CC BY
36
Schultze S. Settings in «Bratya Karamazovy» // Russian literature. - Amsterdam, 1986. - Vol. 19, N 3. - Р. 291-314.
2019.03.019. Т.М. МИЛЛИОНЩИКОВА. КАРТИНЫ ПРИРОДЫ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ Х1Х в. В ВОСПРИЯТИИ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕМ США. (Обзор).
Ключевые слова: А.С. Пушкин; Н.В. Гоголь; И.А. Гончаров; Ф.М. Достоевский; Л.Н. Толстой; А.П. Чехов; романтизм; визуальные образы; этнопоэтика; мифологизм; символика; метафора; эмблема.
Описания природы в произведениях русских писателей Х1Х в. привлекают внимание американских славистов своим национальным колоритом и мифолого-символическим подтекстом.
Впервые чувство романтического очарования «Природой» и «Космосом» в русской поэзии, по мнению профессора Корнельско-го университета Савелия Сендеровича (11), выражено в творчестве В.А. Жуковского, создавшего лирический мир исключительной целостности и гармонии.
Профессор Стэнфордского университета Моника Гринлиф (2) отмечает, что в начале 1820-х годов А.С. Пушкин использовал места своей вынужденной ссылки для воплощения романтического тропа - плен как духовная свобода. В первых строках эпилога к «Кавказскому пленнику» он совершенно открыто примеряет на себя дикую свободу местных племен и зубчатый горный пейзаж. Повышая в цене место своего заточения, поэт обратил центральный образ поэмы «плен» в «пленительность».
В письмах и стихотворениях 1824-1825 гг. А.С. Пушкина описания природы Михайловского еще соответствовали стандартной оппозиции север - юг, где природа Русского Севера почти всегда изображалась поэтом лишенной красок и страстности, присущих природе Юга. В одном из первых стихотворений, написанных А.С. Пушкиным по приезде в Михайловское, «Ненастный день потух...» описания северной природы проникнуты тоской и скукой.
В первой главе «Евгения Онегина» Петербург, откуда Пушкин был изгнан в ссылку в Михайловское, превращается «в воспоминание об идеально-прекрасном мире», отмечает профессор Питтсбургского университета Марк Альтшуллер (1). Петербург нисколько не похож на реальную столицу с ее дождями и сыро-
стью: здесь царят «идиллически-прекрасные зима и лето», а «осени просто нет».
Отказавшись от «взгляда ссыльного» на окружающую действительность, в пятой главе «романа в стихах» А.С. Пушкин передал «всю красочность, артистичность, экзотику, комизм и гротеск русской сельской жизни», подчеркивает М. Гринлиф (2). С точки зрения американской исследовательницы, смесь эта «совершенно не похожа ни на что европейское»: «Так нас природа сотворила / К противоречию склонна». Подобно русскому крестьянину «на дровнях», А.С. Пушкин в пятой главе «романа в стихах» «обновил путь» в отечественной пейзажной лирике (2, с. 22). отношение поэта к русской жизни сближается здесь с восприятием ее русским мальчиком, отморозившим пальчик, которому «и больно и смешно».
Татьянин сон - переход через ручей, амбивалентный «медведь / лакей», «полуспаситель и полупогубитель», свадьба в виде поминок, где пируют чудовища, - все это, по мнению М. Гринлиф (2), исходит от подсознательного или вещего страха, который испытывает Татьяна перед Евгением. Но в первой строфе зима одаривает природу атмосферой праздничности, и суеверный страх, свойственный Татьяне, превращается в очаровательную черту русской девушки. В целом в пятой главе, по мнению американской исследовательницы, прослеживается драматическая трансформация «природы в искусство»: «На стеклах детские узоры / Деревья в зимнем серебре»; «мягко устланные горы / Зимы блистательным ковром».
К другому выводу приходит профессор Гарвардского университета Уилльям Миллз Тодд III (12): герои пушкинского «романа в стихах» являются все же «продуктом культуры», а не природы. В качестве подтверждения этой мысли, анализируя шестую главу «Евгения Онегина», американский славист сравнивает действующих лиц «романа в стихах» с персонажами западноевропейских авторов, которых Пушкин упоминает в своем произведении.
Образы природы («луна» и «лань» - в духе Шатобриана) побуждают многих читателей и исследователей воспринимать характер Татьяны «естественным», «природным». И все же Пушкин поместил свою героиню в «подчеркнуто культурное обрамление»: ее любовное письмо Онегину написано по-французски и несет на себе следы влияния «Юлии» Руссо, а «русская природа» пушкинской
героини - «это ухоженное имение» и «одинокие прогулки (с книгой в руке!)». Используя различные «эстетические коды», Пушкин уподобляет русскую зимнюю природу веселому карнавалу.
Культурная «прослойка» в «Евгении Онегине» между остальными героями и природой столь же велика: несчастный поэт Ленский за то время, что он провел в Германии, так и не приобщился к натурфилософии и видит только элегические кладбища; Онегин лишен даже окказионального чувства природы, свойственного байроновскому Чайлд Гарольду, с которым рассказчик его исподволь сравнивает.
Способность самого рассказчика к восприятию природы значительно превосходит возможности других персонажей «Евгения Онегина»; в знаменитой строфе, посвященной приходу зимы, он не может избежать воздействия культуры. Благодаря метафорам описание природы остается частью человеческого мира, с его эстетическими и общественными приметами: «Но наше северное лето, карикатура южных зим», «гусей крикливых караван». Пушкинское «природное обрамление» в конечном счете неотделимо от человеческого труда (крестьяне, пастухи, девушка за прялкой) и от поэтического творчества, которым автор-повествователь щедро делится с читателями. «Природное обрамление» и положение читателя в культурном пространстве помогают поэту передать зимнюю сценку во всем ее блеске: «Опрятней модного паркета / Блистает речка, льдом одета...». Американский исследователь (12) подчеркивает, что вместо обычного описания природы поэт обращается к опыту читателя и культурной сфере, которые соединяют социальные образцы с искусством музыки и танца и создают свое видение красоты русской природы. Сравнение с весельем бала - отправная точка для последующих строк: звук коньков, режущих лед, заменяет музыку, а вьющийся снег, играющие мальчики, неуклюжий гусь -танцующих.
Шестая глава «романа в стихах», по мнению М. Альтшуллера (1), «наиболее идиллична»: русская сельская природа, как и петербургская, оборачивается к читателю своей благостной стороной. Но именно на этом, казалось бы, умиротворенном фоне русского сельского пространства происходит кровавая дуэль Онегина и Ленского - событие, никак не вписывающееся в представление об идиллическом существовании.
«Злое, угрожающее начало», связанное с разбушевавшейся природной стихией, пронизывает пушкинскую поэму «Медный всадник», отмечает американский славист. Торжествующее наводнение уничтожило в российской столице все культурные достижения, созданные Петром. На месте воздвигнутого им великолепного города, «парадиза», как сам Петр любил называть свое творенье, «бушует ветер и гуляют волны - блистательный Петербург исчез». Недаром первым пунктом плана второй части «Медного всадника» было «пустое место», - очевидно, так представлял себе северную столицу России А.С. Пушкин после наводнения, - высказывает предположение американский славист.
Профессор Университета Брауна Светлана Евдокимова (8) видит переплетение в пушкинской поэме двух «петербургских мифов». Первый связан с документально засвидетельствованной историей создания Петербурга; второй - с историей, произошедшей в Петербурге с Евгением после наводнения, «нереальной» и «карнавальной». На пересечении неба, земли и подземного мира («над самой бездной») в сакральном центре - Петербурге вознесся Медный всадник, символизирующий мировое дерево с присущими ему чертами Перуна / Ильи, которые особенно явственно проступают в сцене наводнения. «Космос» (Петербург с Медным всадником) одерживает победу над силами «хаоса».
Колыбель человечества, Азия, и особенно юго-западная часть древнего материка, а с нею и весь бассейн средиземноморской культуры не раз привлекали внимание М.Ю. Лермонтова, отмечает М. Гринлиф (2). Недаром его Печорин мечтает о путешествии в Индию и Аравию, а перед смертью едет в Персию. В «Споре» М.Ю. Лермонтов в нескольких строфах охватывает тысячелетние эпохи разноплеменных культур на обширном географическом поле от Кавказского хребта до Персидского залива и от Иранского плоскогорья до Гибралтара. Колхида с ее сладостными винами и расшитыми тканями, персидская монархия, сменившая воинскую мощь и волю к мировому господству на прохладу и наслаждения, гробницы фараонов - пирамиды в раскаленных песках Египта, бескрайные равнины Аравии, Сирии и Африки, - все это незабываемыми чертами запечатлено в поразительном монологе «угрюмого Казбека».
Профессор Калифорнийского университета в Беркли Ольга Матич (10) отмечает, что инверсией типичной для романтизма поездки на Кавказ оказалось свадебное путешествие З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского, «так как это дорога назад, в столицу империи». Гиппиус описывает их медовый месяц - путь по знаменитому Кавказскому хребту - так же неромантично, как свадьбу. Для создания контрастного фона к медовому месяцу она обращается к творчеству Лермонтова: к первой главе «Героя нашего времени», «Бэле», - романтической новелле, обрамлением которой служит поездка рассказчика по той же дороге. З.Н. Гиппиус отсылает к романтическим описаниям кавказской природы М.Ю. Лермонтова и делает оговорку, что не может воздать ей должное, так как не обладает необходимыми литературными талантами. Обрамлением для их нарочито неромантического путешествия становится лермонтовская история любви дикарки и байронического героя. Отвергая таким образом романтические каноны, связанные с путешествием и свадьбой, Гиппиус подводит читателя к мысли о неромантическом характере своего брака.
Напротив, в романтическом ореоле показано «незамкнутое», «открытое» и «опасное» пространство в повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба». Жизненный уклад запорожского казачества и природа Запорожской Сечи в гоголевской повести - предмет рассмотрения профессора Университета Висконсин-Медисон - Джудит Дойч (Корнблатт) (7).
Гоголевским казакам присуща одна из важнейших для русского религиозного сознания черт образа Божьего («троицы единосущной и нераздельной») - соблюдение принципа «множества в единстве». Символическое отдаление от «космического единения» запорожских казаков - разрыв «святых уз товарищества» Гоголь усилил описанием ночного пространства Вселенной.
С метафорическим описанием ночных небес в «Тарасе Буль-бе» резко контрастирует изображение ночи, которым открывается «Сон Обломова». Профессор Университета Джорджии Елена Краснощёкова отмечает (9), что атрибуты русского пейзажа показаны И.А. Гончаровым в их «особом идиллическом воплощении»: небо у романтиков, «далекое и недосягаемое», уподоблено «родительской надежной кровле»; оно «не противостоит Земле, а жмется к ней». Солнце освещает этот мирок «с ясной улыбкой любви», а
Луна - «источник таинств и вдохновения». «Общий язык» человека и природы, характерный для идиллии, выражается в «одомашнивании природы».
Идиллическим сценам «одомашненной» природы в романе И.А. Гончарова «Обломов» противостоят «ужасающие госпитальные сцены», открывающие вторую часть «Записок из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского. Глубочайший уровень «ада Достоевского» показан в «Акулькином муже», рассказе об обезображивании, которое заканчивается символическим пролитием крови, отмечает профессор славистики Роберт Л. Джексон (4). Но уже в начале апреля предвестником свободы в острожное пространство Мертвого дома вторгается весна: Пост, Причастие и символическое Воскресение. Атмосфера сдержанных надежд «Божественной комедии» Данте - «secondo regio» пронизывает последние пять глав «Записок из Мертвого дома».
В статье о романе «Братья Карамазовы» Р.Л. Джексон (6) рассматривает два описания художественного пространства русской деревни. В главе «Великая тайна Мити. Освистали» Дмитрий выглядывает из окна и видит прямо под окном грязную дорогу, «а там дальше, в дождливой мгле черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и пообедневших от дождя». Увиденное оказывается «мостиком» к пейзажу мрачной деревни, появляющейся в его сне в следующей главе романа.
Дождь и снег в романе «Братья Карамазовы», напротив, ассоциируются с «добром» и «жизнью». Американский славист Сидней Патрик Шультце (13) обращает внимание на то, что Грушенька мечтает о снеге, ее квартирная хозяйка носит фамилию Морозова; духовное возрождение Ивана, Дмитрия и Алеши происходит в дождливую или снежную погоду. Жара связана со злом и смертью: комната Смердякова и изба, куда попадает Дмитрий в поисках Лягавого, жарко натоплены.
Описания погоды и указания на температуру воздуха несут в «Братьях Карамазовых» существенную функциональную нагрузку. Роман, открывающийся сценой в монастыре у старца Зосимы, заканчивается речью Алеши у камня, которую он произносит во время сильного снегопада. «Пучочек цветов», который капитан Снегирёв принес своей жене в подарок с похорон сына, напоминает
цветы, возложенные на гроб Зосимы, символизирующие любовь к природе и человечеству, подчеркивает американский славист.
«Мгновение встречи» персонажа «с простором природы» приобретает особое значение в произведениях Л.Н. Толстого, отмечает профессор Колумбийского университета Ричард Ф. Густаф-сон (3). Именно в такие минуты персонажи, одинокие и удаленные от человеческого взаимодействия, открывают Божественное внутри себя; во встрече с природой рождается их духовная жизнь. Перед Олениным предстают горы, и он видит «весь Божий мир»; персонажи Л.Н. Толстого, не переживающие непосредственно бытие животворящей природы, «не живут вовсе»: Иван Ильич, Анна, Каре-нин, Вронский и многие другие городские жители, отделены от источника жизни - «у них нет Бога».
В крупных эпических произведениях писателя всегда можно обнаружить эмблему природного мира, зовущую персонажей в этот земной мир: сад в трилогии, горы в «Казаках», залитое светом небо в «Войне и мире» и «Анне Карениной», оживший мир весны и оживляющая летняя гроза в «Воскресении». В значимые для персонажей моменты возникает их слияние с природой: в такие мгновения толстовские герои, «одинокие и удаленные от человеческого взаимодействия», открывают Божественное в себе.
Л.Н. Толстой никогда не рисует разрушительную силу русской природы. Только снежная буря оказывается роковой для человека, и то потому, что он сам решает отправиться в дорогу ради собственного удовольствия или выгоды. В творчестве писателя природа дает жизнь, поддерживает ее и обновляет, приходит к выводу американский славист.
В статье, посвященной творчеству А.П. Чехова, Р.Л. Джексон (5) анализирует повесть «Степь. История одной поездки». По мнению исследователя, русский писатель поставил перед собой творческую задачу: из взаимоотношений человека и природы вывести закономерности поведения и образа мышления личности. Писательское внимание переключается с описания природы на человека и его творческое отношение к природе: ночная степь предстает здесь как объект эстетического созерцания, легенд и поэзии. В песне, которую слышит Егорушка, заключена страшная «жажда жизни», она связана с водой и жизнью и способна оживить человека даже тогда, когда в ней поется об усталости и страданиях. Ночная
степь - это «суровая родина» русского человека, и он должен приспособиться к сбивающему с толку пространству и нелегкому пути через него.
Список литературы
1. Альтшуллер М.Г. Между двух царей: Пушкин в 1824-1836 гг. - СПб.: Академический проект, 2003. - 350 с. - (Современная западная русистика; т. 47).
2. Гринлиф М. Пушкин и романтическая мода: Фрагмент. Элегия. Ориентализм. Ирония / Пер. с англ. М.А. Шерешевской и Л.Г. Семеновой. - СПб.: Академический проект, 2006. - 381 с.
3. Густафсон Р.Ф. Обитатель и Чужак: Теология и художественное творчество Льва Толстого / Пер. с англ. Т.Бузиной - СПб.: Академический проект, 2003. -476 с.
4. Джексон Р. Л. Искусство Достоевского: Бред и ноктюрны.
Jackson R.L. The art of Dostoevsky: Deliriums and nocturnes. - Princeton: Princeton univ. press, 1981. - XII, 380 p.
5. Джексон Р. Л. Пространство и путешествие: Метафора на все времена. Jackson R.L. Space and the journey: A metaphora for all times // Russian literature. -Amsterdam, 1987. - Vol. 29, N 4. - P. 427-438.
6. Джексон Р.Л. Сон Дмитрия Карамазова про «дите»: Прорыв / Пер. с англ. Т. Бузиной // Континент. - Париж, 1999. - № 101. - С. 318-327.
7. Дойч Дж. Запорожские казаки у Николая Гоголя: Подход к человеку и к Богу. Deutsch J. The zaporozian cozacks of Nikolaj Gogol: An approach to God and man // Russian literature. - Amsterdam, 1987. - Vol. 22, N 3. - P. 359-377.
8. Евдокимова Св. Petra scandati: История, вымысел и миф в пушкинских нарра-тивах о Петре Великом.
Evdоkimоvа Sv. Petra scandati: History, fiction and myth in Pushkin's narratives on Peter the Great // Dissertation abstracts international. - Ann Arbor, 1992. - P. 441460.
9. Краснощёкова Е.А. И.А. Гончаров: Мир творчества. - СПб.: Изд-во «Пушкинского фонда», 2012. - 528 с.
10. Матич О. Эротическая утопия: Декадентское воображение в России конца века.
Matich O. Erotic utopia: The decadent imagination in Russia's fin de siecle. -Madison: Univ. of Wisconsin press, 2005. - XIII, 340 p.
11. Сендерович С. Мир мимолетных видений: Жуковский.
Senderovich S. Zhukovskij's world of fleeting visions // Russian literature. -Amsterdam, 1985. - Vol. 17, N 3. - P. 203-219.
12. Тодд III В.М. Литература и общество в эпоху Пушкина: Идеология, институты, нарративы.
Todd III W.M. Fiction and society in the age of Pushkin: Ideology, institutions, narrative. - Cambridge ^ass.): Harvard univ. press, 1986. - VIII, 265 p.
13. Шультце С. Место действия в «Братьях Карамазовых».
Schultze S. Settings in «Brat'ja Karamazovy» // Russian literature. - Amsterdam, 1986. - Vol. 19, N 3. - Р. 315-322.
Зарубежная литература
2019.03.020. САМПТЕР К. «ХУДОЖНИК НЕ МОРАЛИСТ»: ОСКАР УАЙЛД, ЭСТЕТИКА И МОРАЛЬНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ. SUMPTER C. «No artist has ethical sympathies»: Oscar Wilde, aesthetics, and moral evolution // Victorian literature and culture. -N.Y.; Cambridge, 2016. - Vol. 44, N 3. - P. 623-640.
Ключевые слова: Оскар Уайлд; Т.Г. Гексли; Г. Спенсер; этика; природа; искусство; эволюция.
К. Самптер (ун-т Квинс, Белфаст) отмечает, что в пылу споров об этической позиции в произведениях О. Уайлда многими критиками был упущен важный фактор, оказавший влияние на мировоззрение писателя - дискуссии об эволюции морали, которые разворачивались на страницах периодических изданий, для которых писал и сам Уайлд. Исследовательница ставит своей целью показать взаимосвязь этических и эстетических взглядов писателя с современными ему естественно-научными и социальными теориями.
В качестве основного «моста», связывавшего Уайлда с научной полемикой, К. Самптер называет журнал «Девятнадцатое столетие» («Nineteenth century»). Она отмечает несомненные параллели с идеями Т.Г. Гексли в критических работах Уайлда. Так, эссе Уайлда «Упадок искусства лжи» («The decay of lying»), написанное в 1889 г., обнаруживает идейную близость с работой Гексли «Борьба за существование: программа» («The struggle for existence: a programme»), опубликованной годом ранее в вышеупомянутом журнале. Эссе «Упадок искусства лжи» отражает трансформацию взглядов Уайлда на природу: представление о природе как о воплощенной гармонии и упорядоченности сменяется у него концепцией «равнодушной природы», рушится взаимосвязь между природой и человеческой моралью. Эту мысль Уайлд вкладывает в уста Вивиана: «Гуляя по парку, я чувствую, что не более важен для Природы, чем пасущийся на склоне скот или счастливый лопух в канаве. Совершенно очевидно, что Природа ненавидит Разум». О невозможности приложить к природным процессам критерии морали пишет и Гексли, заявляя, что «с точки зрения моралиста,
