CC BY
76
В.И.Косик (Москва)
К. Н. Леонтьев: болгарская тема — pro et contra
Итак, Болгария. Предоставим вначале слово Николаю Дмитриевичу Ступину, работавшему генеральным консулом в Адрианополе с конца 40-х годов до 1861 г.
В 1854 г. он писал в своих путевых заметках: «Из .всех славянских племен, имевших несчастие утратить свою независимость в бурном разливе турецких завоеваний, булгарское было первым. Прострадав почти пять веков под двойным игом притеснительных властей: турецкой — гражданской и греческой — духовной, булгары, забытые всеми своими соплеменниками, начали сами забывать всех, дошли до самозабвения; не сохранив в народе ни преданий о независимом существовании своего государства, ни потомственности знатных фамилий, ни самой памяти о древних королях и их семействах. Они утрачивали последние черты, последние проблески своей особенной народности среди иноплеменных, своекорыстных единоверцев, под страшно сокрушительным владычеством тиранов. Самое имя Булгарии уже погибало — спасло провидение, нечаянно воскресив в славянском сердце чувство собственной отдельной жизни, а непременная потребность стремиться вечно к совершенству слила в одно все обновляющиеся силы племени. Заря этого возрождения к нравственной народной самобытности запылала ярче в 1829 году, когда булгары, встретив радостно и сопутствуя с восторгом до Адриянополя родные русские войска, мечтали уже о блестящей будущности своей богатой отчизны, но разоряемой врагами веры и народа. После 1829 года она опять чуть не померкла, когда разочарованные в золотых мечтах булгары со страхом и печалью проводили обратно своих северных братьев по кресту и роду» х.
(Речь идет о русско-турецкой войне 1828-1829гг., во время которой войска под командованием Ивана Ивановича Дибича на европейском театре военных действий заняли Молдавию, Валахию, восточные болгарские земли и Адрианополь.)
В болгарских землях вера в мессианское предназначение России обернулась не только формированием образа освободи-
теля «дядо Ивана» (в годы царствования Николая I гораздо чаще можно было услышать— «дядо Никола»), но и возникновением мнения об особом характере болгаро-русских отношений, что стало впоследствии причиной жестоких разочарований. Мысли об особой роли России были популярны не только среди необразованных народных масс, но и в среде нарождающейся интеллигенции.
Традиционно прорусские настроения постепенно меняются после поражения России в Крымской войне. Многие из русофилов уже не хотят таковыми называться. Облегчения участи страны ищут даже в милости султана, в смене религии, в восстаниях. Вера, надежда и любовь к России пошатнулись— особенно в политизированной интеллигенции, настойчиво искавшей свой путь к национально-церковному освобождению соотечественников и собиранию исторических земель. Стратегическим направлением здесь стала борьба с греками по вопросу церковной независимости.
В 1393 г. болгарский патриархат был ликвидирован турками, завоевавшими Болгарию. Последний Патриарх Евфимий был сослан в заточение, как предполагают, не без участия Константинопольского святейшего владыки. С начала XV в. тыр-новская кафедра превратилась в одну из митрополий патриархата. Значительно дольше во времени сохраняла свою автоке-фальность Охридская архиепископия, упраздненная лишь в 1767 г. Печская патриархия, в состав которой входили и некоторые болгарские епархии, потеряла самостоятельность годом ранее. С этого времени болгарское население полностью вошло под духовную юрисдикцию Константинопольской патриархии, чей глава был и гражданским владыкой православного населения подвластных Османской империи балканских земель. Соответственно, Патриарх и его иерархи несли ответственность за лояльность мирян к султанской власти.
Нередко эти обязанности чисто политического характера принимали уродливые формы. Так, в 1829 г., во время русско-турецкой войны, Патриарх Агафангел (родом болгарин) издал послание, по которому на епископов и священников возлагались функции полицейского характера, с целью «достигнуть умиротворения державного царства и предохранить его от бунтовщиков». Греческие епископы в стремлении сохранить свое влияние на славянскую паству и одновременно доказать преданность властям прибегали, бывало, к доносам, как средству
устранения тех болгар, которые боролись за национальное просвещение народа, за болгарскую церковь.
Борьба конфликтующих сторон отличалось как остротой, так и неразборчивостью средств и аргументов.
Господство греческих владык в болгарских землях, их поведение, часто не отвечавшее нормам христианской морали, вызывали уже с 30-х годов XIX в. среди болгарской интеллигенции протесты, порождали требования о назначении архиереев из болгар.
Нельзя сказать, что Константинопольская патриархия не делала шагов к сближению. В 1855 г. на патриарший престол взошел Кирилл VII (1855-1860).
Именно в патриаршество Кирилла были хиротонисаны во епископы несколько болгар. Он «принимал меры к поддержанию миролюбивых отношений между мирянами греко-болгарских приходов; он позволил равноправное употребление обоих языков в богослужебном чтении и пении... регулировал очередность пользования храмами... Он же принимал меры к печатанию славянских богослужебных книг для Болгарии, Боснии, Македонии... привлекая оттуда учащихся в духовные школы для обучения их там на родном языке» 2. Однако многие из новых иерархов показали себя грекоманами, что, естественно, не вело к примирению. Сам патриарх из-за умеренной политики, вызывавшей неприязнь у богатых константинопольских греков, их стараниями был в конце концов смещен.
В 1860 г. последовал фактический отказ болгар подчиняться патриархии, не удовлетворившей их требований о праве выбора архиереев из болгар в своих епархиях и занятия наравне с греками высших церковных должностей.
Для того чтобы освободиться из-под власти ненавистных им епископов, болгары в ряде мест шли даже на принятие унии, в распространении которой сыграл свою роль римо-католический Запад. В ослаблении православия на Балканах он видел желанное уменьшение влияния России на славян.
Стремление к созданию собственной церковной организации соответственно вело и к признанию болгар отдельным народом, так как, согласно турецким порядкам, лишь та нация имела право на самостоятельное имя, которая обладала своей церковью. Действуя под лозунгом национального возрождения, болгары ставили племенные интересы выше церковного единства.
Сменивший Кирилла на патриаршем престоле Иоаким II (Коккодис) был решительным врагом любых проявлений бол-
гарского сепаратизма. На определенное время ему при помощи турецких властей удалось нейтрализовать «автокефалистов», наиболее рьяная часть которых запятнала себя согласием на унию с Римом3. Новый Патриарх СофронийШ (1863-1866) продолжил политику своего предшественника, отклоняя все притязания болгар на равное с греками участие в церковных делах патриархии и в Синоде.
В 1867 г. очередным патриархом был избран Григорий VI, который в целях урегулирования греко-болгарского вопроса попытался было склонить Синод к созыву Вселенского собора, однако его идея была отклонена. Иерусалимский и Антиохийский патриархи, Кипрский митрополит и афинский Синод были настроены против создания болгарской национальной церкви.
А что же Россия? Вопрос был достаточно сложным: создание автокефальной церкви для болгар, не имевших самостоятельного государственного устройства, выглядело неканоничным, но и держать их «в прежнем церковном бесправии было нельзя». Митрополит Филарет видел выход в том, чтобы пойти навстречу законным пожеланиям болгар и договориться о создании автономного (полунезависимого) экзархата. Однако патриархия медлила: слишком много было противников такого компромисса.
В этой ситуации болгары нашли остроумный выход. Исходя из того исторического факта, что Тырновская патриархия была в свое время ликвидирована турецкими властями, они решили обратиться к султану с просьбой о восстановлении утраченной независимости болгарской церкви. В 1870г. после долгих хлопот требуемое разрешение на учреждение болгарского экзархата с определенным числом епархий было получено.
В сущности, согласие Порты было в какой-то степени вынужденным, обусловленным тем обстоятельством, что патриархия уже не могла держать под прежним контролем свою славянскую паству, доверие которой она утратила. Удовлетворяя просьбу болгар, турецкое правительство рассчитывало если не нейтрализовать, то по меньшей мере расколоть национально-освободительное движение православной райи.
И если болгары с удовлетворением встретили это решение, то Григорий VI резко протестовал и, в конечном итоге, в 1871г. оставил кафедру.
Избранный 5 сентября 1871г. Патриарх Анфим VI с самого начала выразил искреннее желание примириться с болгарами
и, вступив в переговоры с их представителями, выработал новый проект, поддержавший решение султана. Более умеренные из болгар были довольны этим проектом, но большая их часть подала султану просьбу признать за Болгарским экзархатом независимость. Больше того. Три болгарских епископа, несмотря на прямое запрещение Константинопольского патриарха, совершили в праздник Богоявления (6.1.1872 г.) литургию в болгарском подворье в Константинополе.
Нарушившие патриаршее распоряжение епископы были осуждены Синодом Константинопольской патриархии и сосланы. И, хотя по решению великого визиря епископы были возвращены, сами переговоры с Патриархом оказались безрезультатными, и, в согласии с декретом Порты, Болгарское Собрание в Константинополе избрало экзархом Иллариона Ловченского, который 4 апреля был представлен султану. Однако Патриарх не согласился не только признать, но и принять экзарха, потребовав от него письменного раскаяния во всем совершившемся.
11 мая 1872 г. во время литургии, которую совершал в Константинополе экзарх вместе с иерархами и многочисленным духовенством, был оглашен подписанный Собором семи болгарских епископов акт о независимости Болгарской церкви. 15 мая патриарший Синод объявил болгарского экзарха лишенным сана и низ-верженным. 16 сентября Поместный Собор, собравшийся в Константинополе, утвердил определение, по которому болгарские архиереи с клиром и мирянами были объявлены схизматиками, а вся Болгарская церковь — схизматической.
Русская церковь в греко-болгарском вопросе неофициально пыталась содействовать примирению патриарха с болгарами и снятию схизмы-на основе взаимных уступок. Но все было тщетно. В создавшейся ситуации русская церковь была вынуждена считаться с решением Константинополя. Болгарская схизма была излечена только в феврале 1945 г. при активном содействии патриарха Московского и всея Руси Алексия I. 13 марта Константинопольская патриархия признала Болгарскую церковь автокефальной и своей единоверной сестрой4.
Самого Константина Николаевича Леонтьева обычно представляли сторонником греков. Николай Александрович Бердяев отмечал, что на Балканах «К. Леонтьев любил греков и турок и не любил славян, особенно болгар» б.
Мягко говоря, это не совсем так. В статье «Панславизм на Афоне», опубликованной в 1873г. в «Русском Вестнике», Ле-
онтьев, подобно Аксакову, писал, что в провозглашении схизмы были виновны как болгары, так и греки. Причем последние не должны были все же нарушать единство церкви и идти на раскол. «Греческих епископов, — отмечалось в статье, — обвиняли иные в том, что они ищут удержать болгар за собою из личного сребролюбия, ибо эта паства приносила церкви доход. Это не нравственно, конечно, если это правда, но это менее грех против церкви, против основ православия, чем то решительное проклятие и восторженное объявление схизмы, которое мы видели со стороны греков» 6.
Для греко-болгарской борьбы это были национальный и политический принципы, но современники, например Райко Жин-зифов или Иван Аксаков, не связывали их с «вырождением» православного принципа, как это делал Леонтьев. Эффектное доказательство своей правоты Константин Николаевич видел в «игре верой» у болгар.
Здесь надо вспомнить, что Франция, как и Австрия, были заинтересованы в вытеснении православия и распространении католицизма среди населения Европейской Турции. Порта, чьи отношения с Россией оставляли желать лучшего, еще в начале 40-х годов вела неафишированную серию переговоров с Ватиканом по вопросам о льготах для католических подданных султана 7. Одним из успехов папы римского Пия IX было установление отношений с султаном Абдул-Меджидом, заявившего главе католической церкви через своего посла в Вене, что «он желает жить с ним в дружбе... и сможет защитить христиан, живущих в его обширном государстве» 8. Первым результатом этого стало восстановление резиденции католического патриарха в Иерусалиме.
После Крымской войны западные державы в Османской империи практически добились для католицизма режима наибольшего благоприятствования. Активно стала развиваться деятельность католических миссионеров-лазаристов. Школы и больничные учреждения получали значительную материальную поддержку от французской благотворительной организации — Общества восточных школ. Среди христианского населения пропагандировалось униатство.
По мнению патриарха Кирилла Болгарского униатство было инспирировано Францией, тормозило духовную консолидацию, посягало на традиционную православную веру, угрожало единству нации 9.
А было ли что-либо хорошее в униатстве?
Положительный ответ можно найти у католических авторов, для которых движение к католицизму давало возможность восстановить католическое единство Востока, обратить тех же болгар в «настоящую веру», дать «зеленую улицу» для продвижения по пути цивилизации 10.
А что же думают болгарские историки? Николай Генчев, следуя пословице «нет худа без добра», считает, например, что угроза распространения униатства, нарушение единства восточной православной церкви вынуждали патриархию идти на уступки 11.
Униатство не получило распространения в Болгарии. В отчете Альфонса Лаказа, первого секретаря посольства Франции в Ватикане (от 25 мая 1883 г.), подчеркивалось, что провал латинской миссии в Оттоманской империи был обусловлен тем, что «не была достаточно учтена крепкая и ревностная привязанность христианских народов к своим исконным обрядам» 12. «Народов» — да, но его лидеров, как, например, Драгана Цан-кова, перешедшего в униатство, — нет. Именно их «игра верой» и заставляла негодовать К. Н. Леонтьева.
Особый интерес Леонтьева к теме турецкого владычества на Балканах объясняется прежде всего тем, что, по его убеждению, Османская империя была своеобразным колпаком, защищавшим подчиненные ей народы от «тлетворного» влияния Запада. И, конечно, не мог этот ярый ненавистник всеуравни-тельного прогресса не коснуться традиций народа и «заразы» накипи цивилизации. Леонтьев любил подчеркивать, что на Балканах «простота патриархальной, безграмотной религиозности здесь при крайней демократизации общества чрезвычайно легко превращается в простоту буржуазно-прогрессивного индифферентизма» 13.
Далее: «...тех идеально-религиозных чувств, того внутреннего огня, того беспокойства, которое пожирает столь многих русских всех воспитаний и всех слоев общественных, начиная от вельможи и писателя до последнего нищего, я на Востоке не замечал ни у греков, ни у болгар. У них как-то нет живой середины между холодным старообрядчеством и холодным прогрессом индифферентизма. Болгары при всей своей ненависти к грекам, по воспитанию своему и вообще по характеру своей грамотной среды, до сих пор ничто иное, как перевод с греческого на славянский язык. Болгарская интеллигенция— это нечто вроде оружия, приготовленного на греческих фабриках,
но обращенного потом противу греков. Исторические предания иные у греков, иные у болгар; политические цели противоположны, и, насколько я мог заметить, самые способные из болгар будут еще долго предпочитать дружбу с турками искренности с нами, доверчивости с сербами и союзу с греками» 14.
Мысли Леонтьева ясны и в то же время далеко не бесспорны.
О какой «крайней демократизации общества» может идти речь в условиях многовекового турецкого господства в землях с подавляющим преобладанием патриархального крестьянского населения? Да, там не было сословий, своей знати, своих феодалов, но это еще не является достаточным основанием говорить о демократизации. И та «безграмотная религиозность» и была одной из причин провала униатского движения. Следовательно, была и живая вера, «живая середина».
Можно подискутировать и- о болгарской интеллигенции. Здесь Леонтьев явно односторонен. С таким же успехом ее можно назвать и русской, и турецкой, и французской. Будучи достаточно сложным явлением и пройдя нелегкий путь с ошибками, провалами, заблуждениями, она не может быть подвергнута анатомированию, как это делает доктор Леонтьев.
И последнее замечание о болгарских предпочтениях.
Видимо, далеко не последнюю роль в такой жесткой оценке сыграла греко-болгарская церковная борьба.
Сам Катков писал о болгарском церковном вопросе следующее: «Церковного в этом вопросе только повод и форма, в сущности же этот вопрос более национальный. Начало национальности, вот господствующая сила нашего времени. Оно таится на дне всякого вопроса; оно двигает события; оно рушит и создает громадные царства... Зачем было ссылаться на догматы веры, которых вопрос нисколько не касается?» 15.
Мнение Каткова разделяли многие, не придававшие значения «использованию» церкви в этой проблематике, но только не Леонтьев.
Сопоставляя сербов с болгарами, Леонтьев писал о последних, что на них «уже и теперь видна вся опасность для нас того сближения, того недостаточного обособления... У болгар нет своего государства, нет официально признанного центра национальной ответственности; нет столицы... газеты их бедны, малы, непрочны, миру неизвестны... Все, что они делают, поэтому темно, загадочно, обществу нашему мало понятно; они представляются естественно во всем жертвами, угнетенными,
забитыми. Они безответственны государственно и пред нами, и пред Европой.
Поэтому осторожность строгая им нужна только противу турок. Кроме турок, им некого и нечего бояться. Были бы довольны ими турки, щадил бы их только турецкий суд, турецкий штык, турецкая административная кара, — какого суда, какого оружия, какой карающей власти бояться им?» 16.
Комментарии здесь излишни. Не удержусь только от одного замечания: Леонтьев явно золотил «клетку» для болгар!
Было бы явно несправедливым походя отбрасывать все у Леонтьева, действуя по принципу — нравится, не нравится. Среди его рассуждений есть много того, что должно знать, например: «...надо нам, мне кажется, беспрестанно помнить следующее общее правило: что воспитание людей какой-нибудь нации учителями другой, более старой и более ученой нации никак не влечет за собою неизбежное подчинение интересов этой младшей и новейшей нации интересам ее воспитательницы. Большею частию последствия даже обращаются в ущерб воспитательнице, ибо воспитанники понимают своих учителей, а учителя, глядя долго на питомцев с благодушной гордостью, не видят, как у тех вырастают понемногу зубы и когти...
Потом настает минута зрелости и учитель с удивлением видит, что питомец, овладев его средствами, говорит, однако, уже совсем не то, что он ему внушал! А между тем, быть может, наставник уже связан с этим эмансипированным питомцем разными прежними нравственными обязательствами, сожалением, любовью, вещественными выгодами и, наконец, известными логическими посылками, от которых не у всякого есть мужество ...вовремя, откровенно отказаться, как от ошибочных» 17.
И еще. Высказывая нелицеприятные суждения на тему европеизации славянства, Леонтьев, видимо, хотел сказать о неразборчивости поглощения молодой славянской интеллигенцией всего западного, т. е. демократического мира идей (перед старым, аристократическим Западом Леонтьев преклонялся), когда мысль европейская, как сказал Ф. И. Буслаев, легко прививается к славянскому слову, если оно утрачивает свой первоначальный образ.
Видимо, прав был Федор Михайлович Достоевский, когда писал еще в 1877 г.: «Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они пле-
мена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации» 18.
Сам Леонтьев в своих болгарских сюжетах основное внимание, повторяю, уделял греко-болгарской церковной распре. В ней он видел борьбу не столько против греков, сколько против церкви, с «тем авторитетом, который для России так дорог, именно с той Вселенской Церковью, правила и дух которой создали всю нашу великорусскую силу, все наше величие, весь наш народно-государственный гений».
«Дело не в том, — продолжал Леонтьев, — сознательно ли все болгары вступили на этот отрицательный, разрушительный путь или нет. Горсть людей, руководящих сознательно, сказала себе и говорит и теперь во всеуслышание: «Пока не объединим весь народ от Дуная до последнего македонского села, нет уступок никому, нет примирению. Нам никто не нужен, кроме султана. И мы будем сектантами скорее, чем уступим хотя что бы то ни было!» 19. Разумеется, все это у Леонтьева несколько абсолютизировано, но ключ верен.
Вера и церковь были поставлены на службу национальным идеям. Вспомним Драгана Цанкова, вернувшегося в православие. Вспомним, что после образования Болгарского автономного княжества церковные дела были подведомственны Министерству иностранных дел и исповеданий, т.е. подчинены государственным интересам в деле разрешения македонского вопроса.
Убежденный в непогрешимости своих мыслей, сформированных не без влияния греческих монахов с о. Халки, где он жил некоторое время, уйдя в отставку, Леонтьев торопливо писал: «Тот, кто воюет против византизма, воюет, сам не зная того, косвенно и против всего славянства; ибо что такое племенное славянство без отвлеченного славизма?...
Неорганическая масса, легко расторгаемая вдребезги, легко сливающаяся с республиканской всеевропой!
А славизм отвлеченный, так или иначе, но с византизмом должен сопрячься. Другого крепкого дисциплинирующего начала у славян разбросанных мы не видим. Нравится ли нам это или нет, худо ли это византийское начало или хорошо оно, но оно единственный надежный якорь нашего не только русского, но и всеславянского охранения» 20.
Здесь интересен один момент: так что же такое — отвлеченный славизм? Сам Леонтьев не дает ответа на этот вопрос. Но можно все же выдвинуть смутную догадку, что истоки отвлеченного славизма заключаются в самом факте существования далекой и снежной «дикой» России, не раз доказывавшей Европе свою мощь. Свое же полное олицетворение славизм может достичь через формирование конфедерации славянских государств под главенством России.
На протяжении всех своих выступлений по славянскому вопросу Леонтьев не уставал повторять: «Для существования славян необходима мощь России. Для силы России необходим византизм ».
При всей пророческой гиперболизированности идеи о всеобщности вторжения европейского мира в славянскую жизнь Леонтьев прав, когда повторяет мысль, что «есть славянство, но что славизма, как культурного здания, или нет уже, или еще нет; или славизм погиб навсегда, растаял, вследствие первобытной простоты и слабости своей, под совокупными действиями католичества, византизма, германизма, ислама, мадьяров, Италии и т. п., или напротив того, славизм еще не сказал своего слова и таится, как огонь под пеплом, скрыт в аморфической массе племенного славянства, как зародыш архитектуры живого организма в сплошном желтке, и не доступен еще простому глазу» 21.
Продолжая свою мысль, он горько пишет о том, что чрезвычайно трудно предугадать теперь «особую форму этого организованного, проникнутого общими идеями, своими мировыми идеями, славянства... мы этих общих и своих всемирно-оригинальных идей, которыми славяне бы отличались резко от других наций и ку.тщьтурных миров, не видим... Мы видим только общие стремления (например, заимствование демократических идей Запада.— В. К.), отчасти общие племенные интересы и действия (наглядно это можно было наблюдать в знакомой читателю борьбе сербства против турецкого господства. — В. К.), но не видим общих, своеобразных идей, стоящих выше племенного чувства, порожденных им, но после вознесшихся над племенем, для вящего всенародного, ясного руководства и себе и чужим (человечеству)» 22.
Здесь необходимо отметить два момента.
Первый. Глобальность мысли: спасать, так все человечество!
Второй. Леонтьев, сознательно или нет, отождествляет нацию с этносом, но это скорее всего невольная дань тому же
отвлеченному славизму, который он искал в славянстве. Для него славизм — это возможность для всего славянства, включая и русское племя, перестать быть «чем-то средне-пропорциональным, отрицательным, во всем уступающим духовно другим, во всем второстепенным» 23. Вопрос лишь в том, на основе каких государственных идей будет идти политическое сближение и возможное объединение славянства? Станут ли общеславянские идеи выгодными и полезными для России или, наоборот, приведут к растворению российского государства, созданного «нашими трудами, кровью и слезами», в «бледной и несолидной пестроте современного неорганическЪ^о славянства».
И здесь Леонтьев, хотя и в несколько иной форме, но повторяет старый тезис о том, что если славянство и призвано «к чему-либо творческому, положительному, как особый ли мир истории или только как своеобразная часть европейской цивилизации, и в том и в другом случае им нужна сила.
Сила государственная выпала в удел великоруссам. Эту силу великоруссы должны хранить, как священный залог истории, не только для себя, но и для всеславянской независимости.
Быть может, со временем для пособия самой Европе, против пожирающей ее медленной анархии.
И таким образом для всего человечества» 24.
И все же вера в возможность торжества славизма у Леонтьева была весьма слабая.
Вновь и вновь обращаясь к анализу современного ему состояния славянства, он показывает всю глубину пропасти, разделяющую милый его сердцу образ византийской России с теми же болгарами с их демократизмом и конституционными мечтами.
Но здесь не следует забывать и то немаловажное обстоятельство, то «неизбежное зло», что сама самодержавная Россия была в немалой степени причастна к созданию той же конституционной Болгарии, к пассивному «раскачиванию» легитимного правления Александра Баттенберга, по адресу которого Александр III не стеснялся в выражениях, более естественных для мужика, чем для императора.
Один из путей спасения России Леонтьев связывал с разрешением Восточного вопроса, имевшего исключительное значение для славянства, в том числе и болгар.
А в чем же была его суть?
Традиционное объяснение историков можно, грубо говоря, свести к разделу владений «разлагающейся» Оттоманской империи.
Но здесь я хотел бы предоставить слово Федору Достоевскому, который писал: «Восточный вопрос есть в сущности своей разрешение судеб православия. Судьбы православия слиты с назначением России. Что же это за судьбы православия? Римское католичество, продавшее давно уже Христа за земное владение, заставившее отвернуться от себя человечество и бывшее таким образом главнейшей причиной матерьялизма и атеизма Европы, это католичество естественно породило в Европе и социализм. Ибо социализм имеет задачей разрешение судеб человечества уже не по Христу, а вне Бога и вне Христа, и должен был зародиться в Европе естественно, взамен упадшего христианского в ней начала, по мере извращения и утраты его в самой церкви католической. Утраченный образ Христа сохранился во всем свете чистоты своей в православии. С Востока и пронесется новое слово миру навстречу грядущему социализму, которое, может, вновь спасет европейское человечество. Вот назначение Востока, вот в чем для России заключается Восточный вопрос... Но для такого назначения России нужен Константинополь, так как он центр восточного мира» 25.
Итак, слово сказано: смысл и центр Восточного вопроса — прежде всего в православии.
Леонтьев рассматривал Константинополь как священное наследство православной России. Воплощение идеи о русском Царьграде означало для Леонтьева силу и крепость православной, самодержавной империи, гибель которой откладывалась бы на неопределенное время. Захват Царь-города связывался им не столько с изгнанием турок из Европы, не столько с освобождением славян, сколько с «развитием своей собственной оригинальной сларяно-азиатской цивилизации» 26. И здесь главная задача отводилась формированию восточноправославной политической, религиозной, культурной — но ни в коем случае не административной — конфедерации славянских стран.
Именно эта конфедерация под гегемонией самой не славянской и в то же время самой славянской России должна была обеспечить «новое разнообразие в единстве, всеславянское цветение», стать оплотом против пошлого европеизма и обеспечить себе духовную независимость 27.
Размышляя о восстании болгар в 1876 г., известном в истории как Апрельское, Константин Николаевич писал, что несчастные болгары жестоко пострадали «за канонические грехи своих лукавых вождей» и он с болгарами «помирился вполне и
очень рад бы издать что-нибудь в их пользу, если бы пришлось». И далее: «Избиение болгар есть прежде всего государственная ошибка, кровавая бестактность нации, впавшей в бешеный бред от слабости» 28.
Эта оценка восстания интересна по нескольким причинам. Поражение болгар не в романическом авантюризме его вождей с их благородной и возвышенной идеей поднять народ с колен и «разбудить» цивилизованную Европу, а в известном «грехе». И здесь моралист явно переигрывает историка. Далее, сама оценка силовых методов турецкой империи весьма впечатляет своей метафоричностью, но противоречит его же собственной теории государства, которое обязано не давать форме рйспа-даться. Сам взгляд на историю у него может быть охарактеризован как христианский провиденциализм, сочетающийся с политическими фантазиями на мессианскую тему.
В 1877 г. разгорелась русско-турецкая война во имя освобождения братьев-славян, прежде всего болгар. В петербургских и московских гостиных и кабинетах вновь начала активно обсуждаться тема Константинополя, водружения креста над св. Софией. Леонтьев пытался было выхлопотать у Каткова поездку на театр военных действий, но все было тщетно. Закончилась фиаско и попытка Леонтьева составлять по материалам прессы политические обозрения на тему войны и мира. В одном из писем к своей племяннице Марии Владимировне Леонтьев иронично живописал свои потуги: «Написал. «Падение Плевны и геройский штурм Карса...» и остановился. Смотрю, Англия, пустые фразы, осторожные, скучные... Не знаю, кто такой Карнарвон, Форстер какой-то кажется за нас, а я ему за это вовсе не благодарен... Во Франции знаю только Мак-Маго-на; какой-то Дюфер еще тут явился; хоть убей не знаю, что об этом сказать, кажется министр юстиции... Но на что он мне?.. Виктора-Эммануила нисколько мне не жаль, а Осман-пашу жалею... не умею себя принудить не свое писать!» 29.
Но, видимо, истина была в другом — в подсознательном отвращении Леонтьева к ненавистной ему новой Европе, вошедшей волею судеб в близкий контакт с Россией.
Здесь можно добавить, что Леонтьев, высоко подняв белое знамя русской веры, видел в войне не борьбу за православие — а за единоверных славян. В ней он чувствовал не высокую идею — а только политику. Не вера одушевляла общество — а племенной принцип. «Православие,— подчеркивал он,— есть
перл русской государственной жизни, поэтому и на юго-востоке, ввиду неотвратимого нашего к нему стремления, важнее было поддерживать само православие, чем племена, его кое-как исповедующие» 30.
И еще эстетическое замечание: война, по Леонтьеву, это зрелище героическое, красивое до безобразия. Описывая ее, он мог заворожить читателя, но подавать ее в виде унылых выкладок, трещащих от громких имен и собственной пустоты, Леонтьев не умел и не хотел.
Он хотел сам излагать свои мысли, не оглядываясь на Мак-Магонов и иже с ними. В феврале 1878 г. в газете «Русский мир» публикуется его статья «Территориальные отношения». Солидаризуясь с Достоевским31, он излагает три принципа российской политики, облеченной в православную форму.
Первый. Только православие представляет собой ту охраняющую, движущую, объединяющую и зиждительную силу, без которой немыслима «счастливая деятельность» России на Востоке.
Второй. Крепость православия есть критерий жизненности и национальной самобытности страны.
Третий. «Карфаген должен быть разрушен» — Царьград и Проливы должны быть в руках России.
Именно твердость православия болгар обусловила выступление Леонтьева за передачу им Добруджи, а не румынам, этим «офранцуженным молдо-валахам, ничего почти... не олицетворяющим в среде восточных христиан» и гордившимся прежде всего принадлежностью к «романскому этносу».
Подчеркивая необходимость считаться с румынами, помогать им, дружить с ними, Леонтьев все же считал, что будущее принадлежит болгарскому народу, чье православие «крепче и чище, чем в румынах».
«Болгары, — писал Леонтьев, — поставленные под наше влияние и примиренные с Вселенской церковью и греками (хотя бы и ценою некоторых территориальных уступок), болгары еще почти не жившие, свежие, распространенные от устьев Дуная до берегов царственного Босфора (ибо в окрестностях Царьграда много болгарских деревень), болгаре, не успевшие еще и в быту своем утратить всю прелесть и солидность патриархальных форм, не успевшие подобно румынам, стереть с себя все хорошие черты своеобразного азиатизма — болгаре могут иметь великую будущность... если мы по неосторожности
не прикоснемся к ним более петербургским, чем московским боком нашего петровского Минотавра!». Именно смешение славянских и азиатских черт, по Леонтьеву, представляет собой своеобразную прививку от «всеразлагающего европеизма».
Эта евразийская мысль звучала у него и раньше, но только применительно к российским необъятным просторам. Теперь можно утверждать, что он видел в этой «цветущей сложности» залог жизнедеятельности и самобытности тех же болгар, славянского мира. Было ли это реально? Да, когда в мире есть империи. Но весь XIX век — время их полураспада. Далее, речь идет о евразийском государстве, но таким может называться лишь Россия, в которой уже тогда начался «процесс брожения». Замедлить, приостановить, прекратить его могла только «подморозка» державы. В определенной степени этому способствовала сама русско-турецкая война, практически почти завершившая освобождение славянских народов, чьи отношения с «русским медведем» отнюдь не строились на чувстве благодарности, чего можно было ожидать после стольких жертв и пролитой крови. Для Леонтьева она также не оправдала надежд, связанных с взятием Константинополя. Да и сами они были «червивыми».
Изливая душу в письме к своей хорошей знакомой Елене Сергеевне Карцовой, он писал в апреле 1878г.: «...вот, посмотрите нечаянно возьмем в мае Царьград и, все открещиваясь и все ползая перед этой (не нахожу эпитета, чтобы выразить всю ненависть мою), перед этой Европой и все извиняясь столь искренно, вобьем мы на Босфоре ряд простых осиновых колов и они зазеленеют там, хоть на короткое время. Долгого цветения нельзя ждать от такой нации, где всех судей, адвокатов, прокуроров и присяжных М-е11е Засулич не отдают под правильный суд или на растерзание той толпы, в которой остались еще искры здравого гражданского понимания. Какой долгой жизни можно ждать от этой нации, кроме мгновенного цветения осиновых колов, согретых случайно, да случайно, солнцем юга. Да! Царьград будет скоро, очень скоро наш, но что принесем мы туда? Это ужасно! Можно от стыда закрыть лицо руками... Речи Александрова, поэзию Некрасова, 7-ми этажные дома, европейские (мещанские, буржуазные моды) кэпи! Господство капитала и реальную науку, панталоны; эти деревянные крахмальные рубашки, сюртуки. Каррикатура, каррикатура! О холопство ума и вкуса, о позор!» 32.
Позднее, в своих «Письмах о Восточных делах» Леонтьев объяснит, что захват Константинополя состоялся не по «смотрению» Божию: Россия тогда была слишком либеральна33. И тем не менее Царьград — эта отвлеченная идея — будет вновь и вновь возникать и оживать на его страницах. В сущности, само человечество и может жить только благодаря отвлеченным идеям, как бы их ни называли — мечтами, фантазиями или снами.
Мучаясь, путаясь и пугаясь новой жизни, переживая и блуждая в лабиринте размышлений, он — отверженный обществом за «византийские бредни» — продолжает избранный им путь «умственного и нравственного опьянения». В 1878г., прослышав, что имя Игнатьева обсуждается как одна из кандидатур на болгарский престол, Леонтьев пишет ему прелюбопытное письмо, где развивает тему излюбленного славизма, но уже в светлых тонах. Повторяя уже в чем-то Герцена, Данилевского, Леонтьев писал: «...хотя и Славизм не выразил еще ясно принципов своих и не выработал еще никаких своеобразных форм», но тем не менее он предсказал бы «торжество славянству — уже потому одному, что только одно оно — загадочно (т. е. чревато каким-то великим будущим, быть может только отрицательным, а не зиждительным, но все-таки великим)» 34.
Итак, мрак и загадочность, и где-то в «нигде» скрываются грозные очертания славизма—славянства со своим «словом и делом». Но уже есть «луч света в темном царстве». Это— Болгария. Именно болгарскому народу Константин Николаевич отводит особую роль в славянском мире. «Я, — признается Леонтьев, — был недоволен болгарами за слишком грубую и неосторожную борьбу против Вселенской патриархии (на престол которой, сохраняя с ней связь, мы можем без труда посадить со временем русского монаха)... но... опасность церковного разрыва с греками устранена благоразумным воздержанием в то время,— я, как русский, не могу не радоваться успехам болгар и их быстрому освобождению, самая отсталость их и географическое положение таковы, что на них нам легче, чем на всех других славян наложить русскую печать; Болгария должна стать краеугольным камнем Всеславянского здания; из нее как из центра должны исходить токи славянского единения». И, как далее подчеркивал Константин Николаевич, здесь очень важно, чтобы «на болгарское княжение стал русский и особенно такой живой и в то же время православный русский, как
Вы... И года не пройдет как Болгария протянется до Эгейского моря и ворот Царьграда... хотелось бы верить в русское чувство наше, хотелось бы верить в национальную будущность Болгарии!., а не в одну политическую; политическую будущность без всякой народной физиономии можно иметь и с немецким принцем... и без русского человека в этой... Болгарии— физиономии национальной не будет. Даже и теперь кой-что мне там не нравится» 35.
Я не думаю, что Леонтьев писал эти строки только, так сказать, под Игнатьева. Проповедник византизма не был лукавым византийцем. Слух о новом назначении бывшего шефа был лишь повод, мотив, причина для Константина Николаевича, продолжавшего изощрять свой ум в попытках осмыслить, предугадать, предсказать ту форму, в которую выльется славянство.
Как видно из письма, Леонтьев меняет вектор своей мысли. Здесь уже нет грозных предупреждений о болгарах, сравниваемых им в «Византизме и славянстве» с носителями смертоносной для православной Церкви, когда «в русском сердце вступили в борьбу две силы, создавшие нашу русскую государственность: племенное славянство наше и византизм церковный» 36.
И как ни тривиально, на практике все оказалось гораздо сложнее, но это уже другая тема.
Примечания
^ Црногорско-руски односи 1711-1918. Черногорско-русские отношения 1711-1918. Подгорица-Москва, 1992. Т. 1. С. 281-282.
^ Шабатин. И. П. (Никита Волнянский) Константинопольская патриархия и балканские славяне в 50-70-е годы XIX в. / Журнал Московской патриархии. М., 1848. № 6. С. 30.
3 Там же. Указ. соч. С. 37-38.
^ См. подробнее по истории вопроса: Курганов Ф. Исторический очерк греко-болгарской распри / Православный собеседник. 1873. № 1-2, 5-7, 10-11; Прот. Верюжский В. Происхождение греко-болгар-ского церковного вопроса и болгарской схизмы Ц Журнал Московской патриархии. М.,1948. № 7, 11-12; Прот. Христов Иоанн. Русско-болгарские церковные отношения в годы болгарской смуты Ц Журнал Московской патриархии. М., 1976. № 8; Троиц■
кий С. О церковной автокефалии Ц Журнал Московской патриархии. М.,1948. № 7.
® Бердяев Н. Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли. Paris, 1926. С. 61-62.
6 Леонтьев К. Н. Собрание сочинений. М., 1912. Т. 5. С. 72.
7 Шеремет В. И. Империя в огне. Сто лет войн и реформ Блистатель-
ной Порты на Балканах и Ближнем Востоке. М., 1994. С. 343.
® Цит. по: Иванов Тринадцатый Герман, протодиакон. Русская православная церковь лицом к западу. Мюнхен, 1994. С. 176.
® Генчев Н. Франция в българското духовно възраждане. София, 1979. С. 199.
10 Там же.
11 Там же. С. 200.
Цит. по: Иванов Тринадцатый Герман, протодиакон. Русская православная церковь... С. 191.
13 АВПРИ. Ф. ГАУ-А2. 1869 г. Ф. Посольство в Константинополе. Оп. 517/2. Д. 3209. Л. 12 и об.
14 Там же. Л. 12 об.-13.
Катков М. Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». М., 1897. С. 175, 177.
16 РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 19.
17 РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 19.
18 Достоевский Ф. М. ПСС в 30 т. Л., 1984. Т. 26. С. 79.
19 Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 5. С. 164.
20 Там же. С. 165.
21 Там же. С. 168.
22 Там же. С. 168-169.
23 Там же. С. 169.
24 Там же. С. 170.
25 Достоевский Ф. М. ПСС в 30 т. Т. 26. С. 85.
26 Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 5. С. 420.
27 Там же. С. 255.
28 РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 3. Д. 1. Л. 49.
29 Там же. Д. 33. Л. 42.
30 Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 6. С. 232.
31 Достоевский Ф. М. ПСС в 30 т. Т. 26. С. 77-87.
32 Карцов Ю. С. Письма К. Н. Леонтьева к Екатерине Сергеевне, Ольге Сергеевне и Юрию Сергеевичу Карцовым, 1878 год Ц Памяти К. Н. Леонтьева. Литературный сборник. СПб, 1911. С. 274-275.
33 Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 5. С. 407.
34 РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 3. Д. 1.-Л. 58 об. 59.
35 Там же. Л. 59-60.
36 Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 5. С. 259-260.
