Истоки и развитие зарубежных представлений о России/СССР/России Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ОБРАЗ РОССИИ В МИРЕ*

Ю. И. Игрицкий

ИСТОКИ И РАЗВИТИЕ ЗАРУБЕЖНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О РОССИИ/СССР/РОССИИ

Игрицкий Юрий Иванович - кандидат исторических наук, заведующий Отделом Восточной Европы ИНИОН РАН, главный редактор журнала «Россия и современный мир»

1. Некоторые вводные замечания

Вряд ли необходимо доказывать, что концепции и представления о той или иной стране, формирующиеся в среде специалистов-страноведов, оказывают влияние на общественное мнение. Это влияние в большинстве случаев опосредованное, проявляющееся в средствах массовой коммуникации через восприятие журналистами и политиками содержания прочитанной ими «серьезной» литературы (хотя в эпоху СМИ специалисты нередко сами выступают и дают интервью в газетах, на телевидении и радио). И в прямом, и в опосредованном виде такие представления способствуют складыванию определенных стереотипов, «имиджей» одних стран в глазах населения других.

Что касается отношения иностранцев к России-СССР-России, то надо помнить, что корни устоявшихся представлений иностранцев о России и ее народе уходят не только в советское, но и гораздо более отдаленное прошлое. Понимая, что сентенции об «особости» России навязли в зубах, современный исследователь тем не менее обязан констатировать специфичность условий и факторов, влиявших на формирование «внешних» оценок России. Конечно, ни в Европе, ни в США, ни тем более в остальном мире не принимались какие-либо нормативные или рекомендательные реляции, призванные создать определенное отношение к России и россиянам (если не считать расистских теорий нацистов). Более того, просвещенные европейцы всегда отдавали себе от-

* Статьи данной рубрики подготовлены при финансовой поддержке РГНФ, проект 06-01-0302а.

чет в том, что русские сродни им в расово-этническом и вероисповедальном отношениях, а российская императорская династия до 1917 г. находилась в теснейшем родстве с европейскими династиями.

Вместе с тем решающую роль в формировании представлений о русском народе играли не эти, а другие факторы. Главных здесь два. Во-первых, уровень человеческого общения между россиянами и европейцами (особенно западноевропейцами) всегда был существенно ниже, чем уровень общения между народами, проживающими в центральной, южной, северной и западной частях континента. Свою роль здесь сыграли большие расстояния и плохие коммуникации, невысокая плотность населения и климатические особенности России (долгие холодные зимы, весенняя распутица). Во-вторых (и это во многом вытекает из первого, из невысокого уровня общения), отношение европейцев, а затем и американцев к нашей стране и нашему народу переплеталось с отношением к политическим системам и режимам, господствовавшим в стране. Сколько-нибудь массового познания друг друга в контактах русских людей и европейцев не было. Парадоксально и трагично, что в наибольшей степени ему способствовали две мировые войны, сопровождавшиеся оккупа-циями и пленом (можно упомянуть также победный марш русских армий по Европе, преследовавших отступавшие наполеоновские войска в 1812-1814 гг.). И все же в мирное время позитивный эффект даже ограниченных социальных коммуникаций смягчал негативное воздействие политико-идеологического фактора; не случайно даже лорд Керзон, вице-король Индии и министр иностранных дел Великобритании обронил фразу, ставшую классической: «Каждый англичанин приезжает в Россию русофобом, а уезжает русофилом».

2. Идеологический фактор формирования зарубежной «россики»

Роль идеологии и политики в научных исследованиях всемерно преувеличивалась советской официальной пропагандой, но не была ее придумкой. «С 1991 г. мы рассматривали российскую реальность через линзы идеологии. С падением советского блока идеология переместилась с Востока на Запад», -пишет руководитель Института Центральной Азии и Кавказа в Университете Джонса Гопкинса (Вашингтон) Ч. Фэйрбэнкс (26, с. 52). Это так, но политико-идеологические соображения в зарубежной россике прослеживаются на столетия назад. Представления иностранцев о России начали формироваться в рамках мировосприятия феодальной и раннебуржуазной эпох, не отличаясь цельностью и внутренним единством. В этих представлениях сказывались нехватка точных знаний, а также политико-дипломатические и идеологические цели дальних дорогостоящих путешествий в Россию. Виденное и слышанное

путешественниками чаще всего носило выборочный характер, не давало и не могло дать полной картины жизни в этой овеянной ореолом «загадочности» стране. Отсюда однобокость и противоречивость мемуарной и дневниковой литературы о России.

В мировой литературе (прежде всего европейской и североамериканской) сложились два кардинально противоположных подхода к данной проблеме, обусловленных в самом общем виде как методологией исследования (приверженность идеям единства либо дробности, стохастичности либо стадиальной закономерности исторического процесса), так и субъективным отношением исследователей к странам, народам, историческим традициям и ценностям. Эти два подхода различаются по принципу сближения/отдаления России и Европы или России и Запада (как правило, в рамках сравнительного анализа с Россией понятия «Европа» и «Запад» употребляются синонимично, несмотря на некорректность этого). В полярном варианте (полное сближение или полное отдаление) они встречаются нечасто: наиболее характерны позиции, тяготеющие к тем или иным полюсам в разной степени.

Традиционно немалое число европейских философов, историков, социологов стояло на позициях кардинального отличия исторического пути России от прошлого других европейских стран и, как следствие этого, резкого различия, а то и противоположности основных характеристик их общественной жизни. При этом естественным образом подразумевался более передовой характер некой единой европейской цивилизации и культуры и отсталый, «азиатский» характер развития российского общества, отягощенный претензиями России (СССР) на мировое лидерство. Современные исследователи приходят к выводу, что во второй трети XIX в. и в русской историографии доминировала идея решительного противопоставления России ведущим странам Западной Европы (см. об этом, напр. 5, 9). Однако оценочные знаки ее «особости» были полярно противоположными. Та специфика русского пути, которая вызывала восторг славянофилов и нравственную приверженность немалой части образованной российской публики, как правило, оставалась в лучшем случае просто непонятой (это относится прежде всего к пресловутой «русской душе»), а в худшем - категорически осужденной западными наблюдателями (централизация, расширение границ, панславянский гегемонизм). «Как историк прошлого я должен заявить, что в истории русской культуры и в русской традиции не очень-то много вещей, которыми можно восхищаться», - признался однажды Хью Ситон-Уотсон, один из самых известных послевоенных россиеведов Великобритании, автор книг «Закат императорской России», «Русская империя. 1801-1917» (45, с. 26). Трудно усомниться в профессиональных знаниях Си-тон-Уотсона и поэтому неразличение политической, имперской и культурной традиций России можно объяснить лишь его откровенным субъективизмом. Адъюнкт-профессор университета штата Алабама (США) Г. Рэгсдейл разъяс-

няет такую позицию: «В отношении России работа ученого, как и государственного деятеля, ведется в особых условиях. Она особо подвержена путанице. Возможно, западные исследователи чересчур готовы поверить худшему о России, но, во всяком случае, русские проявляли удивительную охоту способствовать такому умонастроению» (38). Понятно, что способствовать неблагоприятным представлениям о себе любая нация может лишь проявлением худших черт. Автор мог здесь по крайней мере отделить «русских» вообще от русских и советских вершителей политики - но он не сделал этого.

Что касается путаницы в профессиональной работе россиеведов, то и здесь необходим комментарий. Известно, что ссылки на непостижимость психологии и поведения тех или иных народов нередко служили оправданием недружественной, а то и прямо экспансионистской, колонизаторской политики крупных держав по отношению к ним. В зарубежной «россике» широкое хождение имеет высказывание Черчилля о России как «загадке, окутанной секретностью, внутри тайны», и в большинстве случаев оно используется в контексте оправдания атмосферы недоверия к нашей стране безотносительно условий конфронтации между нею и Западом в советскую эпоху. Даже такой глубокий знаток русской культуры как Джеймс Биллингтон, куратор Библиотеки конгресса США, не преминул в свое время процитировать Черчилля и назвал метафорой России матрешку, суть которой невидима стороннему наблюдателю, ибо находится внутри многих оболочек (19, с. 106). После коллапса советской системы и Советского Союза он опубликовал две прекрасные книги о России, на страницах которых создается объемный и вызывающий симпатии образ нашей страны (1, 2). Русская культура - культура европейской христианской цивилизации, «у нас много общего», декларировал Бил-лингтон (20, с. 20).

Понимание этих и других современных взглядов на Россию невозможно без ретроспективного рассмотрения отношения к ней иностранцев - наблюдателей, публицистов, политиков, обывателей - на протяжении того исторического отрезка времени, когда информация через печатное слово стала достоянием обществ, в которых все более увеличивались грамотность и образованная прослойка. Уже тогда стали возникать вопросы о месте и роли России в мире, характере и масштабах ее воздействия на международные процессы. Эти вопросы неизбежно рассматривались и рассматриваются по сей день в контексте сравнительного влияния и вклада в цивилизационное развитие Европы и мира других крупнейших стран. Облик России конструировался на фоне безоговорочного общего признания роли Италии в зарождении и распространении культуры Возрождения, вклада Франции в становление эпохи Просвещения и буржуазно-либеральных свобод, функций Англии в освоении океанских просторов и в мировой торговле колониальной эпохи, лидерства США и Японии

в научно-техническом прогрессе второй половины XX в. Какой смотрелась на этом фоне Россия?

Здесь следует заметить, что в Европе не оставались незамеченными внут-рироссийский процесс самоосмысления и самовозвеличения, то значение, которое Россия сама стала придавать своей роли в мире (прежде всего в европоцентристском мире) с XVI в., сначала в духовном (Москва - Третий Рим), а затем в военно-политическом плане. Со второй четверти XIX в. этому процессу стало сопутствовать растущее осознание крупнейшими европейскими державами и прежде всего Англией усиления роли России в мировых делах (см. 29). Тема «Россия и Европа» стала приобретать двусторонний характер, обретя новое, зеркальное измерение - «Европа и Россия». Если попытаться взглянуть на Россию того времени глазами европейских современников, то перед ними представала крупная, самая огромная по территории держава, которая: а) сумела разгромить полчища Наполеона; б) за несколько десятилетий покорила и присоединила Кавказ, а затем начала присоединение Средней Азии; в) ранее существенно расширившись в сторону Европы за счет трех разделов Польши, в 1863-1864 гг. жестоко подавила национально-освободительное восстание поляков; г) поддерживая монархический «концерт» в Европе, подавила в 1848 г. революцию в Венгрии; д) не имела конституционно-парламентской системы, оставаясь самодержавной империей; е) только в 1861 г. приняла решение об отмене крепостного права, которое в Европе широко расценивалось как вариант рабства. При всем этом данная держава устами части своей просвещенной элиты все настойчивее провозглашала духовное превосходство над чересчур рациональной и меркантильной Европой. И вот уже напуганный сэр Генри Раулинсон составляет в 1868 г. свой знаменитый меморандум, изображающий покорение Средней Азии как начальный этап воплощения стратегического выхода России к Индийскому океану путем отвое-вания Индии у Англии (39).

Таким образом, речь шла о совпадении в мышлении европейских политиков и просвещенной элиты настороженного восприятия внешнеполитической экспансии России и негативного отношения к византийско-ордынским корням ее внутреннего устройства, определившим различия ее развитийного образца от путей европейской цивилизации. Но ни схожесть, ни различия не были абсолютными. Если по одним параметрам (географическая принадлежность, торговые связи, христианская религия, династическое родство, образование и культура элиты) Россия была вполне европейской страной, то по другим (неограниченность монаршей власти, сословная замкнутость, отсутствие гражданских свобод, неразвитость капиталистических отношений, особенно в сельском

хозяйстве) - оставалась скорее азиатской,1. При этом активная политика Российской империи в Азии вызывала беспокойство колониальной Британской империи, а ее жандармско-охранительные действия в восточной части Европы, да и сама огромная территория, пугали общественное мнение почти на всем континенте.

Полурациональное-полуинстинктивное опасение российской экспансии в Европу, основывалось на восприятии России как чуждой азиатской державы, нависающей над Старым Светом в виде то ли грозовой тучи, то ли медведя, вставшего на задние лапы. Избито? Карикатурно? Все так, но тем не менее метафорически отпечатано в сознании немалого числа европейцев. В 70-х годах XIX века Н.Я. Данилевский, судя но всему, не смог убедительно возразить одному из своих иностранных собеседников, когда тот сослался именно на образ «давящей массы» и «тучи» в оправдание своих страхов перед огромной самодержавной империей: он лишь досадливо констатировал, что «ландкарт -ное давление» действительно существует (4, с. 23). Подобное подсознательно настороженное и поэтому скорее негативное отношение к России сохранилось (даже усилившись) и в ХХ в. - в отношении как СССР, так и постсоветской Российской Федерации. Апокрифическое «завещание Петра I», выдаваемое за неопровержимое свидетельство воинственной психологии российских правителей и их стремления расширить пределы своей империи до берегов Среди -земного моря и Индийского океана, начинало мелькать в европейской и американской печати во времена всех крупных конфликтов с Россией - например, в 1854, 1878, 1914 гг., в периоды советского заигрывания с «третьим миром» и вторжения советских войск в Афганистан. А летом 2007 г. читатели лондонской «Daily Express» могли прочесть, что, поскольку у России появилось «новое апокалиптическое оружие - нефть и газ», «русский медведь вновь выпрямляется в полный рост. Он не знает пощады, не нуждается в подлинной дружбе - ему нужно только господство над другими» (27).

Таким образом, в известном смысле ситуация, характерная для XIX в., повторялась во второй половине ХХ в., повторяется и сейчас. Как и после

1. Не случайно А. Тойнби, досконально разработав классификацию мировых культур, существовавших на протяжении человеческой истории, испытал едва ли не наибольшие методологические трудности при определении места России, которая выглядит в его фундаментальном труде как «терра инкогнита» по сравнению с другими носителями зафиксированных им мирокультурных традиций. В конечном счете даже не очень ясно, считал ли он восточнохристианскую цивилизацию разновидностью европейской или самостоятельным социокультурным ареалом и связывал ли ее специфику с особенностями развития России. Определенно мы имеем на сей счет лишь характеристику России как государства, воспринявшего византийское духовное наследие и объединяемого с Византией церковными и светскими тоталитарными нормами (49, с. 95).

Крымской войны, Россия ослабла, но по-прежнему воспринимается как потенциально мощная военная держава, способная в случае вооруженного конфликта нанести огромный урон Европе. Россия никогда на протяжении истории не инициировала военные конфликты с Европой? Но ведь она непредсказуема, она подобна матрешке!

Как и на протяжении последних трех веков, Россия находится геополитически и цивилизационно между Западом (Европа плюс США) и мусульманским Востоком - это обстоятельство особенно важно в свете уже проявляющей себя заново конфронтации между христианской и исламской цивилизациями. Однако при этом евразийское местоположение России - не срединное в культурно-геометрическом смысле. Правы исследователи, считающие, что «с точки зрения культуры и цивилизации дистанция между Россией и Европой теряет значение по сравнению с тем, что отделяет Европу от Азии», и, строго говоря, ее положение промежуточно лишь в геополитическом значении (18, с. 431-432). Однако такая ситуация дает возможность как аналитикам, так и заинтересованным политическим кругам за рубежом помещать Россию либо в Европу, либо в Азию, либо вне Европы и Азии в зависимости от идеологических преференций и прагматической необходимости. «Базовые параметры этих дебатов остались точно такими же, как и столетия назад», - отмечается в той же работе (с. 429).

Необходимо оговориться, что в истории хорошо известен феномен, когда наиболее непримиримое отрицание общества или системы исходит из недр их самих. Зарубежная «россика», современная и более ранняя, пестрит отсылками к работам Салтыкова-Щедрина, Чаадаева, Гоголя, Герцена и других российских гениев, близко к сердцу принимавших явные и скрытые пороки современной им отечественной действительности, непростительные сами по себе и к тому же осложнявшие европейскую идентификацию России. [Да что там «россика» - все российские социал-демократы, а Ленин в особенности, подпитывали свой протест против самодержавия постоянным обращением к сатире и революционно-демократической прозе позапрошлого столетия.] Во многом именно на этой источниковой базе выстроен образ России в известной книге американского историка (в определенной мере и политолога) Ричарда Пайпса в книге «Россия при старом режиме», быстро переведенной на русский язык в США, а в 1990-е годы и в России. Эта книга хорошо известна специалистам, но для понимания современных зарубежных интерпретаций темы «Россия-Запад» без нее не обойтись.

3. «Особость» России как исторический дефект

Львиная доля содержания книги Пайпса представляет изложение положений трудов российских историков и философов Х1Х в., а также представите-

лей школы «евразийцев» 1920-х годов - но именно тех положений, которые способствовали (и способствуют) формированию малосимпатичного облика России за рубежом. Однако ведь нет ни одной крупной мировой державы, чья мыслящая элита не обнаруживала бы в ее прошлом и настоящем ничего заслуживающего критики - проблема в том, чтобы учесть все точки зрения и все составляющие страноведения. Этого как раз не сделал Пайпс. Уместно краткое изложение его концепции. Посмотрим, как наиболее характерные составные части антитезы «Россия-Запад» выстраиваются и развиваются Пайп-сом в виде факторов, якобы предопределивших особенности русской истории.

Фактор первый - это как раз географические условия, включающие в себя огромные масштабы территории, на которой расселялись русские, природную бедность европейской части России и неблагоприятный для земледелия климат. Согласно Пайпсу, заселяя лес и лесостепь центральных и центрально-восточных районов нынешней европейской части России, восточные славяне попали «в условия, резко ограничившие свободу выбора», да к тому же совершили коренную ошибку, занявшись не охотой и рыболовством, а земледелием. Ошибка эта стала ясной в эпоху перехода от феодализма к капитализму, когда народы Западной Европы, торгуя зерном и другими сельскохозяйствен -ными продуктами, резко повысили продуктивность земледелия, а население России могло едва прокормить себя, тем более что с середины ХУШ в. оно начало расти темпами, намного превышающими европейские (37, с. 3-9).

Вторым по хронологии, но «самым решающим фактором, повлиявшим на судьбы страны», оказалось перенятие восточного варианта христианства из Византии, которое отрезало Россию от «столбовой дороги христианской цивилизации, ведущей на Запад». Если в Западной Европе церковь знала реформацию, пыталась совместить веру с наукой и служением обществу, то в России, пишет Пайпс, церковь полностью отождествила себя с монархией, стала ее придатком, сеявшим среди паствы мистицизм, смирение, религиозное самоотречение; она даже отлично уживалась с татаро-монгольским гнетом, поскольку в обмен на верноподданничество была освобождена ханами от дани и повинностей. Наконец, сопротивление церкви светской власти в России не могло быть столь эффективным, как в Европе, по той причине, что она была децентрализована и не могла рассчитывать на поддержку Ватикана (37, с. 223-226).

Третий фактор - это, конечно же, татаро-монгольское иго, явившееся «сокрушительным внешним ударом», усугубившим все «неевропейские» (и прежде всего политические) черты развития русского народа (57, с. 54).

Если сравнить выстроенный Пайпсом причинный ряд русской истории с тем, что писали русские дореволюционные историки, а также эмигрантские (евразийцы) и другие западные авторы, ничего принципиально нового в нем не обнаруживается. Однако негативные представления о России и русском

народе неизменно возводятся им в абсолют и излагаются в наиболее категорической форме.

Это относится и к следственному ряду в конструкции Ричарда Пайпса. «Отлучение» России от Европы может быть достаточно мягким, условным, диалектическим, т.е. учитывающим векторы не только различия, но и общности развития на несовпадающих исторических фазах, что, собственно, лежит в основе разных версий «догоняющего», модернизационного характера «русского пути». «Остается фактом, - писал, например, американский историк русского происхождения Н. Рязановский, - что в очень многих отношениях Московия о т с т а в а л а (разрядка моя. - Ю.И.) от Запада. Россия не испытала ни Ренессанса, ни реформации, не принимала участия в морских открытиях, в научном и технологическом прогрессе начала новой эпохи» (40, с. 229). Другое дело - настаивать на полном несовпадении развития. Пайпс не только перенял схемы стадийного несоответствия российской и западноевропейской истории, но и придал им категорическую форму. Феодализма, по его мнению, в России не было вообще, так как там отсутствовали политическая раздробленность, вассалитет и условное землевладение в том виде, в котором они сложились в Средние века в Западной Европе. Не было там и капитализма; одна из глав книги Пайпса так и называется «Отсутствующая буржуазия». Заявляя, что в России не было «буржуазных династий», коммерческого кредита и банковского дела, что российские промышленники только и делали, что проматывали свои состояния (37, с. 191, 193, 207), Пайпс пошел вразрез не только с фактической стороной дела, но и с выводами ряда своих коллег, занимающихся изучением капитализма в России (см. 21, 21а, 28, 35).

Какой же строй, какое общество утвердились в России в отсутствие там -если верить Пайпсу - феодализма и капитализма?

Конечно, он мог, «отлучив» Россию от Европы, поискать аналог ее исторического развития в Азии. Во всяком случае, он размышляет по поводу сравнения русской монархии с деспотией «гидравлического типа», формирование которой К. Виттфогель обнаружил в странах Азии, где прогресс сельского хозяйства зависел от крупномасштабных ирригационных проектов (51). Однако сходства между самодержавием и «гидравлической деспотией» Пайпс не находит на том основании, что в России вода была в достатке, а большие пространства и бездорожье мешали эффективному централизованному управлению. Оба резона неоспоримы, но суть подтекста автора в том, что Россия таким образом оказывается не только вне Европы, но и вне Азии, обретая мрачную и тревожную особость.

В России, утверждает Пайпс, «государство не выросло из общества, но и не было наложено на него сверху. Скорее оно развивалось рядом с обществом, понемногу заглатывая его» (37, с. 21). Распространяя свою власть на свободное население вокруг их дворов, князья постепенно собирали вотчины, а са-

мый крупный и сильный вотчинник стал монархом, выполняя функции правителя и «отца-собственника» как в отношении населения, так и в отношении земель. «В патримониальном (т.е. вотчинном. - Ю.И.) государстве, - пишет Пайпс, употребляя термин, которым пользовались еще русские дореволюционные историки и немецкий социолог Макс Вебер, - нет ни официальных ограничений политической власти, ни законоправия, ни личных свобод. Однако там может иметься весьма эффективная политическая, экономическая и военная организация, основывающаяся на том, что один и тот же человек или группа людей (король или бюрократия) распоряжаются всеми людскими и материальными ресурсами страны» (37, с. 23). Аналогии такого рода режиму можно найти только в истории Египта времен династии Птолемеев и в Перга-ме при Атталидах.

Таким образом, не говоря об этом прямо, автор подводит читателя к выводу, что «вотчинное государство» в России является уникальным явлением, подобия которому не было ни на Западе, ни на Востоке. Это государство по существу не претерпело изменений на протяжении веков, воплотив в своей практике черты, выступающие как антиподы идеалам свободы, демократии, справедливости. Модернизация вотчинных институтов, которая началась в России в конце Х1Х в., принесла с собой еще более зловещие тенденции -появление «зародышей тоталитаризма» (37, с. 24). «Между 1878 и 1881 гг. в России был заложен юридический и институциональный фундамент бюрокра-тическо-полицейского режима с тоталитарными оттенками, который с тех пор так и не был снесен. Можно с уверенностью сказать, что корни современного тоталитаризма следует искать скорее здесь, чем в идеях Руссо, Гегеля или Маркса» (37, с. 298-299, 313). Дискуссионные же проблемы, относящиеся к советскому тоталитаризму как режиму и форме общественного бытия, которые были навязаны большевистской (сталинской ли, ленинской ли) верхушкой, к корням, проявлениям и временным рамкам существования этого режима (в течение всего советского периода или части его) - эти проблемы в книге Р. Пайпса оказались просто снятыми.

Книга Пайпса не явилась «новым словом» в зарубежной россике и не снискала лавров ее автору, у которого ко времени ее написания имелись в творческом активе куда более глубокие и оригинальные труды (прежде всего о П.Б. Струве). Тем не менее она вызвала немалый резонанс и стала легким чтивом для студентов, решивших заняться изучением России. Из-за ее компилятивного характера и упрощенного подхода резонанс в научной среде был во многом негативный; с особой неприязнью книга была встречена российской диаспорой в США и Европе, увидевшей в ней признаки русофобии (34). Но эта же негативная реакция подогревала к ней интерес, ссылки на нее можно встретить до сих пор. Рискуя впасть (подобно Пайпсу) в упрощение, можно утверждать, что именно такая концепция была и остается востребованной той

частью политической элиты и общественности Запада, которая, не довольствуясь отходом России от коммунизма, хотела бы видеть ее прилежной воспре-емницей своих либеральных норм - не настолько, однако, либеральных, чтобы позволить ей установить, подобно любой великой державе, собственные сферы влияния в мире. Создание малопривлекательного образа России - один из инструментов воспрепятствования расширению сферы ее влияния.

Здесь необходимо указать на несколько моментов. Во-первых, любой российский исследователь, любой россиянин вообще, сталкиваясь с преувеличенно отрицательными представлениями о своей стране, не должен, отвергая их, поддаваться соблазну создать для себя и других преувеличенно положительный имидж России. Это неприемлемо ни в каком смысле, и любой такого рода «анти-Пайпс» окажется столь же субъективным зеркальным отражением Пайпса.

Во-вторых, сторонники кардинального «отлучения» России от Европы, упрекая Россию в том, что она ищет для себя некую особую миссию в мире, по существу подтверждают тезис о ее особости на манер Пайпса. Получается, что русофобы столь же подвержены импульсу обособления России, сколь и иные русофилы. Объективное знание становится заложником субъективных антипатий и симпатий. Есть ли здесь место науке?

В-третьих, Россия (если не брать общие для всего человечества закономерности и нормы) имеет весьма малое отношение ко всему тому, что объединяет понятие «Запад»; между тем она неоспоримо является частью Европы. Чистая география не всегда правит бал - Япония, расположенная неизмеримо дальше от центров европейской цивилизации, чем Россия, в большей степени восприняла западные ценности, сохранив при этом большинство своих. А для огромной части незападного мира, особенно исламского, Россия и атлантические страны представляют одинаково чуждые социумы.

Рассматривая антитезу «Россия-Запад» в том виде, в котором она утверждается в зарубежной литературе, следует отметить и наличие представлений, коренным образом расходящихся с изложенными выше. Приведу точку зрения английского историка Поля Дьюкса из Абердинского университета (Шотландия), отмечающего тенденциозный подбор исторических источников, на основании которых Россия изображается «варварской» неевропейской страной. Справедливо полагая, что читатель-неспециалист может не разобраться в сути социологических и политологических теорий, но скорее всего примет на веру отсылки к мемуарной и дневниковой литературе, содержащиеся в работах сторонников этой антитезы, он широко использовал целый ряд источников, которые были намеренно оставлены теми без внимания. Между тем эти источники прямо свидетельствуют против излишне негативистских концепций. Так, Джон Милтон в «Краткой истории Московии», вышедшей в Лондоне в 1682 г., отнес Московское княжество к «самому северному региону Европы,

имеющему репутацию цивилизованного», и неоднократно подчеркивал, что оно является составной частью Европы, сравнимой с Англией с точки зрения традиций, религии и государственного управления. Другой автор той эпохи изобразил Европу женщиной, у которой «голова - Испания, грудь - Франция, руки - Италия и Англия, желудок - Германия, пупок - Богемия, а другие части тела - Норвегия, Швеция, Финляндия, Ливония, Литва, Пруссия, Польша, Венгрия... и Московия» (25, с. 4). В работе француза Ф. Брие (1648) указывалось: «Все народы Европы сотрудничают между собой. Испания производит железо, тонкую шерсть и фрукты, Англия - кожу, шерсть, олово и свинец, Франция - зерно, соль, вина и масла, Германия - лошадей, оружие, железо и серебро, Нидерланды - деньги, Италия и Греция - шелк, северные страны - меха, медь и жиры, древесину для судов, Польша и Россия - редкие меха, мед и воск» (25, с. 5).

Установив факт втягивания России в экономическую жизнь Европы, Дьюкс указывает на общее и в их духовной жизни: раскол в православной церкви как часть общеевропейского процесса реформации, причем староверы, были сродни янсенистам во Франции и ковенантам в Шотландии (25, с. 6). Схожими путями шло формирование армий в России и Европе (использование наемников, развитие военной техники), хотя здесь наблюдались и различия. В отличие от Западной Европы русская буржуазия в XVII-XVIII вв. еще не была сложившимся классом, но стрельцы имели мелкобуржуазное происхождение - из ремесленников и лавочников. Верно, что крепостничество повсюду в Европе в это время распадалось, а в России, наоборот, укреплялось, но ведь и в Америке процветало рабство (25, с. 12-20).

Рассуждения автора подводят читателя к выводу о необходимости сбалансированного подхода в определении сходства и расхождений между развитием России и Европы в допетровскую эпоху. «Экономические, дипломатические и культурные связи с окружающим миром от Западной Европы до Китая полностью объединяли Россию с остальной Евразией, если и не со всем светом. Таким образом, Петр Великий смог осуществить свои знаменитые реформы и дальнейшую экспансию по хорошо подготовленной к этому дороге» (25, с. 22).

Признание того, что еще в допетровское время, несмотря на тяжелейшие последствия монгольского ига, Россия составляла часть Европы и шла, хотя и с отставанием, тем же путем, что и остальная Европа, имеет немаловажное значение для определения места России в общемировой истории. Связи России с Европой в ХVI-ХVII вв., когда русские монархи еще не начали широко переносить многие европейские порядки и традиции на русскую почву, пожалуй более наглядно показывают, каким образом национально-самобытное начало в социально-политической и культурной истории одной страны может вплетаться в развитие региона или континента в целом. В концепции Дьюкса самобытное в истории России было специфическим вариантом общеевропей-

ского. Отсталость России, пишет он, «была не более, чем относительной, на протяжении новой истории», и «в начале XX в. царизм был неразрывно связан с мировой цепью империализма» (25, с. 74).

Отметим время, в которое вышла в свет книга Дьюкса - конец 1970-х годов, когда конфронтация между СССР и США шла к своему апогею после временного ослабления международной напряженности в результате хельсинкских соглашений 1975 г. Ее политическое и идеологическое значение в тот период состояло в стремлении снизить накал конфронтации и «сблизить» нашу страну с атлантическим миром, пусть даже путем неизбежно субъективной подборки и интерпретации фактов. Выступления П. Дьюкса и ограниченного числа других западных ученых против антитезы «Россия-Запад» контрастировали с нагнетанием не просто антисоветских, но и антирусских настроений за рубежом.

4. Восприятие россиян и советских людей

Представления о «неевропейском», а следовательно, якобы нецивилизованном характере исторического пути России подталкивали зарубежных наблюдателей к аналогичному восприятию и ее народа. Характерно высказывание бывшего посла США в Москве и директора ЦРУ генерала Уолтера Бе-делла Смита в предисловии к изданным в США дневникам маркиза де Кюстина: «Недостаточно и по сути неверно утверждать, что русские - такие же люди, как прочие народы, и только правительство там другое. Люди там тоже другие. Они другие потому, что совершенно иные социальные и политические условия застопорили и искривили их развитие, поставив их отдельно от других цивилизаций» (24, с. V).

Во второй половине XX в. в немалой части западной литературы о России русскому народу приписывались черты, которые должны были вызвать неприязнь у читателя. Утверждалось, что русским свойственны способность лицемерить и обманывать, вспыльчивость, приводящая к крайним поступкам, а затем сопровождающаяся раскаянием (Иван Грозный, убив сына, рвал на себе волосы), подозрительность и склонность к заговорам (ибо «русские - заговорщики по натуре»). На заседании одной из комиссий конгресса США было высказано мнение, что русские действуют импульсивно, а объяснение своим действиям придумывают потом.

Конечно, негативные оценки русского национального характера не господствуют в зарубежных исследованиях безраздельно. В качестве примера доброжелательного отношения к русскому народу, и особенно интеллигенции, можно отметить книгу английского историка и литературоведа Джеффри Хоскин-га «Пробуждение Советского Союза» (1991). «Мы на Западе, - пишет Хоскинг, - склонны списывать русских со счета как пассивных и даже рабски

покорных людей, полагая, что, раз у них нет отечественной демократической традиции, они неспособны создать более открытое и плюралистическое общество. В этом, бесспорно, есть рациональное зерно. У русских нет демократического наследия в нашем понимании. И все же я не верю, что они обречены на вечную гражданскую пассивность. Напротив, я верю, что из своего прошлого они извлекли традиции участия в политической жизни и солидарности в условиях зажима». Правительство России, подчеркивает автор, испокон веков выжимало максимум ресурсов из разбросанного и нищего населения. Население же терпело невзгоды и хранило в себе «простые жизненные ценности» (33, с. 22).

Амбивалентность сознания и поведения всех социальных слоев российского общества на протяжении столетий отмечается большинством зарубежных исследователей. Россиянам, по их представлениям, свойственны полярно противоположные черты характера, проявляющиеся в разных обстоятельствах и нередко почти синхронно (упоминавшийся синдром Ивана Грозного). Среди наиболее типичных черт такого рода называются социальная апатия и импульсивная общественная активность; открытость перед незнакомыми людьми (включая чужестранцев) и крайняя подозрительность к ним; чувство (нередко полумессианское) превосходства по отношению к европейским народам и комплекс неполноценности перед ними; любовь к ближним и деспотическое отношение к ним (проблема отцов и детей); хвастливость и самоуничижение; религиозность и атеизм. Эти черты характера выводятся, с одной стороны, из опыта общения и изучения научно-документальной, а также мемуарной литературы, с другой - из ознакомления с российской художественной литературой. Наиболее интересное исследование, основанное на двух указанных типах источников, осуществил профессор Оксфордского университета Рональд Хингли, автор книг «Нераскрытый Достоевский», «Новая жизнь Антона Чехова», «Русские писатели и общество» и др. Его монография «Мировосприятие русских» заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробнее.

Р. Хингли ссылается на геоклиматические условия формирования русской ментальности (суровые зимы, бескрайние просторы и бездорожье), что достаточно банально. Но он также указывает на невозможность объяснения этой ментальности только под углом зрения геоклиматических и даже политических факторов; с их помощью трудно понять многих персонажей русской литературы (воспринимаемых и иностранцами, и самими русскими как абсолютно достоверные), а тем более определенные исторические факты, коренящиеся в психологии чуждой человеку западного культурного мира (например, поступок Стеньки Разина, бросившего в Волгу персидскую княжну, или многочисленные самооговоры репрессированных в 30-е годы большевиков). Талант российских писателей, блестяще гиперболизировавших отдельные черты характера своих героев, также не всегда помогает читателю-иностранцу понять

россиян. Р. Хингли приводит слова одного из английских литературных критиков, сказанные еще в 1916 г.: «Все без исключения мои русские друзья -совершенно здравомыслящие люди; однако почти все русские, о которых я читал в книгах, настоящие безумцы» (32, с. 11).

Это, по мнению автора, лишь подтверждает амбивалентность русского характера: верно и то, и другое. При том, что нет народов, которым не были бы присущи самые разные человеческие качества, их амплитуда у россиян, по-видимому, шире, чем у других: «Они широки душой, но узко мыслят; бездумны, но осторожны; терпимы, но и нетерпимы; свободолюбивы, но рабски покорны; они независимы, послушны, жестки, зловредны, добры, жестоки, любвеобильны, способны ненавидеть, энергичны, ленивы, наивны, циничны, вежливы, грубы - эти разные качества берут в них верх в разное время» (32, с. 34).

Хингли придерживается мнения, что архетипически «гомо советикус» мало отличается от дореволюционного россиянина, хотя изменение социально-политических и экономических условий бытия внесло коррективы в его психологию. Такова же в самом общем виде позиция многих зарубежных россие-ведов.

Отвечая на вопрос, как повлиял перелом в феврале - октябре 1917 г. на исторически складывавшиеся атрибуты социальной структуры и социальной психологии населения России, большинство зарубежных ученых исходят из концепции преемственности многих государственных и общественных институтов дореволюционной и советской России. Те изменения, которые произошли в результате Октябрьской революции, усугубили негативные черты старого государства и общества, придав им сразу или со временем (наиболее распространенное мнение: в сталинский период) тоталитарный характер. Эти процессы сопровождались еще большим отдалением России от Европы, они разрушили те опоры европеизации страны, которые были заложены в новой истории Петром I, продолжены Екатериной II, а также рядом других монархов и привели к отмене крепостничества, развитию капитализма в городе и деревне, возникновению ограниченных форм политического плюрализма и парламентаризма в начале XX в. Как писал крупнейший французский политолог Раймон Арон, «в 1917 году Россия ушла из Европы» (17, с. 519). Конрад Аденауэр сразу после окончания Второй мировой войны высказался схожим образом: «Азия воздвиглась на Эльбе» (15, с. 191).

Согласно одному из вариантов концепции преемственности, сохраняющаяся до сих пор косная историческая традиция России включает в качестве основных элементов беззаконие (закон писан для всех, кроме высшей власти) и государственный произвол из-за отсутствия противовесов; доминирующую роль милитаризации и идеологии; бесправие личности. «Эти элементы составили структуру современной русской истории», - пишет профессор Чикагско-

го университета Р. Хелли (31, с. 3). Бесконтрольность государства, позволяющая центру сосредоточивать в своих руках все ресурсы страны, давала в разное время и определенные преимущества при решении жизненно важных национальных проблем (индустриализация, оборона от внешнего вторжения). Однако общий ущерб, включая ущерб развитию человеческого потенциала, всегда в конечном счете оказывался гораздо большим.

После 1917 г. сращивание великодержавных, государственных и партийных, идеологических атрибутов власти усилило централизацию процесса принятия решений и обусловило формирование тоталитарного варианта государственного социализма. Попытки создания некого «нового человека», «гомо советикус» посредством идеологизации общественной и даже личной жизни (включение семьи в общегосударственную систему воспитания и трудовой мобилизации) имели, однако, по мнению большинства зарубежных наблюдателей, лишь частичный успех. Со временем они все более подрывались возрастающим расхождением между теорией и практикой, пропагандой и реальностью. Главным следствием этого расхождения в общественной и личностной психологии стала еще более выраженная амбивалентность сознания и поведения россиян: к эмоциональному дуализму, о котором речь шла выше, добавилось двоемыслие, принявшее у значительного числа советских граждан одну из форм «модус вивенди» с адаптационной целенаправленностью.

Снова следует оговориться, что серьезные западные исследователи отдают себе отчет в том, что великодержавность, в том числе тоталитарная великодержавность, отнюдь не являясь исключительно российским или советским феноменом, оказывала в принципе аналогичное влияние повсюду, где она наблюдалась. Хорошо известны критико-аналитические размышления философа и экономиста Августа фон Хайека о тоталитарной психологии немцев (ряд зарубежных авторов напрямую сопоставляет особенности политического развития и национального характера русских и немцев) и политолога Сэмюэла Хантингтона - о моральном абсолютизме и мессианстве в американской истории и культуре. Однако в Советском Союзе идеологизация общественной жизни, подчинение личности государству достигли гораздо более высокой степени, приведя и к большему укоренению двоемыслия по указанным выше причинам. «В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение, - писал Андре Жид в 1930-х годах в книге "Возвращение из СССР". - ...И нехорошо не подчиняться общему правилу. Получается, что, когда ты говоришь с каким-нибудь русским, ты говоришь словно со всеми сразу. Не то чтобы он буквально следовал каждому указанию, но в силу обстоятельств отличаться от других он просто не может... Не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запуга-

но (терроризировано), более порабощено» (6, с. 6). Схожие впечатления вынес от путешествия в СССР и Джон Стейнбек (13).

После Второй мировой войны были предприняты попытки осмыслить психологию и поведение советских людей с позиций нарождавшихся тогда бихевиористских теорий. Иной раз это приводило к курьезным гипотезам. В 1950-х годах шумный резонанс получило предположение английского антрополога Джеффри Горера о том, что покорность россиян разным формам автократической власти вызвана привычкой родителей слишком туго пеленать своих детей (30). Однако в целом реакция западного научного мира на эту гипотезу оказалась скептически-насмешливой.

Р. Хингли, основательно изучивший научную и художественную литературу, рассматривает в разных разделах своей книги черты русского характера, проходящие сквозным образом как через дореволюционную, так и через советскую историю. Одну из таких черт он называет «стремлением к камуфляжу», под чем имеется в виду набор признаков от самовозвеличения до пускания пыли в глаза, насмешничанья и вранья. По мнению Хингли, однако, эта черта не оставалась неизменной на протяжении веков. Вплоть до конца XIX в. в России доминировало «простейшее вранье», близкое к хлестаковщине, когда оно скорее предстает как своеобразное искусство, способ самовыражения, а не извлечения выгоды. Правда, такая высокопоставленная и виртуозная враль-щица, как Екатерина II, превратила саморекламу в систему управления, а «потемкинские деревни» стали символом официальной показухи. В советское же время при сокращении бытовой хлестаковщины стало гораздо более распространенным очковтирательство на государственном уровне. «Когда официальные представители в то время обещали людям, что перед ними дорога в светлое будущее, что Россия перегонит Америку, что в любой момент разразится революция в Германии, они говорили правду в том смысле, что сами в целом верили в это. Затем наступил век Сталина, эра воинствующей лжи, когда искренняя вера во что-либо или кому-либо (а особенно самому Сталину) вполне могла обернуться бесчестьем или арестом. Когда сталинистские ораторы упоминали о миллионах крестьян, добровольно вступивших в колхозы, это было не просто вранье, а намеренная ложь. Только во времена Хрущёва вранье снова стало привычным фактором, влияющим на общественное мнение: свою роль здесь сыграл личный пример вождя, чьи заявления о том, что надо сеять кукурузу, догнать Америку и т.д., несли в себе явный привкус фантазии и, очевидно, были отчасти призваны развеселить аудиторию» (32, с. 94-95).

Рука об руку со склонностью к показухе и очковтирательству в характере русских, по мнению Хингли, идет скрытность. Это свойство также имеет давние исторические корни. Шотландский ученый Уильям Ричардсон, приехавший в Санкт-Петербург в 60-х годах XVIII в., жаловался, что даже в газетах не может получить нужной информации: «Можно уничтожить половину Рос-

сии, а вторая половина так и не узнает об этом». Мадам де Сталь, нашедшая в России прибежище от Наполеона, сетовала на то, что она не в состоянии узнать что-либо о войне 1812 г. В советский период русской истории официальная скрытность еще более усугубилась. Пресса замалчивала события, способные посеять сомнения в совершенно благополучном развитии страны (авиакатастрофы, ташкентское землетрясение 1966 г., лесные пожары и гибель картофельных полей во Владимирской области в 1972 г. и т.д.); о преступлениях сталинской эпохи, когда репрессиям подвергались целые народы, не приходится уже и говорить (32, с. 112-120).

Среди других качеств россиян Р. Хингли выделяет коллективизм, патриотизм и национальную гордость как качества, существенно отличающиеся в своих проявлениях от практики других народов. Западным наблюдателям, указывает он, всегда было трудно понять, почему советские люди так часто говорят «мы», «наше», «у нас», имея в виду всю страну; такое ощущение чувства локтя редко встречается в Европе. В то же время, общественные организации как важный неотъемлемый элемент социальной и политической жизни значительно сильнее сплачивают людей одной профессии, убеждений, склонностей на Западе, чем в СССР, где все они служат государственными инструментами политики и мобилизации. Лишь тогда, когда общение в России перестает нести доминирующую коммуникативную нагрузку и становится духов -но-эмоциональным, оно, по мнению Хингли, по-настоящему сплачивает людей.

«Коммуникация - ничто; сопереживание все» - так, сознательно утрируя, Хингли характеризует сущность российского коллективизма и патриотизма (32, с. 127). Его работа завершается напоминанием об условности и относительности всех суждений о русском национальном характере, как и суждений о национальном характере вообще. Никто еще, пишет он, не взял на себя смелость утверждать, что национализм, самовосхваление и другие черты свойственны всем русским или даже большинству их. Даже тогда, когда русские начинают превозносить свою страну, они сохраняют способность остро ощущать ее слабые стороны, обличать отрицательные черты собственного общества с большей силой и проницательностью, чем это делают иностранцы, нередко настроенные недружелюбно.

Книга Хингли является наиболее развернутым зарубежным исследованием «русскости» второй половины ХХ в. Следом за ней выходили другие, написанные в основном журналистами, фиксировавшими свои наблюдения во время пребывания в нашей стране, но они не претендовали на объемное и скрупулезное изучение «русского характера» и менталитета.

5. Восприятие СССР как синтез старых и новых представлений

Возникновение Советского Союза с его коммунистическим мессианизмом, идеологическим неприятием буржуазных ценностей, растущей военной мощью и опорой на леворадикальные движения во всем мире, конечно же, явилось глобальным вызовом Западу. Большевистская идеология, государственный строй и общественная модель изначально предстали как антитеза всем западным институтам, и это обусловило множественность осей и обличий противостояния: «СССР-США», «социализм (коммунизм) - капитализм», «Восток-Запад». Вместе с тем у многих на Западе образ дореволюционной России служил и продолжает служить протоосновой отношения к России послереволюционной, в том числе к России сегодняшней. Схема восприятия, согласно которой до 1917 г. наша Родина была благостной страной, после 1917 г. стала страной инфернальной, а сейчас пытается вернуться к патриархальной благодати, разделяется кое-кем из наших соотечественников (большей частью дво-рянско-монархической ориентации), но абсолютно чужда мироощущению европейцев и американцев.

Итак, в непонятной и чуждой стране, населенной импульсивными людьми, которые сочетали в себе как лучшие, так и худшие человеческие качества, в 1917 г. произошли две революции, которые смели сначала потерявший привлекательность, но все же достаточно привычный институт монархии, а затем и краткосрочную республику, декларировавшую приверженность идеалам европейского парламентаризма и экономического либерализма, основанного на частной собственности. На смену старым порядкам пришла государственная власть, объявившая себя выразительницей интересов городских и сельских низов, а все национальное богатство - достоянием народа, оставив, однако, за собой право бесконтрольно распоряжаться всем государственным и частным имуществом. Так представляли себе суть октябрьского переворота и последовавших за ним событий на Западе. Большевистские идеалы, цели и программы строительства нового общества в России были настолько чужды Западу, что легко давали основания для фантазий и мифов, еще более далеких от действительности, чем традиционные рассуждения о загадочной «русской душе». В европейской и американской прессе 1918-1920 гг. можно было прочесть, что Россией правят пьяные казаки и комиссары, издавшие декрет о «национализации женщин». Стало привычным шаржированое изображение большевика в папахе, с бомбой в одной руке и бутылкой водки - в другой.

Опять-таки, этот имидж России формировался у большей части населения стран Запада, но отнюдь не у всего населения. Это достаточно очевидный посыл - никогда, ни в одной стране имидж других стран и народов не был одинаковым у всего населения и во всех социальных слоях. Всегда существенную

роль играли такие факторы, как характер межгосударственных политических и экономических отношений, уровень информированности о другой стране (который, конечно же, различался в зависимости от образования и профессиональных знаний, условий деятельности средств массовой коммуникации, государственной информационной политики и т.д.), неформальные контакты людей. Если правящие элиты Запада восприняли события в России как разрушительный импульс и вызов всем сложившимся ценностям и устоям, то непривилегированные слои в Европе, Америке, да и во всем мире, к которым относились многие работники наемного труда, увидели в возвышении российских рабочих и беднейших крестьян, в национализации и перераспределении общественного богатства перспективу аналогичного, более справедливого будущего и для самих себя. Советский политический и идеологический истеблишмент по понятным причинам раздувал сочувственное отношение к СССР за рубежом до глобальных масштабов, придавая ему статус поддержки «всего прогрессивного человечества». Это было отчасти самообманом, а отчасти инструментом пропагандистской обработки общественного мнения, прежде всего в самом Советском Союзе. Верно, что многие индустриальные рабочие и представители интеллигенции в Европе, Америке, на других континентах, готовые к политическому действию, приветствовали «Русскую Революцию», коммунистов и коммунизм. Во главе различного рода движений в поддержку Советской России стояли местные компартии и левосоциалистические организации, которые вырабатывали общую платформу в рамках ведомого Советским Союзом Коминтерна. Опять-таки, из этого не следует, что все трудящиеся низы за рубежом находились под влиянием коммунистической пропаганды. Далеко не все из них вообще интересовались политикой и тем более занимали активную политическую позицию. Необходимо учитывать и то, что возможностей влиять на общественное мнение своих стран у «красной» и «розовой» пропаганды было неизмеримо меньше, чем у буржуазной прессы.

Тем не менее можно сказать, что в период между двумя мировыми войнами за рубежом параллельно рождались два штампа неадекватных представлений о СССР - миф о государстве, указывающем путь к идеальному освободившемуся от социальных противоречий обществу, и образ страны в которой утвердилась диктатура революционеров, не пользующаяся никакой поддержкой народа. Полярная противоположность этих штампов соответствовала линиям социально-политического раскола внутри капиталистических стран и усугублялась в 30-х годах нарастанием международных противоречий в связи с приходом нацистов к власти в Германии и подготовкой ими новой мировой войны. Часть населения стран Запада (основной контингент собственников и средних слоев, некоторое число лиц наемного труда, включая рабочих) воспринимали СССР как несвободное и недемократическое государство, в лучшем случае следующее утопическим курсом, а в худшем - родственное фа-

шистскому и нацистскому режимам в Италии и Германии. Другая часть (основной контингент «голубых воротничков» в промышленности, немало представителей научной и творческой интеллигенции, кое-кто в материально обеспеченном сегменте средних слоев) рассматривала Советский Союз и коммунистов вообще как единственную силу способную дать отпор практиковавшемуся фашизмом социальному насилию и агрессивным устремлениям гитлеровской Германии на мировой арене.

Действенным фактором, влиявшим на отношение населения зарубежных стран к социальным процессам и событиям в Советском Союзе, было состояние самого западного общества. С одной стороны, по мере того, как уходили в прошлое тяготы и лишения, связанные с Первой мировой войной, улучшалось материальное положение наемных работников, укреплялись позиции профсоюзов, уменьшался радикализм мировосприятия масс, усиливалась их аполитичность. С другой стороны, крупнейшая экономическая депрессия конца 20-х - начала 30-х годов, вызвавшая как в Европе, так и на американском континенте резкий рост безработицы, обнищание масс и поляризацию общества, усилила привлекательность советской модели развития, избежавшей всего этого благодаря директивным плановым методам ведения хозяйства. Плановое хозяйство объявлялось примером для капитализма в США (с. 48). «Очень важно, чтобы те черты русской системы, которые доказывают свою ценность, были использованы в системах других стран», - заявил один из членов делегации фабианских социалистов Великобритании, вернувшись из поездки в СССР в начале 30-х годов. В середине 30-х годов немалую популярность приобрел взгляд на СССР, суть которого отражал заголовок книги английских лейбористов супругов Сиднея и Беатрисы Уэбб - «Советский Союз - новая цивилизация?» (вопросительный знак в конце заголовка был чисто риторическим) (50). Иными словами, по мере того как весь мир становился по ходу ХХ в. все более взаимосвязанным и воспринимаемым как воплощение общего движения человечества от прошлого к будущему, люди, перерабатывающие в своем сознании потоки глобальной информации (разумеется, менее глобальной, чем сейчас, но уже всеохватывающей и массовой), все чаще задавались вопросом, какой из существующих путей развития и образцов государственно-общественной организации является предпочтительным.

С определенной долей условности можно следующим образом схематизировать противостоящие друг другу имиджи СССР в мировом общественном мнении 20-30-х годов.

Негативный имидж Позитивный имидж

Отсталая нищая страна с пассивным населением, не имеющим вкуса к частной экономической инициативе. Хозяйственные планы не выполняются, а отчеты об их выполнении фальсифицируются. Коммунистические вожди готовы принести любые человеческие жертвы ради претворения в жизнь своих идей и сохранения власти. Любое инакомыслие и гражданское неповиновение расцениваются коммунистической верхушкой как государственное преступление и караются смертной казнью, либо заключением в концлагерях. В основе внешней политики лежат попытки столкнуть крупнейшие развитые страны друг с другом и провести коммунистические перевороты - внутри каждой из них. Передовая страна, показывающая всему миру, что путь к социальной справедливости и гармоничному обществу лежит исключительно через ликвидацию частной собственности и директивное плановое хозяйство. Эти коммунистические идеалы разделяются практически всеми гражданами, ввиду чего властям нет нужды запрещать свободу слова и оппозицию. В тюрьмах сидят только настоящие вредители. Советское общество является единственно приемлемой альтернативой как западному капитализму, так и фашизму; Запад же стремится канализировать фашистскую агрессию против СССР.

Эти имиджи не были жестко и перманентно «закреплены» за теми или иными социальными слоями зарубежных стран - и среди рабочих, представ -лявших основную часть электората левых партий на Западе, не все разделяли мировосприятие коммунистов; и в среде интеллигенции, лучше обеспеченной материально, многие искренне считали необходимыми радикальные перемены внутри капиталистического общества по примеру Советской России. Не были данные имиджи и неизменными, поскольку испытывали постоянное давление динамики разноплановых событий и тенденций в мировой политике. Так, огромный урон позитивному образу СССР в Европе и Северной Америке нанесли пакт о ненападении, а затем и договор о сотрудничестве между Советским Союзом и гитлеровской Германией, раздел между ними Польши, советско-финская война, предпринятая Сталиным, чтобы захватить Карельский перешеек и отодвинуть государственную границу с Финляндией подальше от Ленинграда.

Каким образом менялось восприятие СССР представителями информированной части населения Запада на протяжении турбулентного предвоенного десятилетия, хорошо иллюстрирует пример американского историка и политолога Фредерика Шумана, в чьих работах симпатии к коммунизму зигзагообразно перемежались с неприятием методов и действий сталинской верхушки. Противоречивость и эклектичность позиций Шумана достаточно прямо увязываются с событиями того периода, что позволяет снова прибегнуть к схематизации причинно-следственных связей в возникновении стереотипов.

1937 год. Выходит второе издание (первое - 1933 г.) книги Шумана «Международная политика» (с. 42). Когда она готовилась к печати, еще не прошумели на весь мир московские процессы, и автор еще не успел осмыслить и оценить сталинский террор, его корни и масштабы. Большевистская партия

характеризуется в книге как «самая сознательная в классовом отношении часть городского пролетариата», а советское общество - как воплощение «нового образа жизни», который выгодно контрастирует с состоянием пораженного кризисом западного общества.

1941 год. Шуман выпускает новую работу - «Ночь над Европой» (с. 43). Позади пакт Молотова-Риббентропа и советско-финская война, но гитлеровская Германия еще не напала на Советский Союз. СССР объявляется агрессором и пособником фашизма, а советская система - «тиранией».

1941-1945 годы. Шуман выступает в периодической печати с призывами всемерно крепить союзнические отношения между западными державами и СССР во имя победы над общим врагом, а к концу войны подготавливает капитальную монографию «Советская внутренняя и внешняя политика» (с. 44), в которой позитивно оценивает советский опыт, называя его «прогрессивным поиском пути решения человеческих проблем».

Эта оценка явилась лишь одним из свидетельств того, что через два с лишним десятилетия после Октябрьской революции 1917 г. в мире возникла ситуация, резко изменившая восприятие Советского Союза за рубежом и в значительной мере поломавшая многие из сложившихся в этот период представлений о СССР и коммунизме. Именно такую ситуацию создали Вторая мировая война и Великая Отечественная война как основная составляющая всемирного военного катаклизма 1939-1945 гг.. Когда гитлеровский вермахт вторгся на территорию нашей страны, последняя оказалась естественным союзником западных держав, невзирая на полярность их ценностей и политических систем, а также все острейшие внешнеполитические противоречия между ними, существовавшие до этого. Как видно уже из динамики взглядов Ф. Шумана, население и общественное мнение крупнейших капиталистических стран быстро восприняло СССР как партнера по единой антифашистской коалиции, и это обусловило не только соответствующие изменения в содержании официальной пропаганды, но также серьезные сдвиги в отношении людей к коммунистам и тому государству, которое считалось оплотом мирового коммунизма. Поражения беспрепятственно захватившей пол-Европы Германии на Восточном фронте, последовавшие одно за другим, начиная с зимы 1942 г., существенно усилили эти сдвиги. Хорошо известны слова Уинстона Черчилля, которые он как премьер-министр Великобритании адресовал Сталину как премьер-министру СССР: «Будущие поколения признают свой долг перед Красной Армией так же безоговорочно, как это делаем мы, дожившие до того, чтобы быть свидетелями этих великолепных побед» (11, с. 310). А вот без сомнения искреннее мнение американского генерала Стилуэла: «Американцы выразят чувство своих собственных солдат, воздавая должное в особенности русскому солдату... В течение трех лет постоянной борьбы мы видели, как он вынес на себе всю тяжесть натиска немцев и разбил их. Он превзошел

все достижения русских солдат в прошлых войнах, и все солдаты любой национальности горды тем, что они объединились с ним в этой войне. Весь цивилизованный мир должен особенно оценить заслуги центральной фигуры в этой борьбе - русского солдата» (цит. по: 12, с. 54).

Вторая мировая война заставила людей на всех континентах по-новому взглянуть на потенциал России и ее роль в международной политике. Возник гораздо более широкий, чем ранее, интерес ко всему, что происходило и происходит в нашей стране к ее роли в мировых делах. «Рост этого интереса был настолько головокружительным, что в области изучения СССР обозначились перебор студентов и плачевная нехватка преподавательских кадров, - констатировал журнал "Славоник энд Ист-Юропиэн Ревью", имея в виду положение, сложившееся в США и Великобритании. - Начиная с весны 1943 г. (т.е. после Сталинградской битвы. - Ю.И.) интерес к русскому языку стал небывало высоким» (46, с. 530).

Военные годы проложили новое русло теоретических представлений западной науки о советской системе. Если во второй половине 30-х годов коммунизм все чаще рассматривался как антипод либерализма и леворадикальный аналог фашизма, то антифашистский союз западных демократий и СССР дал стимул надеждам не только на внешнеполитическое, но и внутриполитическое их сближение, Питирим Сорокин, выдворенный из России большевистским правительством в 1922 г. и ставший одной из самых значительных фигур в американской социологии, в труде «Россия и Соединенные Штаты» заявил о наличии двенадцати сфер общественной жизнедеятельности (включая политическую), в которых эти две крупнейшие державы мира должны, по его мнению, все более уподобляться друг другу (47). Так родилась концепция конвергенции полярных социальных систем, которая и впоследствии спорадически проявляла себя в научной печати и публицистике, но никогда, по понятным причинам, не имела в условиях конфронтации преобладающего влияния ни на Западе, ни тем более на Востоке.

После разгрома общего врага и окончания Первой мировой войны антагонистическая конфронтация капиталистической и коммунистической систем снова стала главной доминантой в формировании общественного мнения Запада о Советском Союзе, причем со временем ее значение в ряду других внешних и внутренних факторов мировосприятия постоянно возрастало. Во второй половине ХХ в. социальные противоречия капитализма оказались существенно смягченными, что привело к его кардинальной переоценке огромным большинством представителей всех классов и слоев населения стран Запада. Либерально-демократическая система проявила мощную способность адаптации к требованиям времени, которой не смог обнаружить в себе советский строй. В сфере международных отношений Запад и СССР схлестнулись еще более непримиримо, чем в предвоенный период, поскольку встал никогда

ранее не возникавший столь остро вопрос о распределении зон политического, идеологического и экономического влияния в мире, в том числе и прежде всего о влиянии на будущее той части европейского континента, которая была освобождена от фашизма.

В силу целого ряда причин советская система и модель развития оказались перенесенными, пусть и в модифицированном виде, на страны Восточной Европы, а затем стали приживаться и в неевропейском мире. Среди этих причин на начальном этапе переноса решающую роль сыграли присутствие Советской Армии во многих странах, облегчившее приход к власти местных левых сил, а также резкий рост популярности, влияния и организационных возможностей коммунистов, сражавшихся против фашизма с оружием в руках. Сложился общемировой феномен, именовавшийся коммунистической пропагандой мировой социалистической системой, а западной пропагандой - советским блоком. Противостояние социальных тенденций и политических движений левой и правой направленности приобрело глобальный характер, усугублявшийся возникновением в результате антиколониальных революций третьего мира и борьбой двух систем-блоков за позиции в этом мире.

Эта принципиально новая глобальная ситуация явилась тем главным фактором, на фоне которого развивались старые и формировались новые представления за рубежом о России и Советском Союзе. Заметим, что именно с конца 40-х - начала 50-х годов в крупнейших странах Запада стала складываться система учреждений, специально созданных для всестороннего изучения нашей страны, ее истории и всех аспектов современной жизни. Начиная с этого времени, в представлениях о России/СССР на Западе стали различимы разные уровни: концептуальный, научно аргументируемый и обыденный, складывающийся под воздействием средств массовой коммуникации, к которым добавилось (помимо прессы и радио) телевидение. Различия между ними не носили принципиального характера, ибо рождающиеся концепции и стереотипы нередко тесно корреспондировали между собой, отличаясь языком и терминологией, а также условиями и скоростью формирования (научный анализ фокусировался на устойчивых социальных процессах и системных параметрах, в то время как публицистика реагировала прежде всего на события и быстротекущие изменения).

На протяжении нескольких послевоенных десятилетий сложилось восприятие СССР в рамках определенных теоретических посылок, которые относились к тем или иным сторонам советской системы. Выше упоминалась концепция конвергенции, которая не получила широкого распространения в науке и вовсе не прижилась в обыденном мышлении за рубежом. Суммируя все, что ему доводилось слышать и читать о России и Советах, средний европеец и тем более американец (будучи более провинциальным и менее восприимчивым к внешнеполитической информации, чем европеец) проникался сознанием, что,

хотя все люди одинаковы, жизнь в далекой России существенно отличается от его собственного мира. И в самом деле, кто взялся бы доказать ему, что это не так? Индивидуальный опыт личного знакомства с далеким и незнакомым социумом, нередко корректирующий изначальные представления, в западном обществе был практически нулевым в отношении СССР. В тех же не столь уж многочисленных случаях, когда гости из-за рубежа получали реальные возможности увидеть хоть что-то в Советском Союзе вне официальной и жестко регламентировавшейся программы, их выношенные суждения о советской системе оказывались в той или иной степени неблагоприятными для системы; суждения же о советских людях представляли амальгаму позитивных и негативных оценок.

Отсутствие полной и подробной информации о повседневной жизни в СССР вкупе с негативным восприятием советской системы облегчало возникновение стереотипов, концепций, понятий, терминов, относившихся к отдельным, как правило, весьма существенным аспектам советской действительности, но не дававших представления о стране в целом. По горячим следам свертывания человеческих контактов и ужесточения цензуры, которые были предприняты советской верхушкой сразу после окончания Второй мировой войны, возник устойчивый образ «железного занавеса» - с легкой руки Уинстона Черчилля, употребившего эту метафору в своей известной «фултонской речи» в марте 1946 г.; затем из этой метафоры родилось понятие «закрытого общества», нашедшее широкое применение как в массовой печати, так и в научных исследованиях. Полностью соответствовавшее реальной действительности, это понятие, однако, не претендовало на характеристику советской системы в целом. То же можно сказать о многих других терминах с помощью которых западные политологи, социологи, экономисты на протяжении 1950-1980 гг. стремились определить сущность советской системы: «администрируемое общество», «моноиерархическое общество», «партийное государство» и т.д. Эти термины так и не вошли в сколько-нибудь широкий оборот, оставшись неизвестными большей части населения западных стран.

Отдельно следует сказать о концепции СССР как тоталитарного государства. Впервые термин «тоталитарное государство» появился в Италии в 20-х годах, где теоретики - сподвижники Муссолини провозгласили создание такого государства конечной целью фашистского движения (дефиниции «тоталитарный», как и «тотальный» обозначают целостное единство и всеохватывае-мость, исключающие внутреннюю оппозицию). Западные политологи очень быстро взяли термин на вооружение, употребляя его в 30-х годах сначала в отношении нацистской Германии, а затем и Советского Союза. После Второй мировой войны появились уже развернутые научные труды о тоталитаризме как государственной и общественной модели; авторами наиболее известных были Ханна Арендт (16) и Збигнев Бжезинский с Карлом Фридрихом (23). И

концепция, и термин на протяжении всей второй половины ХХ в. оставались на Западе референциями, наиболее часто используемыми для характеристики сути советской системы. Аналогичным образом сейчас они воспринимаются множеством, если не большинством россиян как самое адекватное определение власти, при которой не только право принятия жизненно важных для судеб нации решений, но и нормирование социальной жизни монополизировано правящей верхушкой (будь то политбюро или другая узкая группа людей) без консультации с обществом.

Влияние самой концепции тоталитаризма и порождаемых ею аллюзий и ассоциаций на зарубежное общественное мнение было на протяжении всей второй половины ХХ в. более глубоким, чем влияние всех других концепций и представлений. В силу этого она служила объектом многочисленных исследований во всем мире, включая ряд работ автора данной статьи (см., напр., 7, 8). Здесь важно подчеркнуть, что имидж СССР как тоталитарного государства был спроецирован на традиционное восприятие России в качестве чуждой, непонятной, непредсказуемой, неевропейской страны. При желании очень легко аккумулировать темные краски в представлениях XIX, XX и XXI вв. и на любом витке осложнения отношений между Россией и другими крупнейшими мировыми державами предложить для массового потребления негативный образ российского государства и россиян. Да, и россиян тоже, как читатель мог видеть из цитировавшихся выше слов Уолтера Беделла Смита. Когда Советский Союз находился в стадии распада, прибалтийские политики охотно заимствовали из европейской печати нелестные отзывы о русских, которых, к примеру, шведская газета «8уешка dagbladet» еще в 1989 г., рисовала «необузданными и дикими» (36 с. 5). А в середине 90-х годов в одном из европейских научных государствоведческих журналов заявлялось, что в России есть конституция, но нет граждан, для которых она предназначена (41).

В этой связи принципиальнейшая позиция отечественного россиеведа должна, на мой взгляд, заключаться в следующем. Как наши выдающиеся предшественники Х1Х в. сверхкритически относились к окружавшей их действительности (о той же дикости и необузданности россиян писал, к примеру, Герцен), так и мы обязаны ясно видеть все негативные стороны собственного общественного бытия. Конечно, речь идет не о том, чтобы, упиваясь обличениями в массмедиа олигархов, чиновников и работников коммунального хозяйства, искать в этих обличениях нечто созвучное своему мировосприятию. Профессиональный исследователь вооружен не только знанием фактов, но и методикой их анализа, а главное - стремлением к объемному видению предмета исследований. Аналитический труд, по определению, учитывает все факторы, стороны и условия формирования реальности. Как негативные, так и позитивные, и в особенности те, окончательная оценка которых еще ждет своего часа.

Но то, что аксиоматично для отечественной аналитики, должно тем более быть аксиомой для зарубежных наблюдателей. Даже в большей степени, ибо «не судите, да не судимы будете» и судить об ином следует более сдержанно, чем о своем. Советская пропаганда всегда самым вопиющим образом нарушала эту заповедь - так должны ли профессионалы на Западе следовать ее примеру, подтверждая приведенный выше тезис о перемещении идеологизации с Востока на Запад? К сожалению, груз традиционных предубеждений осложняет обретение объективности многими западными наблюдателями современной России. Вспоминается сетование Н. Тургенева почти полуторавековой давности: «Теперь Европа плохо знает Россию, не желает знать ее, не хочет слушать, зажимает уши, когда ей говорят о России что-либо несогласное с ее предрассудками и предубеждениями» (с. 14).

Можно понять, что в работах зарубежных авторов проявляется искреннее (у одних) и преувеличенное (у других) разочарование в переменах после 1985 и 1991 гг. В евроатлантическом мире в эпоху Горбачёва многие (аналитики и рядовые люди) прониклись иллюзиями относительно быстрого и безболезненного перенятия Россией западной политической системы и ценностей с признанием за Западом роли политического и духовного поводыря. Вероятно, не будь почвы, хорошо унавоженной вековечными клише, не было бы ни завышенных ожиданий, ни торжествующего рефрена «мы же всегда говорили...». Легче и проще далась бы аксиома, что приобщение России к европейской политической культуре и ценностям может быть только естественным и долгим, более долгим, чем потребовалось оккупированной Соединенными Штатами Японии. При этом, подобно последней, России незачем отказываться от всех своих цивилизационных особенностей. Возможно, прав профессор Оксфорда Арчи Браун: «Российский путь к демократии будет более мучительным и длительным, чем путь стран Центрально-Восточной Европы, но более обещающим, чем путь почти всех бывших советских республик, вошедших в СНГ» (22, с. 414).

Но прав и один из российских исследователей: «Чтобы иметь достойный имидж за рубежом, надо реально быть привлекательной страной, а не казаться ею» (10, с. 59).

Литература

1. Биллингтон Дж. Лики России / Пер. с англ. - М, 2001. - 248 с.

2. Биллингтон Дж. Россия в поисках себя / Пер. с англ. - М., 223 с.

3. Брода М. Русские вопросы о России / Пер. с польского. - М., 2005. - 301 с.

4. Данилевский Н.Я.Россия и Европа. - М., 1991.

5. Дурновцев В.И. Проблема «Россия и Запад» в русской историографии. - М., 1987.

6. Жид А. Возвращение из СССР. Два взгляда из-за рубежа: Переводы. — М., 1991. — 272 с.

7. Игрицкий Ю.И. Концепция тоталитаризма: Уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. — М., 1990. — № 6. — С. 172—190.

8. Игрицкий Ю.И. Снова о тоталитаризме. — Отечественная история. — М., 1993. — № 1. — С. 3—17.

9. Итенберг Б.С. Российская интеллигенция и Запад. Век XIX. — М., 1999. — 232 с.

10. Кортунов С. Россия: Не сердиться, а сосредоточиться // Россия в глобальной политике. — М., 2005. — Т. 3. — № 5. — С. 51—61.

11. Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941 — 1945 гг. — Т. 1. — М., 1957. — 407 с.

12. Правда и ложь о Второй мировой войне / Под ред. О.А. Ржешевского и др. — М., 1983. — 334 с.

13. Стейнбек Дж. Русский дневник / Пер. с англ. — М., 1989. — 144 с.

14. Тургенев Н. О нравственном отношении России к Европе. — Лейпциг, 1869. — С. 34.

15. Adenauer K. Briefe 1945—1947. — Berlin, 1983.

16. Arendt H. The origins of totalitarianism. — N.Y., 1966 — XXI, 526 р.

17. Aron R. The crisis of European idea // Government and opposition: A journal of comparative politics. — L., 1976. — Vol. 11, N 1. — С. 5—19.

18. Baranovsky V. Russia: A part of Europe or apart from Europe? // Contemporary Russian politics / Ed. by A. Brown. — N.Y., 2001. — P. 429—442.

19. Billington J. Soviet attitudes and values: Prospects for the future // The USSR and the sources of Soviet policy. A seminar sponsored by the Council on Foreign Relations and The Kennan Institute for Advanced Russian Studies. — Wash., 1978. — С. 103—111.

20. Billington J. 10 theses for understanding Russia // America and the Russian future: Transcript of a conference sponsored by The Embassy of the RF in the USA and The Ken-nan Institute / Paper N 252. — Wash., August 1993. — 85 p.

21. Blackwell W. The beginnings of Russian industrialization 1800—1860. — Princeton, 1968. — IX, 484 p.

21а. Blackwell W. Modernization and urbanization in Russia: A comparative view // The city in Russian history / Ed. by Hamm M.P. — Lexington, 1976.

22. Brown A. Russian transition in comparative and Russian perspective / Social research. — N.Y., 1996. — Vol. 63, N 2. — P. 403—415.

23. Brzezinski Z., Friedrich C.J. Totalitarian dictatorship and autocracy. — Cambridge (Mass.), 1956.

24. Custine A. de. Journey of our time: The Russian journals of Marquis de Custine / Ed. and transl. by General W.B. Smith. — Chicago, 1951.

25. Dukes P. October and the world: Perspectives on the Russian revolution. — L., 1979. — VIII, 224 p.

26. Fairbanks Ch.H. The feudalization of the state // Journal of democracy. — N.Y., 1999. — Vol. 10, N 2. — P. 47—53.

27. Forsyth F. in: «Daily Express» — Lnd., 2007. — 19th July (.http://inosmi.ru/stories/ 06/11/20/3496/235640.html).

28. Gerschenkron A. Economic backwardness in historical perspective. — Cambridge (Mass.), 1962. — 456 p.

29. Gleason J.H. The genesis of russophobia in Great Britain: A study of the interaction of policy and opinion. — Cambridge; London, 1950. — IX, 314 р.

30. Gorer G. The people of Great Russia: A psychological study. — N.Y., 1950. — 256 p.

31. Hellie R. The structure of modern Russian history: Toward a dynamic model // Russian history/Histoire russe. — Tempe (Arizona), 1977. — Vol. 4, pt 1. — P. 3—22.

32. Hingley R. The Russian mind. — N.Y., 1977. — VIII, 307 p.

33. Hosking G. The awakening of the Soviet Union. — L., 1991. — X, 246 p.

34. Krasnow W.G. Richard Pipes' foreign strategy: Anti-Soviet or anti-Russian? // Russian review. — N.Y., 1979, — Vol. 38, N 2. — Р. 180—191.

35. Laue Th.H. Sergei Witte and the industrialization of Russia. — N.Y., 1963. — 360 p.

36. Neumann I.B. Russia as Europe's other / EUI working paper. — Florence, 1996. —

54 p.

37. Pipes R. Russia under the old regime. — L., 1974. — XXII, 361 p.

38. Ragsdale H. Détente in the Napoleonic era: Bonaparte and the Russians. — Lawrence (Kansas), 1980. — XII, 183 p.

39. Rawlinson H. England and Russia. A series of papers on the political and geographical condition of Central Asia. — London, 1885. — XVI, 393 p.

40. Riasanovsky N. A history of Russia. — 3rd ed. — N.Y., 1977. — XX, 762 p.

41. Rose R. Russia as an hour-glass society: A constitution without citizens // East-European constitutional review. — Summer 1995. — Vol. 4, N 3. — P 34—42.

42. Schuman F.L. International politics. 2nd ed. — N.Y., 1937.

43. Schuman F.L. Night over Europe. — N.Y., 1941.

44. Schuman F.L. Soviet politics at home and abroad.. — N.Y., 1947. — 664 p.

45. Seton-Watson H. George Kennan's illusions: A reply // Encounter. — L., 1976. — Vol.. 46, N 5. — P. 24—33.

46. Slavonic and East-European review. — N.Y., 1947. — April. — P. 528—535.

47. Sorokin P. Russia and the United States. — N.Y., 1944.

48. Souls G. Chaos or control? Russia's economic initiative // The new republic. — N.Y., 1932, 30 March. — P. 175—179.

49. Toynbee A. Russia's Byzantine heritage. — L., 1947.

50. Webb B., Webb S. Soviet communism: A new civilization? — 3rd ed., in one vol. — L., 1944. — 1007 p.

51. Wittfogel K. Oriental despotism. A comparative study of total power. — New Haven, 1957. — XIX, 556 p.