CC BY
81А.В. Анохина
ИСТОРИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ А. А. БЕСТУЖЕВА
Нельзя не принять во внимание то обстоятельство, что в эпоху Александра I древность вообще, и особенно — древность русская служила объектом интереса и источником вдохновения для многих литераторов, в том числе декабристов. К ней обращались в русле любви к истории, патриотических и религиозных чувств, а зачастую — в русле либерализма; одним словом — «старину пристегивали ко всем живым и ходким течениям мысли и настроениям александровского царствования» (Котляревский, 1907: 221).
Вместе с тем, в вопросе исторических представлений общей платформы у декабристов не наблюдается. Для многих из них было характерно неприятие концепции Н.М. Карамзина, интерес к роли народа в историческом развитии (и отсюда, в частности — повышенное внимание к истории древнего Новгорода с его «республиканскими вольностями» и идеализация этой истории). Однако в случае каждого из интересовавшихся историей декабристов можно видеть свою специфику, обусловившую обращение тем или иным историческим сюжетам.
Так, Николай Бестужев — морской офицер — исследовал историю русского флота и рассматривал ее в связи с историей России в целом (Бестужев, 1961). Еще один выпускник Морского кадетского корпуса — прослушавший в нем курс математики П.Я. Гамалеи, — Владимир Штейнгель, посвятил труд (Штейнгель, 1819) хронологии, сопоставляя исчисление времени по Солнцу, Луне и наглядно рассчитывая даты пасхалий. Федор Глинка (уже после событий 1825 года), живя в имении тещи в Тверской губернии, занимался исследованием курганов и древних захоронений вблизи Алаунских высот (Глинка, 1836). Другие декабристы обращались к более широким историческим проблемам, исследуя продолжительные отрезки русской истории и поднимаясь до уровня обобщений, но и здесь заметна избирательность подхода. Если Михаила Фонвизина занимали, прежде всего, демократические элементы государственных учреждений в допетровской Руси (Фонвизин, 1907), то Александр Корнилович, изучая экономическое развитие нашей страны того же периода (Корнилович, 1823), государственные учреждения исследовал постольку, поскольку они влияли на развитие производительных сил. Корнилович, впрочем, заметно выделяется на фоне других занимавшихся историей декабристов своим скептическим подходом в духе Нибура: он занимается критикой античной историографии как романтизирующей отдельные образы ради пробуждения гражданских доблестей, относительно русской истории указывает на наивность формального понимания междукняжеских договоров (что провоцирует полемическое обсуждение на страницах «Сына Отечества» — Наумов, 1823: 69-87).
Совсем иным, нежели у Корниловича, подходом отличались исторические занятия Рылеева. Николай Бестужев вспоминал: «Единственная мысль, постоянная его идея была пробудить в душах соотечественников чувствования любви к отечеству, зажечь желание свободы. Такое намерение уже само по себе носит отпечаток поэзии...» (Бестужев, 1980: 77). Неудивительно, при такой постановке вопроса, что рылеевские «Думы» (равно как и сочинение «Войнаровский») отличаются заметной идеализацией характеров и событий. Немалую роль в этом можно отвести самому материалу, который лег в основу их сюжетики, — а известно, что подавляющее большинство «дум» было написано на тему тех или иных эпизодов девятитомной «Истории Государства Российского». Вместе с тем, несправедливо говорить о совершенно некритическом использовании написанного Карамзиным со стороны Рылеева (что для декабриста было бы, пожалуй, даже парадоксально) — тем более что и у самого Карамзина в разное время встречаются разные трактовки одних и тех же тем. Так, например, Е. Привалова дока-
зывает (Привалова, 1963: 90), что, рисуя Бориса Годунова в одноименной думе в образе терзаемого совестью царя-преступника, Рылеев опирался на впечатления от «Истории государства Российского», однако вынесенный в ней приговор был ему чужд, и он обратился к «Историческим воспоминаниям и замечаниям на пути к Троице», в которых и сам Карамзин выражает уверенность, что на суде истории должна перевесить та чаша весов, которая донесет до потомства достойные дела Годунова «для славы и пользы отечества». Та же исследовательница в качестве еще одного источника исторических представлений Рылеева выводит «Сокращенную библиотеку в пользу господам воспитанникам Первого кадетского корпуса» П. С. Железникова (Привалова, 1963: 89).
Можно видеть, что исторический подход Рылеева был достаточно избирателен — он воспринимал из имеющихся сочинений то именно, что наиболее отвечало его морально-этическим представлениям. И в этой связи нельзя не вспомнить слов уже Бестужева: «Один историк всему верит, другой не верит ничему. Тот обманывает с умыслом, этот обманывался ненароком. Из этого выходит, что события или разногласны, или сомнительны, или вовсе ложны. Бросьте же в печку события... ищите человека в истории...» (Бестужев, 1978: 84).
«Насчет литературных занятий Рылеев и мы с братом составляли нечто целое, ни один из нас не делал плана, не кончал сочинения, не показывая другому» (Бестужев, 1926: 72-73) — вспоминал Николай Бестужев. В таком случае, вероятно, Александру Бестужеву были знакомы и наброски Рылеева, содержащие размышления об истории общественного развития. Соображения Рылеева (воплощенные в сохранившемся плане работы «Дух времени или судьба рода человеческого») сводились к следующему: человек от дикой свободы стремится к деспотизму (по причине невежества), а затем, после эпохи античных философов и наступления христианской, он стремится от деспотизма к свободе (по причине просвещения): фанатизм крестовых походов уступает место лютеранской переоценке религии, торжество Французской революции и, позднее, свержение Наполеона открывают дорогу «борьбе народа с царями», а религия и нравственность начинают объединяться с политикой. В еще одном отрывке, «О промысле», Рылеев поясняет, что цель человечества — усовершенствование, и это есть воля промысла. Схожие представления обнаружит и Бестужев — но уже десятилетием позже, когда переложит рылеевскую концепцию применительно не к истории общества в целом, а к истории культуры. В своем обширном вступлении к критической статье на «Клятву при гробе Господнем» Н. Полевого Бестужев будет поэтапно проводить мысль, что ранняя литература дохристианской поры лишена какого-либо верного толка, а литературное развитие в целом, в христианскую уже эпоху, будет тем заметнее и успешнее, чем больше будет подчиняться разуму, просвещению — и всё это, безусловно, по высшей воле.
Подобные тенденции встречаются и в исторических произведениях Бестужева. Во вполне либеральном духе звучит речь его героя-новгородца, рассуждающего о церковном и государственном самоуправлении, о необходимости тесного взаимодействия Руси с Западом как источником новейших изобретений («Роман и Ольга» — Бестужев-Марлинский, 1, 1958: 17-18). Ливонские повести Бестужева содержат немало описаний тяжелой доли крестьян. В появившейся в год восстания повести «Изменник» у Бестужева прослеживается призыв к участию доселе пассивного дворянства в деле облегчения жизни простого народа, а кроме того — отнюдь не чуждая декабристам в целом идея о том, что завидна смерть за Родину (Бестужев-Марлинский, 1, 1958: 151). В связи с этим возникает вопрос, для чего Бестужев обращался к истории: имело ли это несомненно политический подтекст, были ли сюжеты из минувших эпох только антуражем, или же он стремился к поиску исторической истины.
«Как известно, декабристы поставили художественное творчество на службу своим политическим задачам. В литературных произведениях они обличали существовавший строй и звали на борьбу с ним» (Михалева, 1960: 131), — напоминает Т.И. Михалева в статье о раннем творчестве Бестужева. В рамках подобной трактовки в историографии можно видеть ряд близких друг другу утверждений о том, что его литературная деятельность была напрямую связана с политической и развивалась под непосредственным влиянием освободительных идей (см.: Башнин, 1959: 92; Михалева, 1960: 131-132; Сацюк, 1986: 110), а потому исторические произведения Бестужева могли бы быть поняты в качестве аллегорической интерпретации современных ему общественных проблем. Так, например, негативное авторское отношение Бестужева к герою повести «Замок Эйзен», действующему из мотива личной мести, рассматривается в качестве осуждения борьбы за лишь только личную независимость при необходимости заступиться за угнетаемый народ; проводится параллель с тем, что, совместно с Рылеевым, он удерживал Якубовича от преждевременного убийства царя (как акта личной мести) — полагая более правильным «использовать это в интересах общего дела — необходимости истребления царской фамилии во время революции» (Михалева, 1960: 153). Проявлением демократических настроений передовых декабристов объясняется (Там же: 158) реалистически-позитивный образ купечества в «Ревельском турнире» Бестужева; отмечается, что писателя привлекает деловитость купцов в силу сравнительной прогрессивности их сословия.
И всё же, наверное, несправедливо было бы рассматривать исторические повести Бестужева в качестве сознательно воплощенного в иносказательной форме синтеза декабристских взглядов и устремлений. Принимая во внимание его душевный склад, можно предположить, что художественное творчество в целом — за исключением специально написанных совместно с Рылеевым агитационных песен — служило Бестужеву для фиксации не столько политических, сколько эстетических и философских образов. И в своих исторических произведениях он вовсе не стремится привлечь внимание к социальным контрастам, когда захвачен какой-либо другой идеей, — например, при создании образа всеобщего единения и равенства на пиру («Роман и Ольга» — Бесту-жев-Марлинский, 1, 1958: 12). Точно так же вряд ли следует расценивать стихи Бестужева, сюжет которых восходит к казни князя Михаила Ярославовича в Орде в 1318 году, в качестве «рассчитанных на политическое "применение" к современности» (Тома-шевский, 1955: 206). Строка «Россиянам восстать помог и снял с лица земли тиранов» (Бестужев-Марлинский, 2, 1958: 477), выделенная в приуроченной к публикации стихотворения статье как намек на необходимость свержения новых тиранов — царской фамилии, органически вписывается в повествование о борьбе Руси с ордынцами и вовсе не требует иной трактовки. Идея о том, что Бестужев фактически отождествляет ордынские власти и самодержавие Романовых, опровергается и финалом стихотворения: «И, пораженные слугами, // Они их сделались рабами» (Там же: 478) — мысль об обращении в рабство свергнутого императора была бы неуместна даже в самом пафосном стихотворении, каким, впрочем, не является «Михаил Тверской», выстроенный в русле лирического сопереживания сыну убитого князя.
Таким образом, в своей литературно-художественной деятельности Бестужев обращался к истории как источнику романтических образов. Однако этим внимание к истории у него совершенно не ограничивается. «Взглядываете на вывеску — Кутузов манит вас в гостиницу, возбуждая вместе народную гордость и аппетит. Берете щепотку табаку — он куплен с молотка после Карла X. Запечатываете письмо — сургуч императора Франца. Вонзаете вилку в сладкий пирог и — его имя Наполеон!..» («О романе Н. Полевого "Клятва при гробе Господнем"» — Бестужев-Марлинский, 2, 1958: 563) — писал Бестужев, замечая, что «мы живем в веке историческом»: историческом,
соответственно, в том смысле, что ко времени Бестужева история уже не была только полузабытым рассказом о минувших делах, но активно напоминала о себе со всех сторон, будучи на уме и на сердце у людей в их настоящей жизни, и Бестужев на своем опыте ясно ощущал это изменение в восприятии истории1. Ощущал — и решительно настаивал на необходимости соблюдать в текстах историческую достоверность, определяющим фактором при чем была не забота о литературных достоинствах того или иного произведения, а представление о важности качественного донесения истории до общественного сознания.
Так, например, утверждая относительно отрывка из «Аскольдовой Могилы» Загоскина, что текст его — ниже презрения, Бестужев риторически призывал К. Полевого сказать, «достойно ли это века и писателя», потому именно, что у Загоскина его возмутила склонность «перемывать французское тряпье в Днепре» (т.е., привлекать несвойственные русской истории и культуре сюжеты в область русского) и «искажать святую старину, для того чтоб она уложилась в золотую табакерку» (письмо от 4 января 1833 г. — Письма, 1861: 427).
Критикуя романы Булгарина как «остроумный подбор на заданные рифмы», он обращал внимание на то, как «влагает он речи, изобретенные в позднейшие годы, в уста монаха и боярина, стрельца и мужика, без различия» (письмо Н.А. Полевому от 29 января 1831 г. — Письма, 1861: 290). Тем самым Бестужев указывал на необходимость выводить речь героев такой, какой она могла бы быть в соответствующую эпоху, — что, конечно, вовсе не отменяет его же мысли, согласно которой говорить о старине следует языком, понятным современникам (письмо Н.А. Полевому от 18 мая 1833 г. — Письма, 1861: 440). Еще более конкретные претензии к Булгарину как историческому романисту Бестужев выдвигает (письмо Н.А. Полевому от 29 января 1831 г. — Письма, 1861: 291) в связи с содержанием «бесконечного "Выжигина"»: нелепой ему представляется булгаринская мысль о Наполеоне, идущем на Россию вследствие дезинформации о ее реальных силах со стороны своих агентов («Если бы Россия была в пять раз сильнее, чем она была, Наполеон пошел бы на нее тем охотнее: он не терпел совмест-ничества, и чем труднее успех, тем лестнее была для него победа. Если б он верил, что Россию можно завоевать своими светлыми очами, он не двинул бы на нее всей Европы», — убежден был Бестужев). Кроме того, он с сарказмом отзывался об издательской интуиции Булгарина, знающего, чем привлечь публику: Бестужев не сомневался, что Булгарин в своей книжной продукции «не пожалеет ладану русскому дворянству, хотя оно, право, не так было бескорыстно и великодушно», — «я многих видел вздыхающих в 12 году о своих жертвах» (Там же).
Критике по части исторических несоответствий подвергается у Бестужева и Вельтман — относительно переведенной им «Песни ополочению Игоря» Бестужев замечает, что перевод слишком волен: «Бологом — добром, а не по холмам. Сулица — копье; зачем же он перевел: побросали пращи?» (письмо К.А. Полевому от 4 апреля 1833 г. — Письма, 1861: 438). И даже в сказочном «Кощее Бессмертном» у Вельтмана обнаруживается прегрешение: «Против старины он сделал ошибку, опрокинув на нее всю Грановитую палату: ни у самого великого князя не было тогда и в сотую долю сокровищ против матери Ивы Олельковича, а Кащей хоть сказка, но цель ее знакомство с стариною, знакомство начистоту» (письмо К.А. Полевому от 4 января 1833 г. — Письма, 1861: 426-427).
Столь пристальное внимание к исторической достоверности Бестужев проявлял и применительно к писанному его друзьями. Вспоминая, как Николаю Полевому где-то
1 Он, в частности, замечает Николаю Полевому: «Вы пишете, что плакали, описывая Куликово побоище. Я берегу, как святыню, кольцо, выкопанное из земли, утучненной сею битвой. Оно везде со мной; мне подарил его С. Нечаев» (письмо от 18 мая 1833 г. — Письма, 1861: 442-443).
случилось утверждать, что на Руси считались за грех лепные изображения святых, Бестужев спрашивает в письме, хорошо ли он это исследовал, добавляя: «В 1823 году я шарил по Софийскому собору в Новгороде, и там, на чердаке одного купола, нашел целые поколения резных святых из дерева, величиною аршина по два и более. Помнится, мне рассказывал монах, что они стояли в церкви, и лишь во времена Никона, если не позднее, их заточили в кладовые... Еще статуи многих святых, как например Симеона Столпника и иркутского чудотворца Иннокентия, до сих пор стоят по церквам, из воску, хотя небольшого размера... и вообще я полагаю, что если и было гонение на исту-канные изображения угодников, то не повсеместно и не единовременно» (письмо от 12 февраля 1831 г. — Письма, 1861: 294).
Признаваясь тому же Полевому, что не имел времени и досуга «философически разложить» русскую историю, Бестужев подчеркивает, что, тем не менее, порядочно исследовал ее романтическую и материальную часть (Там же). «Любимой главою» Бестужева было изучение одежд и оружий всех народов, и потому «.напрасно дивились, что мои Половцы в Андрее Переяславском выехали на разбой в туфлях; обувь Черкес и доселе не что иное как туфли, и даже турецкие всадники, когда намереваются действовать пешком, то выезжают в туфлях. Напрасно, например, и Булгарин вывел своего русского Хлопка с двухствольным ружьем: я бьюсь об заклад, что во всем свете нет двухствольного ружья старее 130 лет» (Там же), — писал он также.
Претензия на обширность познаний в истории, пусть даже в отдельных ее разделах, предполагает определенную степень начитанности, знакомство с теми или иными авторами. Сведения о быте различных народов Бестужев, вероятно, почерпнул еще в ранние годы; его брат Михаил вспоминал: «Всякий раз, когда я пытаюсь воскресить в своей памяти самую отдаленную эпоху нашего детства и думаю о брате Александре, он постоянно представляется мне в полулежачем положении, в больших вольтеровских креслах, с огромною книгою в руках. Меня, как ребенка, прельщали иллюстрированные картинки, изображающие костюмы и быт разноплеменных народов, и я по целым часам стоял позади кресел, чтоб дождаться, когда брат, прочитав текст, откроет новую картинку» (Бестужев, 1951: 204), — конкретных названий или авторов, впрочем, он не обозначает. Позднее Бестужев, очевидно, почувствовал интерес и к античной истории. В 1831 году он просит Николая Полевого прислать ему «Историю Римскую Нибура и еще какой-нибудь дельный увраж по своему выбору» (письмо от 29 января 1831 г. — Письма, 1861: 292), причем о написанном Нибуром он, по-видимому, к тому моменту уже имел некоторое представление: в написанном в том же месяце, что и цитируемое письмо Полевому, «Письме к доктору Эрману» Бестужев называет Нибура наряду с другими учеными, деятельность которых делает честь веку (Бестужев-Марлинский, 1, 1958: 308). В тех же строках он упоминает также Баранта, у которого мог читать, вероятно, вышедшую несколькими годами ранее «Историю герцогов Бургундии из дома Валуа»; тем самым, к кругу его познаний можно добавить некоторые сведения из западноевропейской истории.
Наиболее интересно, впрочем, было бы представлять, на основании каких текстов складывалось представление Бестужева о русской истории. Татищева или Щербатова он нигде не упоминает, зато определенно не миновал знакомства с творчеством Карамзина (при том не только историческим: глядя на снега Кавказа, Бестужев вспоминает «слова одного известного нашего путешественника, который про снеги Альпийские сказал: "Если б возможно было счесть их слои, то можно бы определить древность мира"» (Там же: 300)). Он прямо ссылается на «Историю государства Российского» в одном из своих произведений, но, вместе с тем, Ксенофонту Полевому пишет: «Я знал Карамзина хорошо, и, несмотря на заботы его поклонников, решительно отказался от знакомства с ним. Двуличность в писателе его достоинства казалась мне отврати-
тельною» (письмо от 22 сентября 1832 г. — Письма, 1861: 333). Это суждение о двуличности, вероятно, опирается именно на отношение Бестужева к историко-политическим взглядам Карамзина, противоположностью которым выступило, в частности, видение истории Николаем Полевым — последнему Бестужев, вполне доверяя и по исторической части, писал: «Да, да, еще: я просил от вас зерна для чего-нибудь дельного... пошевелите своею житницей историческою. Если что-нибудь изберу, то займу у вас необходимых подробностей, а без того придется писать: a-lamadame Genlis — "historique"» (письмо от 16 декабря 1831 г. — Письма, 1861: 314).
Однако сведения по истории Бестужев черпал не только из текстов других авторов, но и непосредственно из материалов источников; об этом можно говорить, по крайней мере, применительно к созданию им ливонских повестей и неосуществленной идее с написанием истории Новгорода. С ливонскими хрониками он познакомился во время своей поездки в Ревель1. Примечательна избирательность Бестужева как исследователя: для своих ливонских повестей из материала хроник им отбираются те события, которые доказывают оправданность борьбы эстов и ливов с немецко-шведскими рыцарями; его занимают картины, демонстрирующие бесправное положение ливонских крестьян и произвол рыцарей и местных феодалов. Интересно и то, что внимание Бестужева привлекла именно хроника Бальтазара Руссова, в которой содержится осуждение несправедливостей со стороны феодалов и самого положения вещей, при котором эти несправедливости становились возможны, отмечаются заслуги перед родиной ре-вельских купцов. Подобный выбор тем символичнее, что поездка в Ревель имела место в 1820 году и последовала, таким образом, сразу после отмены крепостного права в Прибалтике.
Что же касается мотивации Бестужева для написания истории Новгорода, то она включала в себя довольно личные ноты: если Рылеев в начале 1825 года советовал Пушкину воспеть новгородско-псковскую землю оттого, что на ней были «задушены последние вспышки русской свободы» (письмо ок. 6 января — Рылеев, 1956: 32), а Пестель в своих показаниях признавался, что история великого Новгорода убеждала его в республиканском образе мыслей (Следственное дело, 1927: 91), то для Бестужева новгородская земля, прежде всего, была малой родиной. О том, что когда-то у него было намерение взяться за историю Новгорода, Бестужев писал Н. Полевому в 1831 г. (письмо от 12 февраля — Письма, 1861: 295); идея эта не нашла воплощения потому, что на момент, когда она только возникла, Бестужева увлек поход, заниматься в котором историческим трудом не представлялось возможным, а позже уже не выдавалось случая обратиться к летописному источнику, необходимость чего была для Бестужева несомненна: «я не иначе бы принялся за труд, как поверив на месте все подробности, и долго, пристально погрузясь во тьму летописей, с фонарем критики» (Там же). Тем не менее, в какой-то степени к летописному материалу он, очевидно, всё же обращался: во впервые опубликованной в 1823 году в «Полярной звезде» новгородской повести «Роман и Ольга» Бестужев ручается, что «слова, которые многим покажутся странными, не вымышлены, а взяты мною из старинных летописей, песен и сказок» (Бестужев-Марлинский, 1, 1958: 3). К тому времени уже были известны Синодальный список Новгородской первой летописи и Никоновская летопись; в одном из писем Ксенофонту Полевому (от 5 апреля 1833 г. — Письма, 1861: 438), разбирая переводческие огрехи Вельтмана, Бестужев ссылается на то, в какой форме фигурирует определенное слово у Нестора. Читателя же своей новгородской повести для проверки приводимых в ней исторических сведений он отсылает к «Истории государства Российского» Карамзина,
1 В «Поездке в Ревель» Бестужев использует материалы «Лифляндской истории» Христиана Кельха и «Хронику Ливонии» Бальтазара Руссова.
«Разговорам о древностях Новагорода» преосвященного Евгения и «Опыту о древностях русских» Успенского (Бестужев-Марлинский, 1, 1958: 3-4).
Принимая во внимание подчеркнутое наличие у новгородской повести серьезных источников, интересно то, каким Бестужев воспроизводит в ней народ. Общее представление о людях в ту эпоху у Бестужева более чем романтично: описывая, как плачут вместе два внутренне не сошедшихся героя, он рассказывает читателю, что люди «не стыдились еще слез своих, не прятали сердца под приветной улыбкою: были друзьями и недругами явно» (Там же: 7). Отдельно интересна в «Романе и Ольге» фигура разбойничьего атамана Беркута, бывшего прежде в Новгороде знатным человеком. Убедившись, что Роман является посланцем «великого Новгорода», тот отпускает его со следующим напутствием: «Вот твои письма и твое золото: оно невредимо. Спеши, куда зовет тебя долг гражданина, и знай, что даже и в разбойнике может таиться новгородская душа» (Там же: 26). Примечательно здесь не только вложенное в уста средневекового разбойника понятие «гражданин», но и то, что некогда высокое социальное положение не мешает ему иметь «новгородскую душу»; для Бестужева более важны противоречия «немецко-литовской» партии в Новгороде с теми, кто представляет непосредственно новгородские интересы, чем вероятные антагонизмы между людьми разного происхождения и достатка. Новгородский люд как единое целое желает у Бестужева исключительно мира со всеми, сохранения своих свобод и торговых выгод, о чем и говорит на вече (Там же: 17-19) после того, как послы московского князя Василия Дмитриевича и литовского — Витовта требуют от них порвать мир с немецким орденом меченосцев и порушить договоры с ганзейскими купцами.
Нельзя не отметить, что, несмотря на важность в глазах Бестужева сверки исторических деталей с материалом источников, в ряде случаев его и вовсе можно было бы заподозрить в антиисторическом принципе. Он замечал, что не может жить «ни с стариной, ни с новизной русскою», подразумевая, что разворачивавшиеся в его воображении образы являются, скорее, надвременными. Еще более красноречиво его восприятие «Клятвы при гробе Господнем» — такое, каким он доводит его до ее автора: «В ней русский дух воочью совершается и наши деды распоясывают душу... Пусть другие роются в летописях, пытая их, было ли так, могло ли быть так во времена Шемяки? Я уверен, я убежден, что оно так было... в этом порукой мое русское сердце, мое воображение, в которой старина наша давно жила такою, как ожила у вас. К чему ж послужила бы поэзия, если б она не воссоздавала минувшего, не угадывала будущего, если б она не творила, но всегда по образу и по подобию истины!» (письмо от 25 июня 1832 г. — Письма, 1861: 328)
Столь прочувствованные строки не диктуются одной симпатией к Полевому — ее было бы недостаточно; Бестужев писал, например, о Давыдове: «Я очень люблю его, но он принадлежит истории, а история есть нагая истина... » (письмо К.А. Полевому от 15 марта 1832 г. — Письма, 1861: 323). По-видимому, Бестужев допускал возможность интуитивного воссоздания неких исторических деталей, полагаясь на серьезную внутреннюю работу автора, при условии, что и автор, и читатель помнят, что речь, все-таки, о художественном тексте; с подобных позиций он рассматривает, например, и собственное сочинение «Андрей Переяславский», поясняя, что написано оно было в 1827 году в Финляндии, где у Бестужева не было под рукой ни одной книги, причем писалось ночами, жестяным обломком, на котором зубами он сделал расщеп, и на табачной обертке; чернилами ему служил толченый уголь (письмо К.А. Полевому от 12 февраля 1831 г. — Письма, 1861: 293).
«История русского народа» Николая Полевого растрогала Бестужева не менее, чем художественная «Клятва.». «Я не жан-полист и не большой руки плакса, но желал бы, чтобы вы видели слезы умиления, уроненные неслышно на многие страницы
ваши», — писал он по этому поводу Полевому. «Вы одушевились, кажется, духом Мстислава Удалого, отомщевая память его, закиданную веками и очерненную историками... Что может быть святее, утешительнее долга для писателя: воздавать каждому свое... Я убежден, что в тиши своего кабинета, наедине с душой своею, вы счастливы откровениями ее, озаряющими как молнии тьму веков.» (письмо от 13 августа 1831 г. — Письма, 1861: 304). Эта фраза, об откровениях души как немаловажной составляющей труда писателя-историка отчасти перекликается с бестужевскими строками из путевых записок во время поездки в Ревель: «любопытство искало исторических истин, народных преданий, даже басенных вымыслов; память сохраняла их, а разум отличал ложное от былаго» (Бестужев, 1821: 51). В том и другом случае у Бестужева прослеживается представление о праве историка воссоздавать неочевидные факты сообразно с собственным интеллектуальным опытом, если в результате установленная «историческая истина» согласуется с общей идеологической линией (и когда, например, в своей новгородской повести Бестужев выводит простой народ в качестве решающей силы в делах веча, в то время как в действительности это не могло быть так, он, по всей вероятности, заблуждается совершенно искренне именно в силу подобного подхода).
Проявляя неподдельный интерес к истории, утверждая необходимость ее как можно более полного и верного сообщения современникам, Бестужев, таким образом, в отдельных случаях проявлял историческую необъективность в силу романтического восприятия прошлого — художник пересиливал в нем исследователя, требуя подчинения исторического процесса нравственным законам. Подобная черта представляется вообще характерной для современного Бестужеву образованного сообщества, если принять в расчет то обстоятельство, что рост внимания к народной жизни и отечественной истории во многом подкреплялся воздействием романтизма как литературного течения.
БИБЛИОГРАФИЯ
Башнин Ю.Н. Взгляды А. А. Бестужева-Марлинского на литературу и особенности ее развития // Ученые записки Карельского педагогического института. Т. 6. Петрозаводск, 1959.
Бестужев А. Поездка в Ревель. СПб., 1821.
Бестужев-Марлинский А.А. Собрание сочинений в двух томах. Т. 1-2. М., 1958. Бестужев А.А. О романтизме // Литературно-критические работы декабристов. М., 1978.
Бестужев М.А. Детство и юность А.А. Бестужева (Марлинского). 1797-1818 // Воспоминания Бестужевых. М.-Л., 1951.
Бестужев Н. Воспоминание о Рылееве // Восстание декабристов. Т. 2. Л., 1926. Бестужев Н.А. Опыт истории российского флота. Л., 1961.
Бестужев Н.А. Воспоминание о Рылееве // Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1980.
Глинка Ф.Н. О древностях в Тверской Карелии: извлечение из писем Ф.Н. Глинки к П.И. Кеппену / Отт. из 3 кн. «Журн. М-ва внутренних дел». СПб., 1836. Корнилович А.О. Известия об успехах промышленности в России, и в особенности при царе Алексее Михайловиче. СПб., 1823.
Котляревский Н.А. Декабристы кн. А.И. Одоевский, А.А. Бестужев-Марлинский. Их жизнь и литературная деятельность. СПб., 1907.
Михалева Т.И. Ранняя беллетристика А.А. Бестужева (1821-1825) // Моск. обл. пед. инт. Ученые записки. Т. 85. Вып. 6. М., 1960.
Наумов П. Ответ на рецензию, помещенную в 23 кн. «Слава Отечества» // Сын Отечества. 1823. №28. С. 69-87.
Привалова Е. О думе К.Ф. Рылеева «Борис Годунов» // Русская литература. 1963. № 3. Письма Александра Александровича Бестужева к Н.А. и К.А. Полевым, писанные в 1831-1837 гг. // Русский вестник. 1861. Т. 32 (март, апрель).
Рылеев К. Ф. Стихотворения. Статьи. Очерки. Докладные записки. Письма. М., 1956. Сацюк И. Г. Сибирский период в творчестве А.А. Бестужева // Проблемы нравственно-психологического содержания в литературе и фольклоре Сибири. Иркутск, 1986 Следственное дело П. И. Пестеля // Восстание декабристов. Документы. Т. IV. М., 1927. Томашевский Б. В. Неизвестное стихотворение А. Бестужева // Ленинградский государственный университет им. А.А. Жданова: Ученые записки. №200. Серия филол. наук. Вып. 25. 1955.
Фонвизин М.А. Обозрение проявлений политической жизни в России и другие статьи. М., 1907.
Штейнгель В. Опыт полного исследования начал и правил хронологического и месяце-словного счисления старого и нового стиля. СПб., 1819.
