылки; внесудебные приговоры; физическое уничтожение наиболее политически и экономически активной части крестьянства. В декабре 1929 года на конференции аграрников — марксистов в своем докладе «К вопросам аграрной политики в СССР» Сталин, наконец-то, во всеуслышание заявил: «Мы перешли от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса» [7, с. 169] и расшифровал этот лозунг термином «раскулачивание», о недопустимости которого твердил все предыдущие годы. Большевики переходят к прямому террору против крестьянства. Страна оказывается на грани новой гражданской войны. По определению А. Грациози, перемирие между государством и крестьянством заканчивается и начинается новый, заключительный этап «великой крестьянской войны».
Кроме вышеизложенной классификации, возможно деление методов «раскулачивания» на законные и незаконные. В период нэпа до тех пор, пока применялись нормы налогового и уголовного права, принятые в СССР, с соблюдением, пусть формальным, процессуальных норм, можно рассматривать эти методы как законные. Но в период сплошной коллективизации, когда темпы «раскулачивания» многократно возрастают, судебные органы не справляются с потоком дел и происходит повсеместное нарушение законности. «Кулацкие» дела изымаются из суда и передаются под юрисдикцию ОГПУ, советских и партийных органов. В то же время на смену уголовному праву приходят подзаконные акты: постановления, инструкции, секретные циркуляры, чаще всего не согласующиеся с юридическими нормами. Методы, применяемые в соответствии с ними, окончательно становятся незаконными [4, с. 171-182].
Таким образом, можно утверждать, что имеет место четкая хронологическая классификация методов «раскулачивания»: период нэпа и период сплошной коллективизации. Тем не менее, все эти методы проявляются в той или иной форме на всем протяжении периода второй половины 1920-х — начала 1930-х годов, но на каждом этапе доминируют различные их группы. В то же время, в зависимости от доминанты того или иного периода можно вполне определенно проследить и динамику развития методов «раскулачивания». По мере удаления во времени от крестьянских восстаний
1920-21 годов, упразднения оппозиционных настроений жений, в сторону ужесточения трансформируются и
в партии большевиков, все возрастающих темпов индус- методы «раскулачивания».
триализации, требующих значительных капиталовло-
Библиографический список
1 .Грациози, А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917-1933 / А. Грациози.— М., 2001.
2.Залесский, М.Я. Налоговая политика Советского государства в деревне / М.Я. Залесский. — М., 1970.
3.Климук, Я.А. Налоговая политика в алтайской деревне в 1920-х гг. / Я.А. Климук // Алтайский архивист: информационно-методический бюллетень управления архивного дела Алтайского края.— Барнаул, 2006.— №1 (11).
4.Климук, Я.А. Роль судебных органов в хлебозаготовительных кампаниях 1920-х гг. / Я.А. Климук // Неверовские чтения: материалы II региональной конференции, посвященной памяти В.И. Неверова. Барнаул, 2007.— Барнаул: Изд-во АлтГУ, 2007.
5.Красильников, С.А. На изломах социальной структуры. Маргиналы в послереволюционном российском обществе (1917— конце 1930-х гг.) / С.А. Красильников. — Новосибирск, 1998.
6.Саламатова, М.С. Социальный облик «лишенцев» Новосибирска в 1927-1936 гг./ М.С. Саламатова.— Новосибирск, 1996.
7.Сталин И.В. Соч.— М., 1952.— т. 12.
8.Шанин, Т. Понятие крестьянства / Т. Шанин // Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. — М., 1992. Статья поступила в редколлегию 21.05.07
УДК 809.1 П.Ф. Маркин
МИФОСНОВИДЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ МИРА В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЕ А.М. РЕМИЗОВА
В статье рассматривается своеобразие мифосновидческой концепции мира А.М. Ремизова, основанной на оппозиции «Хаоса— Космоса» как субстанциональных основ бытия. Каждый из них обладает архетипическими значениями, наполненными глубинной символикой. Подробно анализируются символические смыслы и функциональность этих архетипов в художественных текстах писателя.
Творческий путь известного русского писателя А.М. Ремизова начинался в русле символической эстетики, с которой его роднила одержимость культурой как основополагающим принципом бытия, приверженность к мифу и символу как способу проникновения за прагматические покровы реальности (Вяч. Иванов); однако он не приемлет эстетического, пассивного характера этой приверженности. И вскоре «шинель» символизма окажется для Ремизова тесной по причине элитарности и забвения ими (символистами) глубинных пластов русского языка, связанных со «стихийным творчеством народа», с хранилищем национальной памяти — мифо-поэтикой. Устами «подпольного» скомороха Ремизов скажет: «Вы, просветители наши, образовавшие наш литературный язык, книжную речь, вы подняли руку на русский народ! Ваша машинка — грамматика оболванила богатую природную русскую речь!» [1].
По этой причине в отношении к мифу, к народному поэтическому творчеству, к народной культуре в целом у Ремизова была собственная, отличная от символистов, ценностная шкала, своя система отсчета. Писатель обращается к истокам национальной мифопоэтики, чтобы найти выходы из тупика, в котором оказалась культура и национальное самосознание. Он реконструирует и пересоздает традиционные мифы, огромный пласт народной, основанной на языческих реликтах, культуры (обряды, суеверия, заговоры и т.п.), чтобы, во-первых, сохранить и упрочить нить национальной памяти, и во-вторых, обнажив корни национальной культуры, проложить путь к народной душе, очистив ее от напластования современного «бесовства». В социально-психологическом плане Ремизов стремится понять «испуганную и колдующую душу» естественного человека, парадигматику языческого мышления, понять и сравнить ее с человеком «холодного» мира. Основной принцип мифопоэтики Ремизова, по словам Н.Л. Блищ, «автор создает миф— миф создает автора» [2].
Мифопоэтический текст Ремизова имплицитен, соткан из переплетения различных культурологических традиций (славяно-языческих, христианских, иудаист-ских и т.д.), снов, аллюзий и ассоциаций, наконец, из артефактов, созданных собственной творческой фантазией. В сложном фольклорно-мифологическом симбиозе переплетается множество голосов, зеркально отражающихся один в другом. И это не эклектическое единство, а полифоническое целое, ориентированное на постижение исконных значений национальной культурной памяти. Своеобразие мифологической модели Ремизова было замечено еще И.А. Ильиным, писавшим, что «сказки, мифы, легенды, апокрифы христианские и особенно византийские; смутные, недорожденные образы... , чуть видная нежить примет, обычаев, обрядов, бытовых преданий... поговорок, пословиц, суеверий, ведовства и колдований — словом, все то, что живет в подполье всенародного сознания... вот, скопище и обиталище ремизовских видений... Он «пьян» иррациональной стихией русского мифа, русского воображения» [3]. Оригинальность мифопоэтической составляющей художественных текстов Ремизова, кроме И. Ильина, отмечали и другие современники писателя (Максимилиан Волошин, С. Городецкий), а также исследователи, позже обращавшиеся к его творчеству (Н.В. Кодрянская, Т.А. Осоргина, А. Д’Амелия, СлобинН. Грета, Н.Л. Блищ, А.М. Грачева, Е.В. Тырышкина и др.). Думается, излишне категоричен Ю. Андреев, расставивший акценты на социальном звучании ранних текстов Ремизова и считавший мифопоэтику лишь «элементом в его творчестве: «Чертовщина представляла... на первых порах его творчества действительно лишь элемент, растворенный в сильной и яркой среде реальной жизни» [4].
Очевидно, что имплицитно созданный ремизовский мир являет собой единый мифологический текст — «мономиф» как семиотическую систему [5], вбирающую интертекстуальное пространство, которое индуцировано, отрефлексировано автором в соответствии с собствен-
