CC BY
46
Ижевск: Иднакар, 2017
КАК ПИШУТ ЛЕГЕНДЫ (Рассказ Е.Е. Малюганова)
В Гольянском школьном музее хранится оригинал рукописи воспоминаний Ефима Ефимовича Малюганова. Документ этот был получен школьниками-краеведами непосредственно от автора в ходе непосредственной переписки с ветераном, от которого хранятся также и письма. В музее имеются и другие неопубликованные рукописи баржевиков и моряков Волжской флотилии.
Правду сказать, многие мемуары баржевиков в Советское время, в той или иной форме, были изданы. Так, и рукопись Е.Е. Малюганова «Баржа смерти или «плавучая могила»» послужила основой для повести «В «плавучей могиле»», которая увидела свет в издании «Юность боевая».
Да только вот какое дело: подлинный текст воспоминаний Малюга-нова был не только в значительной степени отредактирован, но, местами, и дописан, и переписан редакторами указанного сборника. В книге мы обнаруживаем многие абзацы, которых нет в рукописи. Вместе с тем, значительное количество новых, весьма информативных деталей, которые позволяют реконструировать события восстания, идентифицировать его участников, при подготовке книги оказались из рукописи выброшены. Можно сказать, что мемуары Малюганова были редакторами не только насыщены большевистской идеологией и препарированы для оказания эмоционального воздействия на читателя, который должен был ненавидеть «белогвардейских бандитов»; эти свидетельства очевидца были, что называется, приглажены и беллетризированы.
В силу указанных обстоятельств считаем совершенно необходимым дать читателю подлинный текст воспоминаний Е.Е. Малюганова, которые могут служить свидетельскими показаниями в отношении фактов и обстоятельств Ижевско-Воткинского восстания.
Ижевск: Иднакар, 2017
Баржа смерти или «плавучая могила»
Еще подростком я работал кочегаром, а потом машинистом локомобиля. Когда началась первая мировая война, мне было восемнадцать лет.
В 1915 году я был призван в царскую армию из города Малмыж Вятской губернии и направлен на фронт, а спустя два года попал в госпиталь с признаками тяжелого отравления: «немцы применили газы».
... Вернувшись в родные места, я стал начальником городской советской милиции, а затем организовал из рабочих депо станции Агрыз красногвардейский отряд и был избран начальником Красной гвардии (Тогда командиры выбирались, а не назначались). Летом 1918 года отряд Малюганова сражался против белогвардейцев.
После окончания гражданской войны я избирался народным судьей и работал в родном городе, а потом, ввиду голода Поволжья, приехал в Ленинград в 1921 г. и работал судьей после окончания правового отделения Комакадемии. А с 1956 года я - персональный пенсионер.
***
... В августе 1918 г. в Ижевске вспыхнуло восстание: мятеж белогвардейский, эсеро-меньшевистский. И Агрызский отряд «Красной гвардии» получил приказ от Казанской партийной организации защищать молодую Советскую власть и ни в каком случае в Агрыз не допускать Ижевских белогвардейских мятежников. Для этого разобрать железнодорожную ветку Агрыз-Ижевск, по которой тогда ходил только один поезд., всячески препятствовать и не допускать ижевцев соединяться с мятежными бело-чеховскими войсками. И Агрызский отряд Красной гвардии неоднократно отбивал попытки белогвардейских мятежников прорваться в Агрыз, а затем с той станции в Сарапул, т.к. с Урала наступали бело-чехи.
. В конце августа или начале сентября, хорошо уже не помню, я оделся в форму железнодорожного путевого мастера, а красногвардейцы оделись в форму дорожных путевых рабочих. В депо Агрыз взяли две дрезины, на которые положили на видных местах кирки, несколько лопат, лом и тронулись в путь. .Благополучно дошли до условленного места.
1 На тот момент Казань была взята Приволжской Народной Армией; соответственно, и организации большевиков там не было, а её члены могли работать в эвакуации.
Ижевск: Иднакар, 2017
и приступили к своему делу. Прошло совсем малое время. Красногвардейцы только что успели отвинтить гайки одного звена рельс, как вдруг из-за поворота пути... показался дымок приближающегося со стороны Ижевска паровоза. Как было условлено, я немного вышел вперед. распорядившись, чтобы бойцы отряда для вида колотили своими кирками по шпалам и под рельсы железнодорожного полотна, как бы производя ремонт. Между тем паровоз приближался к нам тихим ходом. Оказалось, что он ведет и состав теплушек, в которых видны вооруженные солдаты.
. Поезд остановился и из головного вагона вышел белогвардейский
Л
поручик. Обращаясь ко мне, он грубо спросил:
— Кто такие?
— Ремонтные рабочие, исправляем путь, - ответил я.
— Врешь, сволочь! Почему отвинчена рельса на стыке?
— Мы же и ремонтируем.
В это время из второй теплушки вышел еще фельдфебель и с ним два прапорщика. Видя это, я дал сигнал., которым приказал Муртазину Хисмату со своим взводом немедленно садиться на дрезины. Когда приблизился к нам белогвардейский фельдфебель, поручик приказал ему, показав на меня: «Взять этого типа и других заодним в Ижевск». Ввиду того, что силы наши неравные и вступать в бой с превосходящими силами бело-бандитов бесполезно, я, стоя рядом с поручиком, крикнул Муртазину: «Хисмат!» Муртазин выкинул вперед руку и, показывая свой кукиш, крикнул: «На-ко, выкуси», дал полный ход дрезинам и через минуту уже был за поворотом у перелеска.
На меня набросились сразу фельдфебель и оба прапорщика, схватили за руки, а поручик ударил рукояткой своего нагана по голове; я упал и потерял сознание.
Пришел в себя я уже в Ижевской контрразведке. Допрашивал меня какой-то белогвардейский выхоленный офицер с прямым пробором волос на голове, словно какая-то библейская женщина. Здесь пытались узнать и
2
Историками пока не опубликованы документальные свидетельства того, что Ижев-ско-Воткинске повстанцы носили какие-либо знаки различия по воинским званиям - погоны или нашивки. Знаками отличия их от красноармейцев были нарукавные повязки белого или красного цвета: у Ижевцев - со скрещенными винтовками, у Воткинцев - с револьверами. В соответствии с Приказами по Народной Армии, было введено единое обращение для всех -товарищ, с указанием командной или административной должности. См. [1]
Ижевск: Иднакар, 2017
установить, кто я такой. На все вопросы я отвечал, что я дорожный мастер службы пути депо станции Агрыз... так что я - железнодорожный рабочий и заарестовали меня незаконно, поэтому прошу отпустить меня к месту работы в Агрызское депо.
Допрашивающий меня офицер пригласил в свой кабинет двоих здоровенных мужчин и, показывая на меня, злорадно, как-то сжимая зубы, прошипел: «Вот сей совдеп заявил претензию о том, что его незаконно здесь держат. Попрошу вас, дайте ему понять наши законы.» Двое молодчиков подошли ко мне, взяли под руки и поставили на ноги. После этого один, который поздоровее, размахнувшись, ударил меня сзади по голове со словами: «Иди, покажем тебе законы», так что я, словно от бури, как сноп соломы, упал на пол. Здесь стали жестоко избивать. Сколько, как и чем меня избивали я уже не помню, потому что потерял сознание.
Пришел я в себя уже в теплушке поезда. Поезд шел в темноту сен-
тябрьской ночи, оставляя позади все надежды на спасение. Даже самые
стойкие из арестованных готовились к смерти, никто не надеялся на гу-
манность белогвардейцев. Зверски избитые при посадке, мы лежали на
жестких нарах и думали о завтрашнем дне.
В Ижевске контрразведчики обращались с нами как со смертниками.
Они подгоняли нас ударами прикладом в спину, раненых и больных бро-
сали как поленья в открытую дверь вагона. 3
Но вот сквозь щели наглухо заколоченного окна я увидел широкую реку, озаренную лучами холодного солнца. Я узнал берега Камы. Должно быть, везут в Гольяны.
Предположение вскоре подтвердилось. Поезд двигался к пристани и остановился у причала. Все вскочили с нар.
Несколько минут молчали, прислушиваясь к звукам, доносившимся
снаружи. Необычайная тишина была [69] 4 на станции. Но вот загудел па-
ровоз. Снова заскрипели залязгали буфера теплушки. Поезд двинулся по
направлению к пристани. Остановились у причала.
3 Здесь и далее выделенные заливкой фрагменты в подлинной архивной рукописи Е.Е. Малюганова отсутствуют и явно являются редакторскими вставками. Но, судя по содержанию, в основной массе они были сделаны всё же на основании уточнений мемуариста?
4 Здесь и далее - номера страниц по названной книге мемуаров.
На пристани поезд встретил отряд белогвардейских солдат. Солдат с грохотом отодвинул дверь теплушки, закричал:
— Эй, красноголовик, вылезай! — солдаты выстроились у дверей с винтовками наперевес, осыпая при этом площадной бранью. — Пошевеливайся, чертов «совдеп»! Прыгай!
Солдаты подталкивали раненых, пиная ногами падающих, всячески стараясь унизить их и оскорбить. У причала стояла большая плоскодонная лодка — «завозня». Потом посадили в «завозню», доставили на баржу.
Лодка несколько раз ходила на середину Камы, где высаживала арестованных на огромную баржу. Пленникам не разрешалось подходить к бортам. Остерегаясь побега, белогвардейцы зорко следили за нашим поведением: стоило кому-нибудь сделать неосторожное движение по направлению к воде — раздавался выстрел.
Та баржа, превращенная в плавучую тюрьму, имела метров шестьдесят в длину и около двадцати в ширину. Верхняя палуба была обита кровельным железом. Массивные просмоленные борта не пропускали ни звуков, ни света. В глубоком трюме, высотой около пяти метров, два квадратных люка (один на корме, другой на носу) вели на палубу. В люк меня опустили по деревянной лестнице, которая поднималась наверх каждый раз при спуске пленников в трюм.
Когда я ступил на дощатый пол баржи, створки западни захлопнулись над головой, мне показалось, что я попал в могилу. Беспросветная мгла вокруг. Пахло сыростью и плесенью. Узники были словно в гробу. Все сидевшие в трюме исчезли во мраке. Только приглушенные голоса выдавали их присутствие. Так прошло некоторое время, я стоял, не зная куда податься.
По плеску воды у кормы мы догадались, что подошла «завозня» с новой партией пленников. На палубе застучали солдатские сапоги, с грохотом открылись створки люка, и в квадратное отверстие опустилась деревянная лестница. Вместе с потоками дневного света [70] в трюм ворвался хриплый голос офицера контрразведки:
— Начальник караула! Принимай комиссаров.
— Есть принять, — ответил начальник и грубо толкнул кого-то к лестнице.
Человек со стоном упал на дно трюма, за ним стали падать другие.
Глухие удары прикладов и крики избиваемых отчетливо доносились до
нас. Наконец были спущены в трюм последние арестованные, лестницу
подняли наверх, и крышка с грохотом захлопнулась.
т~> _ __^ ___ ^
В наступившем темноте я потерял ориентировку и, как слепой, с широко расставленными руками, пошел на стоны раненых. Передо мной возник какой-то силуэт, который я принял за человека, но, стукнувшись лбом о что-то твердое, я понял, что ошибся. Это была деревянная стойка, поддерживающая верхнюю палубу.
С кормовой части баржи доносился звук капающих капель воды. Налево от люка кто-то хрипло выругался:
— Сволочи! Загнали в преисподнюю! Чуть глаз не выбил о стойку.
— А ты не лезь на стойку, — насмешливо ответил из мрака человек, очевидно, не теряющийся ни при каких обстоятельствах.
Заскрипели доски. Говоривший подошел и, нащупав своей рукой мое плечо, сжал его и сказал:
— Еще одна живая душа? Кто такой? Откуда?
— Я-то.
— Можешь не объяснять: если «я-то» — значит, вятский.
Незнакомец нашел мою ладонь и крепко пожал ее.
— Как в наши края попал?
— Агрыза наш отряд. — ответил я громко.
— Не шуми. — шепнул он мне, — иди за мной и помолчи.
Этот человек повел меня в носовую часть баржи. Вскоре мы подошли к группе людей, сидевших на полу. Они разговаривали сдержанным полушепотом и сразу же замолчали, услышав наши шаги.
— Принимай гостя из Агрыза! — сказал мой проводник. Я поздоровался с товарищами и тоже сел на пол.
— А ты, видать, еще зелен. Разве можно кричать о себе в белогвар-
дейском логове? Да еще объяснять, из какого отряда. Тут хоть и темно, а
слышно, наверняка шпик посажен. Ему твоя болтливость на руку.
— Ошибся. Больше не ошибусь, — в смущении ответил я.
— Ну, рассказывай, что делается в Агрызе, в Ижевске.
— Может быть, знаешь что-нибудь о Сарапуле и Воткинске? — прошептал сосед справа.
Сидевшие на полу сдвинулись плотнее. Только по прерывистому дыханию слушателей можно было догадаться, как интересуют их известия «с воли».
Но то ли от волнения, то ли из боязни быть подслушанным, я долго
никак не мог начать. Кто-то сказал:
— Ульян Иванович! Кого ты к нам привел? Никак глухонемого?
— Напугали мы его шпиками, вот он и лишился дара речи...
Насмешка меня отрезвила:
— Нет. Я не из пугливых. Просто дайте с мыслями собраться.
— О це дило... зараз бачимо, що голоса не лишився...
— Есть, товарищи, у меня для вас сведения.
Я начал рассказывать о последних событиях на фронте, которые мне были известны. Рассказал о том, что красными войсками взята Казань, о том, что волжская военная флотилия, сформированная недавно балтийскими матросами, прогнала белогвардейский флот к реке Белой.
— А ты, мил человек, не горячись и говори потише, — перебил меня «проводник». — Здесь хоть и темно, а все слышно. Может быть, в это белогвардейское логово шпик подсажен! Ему твой рассказ может принять его по-своему, а это ему на руку, (смысл фразы не ясен)
гг __^ и
Я, понизив свой голос, закончил свой рассказ о том, что на станцию Агрыз прибыл сильный отряд под командованием большевика Александра Чеверева. Тот отряд двигается из Уфы к Ижевску.
Мой рассказ о событиях на фронте необычайно взволновал всех слушателей. Каждый страстно надеялся на освобождение из неволи. Од-
нако многие понимали, [72] что ухудшение дел белых на фронте взбесит
наших палачей, и они расправятся с нами.
— Хорошие вести приятно слушать, — спокойно сказал Ульян Ива-
нович, — но каждый должен взять себя в руки. Не болтать лишнего. Не
показывать врагам, что мы знаем о победах красных на фронте. Быть го-
товыми к решительной схватке с врагами. Будем бороться. Попробуем
спастись, умереть всегда успеем.
— Все мы смертники, — вдруг угрюмо проговорил все время каш-
5
лявший человек, — нет нам спасения .
— Говоришь — нет спасения, — разозлился вдруг мой проводник.
5 Видимо, Павел Красноперов?
— Говоришь, дайте веревку, сам повешусь, так, что ли? Трусость это. Пока живы, пока руки способны что-то делать, а голова соображать, каждую минуту мы должны думать об освобождении.
Эти слова приободрили пленников. Послышались предложения, как можно организовать побег.
Человек, которого все называли проводник, оказался военным комиссаром Манохиным6.
Чувствуя, что Манохин не только просто мужественный человек, но и уверенный в правоте нашего дела вожак, я спросил:
— А вы. товарищ Манохин, большевик?
— Я. — Манохин понизил голос, — член партии. А ты?
— Тоже большевик. Перед арестом вступил. Только билета не получил.
— Добро. А как звать?
— Ефим. Малюганов Ефим.
— А по батюшке?
— Ефимович.
— Ну, так вот что, Ефим, коммунистов среди заключенных немало, одну линию держать будем.
— А как нам от шпиков уберечься?
— Всех называть либо по кличкам, либо по именам. никого к себе не подпускать, если разговор какой-нибудь важный. Понял?
— Понял, — сказал я, — авось провокаторы к нам не пролезут.
— На авось не надейся, — задумчиво проговорил. [73]
Сказав это, Манохин вдруг прислушался к шуму на верхней палубе:
— Слышь, опять завозились сволочуги.
Палуба, обитая кровельным железом, загремела. Торопливые шаги солдат, обутых в тяжелые сапоги с подковками, были отчетливо слышны всем сидящим в трюме.
Предчувствуя какую-то беду, заключенные стали подниматься с пола. По рядам прошло тревожное:
— Сейчас начнут выволакивать.
6 В печатном тексте: камбарским военным комиссаром Манохиным Ульяном Ивановичем.
Открылся кормовой люк. Поток света ослепил нас. Приготовившись к самому худшему, все молчали.
— А ну, выходи! — раздался зычный голос одного из тюремщиков. Он стоял у люка и похлопывал нагайкой о блестящие желтые краги. Мы молча смотрели на угрюмое лицо Манохина и ждали.
Манохин крикнул тюремщикам:
— По какому делу?
К квадратному проему подошел офицер в английском френче и синих кавалеристских галифе.
п
— Спустить трап! — скомандовал он. — Сержант , подготовьте списки отправляемых в Уфу.
Снова тишина. Слышно было только тяжелое дыхание тюремщиков, спускающих лестницу.
— Ну как, товарищи, выходим? — спросил Манохин.
Никто не решился сказать «да».
— Двум смертям не бывать, одной не миновать! — раздался вдруг зычный голос.
V/ V/ ^
лестницу ступил высокий мужчина с окладистой русой бородой, обутый в лапти, на плечах его топорщился армяк из самодельного крестьянского черного сукна. Он посмотрел ясными голубыми глазами на стоявших у лестницы людей и твердой поступью стал подниматься по ступенькам.
Все снова взглянули на Манохина. Он дал знак рукой следовать наверх и держаться вместе. Мы поднялись на палубу. Свежий воздух опьянил нас.
Манохин поднимался спокойно, зорко посматривая по сторонам. Думал он, конечно, о побеге. Об этом же думали и все остальные.
Когда мы поднялись наверх, не торопясь, раздражая этим конвойных, стали строиться вдоль борта, то вдруг поняли, что тюремщики, вооруженные до зубов, заметно побаиваются. Раздетые, небритые, с зелеными от голода лицами, в кровавых шрамах и загноившихся ранах, с глазами, сверкающими ненавистью, мы действительно были страшны.
7 Звания сержанта в тот период в русских армиях не было.
168
Почему же Манохин не дает сигнала? Как бы в ответ на это вопрос мы услышали клацанье винтовочных затворов. С кормы и с носа на нас навели зеленые стволы пулеметов.
В носовой части баржи стояла группа офицеров, пристально наблюдавших за пленными. Они высматривали кого-то. Наконец, высокий офицер с коротко подстриженными рыжими усами, положив правую руку на кобуру револьвера, громко сказал:
— Начальник караула! Ко мне!
— Есть, господин капитан! — приложив руку к козырьку фуражки, вытянулся начальник караула.
— Почему этот в одежде? - прокричал капитан, показывая на высокого бородача.
Тюремщики мгновенно бросились к бородачу и собрали с него одежду.
— Раздевайся, сволочь! А ну, живо! - кричали палачи.
— Стреляй в одежде, палач! - крикнул бородач. Но на него навалились тюремщики и содрали армяк.
— Осмотреть трюм. Поднять всех наверх!
— Есть поднять наверх!
Унтер8 с конвойными быстро спустился в трюм, и через несколько минут на лестнице раздалась громкая ругань. В люке появились, подталкиваемые сзади, два полураздетых человека. Шатаясь, они вступили на палубу. Это оказались китайцы. Видимо, их только что избили — свежие кровоподтеки избороздили лица. За ними подняли на палубу совершенно слепого мальчика, лет шестнадцати, и человек десять тяжелораненых, падавших от слабости на каждой ступеньке. Палачи подгоняли их прикладами и рукоятками наганов.
Большинство выстроенных на палубе заключенных было без верхней одежды, в нижнем белье. Осенний ветер пронизывал до костей, некоторые так дрожали от холода, что не могли сказать ни слова. На раненых были надеты пиджаки — это Манохин распорядился отобрать одежду у здоровых. Рыжеусый офицер тотчас же это заметил. Он строго спросил унтера:
— Почему эти в верхней одежде? Раздеть!
8 Унтер-офицер, аналог современного сержанта.
169
Тюремщики мгновенно бросились выполнять приказ, срывая одежду вместе с заскорузлыми от крови бинтами.
— Раздевайся, сволочь! А ну, живо! — кричали палачи. [75]
Кто-то из раненых закричал:
— На, расстреливай, в пиджаке стреляй, чего канителишься!..
На него навалились тюремщики.
В это время, воспользовавшись суматохой, один узник подбежал к борту и с криком: «Товарищи! Прыгай в Каму!» — прыгнул в воду.
В тот же миг прогремело три выстрела, и раздалась команда:
— Лодку!
Резко затрещал пулемет. Это было уже с лодки, где, очевидно, тоже были стражники.
Офицер бросился к борту и сделал несколько выстрелов из нагана. Беглец все-таки поплыл к берегу, слабо шевеля руками, но стражники на лодке догнали его и прикончили смельчака ударами штыков.
Манохин стоял, сжав руки, белый, как полотно. Он сдерживал себя, чтобы не кинуться на палачей. Он понимал, что только выдержка может спасти коллектив.
Героический подвиг узника, прыгнувшего в Каму, остервенил белых, они использовали это как повод для «наказания». К борту поставили двух китайцев.
Офицер в коричневом френче выхватил из шеренги несколько пленников и приказал поставить их на борт баржи. Прогремели два залпа.
Звонко прозвенел чей-то юношеский голос:
— Товарищи. Отомстите за нас!
Резко затрещал пулемет.
— Да здравствует революция!
Мелькнули силуэты падающих за борт расстрелянных. Никто из них не просил пощады. Они умерли геройски прекрасно. Мы не знали ни фамилий их, ни имен.
Нас, оказывается, выгнали на палубу для «проверки». Пересчитали и
прикладами снова загнали в трюм. Мы увидели над собой сияющий сол-
нечный квадрат, услышали стук крышки люка, и опять наступила гнету-
щая тьма.
Все сгруппировались вокруг Манохина. Никто не видел его, но все
шли на звук его голоса.
— Ульян Иванович, что делать? — спрашивали мы его, потрясенные
всем происшедшим.
— Теперь вы поняли, товарищи, — медленно сказал Манохин, —
что такое белое офицерство? Они хотят, чтобы мы встали на колени, вы-
дали своих руководителей, они хотят превратить нас в изменников, в трусов: лишить нас воли, мужества, лишить нас человеческого достоинства. Лучше умереть! — сказал кто-то во мраке.
— Не торопись умирать, — резко отпарировал Манохин, — будем бороться, но не по одиночке, а вместе. Видели, что получается, когда каждый действует за себя?..
Наступила тягостная пауза. Манохин, помолчав немного, добавил:
— Красная Армия взяла Казань. Белогвардейцы отступают. Продержимся немного и дождемся освобождения.
Все одобрительно загудели в темноте. Люди, только что смирившиеся с горькой судьбиной, с неизбежностью самой смерти, вдруг ожили и стали требовать действий:
— Говори, что делать?
— Как продержаться-то?
— Правильно говоришь, Ульян Иванович, умереть всегда успеем. А если уж бороться, то шевелить мозгой всегда нужно.
Манохин негромко проговорил:
— Прежде всего, товарищи, осмотритесь вокруг, не подсадили ли к нам беляки своих лазутчиков? Нет ли среди нас незнакомых людей?
— В такой темени и своих не узнаешь, — раздался насмешливый голос справа.
— Кто это жалуется на темень? — спросил молодой задорный голос.
— А что, ну, скажи — шутник.
— А ну, давай, что можно зажечь. Бумагу или еще что.
— Чем зажигать-то будешь? — недоверчиво спросил сосед.
— А ты давай. Огонек найдется.
— Чудеса показывать будешь?
— Зачем чудеса, спички у меня есть.
Слова эти всех взволновали. Люди зашумели.
— Поищем, товарищи, может, и найдем, — ответил Манохин.
Все разбрелись по трюму и начали обшаривать каждый угол.
Вдруг из носовой части баржи раздался радостный голос:
— Давай сюда! Здесь много кулей из мочалы.
Мы бросились на нос, нащупали штабеля кулей. Мочала наверху была совершенно сухая. Каждый захватил себе для подстилки несколько кулей. Вернувшись к владельцу спички, мы нащипали мочалы и моментально свили несколько мочальных жгутов.
— Эй, чудотворец огня, зажигай мочалу свою беляночку!
Владелец спички достал ее и терку от спичечного коробка, стал чиркать. Все замерли.
Раздался хлопок. Блеснула искра, но спичка не загорелась.
— Эх, черт ее дери! Головка отскочила! — горестно воскликнул чудотворец.
— Вот так всегда! Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! — раз-
дался голос насмешника.
— Ладно, ты тоже повремени, есть еще одна, заветная. Я ее сейчас
о волосы посушу.
Наконец, он осторожно потер ее о терку.
В наступившей тишине мы услышали слабый треск, спичка слегка зашипела, осторожно заискрилась и вдруг вспыхнула.
— Мочало! Давай скорей мочало! — крикнул человек со спичкой.
— Давай, поджигай! — вскрикнул я.
Мочало зажглось. Сначала, правда, оно окуталось белым дымом и потом уже вспыхнуло.
Вздох облечения пронесся по рядам. Два факела осветили трюм.
При свете зажегшегося мочала узники увидели друг друга: бросились обниматься. Владельца спички начали качать.
— Как ты. где взял спичку? - спросили ее владельца.
— А спичку я пронес в своих волосах, вот и все чудо.
При свете зажженных мочальных жгутов мы подсчитали всех людей, населяющих баржу. Всех заключенных оказалось в трюме 508 человек. Оказалось, что всех веселее был матрос Громов. Он называл себя комму-
нистом-максималистом. За веселый характер его прозвали в барже «забу-бенный». Под этой кличкой он и остался в моей памяти.
Зажженные жгуты из мочала мы не гасили, и они горели у нас все время. Поэтому мы прозвали их «неугасимый огонь». Так прошел первый «светлый» день в барже.
Манохин сказал:
— Вот что, друзья! Один факел нам нужен для [78] осмотра баржи, а другой будет вроде неугасимой лампады. Он осмотрелся по сторонам и сказал бородатому мужику в суконном армяке:
— Вас, дедушка, я попрошу караулить огонь. Сами понимаете, как он нам дорог. Мочалы хватит, крутите жгуты, да посматривайте, чтоб факел не погас.
Мы пошли вслед за Манохиным осматривать трюм. Внимательно всматривались в лица узников. «Новичков» не обнаруживали. Очевидно, белые не догадались или не успели подсадить своих шпионов.
Манохин успел побеседовать с каждым. Узнавал, откуда он, за что арестован. Выяснилось, что большинство арестованных — члены партии, советские работники. Была группа заложников: братья, отцы, сыновья тех, кто служит в Красной Армии. Среди заложников было много стариков и подростков.
Ни у кого не сохранилось ни клочка бумаги, ни карандаша, чтобы составить список. Почти никто не знал фамилий расстрелянных. Ижевцы знали своих ижевцев, воткинцы — воткинцев, сарапульцы — сарапульцев. Были здесь и старики из Камбарки и Ежовки.
Оказалось, что подавал насмешливые реплики в темноте матрос в рваной тельняшке по фамилии Громов. Этот неунывающий морячок называл себя «коммунистом-максималистом», и то ли в шутку, то ли всерьез, бормотал: «Анархия — мать порядка, анархия — мать порядка!» Потом, правда, сознался: он и не понимает, что это за слово — анархия. Бородатый мужик в армяке, хранитель огня, сочувственно поглядел на него как на больного и покачал головой: — Эх ты, молодей, забубенная головушка! Прозвище «Забубенный» так и прилипло к морячку. Да он и сам не возражал. Молодой паренек, умудрившийся через все обыски пронести две спички, тоже получил прозвище — «Чудотворец». Под этим именем он и остался в моей памяти.
Манохин предложил всем собраться по землячествам: ижевцы — к ижевцам, воткинцы — к воткинцам. Каждое землячество должно было твердо знать число своих чле[79]нов и в трудную минуту держаться вместе. Было организовано пять групп. Пять руководителей землячеств во главе с Манохиным организовали нечто вроде партийного комитета.
Свет факелов, горевших в темноте, стал светом надежды. Вместо разговоров о смерти и унылых причитаний люди в землячествах, руководимые партийным комитетом, беспокоились теперь о том, как помочь раненым, как устроить нечто вроде уборной в дальнем углу кормы. Были созданы санитарные группы, ответственные за чистоту, и выделены дежурные «по поддержанию огня». Поистине, парень, сохранивший две спички, был чудотворцем.
Так прошел день, первый «светлый день» в жизни узников. Окрыленные смутной надеждой на избавление, люди впервые заснули «спокойным» сном на мочальных подстилках, накрытые одеялами из мочалы.
Ни у кого из нас не было часов: белогвардейцы охотились за ними с особенным усердием. Мы не знали, день или ночь на воле. Это удалось установить только с появлением стражников (охрана).
И вот однажды, а может быть и трижды, загремели засовы люка. Затопали сапоги солдат на палубе. Очевидно, сменялся дневной караул. Наверное, наступил вечер.
В квадратном проеме люка не было видно солнца. На фоне темно -синего вечернего неба показался силуэт охранника.
Манохин тихо распорядился:
— Прикройте кулем свет.
Охранник крикнул в темноту трюма:
— Эй, совдеп, забирай жратву! — сверху нам бросили на пол два куля с хлебом и быстро захлопнули люк.9
Подоспевшему моряку передали два ведра воды. «Забубенный» поставил ведра.
Манохин подошел к кулям с хлебом и стал рассматривать буханки.
— Десять буханок на пятьсот человек. Не жирно, — сказал он.
— Да камской воды по рюмашке, — добавил моряк.
9 В книге: По лестнице спустились два солдата и швырнули на пол.
174
Воды действительно приходилось по рюмке на брата. Один литр во-
ды на двадцать пять человек.
Собрался совет коммунистов. Манохин показал черствую буханку:
— Как будем делить? - спросил он присутствующих.
— Разломать буханки и все тут, — сказал Забубенный.
Когда Манохин попробовал разломить буханку хлеба, она оказалась настолько черствой, что разломить ее он не мог. Тогда Забубенный подал Манохину маленький перочинный ножичек и сказал:
— Вот, ножичком разрезай.
Манохин тщательно разломил буханку легким надрезом и, не просыпав ни крошки, раскроил буханку на 50 частей.
— Ничего не получается. Раскрошим хлеб.
— Может быть, железку какую-нибудь найти вместо ножа?
— Зачем искать железку? Ножик имеется. — отозвался «Забубен-
ный».
— А ну, папаша, прибавь огоньку.
Моряк отстегнул резинку, на которой держатся носки и вынул маленький перочинный ножик.
— «Чудотворец» номер два, — восторженно промолвил я.
— Чудеса, ей-богу! Ты, случаем, не фокусник? — бородатый мужик поближе поднес к ножичку свой факел.
— Чудес на свете не бывает. За этот складешок мне, папаша, пришлось несколько ударов прикладом принять, — с достоинством ответил «Забубенный».
— Моряк всегда соображает: когда меня обыскивали, я нарочно упал и успел складешок за резинку засунуть. А чтоб отвлечь охранника, выругал его. Он мне зато и всыпал.
Ульян Иванович тщательно разметил буханку легкими надрезами и попросил проверить его. После проверки Манохин, не просыпав ни одной крошки, раскроил черствую буханку на пятьдесят частей. Также он поступил и с остальными девятью буханками. Раскроенный хлеб был роздан каждому по землячествам, настало время делить воду. В первую очередь разнесли воду больным и раненым. Черпали воду маленькой жестяной баночкой из-под ружейного масла. Каждому полагалось только полбанки.
Как ни ничтожен был наш ужин, но все-таки он подкрепил силы. Ведь белые держали нас без воды и хлеба несколько суток почти сутки, с момента посадки на баржу.
Ночь прошла сравнительно спокойно. Стражники не будили. Плохо было больным и раненым. Их мучила жажда. Простуженные, они изнывали от жара, их трясла лихорадка, и мучительно ныли раны.
— Пить. братики, помогите. дайте пить. — кричали и стонали они в полубреду.
Несколько баночек воды, оставленные после дележки в запас, были быстро израсходованы. А раненые требовали еще. Ульян Иванович утешал раненых, давал пососать пустую, но еще влажную банку.
Всю ночь он не спал. Его тоже бил озноб. Когда-то, на фронте, Ульян Иванович болел туберкулезом. С виду крепыш, теперь он хватался за грудь и надрывно кашлял. В груди у него что-то клокотало и свистело, на губах иногда показывалась розовая пена.
Только под утро, измученный Манохин упал в беспамятстве около «негасимого огня». «Дедушка» подложил под его голову несколько мочальных кулей.
— Умаялся. Что делать без него будем.
Но железная воля Манохина оказалась сильнее недуга. Когда наутро затопали по палубе караульные, Ульян Иванович поднялся первым. За ночь глубоко запали глаза, веки стали красными, болезненными. Люди видели, что он болен, но не сдался болезни, и сами забывали о своих страданиях.
Много лет прошло с той поры, но когда я вспоминаю сегодня о барже, я всегда вижу перед собой лицо Манохина, больного, но не сдающегося. Он был примером для всех нас, молодых коммунистов.
Шли часы, дни сменялись ночами, мерно отсчитывая ход времени, плескали волны Камы о борт баржи, по утрам глухо стучали сапоги стражников на верхней палубе, с грохотом и скрипом, как обычно, раскрывался люк над головой, и нам сбрасывали неизменные десять буханок.
Время шло. Близилась развязка. Нас называли смертниками. Многие из заключенных умерли от ран, болезней, голодного истощения. Палачи стремились взять нас измором. Они надеялись, что в среде узников най-
дется хоть один предатель и выдаст коммунистов и комиссаров. Однако этого не дождались гнусные палачи.
Однажды в трюм спустилось два белогвардейских офицера. Один из них был уже знаком по прошлому расстрелу. в коричневом френче был нам знаком. Это он командовал расстрелом на барже в первый день.
— Большевикам подняться наверх! — громко приказал он.
— Кто из вас есть большевик? — с явно нерусским акцентом произнес второй белогвардеец.
— Комиссарам и «совдепам» приказываю подняться наверх! — повторил команду рыжеусый.
Непроницаемо спокойным был Манохин. Никто не встал по команде офицера, никто не ответил на его вопрос.
— Ах, так! Красная сволочь! Сопротивляться? — заревел разъяренный офицер. — Я научу вас выполнять команду!
Оба офицера выскочили из трюма.
Тотчас на палубе загремел голос рыжеусого:
— Караульный! Взводу стрелков спуститься в трюм! Поднять сюда всю шатию! Будут сопротивляться — поднимайте штыками!
Манохин, воспользовавшись паузой, торопливо спросил:
— Кто из вас, товарищи, рискнет пробраться в кубрик водолива?
— Я! Позвольте мне! — убежденно ответил «Чудотворец».
— Хорошо. Становись крайним на фланге. Во время построения мы
заслоним тебя. Нагнись и нырни в кубрик. Понял? Задача простая. Если
удастся бежать, беги. Дашь знать нашим. Манохин обнял смельчака за
плечи и крепко поцеловал.
— Действуй! Но без моего сигнала не начинай. — и, повернувшись
к нам , сказал: — Всем подниматься наверх! На провокацию не поддавать-
ся! За борт не прыгать!..
Манохин двинулся к лестнице, но бородач успел раньше:
— Нельзя так, товарищ Манохин! Зачем первым лезешь? Ты еще нужен. Ой, как нужен! Ты погоди.
Бородач схватил за руку слепого и стал быстро подниматься наверх. За ним поднялся седой старик. За стариком потянулись все остальные. Как и в день первого расстрела, на палубе баржи был выстроен взвод солдат, но группа офицеров на этот раз была значительно больше. Самым глав-
ным из них, по-видимому, был какой-то иностранец в коверкотовом френче без погон, в галифе. На губах иностранца играла деланная улыбка, обнажая золотые зубы. Он что-то негромко сказал окружающим, а потом ласково попросил нас:
— Попрошу вас, господа, кто господа большевики и комиссары — пройти к носовой части этого судна.
Его фальшивому тону не поверил никто. Шеренга наша даже не шелохнулась.
— Большевики, два шага вперед! — скомандовал рыжеусый.
— Здесь большевиков и комиссаров нет. Есть рабочие, крестьяне, старики, да вон слепой инвалид! — четко и громко ответил моряк «Забу-бенный».
Манохин с восхищением посмотрел на смелого моряка.
— Молчать! — заорал офицер.
— Чего молчать, сам спросил — я ответил, — невозмутимо возразил матрос.
— Разговаривать? Получай! — рыжеусый наотмашь ударил плеткой по шее матроса. Синяя полоса тотчас проступила на коже.
«Забубенный», стиснув зубы, молчал. И снова Манохин с благодарностью взглянул на моряка.
Иностранец подозвал рыжеусого и еще одного молодого прапорщика. Они медленно пошли вдоль шеренги, ощупывая взглядами каждого узника. Иногда они останавливались, и иностранец говорил:
— Ты есть большевик! К борту!
Иногда этот палач останавливался и пристально смотрел в глаза узнику:
— Вижу злой мысль. К борту!
По какому <признаку> определял он большевиков — неизвестно. Пожалуй, по росту. Отобрав 12-14 узников, он приказал им построиться по правому борту спиной к воде.
Не успели мы разглядеть лица товарищей, как раздалась команда рыжеусого:
— По правому борту огонь!
Пулеметчики мгновенно выполнили приказ. Десять Несколько человек, не вскрикнув, упали за борт, а двое, еще живые, хрипели на палубе.
Стражники их добили штыками и сбросили в воду. Раздалось еще несколько выстрелов внизу. Это караульные на лодках стреляли для верности по трупам.
По нашим рядам прошел какой-то грозный шелест. Солдаты моментально взяли винтовки наизготовку.
Я посмотрел на Манохина. Он стоял бледный, с горящими глазами. Я понял, какое страшное напряжение он испытывал. Стоило ему дать сигнал, и мы бросились бы на своих палачей. Но сигнала в эту минуту дать было нельзя. Истощенные от голода люди еле передвигались. Бунт был бы подавлен. Скольких жертв стоила бы такая безрассудная попытка!
Манохин был неподвижен. Лицо его не дрогнуло.
Почувствовав опасность, офицер в коричневом френче скомандовал:
— Спустить всех в трюм! Быстро!
Команда «быстро» давала возможность стражникам «поторапливать» узников плетками и прикладами.
Снова началось избиение, и, чтобы спастись от прикладов, многие, не глядя на ступеньки, прыгали в люк. В этой обстановке «Чудотворцу» не удалось проникнуть в кубрик водолива, и он, подхватив раненого, спустился в трюм.
Последним к люку подошел бородач. Его остановил рыжеусый офи-
— Обожди, казак!
Бородач остановился.
—Ты как сюда попал? — с напускным сочувствием спросил офицер.
— Шел из Гальян в Ижевск, остановила застава. Документ требуют показать, а какие документы у хрестьянина, пачпортов нам не выдавали. Вот и заарестовали, — ответил бородач.
— По одежке вижу, ты крестьянин справный.
— Бог милостив, своим хлебушком живу. [85]
— С большевиками не якшался?
— Куда там. они ведь в церкву запрещают ходить . Офицер улыбнулся:
— Вижу, тебя посадили по ошибке. Как звать-то?
— Архип Петров.
— Так вот, Архип, могу я тебя освободить.
— Ваше благородие, вызвольте из баржи, век за вас бога буду мо-
лить. — Заслужить надо.
Офицер замолк, испытующим взглядом оценивая бородача.
— Воля ваша. что хотите сделаю, только не знаю, что?..
— Сообщишь, кто у них там главные комиссары, понятно? Бородач с непроницаемым взглядом ответил:
— Так они мне не скажут.
— Вот дурень! Ты войди в доверие. «Без труда не вынешь и рыбку из пруда». Ну, иди. Через два дня я тебя вызову. Понял?..
Бородач побрел к люку. AAA
Только за ним захлопнулась крышка люка, «Чудотворец» подскочил
к Манохину. Волнуясь, он зашептал:
— Смотрите на иуду. Продал нас за копейку.
Манохин недоумевающе отступил:
— В чем дело? Кто иуда?
— Вон он! Предатель! — «Чудотворец» показал на бородача. — Це-
лый час любезничал с офицерами. Я слышал.
Бородач, не смущаясь, подошел к Манохину и отвел его в сторону.
— Я сам расскажу, Ульян Иванович. Разве ж я предатель? Отозвал
меня рыжеусый, да и стал уговаривать, чтобы я сообщил ему, кто у нас
главные комиссары. Вот и все дело. А я, покуда он говорил, по сторонам
поглядывал.
Манохин спросил:
— И что же ты ответил?
— Ответил, что подумаю.
«Чудотворец» не выдержал: [86]
— Значит, ты иуда и есть!
— Не торопись, мил-человек. Вот, к слову, хотел ты спрятаться в
кубрик водолива, а того не знаешь, что нет там никакого водолива, а давно
уж караульное помещение. Сцапали бы тебя, как миленького.
— Да, ошибка могла произойти страшная, — в раздумье отозвался Манохин. Он давно понял, что бородач неплохо сыграл свою роль простака, и теперь надо только обдумать, как ему вести себя дальше.
— На носу и на корме — моторные лодки с пулеметами, — продолжал бородач. — До берега чуть не пол-версты, поплывешь — догонят. А на берегу ни кустика, спрятаться негде. Бежать можно только ночью, значит, нужно добиться, чтобы стражники открыли люк в ночное время. Смекаете? Не просить сейчас воды, а дотерпеть до ночи. Ночью начнем шум поднимать, авось люк-то и раскроют.
Мы смолкли. Если и был какой-то шанс на спасение, так это побег в ночное время. Старик был прав. Мы ждали решения Манохина. Но он молчал.
— Еще есть время до ночи обдумать, — сказал «Забубенный». — А предложение старика дельное! Подняться и стучать по крышке люка. Когда откроют, попросить воды. Взять ведро — и в морду охраннику вплеснуть. Пока он очухается, бух за борт, — тогда ищи-свищи в темноте.
— Не горячись. Горячая голова — плохой советчик! — ответил Манохин.
— Обдумаем.
Матрос все же выговорил право первому броситься на стражника. Когда наступил назначенный срок (ход времени отмечали количеством сгоревших мочальных жгутов), приготовились к нападению. Наконец, когда сгорел двадцать пятый жгут, Манохин подал сигнал начинать.
— Эй! Охрана! — заорал матрос, бешено стуча в крышку люка. — Давай воду! Люди пить хотят!
На палубе было тихо. Неужели не слышат? Матрос снова заколотил по доскам люка. Кто-то передал ему найденное в трюме березовое полено.
Матрос пустил его в ход.
На палубе загремели шаги. К люку подошли два стражника. [87[
— Пить дайте! — жалобно прокричал матрос. — Люди пить про-
сят. Забыли воду дать.
Люк открылся. Над нами темнела синева небосвода. Небо было усеяно звездами. Мы не ошиблись.
— Чего орешь? — хрипло спросил стражник.
— Христа ради. водицы. забыли вы воду дать. старики умирают. дайте воды. — тоскливо бубнил матрос.
— Чтоб вы подохли все. Спать не даете! — недовольно проворчал стражник, но, по-видимому, все же решил дать воды. — Рябинин, зачерпни в реке ведерко!
«Забубенный» с наших плеч потихоньку вылез из люка на борт. Он весь напружинился и не сводил напряженного взгляда с охранника. Керосиновый фонарь горел на корме, освещал матроса. Мы его хорошо видели. Вернулся Рябинин с ведром воды. «Забубенный» заметил, что оба охранника без винтовок. Матрос задумался: дело неважное. По плану нужно было сперва завладеть винтовками, а потом уже бросаться на разоружение остальных караульных. Кулаками много не навоюешь. Отступать некуда. Придется выдержать рукопашный бой сразу с двумя. Он стал шарить вокруг, ища березовое полено, но не нашел. Полено упало в трюм. Рябинин подал воду.
— На, угощай «совдеповцев»! — сказал он, передавая ведро первому стражнику.
Внизу в эту минуту стояли наготове с рогожными кулями Манохин, бородач, «Чудотворец» и другие. Они должны были вскочить на плечи товарищей и выпрыгнуть на помощь «Забубенному».
Как было задумано, «Забубенный», принимая от охранника ведро с водой, мгновенно вскочил, выплеснул воду в лицо оторопевшему о неожиданности солдату. Матросу удалось повалить его на палубу. Но подскочил второй солдат, оба они стали кататься с матросом по палубе.
— На помощь! В ружье!..
Из караулки уже бежало человек двадцать с винтовками наперевес. А матрос, прижатый к полу двумя [88] дюжими стражниками, кусаясь, напрасно старался выкарабкаться из-под них.
Выскочившие из люка Манохин и «Чудотворец» кинулись на помощь товарищу.
— Назад, в трюм! — прокричал Манохин.
Он схватил матроса за ногу, рванул из-под стражников и потащил к
люку.
В ту же минуту на корме раздался крик:
— Лови! Лодку!..
Ижевск: Иднакар, 2017
Послышался резкий всплеск воды. «Чудотворцу» удалось прыгнуть за борт. Манохин и матрос бросились в люк. Мы подхватили их на руки. Сквозь грохот выстрелов никто не услышал, как захлопнулась крышка люка. Долго гремела палуба от топота тяжелых сапог, пулеметного треска, ружейных залпов и криков стражников. Очевидно, белогвардейцам не удалось обнаружить беглеца, так как беспорядочная стрельба в ночном мраке продолжалась минут двадцать. «Забубенного» трясло. Весь в синяках и ссадинах, он возбужденно кричал Манохину:
— Почему, комиссар, прекратил борьбу? Почему не дал нам уйти из этой могилы?
— Потому, что из этой могилы оставалась дорога только в другую
могилу, — мрачно ответил Манохин.
— Удалось же одному.
— Да, одному удалось. Конечно, если его не поймают на берегу. Но
всем остальным убежать было нельзя
— Вот пока белые со мной возились на палубе, и нужно было прыгать за борт всем, кто может, — упрямо твердил «Забубенный».
— Зелень ты морковная, — рассердился Манохин, — неужели не понимаешь, что пока мы тут выкарабкивались бы из люка, нас всех поодиночке на небеса отправили?
— Верно Ульян Иванович рассудил, — подтвердил степенный бородач, — молодежь — она горячая, ни своей жизни, ни чужой не щадит. Трюм-то наш, почитай, в два роста человеческих. Попробуй, выскочи.
Сожгли еще восемь мочальных жгутов. Споры окон [89]чились. Шум на палубе затих. Но в тишине этой было что-то зловещее. Каждый
понимал, что белогвардейцы жестоко отомстят нам за нападение на охра-
ну и побег нашего товарища.
— Будем ждать помощи от «Чудотворца», — сказал я, искренне ве-
ря, что человек, принесший нам в баржу огонь, не может пропасть.
Действительно, нам больше ничего не оставалось делать. Только
ждать. Словно по команде, все стали укладываться на мочальных под-
стилках и через минуту уже спали. Только у «вечного огня» по-прежнему
дежурил бородач, и полулежал рядом с ним болезненно бледный Мано-
хин.
Ижевск: Иднакар, 2017
Не помню, сколько я спал, но проснулся, почувствовав резкий запах
паленой шерсти. «Наверно, у бородача загорелся армяк», — подумал я в
первую минуту. Но, приглядевшись, увидел, что старик деловито подно-
сит зажженную мочалу к бороде.
— Что вы делаете, папаша?
— Бреюсь! — спокойно ответил бородач. Наутро обязательно над
нами расправа будет. Хочу, чтобы никто меня не признал.
Проснулся «Забубенный», удивленно всплеснул руками:
— Смотри, как помолодел, папаша! Жениться надумал?
Бородач вместо ответа протянул руку к матросу.
— Дай, мил-человек, ножичек твой заветный, подравнять бороду.
Матрос вызвался сам провести эту операцию. Нож был тупой, при-
ходилось срезать бороду чуть ли не по одному волоску. Когда «бритье»
закончилось, неунывающий «Забубенный» оглядел бородача:
— Теперь, папаша, вы у нас будете именоваться «расстригой».
Все засмеялись. Солидный бородач превратился в какого-то лысова-
того щелкопера.
Он еще не закончил свой грим — растер на ладони пепел от жгута и
измазал лоб и щеки. Лицо стало совсем неузнаваемым
«Забубенный» тоже принялся маскироваться: осо[90]бенно тщатель-
но замазывал он свои недавние болячки и ссадины. По этим ссадинам вра-
ги могли бы его быстро опознать.
— Кому пожертвовать тельняшку? — весело спросил матрос.
«Хранитель огня» взял тельняшку:
— Слепому оденем. Его-то никто не заподозрит.
— Правильно, папаша, ума палата у вас. Я бы никогда не додумался.
— А тебе мой армячок впору будет?
Матрос смутился:
— Вы, папаша, не шутите? Против вас я вдвое меньше.
— Нет, не шучу. Мне теперь ни в лаптях, ни в армяке появляться ни-
как не позволено.
Матрос надел на себя армяк и лапти и прошелся перед нами в танце.
— Эх, яблочко, куда ты котишься, на баржу попадешь, не воротишь-
ся! — - он лихо свистнул и притопнул ногой. Несколько часов тому назад
этот человек <был> на волосок от смерти, а сейчас, как ни в чем не быва-
ло, веселился. Неистребимый оптимизм матроса ненадолго передался и нам.
Однако вспышка веселья быстро погасла. Наступило утро. Застучали сапоги стражников по палубе. Надвигалась расправа.
AAA
Вдруг нам перестали давать воду и хлеб. Сколько времени прошло
— никто точно не знал. Можно было предположить, что более суток. Мы изнывали от духоты и смрада, нас мучили голод и жажда. Изнуренные голодовкой, мы двигались, как сонные мухи, еле передвигая ноги. Большинство заключенных лежало без движения, в зловещем оцепенении, экономя силы. Малейшее движение сопровождалось одышкой. Я помню, что даже такая простая «работа», как витье жгутов, изматывало последние силы. Дорого нам обошлась попытка бежать.
Конечно, враги могли нас всех уморить голодом и тем самым сэкономить пули. Но им хотелось «выловить главных комиссаров», а поэтому они решили дать нам «еще немножко подышать».
Однажды открылись сразу оба люка, по всей барже пронесся живительный сквознячок. Даже самые слабые, освеженные струей холодного воздуха, поднялись на ноги. Наверху заорали:
— Выходить наверх! Всем!..
На палубе нас погнали под градом ударов от одного люка к другому.
— По одному в затылок! Живо! Прошли мимо нас офицеры, мы услышали:
— Где курчавый?
Рыжеусый офицер тщательно осматривал каждого узника, задерживая взгляд на подозрительных. Он искал бородача. Дошла очередь и до «Забубенного». Измазанный сажей, в огромном неуклюжем армяке, он, конечно, мог вызвать подозрение. Но судьба была милостива к матросу. Его, Манохина и меня офицер пропустил сразу. Хуже было с бородачом
— «расстригой». Высокого роста, плечистый, он пытался согнуться и вогнать голову в плечи. Белогвардейцы осматривали его дважды.
— Где курчавый латыш в тельняшке? — хрипло спросил рыжеусый у проходившего к люку старика.
— Не знаю, — ответил старик.
— Ну и проваливай! — хлестнув плеткой, злобно пробурчал офицер.
Когда осмотр шеренги стал подходить к концу, людей начали «процеживать» более тщательно.
Около сорока человек, наиболее рослых и здоровых на вид, были посланы «к борту». Это означало верный расстрел.
На тот раз, боясь бунта, белогвардейцы открыли огонь по расстрели ваемым только тогда, когда добрая половина узников уже скрылась в носовом люке. Беспорядочный треск пулемета заглушал стоны и крики умирающих (расстреливали не из винтовок, а из пулемета).
Прыгая в люк, я услышал: «Да здравствует Ленин!» Голос прозвучал ясно и отчетливо.
Через некоторое время нам спустили на веревке в люк два ведра воды и сбросили десять буханок хлеба, а воды не дали.
Манохин собрал измученных людей и строго сказал:
— Хлеб экономить! Воду выдавать только по полпорции. К вечеру
выдам вторую половину.
Ропот прошел по рядам. Раздались крики:
— А где вода?
Манохин выждал, когда люди успокоились, и сказал:
— Мы должны быть готовы к самому худшему. Палачи могут «забыть» дать нам воду, тогда — неминуемая смерть. Понятно?
Все замолчали. Закончив раздачу пайков, Манохин проговорил: «Во что бы то ни стало надо пробить в борту баржи дыру, достать воды и напоить людей».
Приступили к раздаче пайков.
У ведра с водой возникали истерики, кого-то обвиняли в желании получить две порции, кто-то опрокинул баночку, христом-богом просил вторую.
Закончив раздачу пайков, Манохин собрал уполномоченных от землячеств. Заседали недолго. Решено было пробить во что бы то ни стало в борту дыру и напоить людей.
Только вода могла спасти жизнь десяткам больных и раненых.
Прежде чем пробивать дыру, нужно было самым тщательным образом обследовать корпус баржи. (Стук пробиваемой в барже дыры могли услышать охранники и тогда все пропало). Обшаривали каждый сантиметр.
«Забубенный», орудуя своим перочинным ножом, обследовал подробно корму баржи. Вдруг раздался его исступленный вопль:
— Нашел! Сюда, братишки!
Манохин первым подбежал к матросу:
— Что у тебя?
— Иллюминатор.
— Не бреши.
— Товарищ Манохин, нагнитесь, видите — дыра, забита масляной тряпкой. Отверстие для насоса. Через эту дыру выпускают воду при откачке.
Вытащили тряпку. Мы увидели струю яркого дневного света. Силы наши удесятерились. Матрос работал своим ножом, расчищая и расширяя спасительное отверстие, потом уступил место Манохину. Он лег на пол (отверстие было в полуметре от пола) и долго смотрел сквозь «иллюминатор» на волю. [93]
— Вот она, водица камская, поилица наша. — сказал он.
Кругом толпились люди, напряженно следя за каждым движением Манохина.
— А ну, кто-нибудь, принесите жестяную баночку и мочалки побольше, — попросил Манохин.
Мгновенно скрутили веревку из мочалы, привязали к ней баночку, и с превеликой осторожностью «Забубенный» стал пропихивать и спускать баночку вниз.
— Смотри, не утопи посудину, голову оторвем! — шутливо пригрозил Манохин.
Угроза эта была ни к чему. «Забубенный» так волновался за судьбу баночки, что весь вспотел. Он умудрился просунуть руку до локтя в отверстие, и теперь как фокусник манипулировал на ощупь.
Наконец удалось зачерпнуть немного воды.
Вытащив драгоценную влагу, матрос торжественно поднес баночку Манохину:
— Первая стопочка комиссару! — произнес он.
— Нет, первая стопочка тому, кому она нужнее! — возразил Манохин. — Несите воду больным.
Несколько часов продолжался «водопой».
Наступил вечер. Было установлено постоянное дежурство у «иллюминатора». Первым нести почетное дежурство вызвался матрос. Он зорко следил за берегом и передвижением лодок на берегу.
Теперь на барже было два поста: у жгутов — «неугасимый огонь» и
второй — у «иллюминатора» — «источник жизни».
Манохин строго-настрого запретил вести у отверстия громкие разговоры и по ночам зажигать жгут (свет могли увидеть белогвардейцы).
Всем дежурным «у воды» вменялось в обязанность, орудуя перочинным ножом, понемногу расширять отверстие, чтобы в один прекрасный день постараться организовать побег. Работая днем и ночью, «Забубен-ный» совсем затупил свой нож. Мы все помогали матросу, но он рвался к заветному оконцу, которое стало символом заветного освобождения. Пропитанная смолой древесина была тверда как сталь. На руках работавших ножом вздувались кровавые мозоли. От постоянного напряжения слезились глаза, красные веки распухали.
Однажды днем матрос, будучи «на вахте», подозвал шепотом Манохина. Голос его срывался от волнения:
— Вижу силуэт морского корабля.
— Смотри внимательней.
— На фарватере виден военный корабль.
Откуда на Каме военные корабли?
Волнение «Забубенного» быстро передалось Манохину:
— Это ижевские бандиты получили подкрепление.
— Ефим Малюганов, — позвал меня матрос, — посмотри, глаза у меня слезятся, что за корабль.
Я лег на пол и стал смотреть в направлении, указанном «Забубен-ным». Действительно, к нам приближались какие-то корабли, вооруженные пушками.
— Вижу два корабля, — доложил я.
— Дай мне! — Манохин припал глазом к дыре. — Ты прав, моряк. это военные корабли. Вижу команду в бескозырках. Красиво идут, в кильватерном строю.
Вдруг мы увидели: на первом корабле появился матрос и замахал сигнальными флажками.
С корабля передавали какой-то приказ.
— Эх, братишки, конец нам приходит. Поведут нашу баржу в Уфу! — проговорил бородач, поглаживая бороду. — А там всем нам смерть.
Мысль старика показалась правдоподобной. Обидно умирать, когда еще день-два — и мы расковыряем дыру так, что в нее можно будет пролезть.
— Будем прыгать все по одному, — в сердцах сказал матрос.
— Не успеешь, — сумрачно произнес кто-то.
И в ту же минуту баржа покачнулась. На верхней палубе загремел якорный ворот. Винты буксира прошумели где-то совсем рядом.
— Выхаживают якорь.
— Снимаемся. на смерть идем.
Кто-то глухо зарыдал.
— Замолчать! Кто там слюни распустил? — гневно оборвал паникера Манохин.
В эту напряженную минуту мы увидели, что кромка горизонта двинулась в сторону, увлекаемая течением баржа поплыла.
На палубе гремели шаги, потом послышалась какая-то глухая возня, и с грохотом открылись сразу оба люка баржи.
— Товарищи, кто живые, откликнитесь! — прокричал звонкий голос сверху. — Товарищи!
Мы молчали, остерегаясь провокации.
Тот же голос продолжал:
— Эх, гады, как запаковали! Воздух — умереть запросто можно.
Несколько голов нагнулось над люком.
— Братишки! Есть кто живой в трюме? — гулко крикнул один из матросов, просунув голову в люк по плечи.
Выйдя вперед, Манохин смело подошел к светлому проему люка.
— Я за всех. — громко ответил он.
— Выходи наверх, сейчас трап спущу! — сказал матрос и стал вместе с товарищами опускать лестницу.
Увидев красные повязки на рукавах и звездочки на бескозырках, Манохин закричал:
— Товарищи! На палубе наши! Мы свободны!
От волнения голос его осекся, по бледным щекам потекли слезы.
В необычайном возбуждении все, кто мог стоять на ногах, бросились к люкам. Свершилось самое несбыточное из наших желаний.
В необычайном восторге мы кричали «ура», обнимали и целовали друг друга. Говорили все сразу, смеялись, плакали.
Через минуту матросы спустили лестницы.
— Поднимайтесь наверх. Мы сейчас принесем вам хлеба и кипятку.
На палубу поднялся Манохин, за ним «Забубенный».
— Дай, браток, я тебя расцелую! — воскликнул он, облапив первого же матроса. Мы тоже кинулись целовать наших освободителей. А они с содроганием смотрели на наши изможденные лица, на кровавые шрамы и страшную одежду из мочальных кулей.
— Что ж это они сотворили с вами! — воскликнул в ужасе молодой матрос. — Всех подлецов надо расстрелять, кто посмел такое сделать.
Когда я вышел из трюма, сразу увидел: на рейде плавно покачиваются три военных корабля. На мачтах кораблей развевались алые вымпела.
Берега Камы были незнакомые. Видно, нашу баржу отбуксировали далеко от Гольян.
Матросы спустились в трюм и стали выносить на носилках больных и тяжелораненых.
Тут же на палубе был устроен нам первый чай на свободе. Его привозили в ведрах с миноносцев. В газетные кулечки насыпали леденцы. Коки деловито нарезали хлеб и раздавали нам. Не хватало кружек. Пили по очереди. Какой вкусный хлеб, слаще его не было ничего на свете! Хлеб счастья, хлеб свободы!..
Корабельные врачи и фельдшера оказали нам первую медицинскую помощь. Несколько врачей <и> санитаров тут же на палубе стали делать перевязки раненым. Каждая минута промедления грозила многим смертью.
Врачи предупредили нас, что скоро все будут накормлены горячим
супом и кашей. Советовали не накидываться на хлеб, который добрые ко-
ки раздавали без ограничений — это может кончиться плохо.
Кто-то стал роптать. И снова мы услышали голос Манохина:
— Товарищи! Врачи желают вам добра. Не жадничайте, — Манохин
показал полуфунтовый кусок хлеба и добавил: — Вот порция, которая не
нанесет вреда здоровью.
Столько раз этот человек спасал нас от опасности, мы все ему вери-
ли, поверили и сейчас. Ропот смолк.
Не помню, сколько часов продолжалось чаепитие. Подходили все новые и новые группы матросов. Они жали нам руки, обнимали, успокаивали.
— Еще одну ночь придется вам, дорогие, перемучиться в барже. Завтра придем в Сарапул, всех оденем, вымоем в бане, больных положим в госпиталь, — говорил нам командующий Волжской военной флотилией Ф.Ф. Раскольников и командир корабля «Волгарь-доброволец» А.С. Леон-
тьев. высокий матрос с биноклем на груди, очевидно, командующий.
Как потом мы узнали, военные корабли были эсминцы «Прыткий»,
«Ретивый» и «Прочный».
Манохин, стоявший рядом, поддержал его:
— Всем, кто кончил есть, рекомендую спуститься в трюм. На холод-
ном ветру в нашей одежонке и простудиться нетрудно.
Многие зароптали: [97 [
— Как это так — спуститься? Назад в тюрьму? Не пойдем.
Холодный осенний ветер забирался под белье, пронизывая до кос-
тей. Матросы рассказывали нам, что по утрам начались уже заморозки. На
миноносцах же можно разместить только больных.
Через два часа, когда коки принесли нам в бачках горячий суп и ка-
шу с мясными консервами, все перебрались с палубы в трюм.
Теперь, когда люки были открыты, в трюме стало достаточно светло.
И как ни опротивела нам проклятая тюрьма-баржа, все же здесь мы были
защищены от ветра.
Наевшись досыта, я хотел было уже прилечь на свое ложе из мо-
чальных кулей и впервые за долгие дни отоспаться, как вдруг услышал
голос «Забубенного» с палубы:
— Ефим! Принимай подарки!
Поднявшись на палубу, я принял несколько связанных веревкой па-
кетов.
— От красных моряков на долгую память, — сказал «Забубенный» и легко спрыгнул с лестницы. Он быстро распаковал тюки, и мы увидели чисто выстиранные тельняшки.
«Забубенный» уже отдал «хранителю огня» его армяк, а теперь протягивал еще и тельняшку:
— Получай, папаша, с процентиком!
Подошедший Манохин вмешался:
— Ах ты, анархия, мать беспорядка, чему тебя только учили на флоте? Зачем папаше тельняшка, когда он и армяком может согреться?
Авторитет Манохина непререкаем, его попросили разделить подарки. Он сделал это по справедливости: отдал тельняшки наиболее раздетым и больным, страдавшим от холода. Правда, одно исключение из правил все же допустил: последнюю тельняшку получил «Забубенный», но не потому, что был болен, а как бывший моряк.
Понемногу необычайное возбуждение, царившее на барже в первые минуты освобождения, улеглось. Тут-то и обнаружилось, что все мы, почти без исключения, больны. У одних открылись раны, у других появились болезни, о которых они раньше не подозревали.10 Все мы были истощены, психически травмированы длительным ожиданием смерти. Теперь на нас напала сонливость.
Солнце не успело еще закатиться, а большинство заснуло, так и не успев узнать подробности нашего чудесного освобождения из плена. Бодрствовали Манохин и уполномоченные от землячеств. Они побывали на миноносцах, беседовали с командирами военных кораблей. Предстояло решить первейшую задачу: как оказать первую медицинскую помощь больным и раненым.
Красные моряки рассказывали о том, как удачно прошла операция, как были обмануты белые, принявшие наши корабли за белогвардейские.
10 В соответствии с воспоминаниями сарапульского военкома Галанова, баржевики были освидетельствованы на предмет годности к несению воинской службы и в скором времени отправлены на фронт под Ижевск. См. нашу книгу «О мичмане Ильине...»
Они покорно выполнили приказ: отбуксировали баржу и, должно быть,
ожидали благодарности.
— Где же охрана баржи и команда буксира белых? — спросил Ма-
нохин.
— Арестованы! Будут преданы суду военного трибунала! — ответил высокий моряк с биноклем на груди.
Поздно ночью все приготовления к походу были закончены. Мы уже спали. Буксир тихо, без толчка, потянул баржу вниз по течению Камы до Сарапула.11
18 октября 1918 года освобожденные «узники» сошли с баржи смерти на Соборную площадь Сарапула. Почти двадцать лет спустя мне удалось прочитать воспоминания одного из моряков, участника рейда в тыл белых нам на выручку, И. Колбина. Эти воспоминания были опубликованы в журнале «Звезда» № 9 за 1937 год. Колбин писал:
«.Белые при отступлении из Сарапуля увезли с собой баржу, на которой находились арестованные коммунисты, советские работники и пленные красноармейцы. Всего 522 человека. Все они были обречены на смерть. Начались уже заморозки, а они, почти совершенно голые и голодные, сидели в сырой барже. Люди умирали медленной и мучительной смертью. В довершение ко всему белые ежедневно брали из них несколько человек и расстреливали на глазах у остальных. Нужно было спасти наших людей, вырвать их из когтей белых бандитов.
Был отдан приказ миноносцам "Прыткому", "Ретивому" и "Прочному" подготовиться к походу. Баржа с арестованными товарищами находилась в селении [99] Гольяны, в 32 километрах выше Сарапуля, то есть в тылу белых. Следовательно, нужно было разгромить на пути все позиции врага или обмануть его бдительность, выдав себя за флотилию белых и увести баржу без боя. Принято было последнее, так как белые не знали об уходе своей флотилии в Уфу и о нашем прорыве через их фронт в Сара-пуль.
Начались приготовления к походу. Мостики миноносцев были защищены от пуль стальными щитами, моряки убрали с фуражек звездочки. Миноносцы снялись с якоря и кильватерной колонной двинулись в путь.
11С учётом скорости течения - это максимум полтора-два часа ходу.
193
Путь был не безопасен, нужно было миновать береговые батареи белых и пройти сквозь линию фронта.
Вскоре по выходу из Сарапуля мы встретили белогвардейский катер. Командир приказал ему повернуть и предупредить береговые батареи белых о том, что идут свои корабли. Катер пошел выполнять приказание, а мы последовали за ним. Белые солдаты выходили на берег и с любопытством разглядывали "свои" корабли.
Мы благополучно прибыли в Гольяны. Командир выдал себя за начальника отряда белых кораблей и от имени высшего белогвардейского командования приказал стоявшему около пристани буксирному пароходу взять на буксир баржу с арестованными и вести ее в реку Белую. Капитан буксира что-то замедлил с выполнением приказа. Тогда командир угрожающе прикрикнул на него, и это заставило немного оживиться команду буксира и вызвало веселый смех у стоявших на берегу белогвардейцев.
Пароход подошел к барже, взял ее на буксир и, развернувшись, пошел вниз по течению к Сарапулю. Миноносцы красиво развернулись на глазах свыше пятисот белогвардейцев, вызвав у них восхищение своим маневром, и пошли следом за баржей.
Когда мы миновали расположение белых батарей, один из миноносцев подошел к барже. На баржу спрыгнули наши моряки, разоружили и арестовали белогвардейский караул. На миноносцах взвились красные флаги, и веселые лица краснофлотцев со звездочками на фуражках и бескозырках показались на палубе.
Когда наши люди спустились в трюм баржи, они [100] ужаснулись от того, что увидели. Трюм был наполнен живыми трупами: там люди сидели, лежали и стояли как тени, они были почти голые, прикрыты только гнилыми рогожами, волосы слиплись от грязи, лица и руки сплошь покрыты грязной коростой.
В течение нескольких дней заключенные не получали пищи и еле держались на ногах. Через два дня белые должны были всех их расстрелять. И нет ничего удивительного в том, что когда наши моряки стали приглашать всех выйти на воздух, то сначала никто не пошевелился, так как предполагали, что их выводят на расстрел. Но увидев ласковые, веселые лица моряков о звездочках на фуражках и с хлебом в руках, эти мученики поняли, что их не обманывают, что они спасены. »
.Туман повис над Камой в то утро, когда мы подошли к Сарапулю. Дрожа от холода и волнения, мы вышли на палубу, поддерживая друг друга. Некоторые из нас умудрились сделать себе мочальные колпаки вместо головных уборов, изготовить некое подобие рубахи из кулей, прорезав отверстия для голов.
Фотофонд музея Гольянской школы.
Ижевск: Иднакар, 2017
Увидев тысячные толпы встречающих нас на пристани, мы взволновались еще больше и со слезами на глазах запели «Интернационал». Моряки подхватили слова пролетарского гимна. «Это есть наш последний и решительный бой.» — гремело над Камой. Нашелся и фотограф, который запечатлел с берега нашу баржу и нас в рогожных одеяниях. Теперь эта редкая фотография хранится в музее Уфы.
В тот незабываемый день в Сарапуле не работали: все рабочие и служащие вышли на пристань. Речной вокзал, Соборная площадь и прилегающие улицы были украшены красными флагами, лозунгами, плакатами в честь нашего освобождения.
Рабочие кожевенного завода Хлебникова и других предприятий, а также все жители от мала до велика пришли на пристань. Жены, матери, дочери встречали мужей, отцов, сыновей, братьев. Эти встречи невозможно было забыть. Ведь многих из нас считали уже погибшими. Мы шли от пристани к Соборной площади, где был назначен митинг, в живом коридоре встречающих. По [101[ существу, все наше шествие было непрерывным митингом.
Обессилевшие от объятий и шума, мы остановились и не заметили, как многие из моряков вернулись на корабли, и пока произносились речи на митинге, и мы вспоминали обо всем пережитом, они деловито подняли якоря и ушли в поход.
Оказывается, освобождая нас, моряки заметили, что в Гольянах находятся баржи с хлебом, и решили забрать их у белых. Корабли вновь миновали линию фронта. В Гольянах орудия наших миноносцев заставили белых недвижно лежать на берегу. Захваченным буксирам было приказано отвести баржи с хлебом в Сарапуль.
Через некоторое время мы вернулись в строй Красной Армии. Бои гражданской войны разгорались. С востока на Советскую страну шел Колчак.
[В «плавучей могиле»// Юность боевая. Сборник воспоминаний участников гражданской войны. Л., 1961. с.68-101.]
Ижевск: Иднакар, 2017
Фотофонд НМ УР. 6273-ВС.
