Исторический дискурс в неисторической прозе рубежа XX–XXI веков Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ИЗВЕСТИЯ

ПЕНЗЕНСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕДАГОГИЧЕСКОГО УНИВЕРСИТЕТА имени В. Г. БЕЛИНСКОГО ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ № 27 2012

IZVESTIA

PENZENSKOGO GOSUDARSTVENNOGO PEDAGOGICHESKOGO UNIVERSITETA imeni V. G. BELINSKOGO HUMANITIES

№ 27 2012

УДК 82.083

ИСТОРИЧЕСКИЙ ДИСКУРС В НЕИСТОРИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ РУБЕЖА XX-XXI ВЕКОВ

© А. М. ЛОБИН Ульяновский государственный технический университет кафедра филологии, издательского дела и редактирования e-mail: [email protected]

Лобин А. М. - Исторический дискурс в неисторической прозы рубежа XX-XXI веков // Известия ПГПУ им. В.Г. Белинского. 2012. № 27. С. 316-318. - В статье рассматривается варианты актуализации исторического дискурса в современной прозе. На основе анализа произведений и критических работ по заявленной теме выделяются основные приемы использования исторического материала и проблематики в неисторических жанрах. Ключевые слова: литература и история; исторический дискурс; современная проза.

Lobin A. M. - Historical discourse in non-historical prose in the late 20th and the early 21st centuries // Izv. Penz. gos. pedagog. univ. im.i V.G. Belinskogo. 2012. № 27. P. 316-318. - The article considers variants of historical discourse actualization in the modern prose. Analysis of the critical works on the issue made it possible to highlight the main techniques of using historical material and problems in non-historical genres.

Keywords: literature and history, historical discourse, modern prose.

Острый и пристрастный интерес к прошлому всегда отличал литературу вообще, а русскую - в особенности. Исторический роман, возникший в начале XIX века, стал одним из наиболее популярных литературных жанров. Причины его устойчивой актуальности очевидны: «...исторические события становятся важными в свете актуальной проблематики современности... “Исторические споры” есть споры аллюзивные - прежде всего об отмеченных проблемах современности, решаемых на “историческом материале”» [2; 879].

осмысление истории общественным сознанием осуществляется в рамках исторического дискурса: коммуникативного процесса оценки и переживания человеком и обществом своего прошлого, настоящего и будущего. Этот диалог ведется методом создания и восприятия высказываний, главным образом - письменных текстов философского, научного, публицистического и художественного характера. К текстам художественным относятся все виды ретроспективной прозы (исторической, историко-фантастической, историко-детективной, мемуарной, автобиографической), все разновидности утопии, а также литературнокритические работы.

Задачей данного исследования является анализ элементов исторического дискурса в современной неисторической прозе. Актуальность этой работы обусловлена необходимостью определения критериев разграничения исторических и неисторических жанров, а также изучения черт поэтики современной прозы. Методологической основой работы явились тру-

ды отечественных литературоведов М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана, Н. Л. Лейдермана, М. Н. Липовецкого,

Н. Н. Михайлова, В. И. Тюпы и др.

Дискурс - явление сложное и многоуровневое. осмысление прошлого и настоящего - это, прежде всего, авторская интенция, которая может быть реализована и в рамках других, неисторических, жанров. Собственно исторический антураж и проблематика в современной прозе используется и в тех случаях, когда прошлое не является непосредственным объектом изображения. Массовый интерес общества к истории России, заметно обострившийся в конце 1980-х годов, привел к тому, что любое включение исторического материала в текст автоматически делает этот текст более актуальным и значимым.

Наиболее виртуозно этот метод был использован В. Пелевиным в рассказе «Хрустальный мир». Описанные в нем события происходят вечером 24 октября 1917 г. на Шпалерной улице, по которой, как хрестоматийно известно, Ленин шел в Смольный. В эту точку помещены два юнкера, караулящих подходы к центру города и параллельно дегустирующих первосортный кокаин. В этом небольшом по объему тексте автор довел до абсурда миф о судьбоносной роли Ленина, здесь судьба России полностью зависит от того, пропустят ли эти юнкера вождя большевиков в Смольный, или нет. Трижды, как в сказке, Ленин пытается пройти, трижды его не пускают, несмотря на мастерский маскарад, и только в четвертый раз они, расслабленные эфедрином, пропускают его - так у Пелевина творится история.

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ►►►►>

Следует, однако, отметить, что описанная интрига существует только для читателей, узнающих Ленина по картавости и описанию внешности. Герои-юнкера не подозревают о своей исторической роли. когда один из них начинает размышлять о своей миссии, предсказанной неким оккультистом, не возникает даже подозрения, что ее исполнение или неисполнение окажется так близко [7; 196]. Таким образом, сюжетообразующий конфликт разрешается за рамками текста в сознании читателя, что придает описанию достаточно случайной и рядовой ситуации статус судьбоносного события, мифологизирует его.

Сходным образом построен «Шпионский роман» Б. Акунина, повествующий о работе органов НкВд в последние месяцы перед началом Великой отечественной войны. В нем группа относительно честных контрразведчиков разыскивает немецкого шпиона, засланного немецкой разведкой, чтобы обмануть Сталина - убедить его, что Германия не собирается напасть на СССР. Шпиона успешно ловят, но из текста «Эпилога» читатель узнает, что чекисты опоздали, и шпион Сталина уже обманул. далее достаточно эрудированный читатель и без помощи автора понимает, что катастрофа лета 1941 г., когда немцы вероломно напали на СССР и только чудом не взяли Москву, неминуема. Предощущение этой трагедии, оставшейся, как и у Пелевина, за границей текста, придает особую значимость вполне стандартному, по сути, боевику.

Тот же прием регулярно использует не менее известный беллетрист С. Лукьяненко. В его знаменитых «Дозорах» (4 книги, состоящие из 12 повестей) постоянно предпринимаются попытки увязать в одно целое его фантастический мир магических «дозоров» и нашу реальность. Магический мир существует в том же пространстве и времени, но скрыт от непосвященных, при этом он является как бы истинной первичной реальностью, поэтому трагедии в мире людей в большинстве случаев являются следствием скрытой борьбы Светлых и Темных магов, а в некоторых случаях - результатом скрытого эксперимента.

Так, в повести «Ничье пространство» из книги «Сумеречный дозор» упоминается эпизод, где маги сообща предприняли эксперимент по внедрению коммунистической морали с помощью зелья, сваренного ведьмой. Исполнительница сознательно нарушила рецептуру, вследствие чего благополучное коммунистическое общество так и не было построено. С точки зрения фабулы включение этого материала ничего не меняет в ходе повествования, однако аллюзия на такую «больную» тему как сталинские репрессии придает конфликту «дозоров» реально-историческое наполнение, делает сюжетообразующий конфликт более значимым.

Этот прием - попытка объяснить подлинную историческую трагедию внешним фантастическим фактором или даже случаем -является наиболее используемым вариантом реализации криптоисторического дискурса в художественной литературе, одинаково популярным как в современной постмодернистской прозе, так и в беллетристике [5; 457].

Другой метод такой актуализации заключается в использовании известных исторических лиц в качестве героев детективного или авантюрно-фантастического сюжета. Он является ведущим в романе В. Пелевина «Т», главным героем которого стал некий граф Т., явно соотносимый с писателем Львом Толстым.

Взаимосвязь между героем и его прототипом здесь достаточно сложна и неоднозначна: граф Т. (мастер боевых искусств, непротивленец и писатель) - все же не сам Лев Толстой, а герой, приснившийся Льву Толстому [3; 193]. Однако этот факт становится ясен только в финале, поэтому графа Т. скорее следует считать фантасмагорическим двойником реального Толстого. Кроме него в романе действуют также В. Чапаев, глава Синода к. Победоносцев, философ В. Соловьев и даже Ф. Достоевский, который стал в этом сюжете героем популярной компьютерной игры.

Не затрагивая запутанного авантюрнофантастического сюжета, в котором, однако, реализуется достаточно сложная постмодернистская философская концепция автора, отметим, что выбор исторических лиц в качестве героев неисторических романов является элементом постмодернистской игры с существующими в общественном сознании мифологемами и аллюзиями. Все эти лица являются персонами значимыми, легендарными, в значительной мере мифологизированными, что придает роману повышенную актуальность и философскую глубину. Личность главного героя здесь носит не только аллюзивный, но и сюжетообразующий характер.

Столь удачный прием активно используется и в беллетристике. Так, А. Бушков в своем мистикоприключенческом романе «АС. Секретная миссия» превратил в секретных агентов, охотников на ведьм и колдунов, не кого-нибудь, а Александра Пушкина и Эдгара По. Фантасты М. Успенский и А. Лазарчук сделали магом поэта Гумилева («Посмотри в глаза чудовищ»), а Н. Арбенин превратил в члена тайного ордена Ф. Достоевского («Дети погибели»).

Подробности этих фантастических сюжетов несущественны, важно лишь, что во всех случаях поэты и писатели полностью оставляют творчество и отдают все силы и время тайной борьбе. Во всех трех названных случаях авторы могли бы обойтись и вымышленными персонажами - очевидно, что в этом случае мы имеем дело с попыткой украсить героя боевика (довольно примитивное и стандартное явление) известным именем и деталями биографии, обыграть уже существующий брэнд.

Но самый простой вариант — это включение описаний прошлого как пространных исторических отступлений, не играющих никакой сюжетно значимой роли.

В таком качестве использовал ретроспективный материал Ю. Поляков в своем романе «Грибной царь», в котором автор описывает тридцать шесть часов из жизни современного московского бизнесмена. Объем произведения именно романный, хотя «по содержанию все “романные” перипетии “Грибного царя” можно уложить в рассказ среднего размера. Однако Ю. По-

ИЗВЕСТИЯ ПГПУ им. В. Г. Белинского ♦ Гуманитарные науки ♦ № 27 2012 г.

ляков... с помощью ретроспективных сцен из прошлого героя... лихо закручивает событийную пружину» [4; 251].

Именно на этих «ретроспективных сценах» хотелось бы остановиться подробнее. Текст, кроме описания этих тридцати шести часов, содержит огромное количество воспоминаний и вставных новелл, в которых реконструируется судьба героя и его жены, а также друзей и знакомых. Большинство этих воспоминаний не выходит за пределы авторской биографии, то есть, хотя и относится к сфере ретроспективной прозы, все же подлинно историческим материалом считаться не может - за исключением главы восьмой, где на протяжении пятнадцати страниц автор рассматривает судьбу видного героя гражданской войны, названного «Красным Эвалдом». Здесь представлена типичная для тех лет история о блистательной карьере, конфликте со Сталиным и последующей гибели, трагической судьбе его близких и окончательной реабилитации, которая заканчивается разоблачением подлинной сущности Красного Эвалда, а также выяснением личности тех, кто его предал.

Такой сюжет характерен для того направления русской литературы, которую называют «лагерной» или «культовой» (А. Солженицын, Ю. Домбровский,

В. Рыбаков и др.) [6; 190]. Этот фрагмент, прямо не связанный с основным сюжетом романа, позволяет автору актуализировать тему сталинский репрессий, соотнести прошлое и описанное настоящее, придать повествованию дополнительную глубину и масштаб.

Достаточно специфически представлена история в романе И. Стогова «Апокалипсис вчера: дневник кругосветного путешественника». Фабула вполне традиционна: склонный к меланхолии рассказчик отправляется в путешествие по руинам разрушенных цивилизаций (столица инков Куско, курганы Южной Сибири, египетские пирамиды и пр.). Мрачные дорожные впечатления он активно разбавляет краткими историческими справками и пространными рассуждениями об эволюции и истории человечества. Идея писателя состоит в том, что «все цивилизации обречены на гибель... повторяемость апокалипсисов в прошлом неизбежно гарантирует апокалипсис в будущем» [1; 164]. Этот настойчиво повторяющийся мотив неизбежной гибели создает ясно слышимый эсхатологический пафос и, хотя рецензент Л. Данилкин счел, что Стогов «не очень хороший вестник апокалипсиса» [1; 164], предощущение грядущих трагедий в произведения несомненно присутствует.

Собственно исторические фрагменты в романе не занимают большого места, они изложены достаточно сухо, художественно-публицистическим, а иногда и просто энциклопедическим стилем, но в сочетании с горько-ироническими комментариями и описаниями

автора образуют легко читаемый и однозначно интерпретируемый текст. уже названная авторская идея красной нитью проходит через все повествование, при этом собственно исторический материал является лишь поводом для авторских размышлений и аргументом к его заранее готовым выводам.

Такой подход к обращению с фактами и событиями прошлого роднит произведение Стогова с историософскими романами Д. С. Мережковского и, отчасти, с художественно-историческими исследованиями Э. Радзинского и В. Суворова. Назвать эсхатологический пафос Стогова историософией было бы слишком большой натяжкой, но принципы использования исторического материала у него те же.

Рассмотренная тенденция - стремление авторов неисторической прозы использовать исторические события и проблемы для повышения актуальности своих произведений - объясняется самой природой исторического дискурса. Она обусловлена актуальным для современного общества способом художественно-исторического мышления, интенцией авторов и потребностями читателей, поэтому исторический дискурс неизбежно реализуется и в неисторических произведениях всех жанров и направлений. Степень значимости этих приемов может быть различной: если в криптоисторических сюжетах, в обыгрывании мифологем, а также в историософском варианте история становится сюжетообразующим элементом и определяет характер конфликта, то простое включение ретроспекций носит факультативный характер, хотя, безусловно, и расширяет концептуальное поле произведения.

СПИСОК ЛИТЕРТУРЫ

1. Данилкин Л. Илья Стогоff. Апокалипсис вчера: дневник кругосветного путешественника // Данилкин Л. Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе. М.: АСТ: Астрель, 2009. С. 163-165.

2. Добренко Е. «Занимательная история»: Исторический роман и социалистический реализм // Соцреа-листический канон / под. ред. Х. Гюнтера, Е. Добренко. М.: Академический проект, 2000. С. 874-895.

3. Костырко В. Два Льва // Новый Мир. 2010. № 3.

С. 191-194.

4. Кузин Н. И прочел я сказ про царя грибов // Урал. 2006. № 5. С. 250-252.

5. Лобин А. М. Литература и история: к вопросу о методах изображения истории в современной беллетристике // Личность. Культура. Общество. 2009. Т. 11. вып 4. № 51-52. С. 453-457.

6. Новиков В. Невозможность истории // Дружба народов. 1998. № 11. С. 188-194.

7. Шурко И. Четыре парадокса хрустального мира // Нева. 2004. № 1. С. 195-196.