CC BY
481
ПРОБЛЕМАТИКА И ПОЭТИКА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ Х1Х-ХХ ВЕКОВ
УДК 82:801.6 82-1/- 9,0
И. Л. Багратион-Мухранели
КАВКАЗ КАК УТОПИЯ РУССКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Делается попытка проанализировать, с чем связаны основные ценностные представления о Кавказе - пространстве свободы («Кавказский пленник» Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Л. Н. Толстого), месте идеальной общины («Казаки» Л. Н. Толстого), идеальной родины («Мцыри» Лермонтова) на примерах произведений Пушкина, Толстого, Лермонтова и других авторов русской классической литературы XIX в.
Главной задачей исследования, на основе которого написана данная статья, автор видел обзор обширного материала по теме Кавказа в русской литературе и его изучение в контексте актуальной проблематики отечественного литературоведения.
В 1844-1853 гг. в Тифлисе оказываются литераторы, которые стремятся к созданию новой отрасли русской литературы - «кавказской словесности». В. Соллогуб, Я. Полонский.
Единство русского и грузинского православия лежит в основе любви к Кавказу. Оно помогает через образ «Другого» лучше понять себя. К началу ХХ в. утопия уступает место трезвому, хотя порой восхищенному (Б. Пастернак, Б. Ахмадулина, А. Битов) взгляду на Грузию и Кавказ.
Ключевые слова: Кавказ, утопия, литература русского романтизма, «Кавказский пленник».
Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман.
Пушкин. Герой.
Кавказ для русской литературы стал топосом, связанным с новой литературной традицией. Это было обусловлено многими причинами. Во-первых, актуальностью политической - вхождением в состав Российской империи Грузии и кавказских земель. Во-вторых, значительным интересом романтизма к местному колориту, которое предполагало новые описания природы, влияние поэтики Байрона. Что, в свою очередь, подводило авторов к поискам национальной идентичности в сопоставлении русской культуры с другими культурами, которые в изобилии были представлены на Кавказе.
Учитывая политическую (а также дипломатическую, экономическую и т. д.) ситуацию и непростые формы взаимодействия России и Кавказа в современной действительности, автор сознательно старался дистанцироваться от рассмотрения политических аспектов их взаимоотношений. В исследовании основные усилия автора сконцентрированы на анализе исключительно литературной составляющей влияния темы Кавказа на русскую классическую литературу. В XIX в. кавказская проблематика была представлена и в высокой литературе, и в массовой (Н. Зряхов «Битва руских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга», П. Зубов «Талис-
ман, или Кавказ в последние годы царствования императрицы Екатерины II», М. Ливенцов «Записки дамы бывшей в плену у горцев», Н. Мордовцев «Железом и кровью», «Кавказский герой», Л. Чар-ская «Бичо-джан», «Газават»), и в фольклоре (солдатские песни кавказской войны «Генерал Котля-ревский», «Подвиг рядового Архипа Осипова», «Там, где воды Аракса шумят», и др.).
Поскольку одной из важных задач работы был обзор и анализ обширного материала по теме Кавказа в русской литературе, то, следовательно, автор постарался затронуть различные пласты литературного материала классического периода XIX в. Но в рамках ограниченного объема статьи не представляется возможным дать подробный анализ большого количества текстов. Наибольший упор в исследовании автор делает на рассмотрение мо-тивной структуры и сюжетов в произведениях на кавказскую тему. А в этой статье мы хотели бы подробнее остановиться на существовании утопии в произведениях на кавказскую тему - поэме Пушкина «Кавказский пленник», поэме Лермонтова «Мцыри», повестях «Кавказский пленник» и «Казаки» Толстого как наиболее значимых для формирования утопии в русской классической традиции.
Не касаясь дискуссионного вопроса о природе утопии - является ли утопия жанром, или метажанром, объединяющим тематически единые различные жанры и даже роды литературы, - мы понимаем утопию в данном исследовании как пороговое явление, «объединяющее в тексте, картине
мира различные типы мирообразов и способы словесного моделирования мира (пастораль, поучение, панегирик, исповедь), к которым восходит поэтика данного вида литературного жанра; с другой - вторгается в область идеала и идеального» [1, с. 15].
В данной статье мы рассматриваем Кавказ в литературе как пространство, обладающее особыми чертами, отразившимися в произведениях XIX в.
Русская классическая литература, начиная с эпохи романтизма, наделяет Кавказ символическим смыслом. Пушкинский пленник, не имеющий имени собственного - русский - «в край далекий полетел // За легким призраком свободы». Автор и герой «Казаков» Толстой и Оленин находят на Кавказе идеальное общественное устройство -казацкую общину. «Как сладкую песню отчизны моей, - пишет Лермонтов, - люблю я Кавказ». Не только для Мцыри здесь находится идеальная родина - потерянный рай.
Именно Грузия и Кавказ стали новым «Парнасом русской поэзии», получили особый статус в русской литературе. В XIX в. здесь начинают разворачиваться события в произведениях Пушкина, Грибоедова, Бестужева-Марлинского, Лермонтова, Полежаева, Даля, Соллогуба, Полонского, Мордовцева, Толстого. Список далеко не полон. Кавказский топос, аналогично другим литературным пространствам [2, с. 189-191], определяет мотивные структуры произведения. Кавказские реалии выходят за пределы кавказских текстов, они пронизывают русскую литературу XIX в., их охотно используют низовая литература, фольклор; новое место действия переходит в литературу ХХ в. и кинематограф. «Другая жизнь и берег дальний» стабильно остаются точкой отталкивания, помогающим определить собственную идентичность, сравнить и разобраться в русской жизни.
«Кавказский пленник» Пушкина открывал читателям новое пространство русской литературы. Поэма стала поистине мифопорождающим текстом. Реальный эпизод кавказской войны не только рисовал местный колорит, аул и любовь черкешенки. Любовь эта неожиданна. Немотивированная любовь к Кавказу является в первую очередь отражением «тоски по идеальному миру», частично воплотившемся на Кавказе как достаточно удаленном, прекрасном и, в принципе, достижимом географическом месте. Все это естественным образом включается в общие поиски «утопического прекрасного», присущего романтизму.
Отсюда логично вытекает любовь к Кавказу и Грузии как оплоту православия, в свою очередь, своеобразного гаранта наиболее краткой дороги в эту «страну прекрасного». В сопоставлении двух
миров Пушкин указывал русским некий вектор свободы.
В письме брату Льву от 24 сентября 1820 г. из Кишинева, описывая свою поездку с семьей Раевских на Кавказ, Пушкин пишет: «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех [своих] отношениях... <...> Ехал ввиду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем. Хотя Черкесы нынче довольно смирны; но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа - они готовы напасть на известного Русского Генерала» [3, с. 17, 18]. Откуда же в поэме появляется «призрак свободы», за которым «полетел» герой? В реальности на Кавказе нет даже элементарной свободы передвижения. Нужно ехать под прикрытием большого эскорта, чтоб не попасть в плен.
Пушкин учитывает память места. То обстоятельство, что Кавказ исторически выступал убежищем для многих народов, теснимых в долинах предгорий, которые поднимались все выше в горы, используя неприступность рельефа как укрытие, позволяющее сохранять свою свободу. И здесь, за хребтом Кавказа, для русской литературы начинается, после Пушкина, край свободы.
С героя «Кавказского пленника» берет начало череда беглецов или странников, русских скитальцев, - классических героев утопии. Тема побега из цивилизованного мира, живущего ложной, бессмысленной жизнью была важна и для Толстого в «Казаках». «Когда Толстой назвал первый вариант «Кавказской повести» «Беглец», то, как говорилось, речь шла не только о русском дворянине, «эмигрировавшем» на Кавказ. Прежде всего имелся в виду казак, бежавший к горцам - в их странный и влекущий мир, обещающий максимум возможной для человека свободы и защиту от своих властей» [4, с. 110]. Я. Гордин проницательно замечает, что Оленин ни разу не переходит с русского берега Терека на «тот берег», берег дальний, на землю горцев. Толстой, который неоднократно бывал там во время службы на Кавказе, во время набегов и экспедиций, делает это сознательно. На той стороне, где-то в горах, находится Беловодье или Духоборье [5] - земля обетованная казачьей мечты, которую никто не видел, тем не менее эта крестьянская утопия жила в рассказах и потому казалась абсолютной реальностью. Для Толстого, ищущего формы социального равенства и рассматривавшего государство как источник насилия, эта идея была притягательна. Русской национальной идее утопия близка по духу. «Сама реальность вечно ускользала, имела статус иллюзии, миража», -отмечает исследовательница утопии в русской литературе Н. Ковтун. С этой точки зрения вся отече-
ственная литература - некое путешествие к пределам единой национальной Утопии» [1, с. 116]. Это одно из парадоксальных свойств русского сознания. «Русские - максималисты, и именно то, что представляется утопией, в России наиболее реалистично», - писал Бердяев [6, с. 240].
Так, идеальная родина Мцыри имеет чрезвычайно реалистичные черты природы Кавказа. Но они преображены и усилены его мечтой. Описывая любовь к родине лирического героя поэмы, Лермонтов дает выход своим патриотическим чувствам - пламенной идеальной любви к отечеству, можно сказать - небесному отечеству, которое он помещает в Грузии на Кавказе. Молодой монах -горец, герой поэмы «Мцыри» - делает попытку бежать не просто из монастыря на родину, в мир. Он пытается бежать в прошлое, в мир идеального прошлого, в мир своего детства. Его Кавказ прекрасен, как Божий сад. Это же восприятие Кавказа Лермонтов сохраняет и в прозе, когда Печорин признается, что воздух в Пятигорске чист, как поцелуй ребенка. И в прозе, и в поэзии через слияние с природой Кавказа Лермонтов обретал чувство космической гармонии. Этим не исчерпывалось его отношение к Кавказу. В творчестве Лермонтова происходило переплетение ориентальной традиции европейского романтизма с обстоятельствами личной биографии поэта и восточным вопросом в жизни Российской империи 1830-40-х гг.
К восточному вопросу относились в плане административном темы переселения, устройства подданных на новых землях - с 30-х годов на Кавказ принудительно переселяют из центральной России представителей различных сект - духоборов, молокан и др. Кроме того, актуальным оставалось выстраивание на Кавказе прочных отношений с местным населением в плане культурного миротворчества.
Чтоб упорядочить эти непростые, существующие на фоне военных действий, отношения, Николай I назначает наместником Кавказа графа М. С. Воронцова. За время своего пребывания на этом посту (1844-1853) Воронцову удается привлечь к работе в наместнической канцелярии блестящую плеяду пишущих сотрудников. И прямым следствием этого служит возникновение «тифлисской» русской литературы периода конца 40-х гг., достаточно парадоксальной по основным устремлениям.
Один из наиболее самобытных деятелей, активно проводивших культурную политику Воронцова, был граф В. Соллогуб. Он способствовал возникновению театра европейского типа, реставрации кафедрального Сионского собора, который расписывал Г. Гагарин, участвовал в периодических изданиях, много писал в разных жанрах. Помимо
стихов, этнографических и исторических очерков и статей Соллогуб выпустил литературно-художественный сборник «Зурна» (1855), в котором объявлял о начале кавказской словесности русской литературы. На его страницах он опубликовал комедию-утопию «Ночь перед свадьбой, или Грузия через тысячу лет». Соллогуб начал работать над продолжением повести «Тарантас», поместив главного героя Ивана Васильевича в новые обстоятельства («Иван Васильевич на Кавказе», 1854), и мечтал о том, что появится некий симбиоз «кавказской словесности» - творчество кавказских авторов и кавказской проблематики в рамках русской литературы. Существенным минусом размышлений Соллогуба о единстве русской и национальных культур было то, что в создании новой культуры он не учитывал фактор языка. Будущая «кавказская словесность» русской литературы предполагала тематику, но не полноценное общение разноязычных литератур. Тогда как и Пушкин, и Бестужев-Марлинский и Лермонтов, и Толстой широко прибегают к двуязычию, вводят слова, обозначающие местные реалии на местных языках. Увы, Соллогуб руководствовался не иначе как прекраснодушными мечтаниями о создании «кавказской словесности» русской литературы. В своей художественной практике, создавая комедию-утопию «Ночь перед свадьбой, или Грузия через тысячу лет», он, руководствуясь идеями просвещения края и его процветания в составе Российской империи, в большей степени следует своей художественной интуиции, нежели теоретическим рассуждениям. Поскольку комедия была написана для тифлисской публики, у автора не было надобности объяснять зрителям обстоятельства местной жизни. Соллогуб разворачивает программу Воронцова в художественной форме. Несколько наивно он рисует картину всеобщего равенства «братьев по просвещению», которые, тем не менее, сохраняют традиции отцов. Комедиограф щедро, и несколько бессистемно, расцвечивает будущие культурные учреждения Тифлиса - университеты, воздушные шары, на которых передвигаются жители, моральное совершенство потомков, многочисленные театры, в одном из которых идет драматическая поэма Я. Полонского из истории Грузии, посвященная царице Тамаре и Руставели.
К сожалению, ни комедия Соллогуба, ни драматическая поэма Полонского не увидели света рампы в Тифлисе. Тем не менее деятельность Я. Полонского складывалась интересно. Я. Полонский отправился в 1848 г. на Кавказ в поисках вдохновенья. И ему удалось его отыскать. Он плодотворно и по-новому писал о Кавказе «городском», Тифлисе «многобалконном». Его Кавказ - «замиренный». Полонского привлекает история Грузии, различные
ее уголки, картины тифлисской жизни, деятельность народных поэтов. Свой сборник, напечатанный в Тифлисе уже в 1849 г., Полонский называет «Сазандар» (народный сказитель). Творчество Соллогуба и Полонского знаменует новое отношение со стороны русской литературы к культуре Грузии. В традиционную для романтической лирики мифологию кавказских персонажей - Благородный дикарь, пленник, Дева гор, «Кавказец», добавляется «Учтивый гость», как называет позицию автора современная исследовательница творчества Полонского кавказского периода [7, с. 138]. Полонский, несомненно, был учтивым и внимательным гостем, русским человеком, стремившемся ознакомиться изнутри с грузинской культурой. Но это были частные усилия, опережавшие и политику России на Кавказе, и общее положение дел. В разгар кровопролитной войны с Шамилем (генерал Барятинский взял Шамиля только в 1859 г.) появление сборника Полонского «Сазандар» (Тифлис, 1849) также было прекрасным проявлением желаемого. Две культуры не слились в одно целое, как мечтал Соллогуб, но обогатили русскую поэзию.
Кавказ своей отдельностью, непохожестью на русскую жизнь, ярким пейзажем, свободолюбием провоцировал нетривиальные отзывы в русской жизни.
Уже после окончания Кавказской войны таким событием становится «Кавказский пленник» Л. Н. Толстого, который также имеет свою утопическую задачу. На этот раз она лежала не в плоскости государственно-политической, хотя и была связана с кругом идей просвещения.
Проблема народного образования, подъема национальной культуры горячо обсуждалась в России в 60-70-е гг. Революционные демократы и народники надеялись, что через литературу осуществиться революционное просвещение и воспитание народа. Официально-консервативная педагогика рассчитывала преодолеть революционную заразу с помощью особых мер в области народного просвещения. Либеральная часть общества считала необходимым передавать народу элементарные знания. Литература для народа в 70-е гг. была в центре горячих обсуждений и споров.
Лев Толстой, который в очередной раз обратился в художественном творчестве к Кавказу, включил эту тему в «Четвертую русскую книгу для чтения».
Пережив очередной кризис, Толстой открывает Яснополянскую школу, пишет «Азбуку» (откладывая работу над «Анной Карениной»), четыре «Русских книги для чтения». Толстой напряженно ищет новые средства художественной выразительности. Они связаны с его педагогическими взглядами. В статье «О народном образовании» (1874), как пи-
шет Л. Опульская, «он горячо отстаивал не только необходимость народных школ, но и право народа самому решать свою судьбу, в частности - „великое дело своего умственного развития“. Одновременно он категорически возражал против идеи о возможности и необходимости воспитывать и развивать народ. Его педагогическая программа призывала обратиться к основам народного (то есть патриархально-крестьянского) миросозерцания и опираться только на них. Она оказалась, таким образом, направленной и против консервативной „петербургской педагогики“ министра просвещения Д. Толстого, и против „хождения в на-род“ передовой интеллигенции» [8, с. 506].
Л. Н. Толстой преувеличивал значение книг для народа, выделяя из всего своего творчества в статье «Что такое искусство» лишь два произведения, одно из которых связано с Кавказом.
Лев Шестов в работе «Добро в учении графа Толстого и Ницше» замечает, что «он на самом деле превосходно понимает, что никогда его „Кавказский пленник“ или „Бог правду знает, да не скоро скажет“ (только эти два рассказа из всего, что им написано, относит он к „хорошему искусству“ -не будут иметь для читателей того значения, которое имеют не только его большие романы -но даже „Смерть Ивана Ильича“» [9, с. 311].
Последним произведением Толстого стала повесть «Хаджи-Мурат». Уважительность по отношению к миру Другого, восхищение его цельностью, свободолюбием и органичностью, получает достойное завершение в этой сжатой эпопее. Но гибель героя, несмотря на всю его жизненную силу, отражает признание Толстым безосновательности надежд на Кавказ как на способ обновления русской жизни.
Литература о Кавказе не является чем-то однородным, одинаковым и в жанровом и в тематическом отношении. Даже в XIX в. - это поэмы, повести, рассказы, стихотворения, эссе, путевые заметки, этнографические очерки, пьесы. Тем не менее у них есть нечто общее. За кавказским текстом закрепляются определенные коннотации, которые будут порождать устойчивые мотивные структуры, расширяя ментальное пространство. Это экзистенциальная свобода и красота бытия, описанная с любовью к другой культуре.
Русская классическая литература обратилась к Кавказу как зеркалу, глядя в которое было возможно сравнивать и лучше понимать себя.
Мы считаем, что не поддающаяся рациональному объяснению любовь к Кавказу (как у черкешенки к русскому) на самом деле основывалась на важном для русских писателей единстве грузинского и русского православия. Помимо Кавказа имперского в русской культуре существовал Кавказ
библейский. Кавказские горы, Арарат, куда приплыл Ноев Ковчег, упоминались в книге Бытия. Это было единственное священное пространство, которое связывало русских с всемирной историей, которая начиналась от сотворения мира. Религиозная составляющая играла большую роль в восприятии Кавказа русскими. Ведь на Кавказе шла религиозная война, и Российская империя несла не только свет православия мусульманам, но и более высокую степень цивилизации народам, остававшимся на уровне военной демократии. В конце XVIII в. единство церквей было осложнено отношениями между Русской православной церковью, возглавляемой Святейшим Синодом и грузинской церковью, во главе которой стоял католикос-патриарх. В 1811 г. католикоса Антония отправляют на пенсию, и грузинская церковь становится грузинским экзархатом Русской православной церкви, подчиненным Синоду. Недальновидное поведение отдельных чиновников, в том числе и в церковной среде, привело к тому, что любовь к России и русским, которые еще на рубеже XVIII-XIX вв. воспринимались как спасители от разорявших край персов, турок, лезгин и других мусульманских и языческих горских племен, позднее существенно уменьшилась.
В основе утопий русской классической литературы находилось единство сестер-церквей до сегодняшнего дня находящихся в полном - каноническом, литургическом, богословском - единстве. Отсюда такие произведения, как «Брак Грузии с русским Царством» А. Одоевского, «Заступница», «Нина Грибоедова» Я. Полонского. И хотя отношения между русской и грузинской церквями осложнились в начале ХХ в., когда отрицательно решился вопрос о возвращении автокефалии грузинской церкви на Предсоборном собрании (посвященном организации Собора по выборам Патриарха), инерция любви к Грузии и Кавказу сохранилась в литературе ХХ в. Не только родившийся в Имеретии Маяковский писал: «Я знаю, // глупость - эдемы и рай // Но если // пелось про это // должно быть, // Грузию, // радостный край, // подразумевали поэты» [10, с. 362]. Б. Л. Пастернак в стихотворении «Волны» оставил образ, утопиче-
ский и реальный одновременно. «Мы были в Гру -зии. Помножим // Нужду на нежность, ад на рай, // Теплицу льдам возьмем подножьем, // И мы получим этот край» [11, с. 345]. Во «Втором рождении» именно Кавказ дает толчок образу идеального будущего: «страны вне сплетен и клевет» [12, с. 36] -пишет исследователь его творчества.
Местом, противостоящим советской казенщине, становится Кавказ в «Снах о Грузии» Белы Ахмадулиной, «Семи путешествиях» А. Битова
(«Уроки Армении» и «Выбор натуры»). Классическая космогоническая традиция путешествий на Кавказ - приобщения к библейским началам Бытия, начатая «Путешествием в Арзрум» Пушкина, продолжается «Путешествием в Армению» Мандельштама и «Добро вам!» В. Гроссмана. Все они учитывают перемены во взаимоотношениях окраины империи и ее центра. Но ценны они не этим. «. Задача поэта говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно о возможном по вероятности или необходимости. Именно, историк и поэт отличаются [друг от друга] не тем, что один пользуется размерами, а другой нет: можно было бы переложить в стихи сочинения Геродота, и, тем не менее, они были бы историей как с метром, так и без метра; но они различаются тем, что первый говорит о действительно случившемся, а второй -о том, что могло бы случиться. Поэтому поэзия философичнее истории: поэзия говорит более об общем, история - о единичном» [13, с. 67-68].
Россия в зеркале кавказских войн, местных проблем края не ограничивается фактографией, что позволяет говорить о ее всемирной отзывчивости. Космогоническая цельность Бытия, свобода, сочувственный образ Другого, описание иных культур, ценностей и порядков, сосредоточенных «за хребтом Кавказа», во многом способствовали становлению русского менталитета, пониманию своей идентичности.
В основе этих художественных интуиций лежало единство русского и грузинского православия, на которые, кто в большей, кто, как Л. Н. Толстой, в меньшей степени, опирались писатели периода русской классической литературы.
Список литературы
1. Ковтун Н. В. «Деревенская проза» в зеркале утопии. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2009, 494 с.
2. Афанасьева Ю. Ю. Топос столицы в прозе М. Жуковой // Вестн. Томского гос. пед. ун-та (Tomsk State Pedagogical University Bulletin). 2001. Вып. 7 (109). С. 189-191.
3. Пушкин А. С. Письма 1815-1837. Полное собрание сочинений. Т. 10. М. - Л.: Изд-во АН СССР, 1949. 898 с.
4. Гордин Я. А. «Ничего не утаю, или Мир погибнет, если я остановлюсь». История великой утопии. СПб.: Журнал «Звезда», 2008. 352 с.
5. Беженцева А. Страна Духобория. Тбилиси, 2007. 160 с.
6. Бердяев Н. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала ХХ века // Русская идея. В кругу писателей и мысли-
телей русского зарубежья: в 2 томах / сост. В. М. Пискунов. М.: Искусство, 1994. Т. 2. 221 с.
7. Романенко С. М. Кавказский миф в русском романтизме и его эволюция в творчестве Я. П. Полонского: дис. ... канд. филол. наук.
Томск, 2006. 201 с.
8. Опульская Л. Д. Комментарии // Толстой Л. Н. Собр. соч. в 22 т. Т. Х. М.: Худож. лит., 1982. 318 с.
9. Шестов Л. Добро в творчестве графа Толстого и Ницше. Собрание сочинений. СПб., 1911. Т. 1. 311 с.
10. Маяковский В. В. Владикавказ - Тифлис // Маяковский В. В. Стихи. Статьи. 1917-1925. Полн. собр. соч. в 12 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1939. 684 с.
11. Пастернак Б. Стихотворения и поэмы в двух томах. Т. 1. Л.: ЛО «Сов. писатель», 1990. 502 с.
12. Альфонсов В. Поэзия Бориса Пастернака // Б. Пастернак. Стихотворения и поэмы в 2 т. Т. 1. Л.: ЛО «Сов. писатель», 1990. С. 5-72.
13. Аристотель. Об искусстве поэзии. М.: ГИХЛ, 1957. 184 с.
Багратион-Мухранели И. Л., кандидат филологических наук, доцент.
Московский городской психолого-педагогический университет (ГБОУ ВПО г. Москвы МГППУ).
Ул. Сретенка, 29, Москва, Россия, 127051.
E-mail: mybagheera@mail.ru
Материал поступил в редакцию 10.01.2014.
I. L. Bagration-Mukhraneli THE CAUCASUS AS UTOPIA OF CLASSICAL RUSSIAN LITERATURE
The article deals with the basic motifs of Caucasus, the author reveals such valuable ideas of the Caucasus as space of freedom (A. S. Pushkin’s, M. Yu. Lermontov’s, L. N. Tolstoy’s “Prisoner of the Caucasus“), the place of ideal community Leo Tolstoy’s “The Cossacks”, containing utopian ideas about the social structure of the Cossacks, Lermontov's poem “The Novice” (“Mtsyri”) about the “ideal motherland”.
In 1844-1853 уears in Tiflis was widely visited by Russian writers who sought to create a new branch of Russian literature - “Caucasian literature”. V. Sollogub and Ya. Polonsky actively tried to turn this utopia into reality.
The Russian and Georgian Orthodox unity is the basis of the Russian writers love to the Caucasus. Idealization of the Caucasus peculiar to Russian literature of the XIX century was ended with this novel of Tolstoy. In the XX century the utopia inferior to a sober, although sometimes delighted look on Georgia and the Caucasus (B. Pasternak,
B. Akhmadulina, A. Bitov).
Key words: The Caucasus, utopia, motif, the literature of Russian Romanticism, “Prisoner of the Caucasus”.
Reference
1. Kovtun N. V. “Countryfolkprose”in the Utopia's Mirror. Novosibirsk, Izd-vo SO RAN Publ., 2009. 494 p. (In Russian).
2. Afanasjeva Y. Y Topos of the capital in prose by M. Zhukova. Tomsk State Pedagogical University Bulletin, 2001, no. 7 (109), pp. 189-191 (In Russian).
3. Pushkin A. S. Letters of 1815-1837. The complete works of Pushkin. Vol. 10. Moscow-Leningrad, Izd. AN SSSR Publ., 1949. 898 p. (In Russian).
4. Gordin Ya. A. "Nothing will keep a secret, or the World will perish if I will stop”. The History of the Great Utopia. St. Petersburg, Zvezda Publ., 2008. 352 p. (in Russian).
5. Bezhentzeva A. The Land of Dukhobory. Tbilisi, 2007. 160 p. (In Russian).
6. Berdyaev N. The Russian Idea. Basic problems of the Russian Conceptions of the XIX and the beginning of the XX centuries. Russian Idea. In the Russian foreign Writers and Thinkers's circle. In 2 V. Moscow, Iskusstvo Publ., 1994. Vol. 2. 221 p. (In Russian).
7. Romanenko S. M. Caucasin myth of the Russian Romanticism Literature and its evolution in Ya. P. Polonsky's creative works. Dis. cand. philol. sci. Tomsk, 2006, 201 p. (In Russian).
8. Opul'skaya L. D. Commentary. Tolstoy L. N. Collected works in 22 volums. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ., 1982, vol. X. 318 p. (In Russian).
9. Shestov L. Kindness in the count Leo Tolstoy's and Nitzshe's creative works. Collected works. V. 1. St. Petersburg, 1911. 311 p. (In Russian).
10. Mayakovsky V. V. Vladikavkaz - Tiflis. Mayakovsky V. V. Poetry. Articles. 1917-1925. Complete works in the 12 vol. Vol. 2. Moscow, Khudozhestvennaya Literatura Publ., 1939. 684 p. (In Russian).
11. Pasternak B. Verses and Poems in 2 volums. Vol. 1. Leningrad, LO "Sovetsky Pisatel'” Publ., 1990. 502 p. (In Russian).
12. Alfonsov V. Boris Pasternak's verses. Boris Pasternak. Verses and Poems in 2 volums. V. 1. Leningrad, LO "Sovetsky Pisatel'” Publ., 1990. Pp. 5-72 (In Russian).
13. Aristotel. About poetic art. Мoscow, GIHL Publ., 1957. 184 p. (In Russian).
Moscow City Psychological-Pedagogical University.
Ul. Sretenka, 29, Moscow, Russia, 127051.
E-mail: mybagheera@mail.ru
