CC BY
63
ПОЛЕМИКА
С.Н. Бройтман
ИСПЫТАНИЕ БАХТИНЫМ
В 72 номере «Нового литературного обозрения» за 2005 г. опубликована рецензия С.Н. Зенкина «Испытание тезаурусом». В ней речь идет о «Материалах к словарю терминов тартуско-московской семиотической школы» (1999), втором выпуске «Бахтинского тезауруса (2003) и словаре «Западное литературоведение ХХ века» (2004). Мы позволим себе высказаться только по поводу того, что написано о Бахтинском тезаурусе.
Учитывая то, что данный выпуск - лишь часть задуманной его авторами работы, С.Н. Зенкин отказывается от его оценки по существу и говорит о нем как о «представительном образце метода»1, который ему не нравится. Почему - станет ясно, когда мы получим представление о методе самого рецензента.
Согласно С.Н. Зенкину, теория литературы «и в нашей стране и во всем мире - завершила определенный круг развития (некоторые даже скажут, “завершила свой цикл развития”, то есть вообще кончилась”)»2. Так все-таки: завершила определенный период или «кончилась»? Недвусмысленно нам на этот вопрос не отвечают, конечно, из «методологических соображений», подталкивая нас, однако, подверстать судьбу теории к тому, что мы уже знаем о многочисленных смертях, поразивших литературу в ХХ веке, - смерти романа, смерти автора и т.д.
Методологические основания рецензента открываются и дальше, когда выясняется, почему в последнее время часто начали появляться слова-
ри по теории литературы, - этот факт наш автор возводит в ранг «мирового словарного бума». Главная причина, по С.Н. Зенкину: для «кончившейся» теории литературы естественно обратиться к созданию словарей, ибо они «сохраняют и даже подчеркивают понятийный метаязык описываемой дисциплины, но не высказывают на нем завершенных текстов»3. Вот, оказывается, каков идеал современной теоретической мысли (он даже сформулирован изысканно и по-иностранному): «не высказывать текстов». В переводе на простой язык это значит: не брать на себя ответственности ни за что и создавать вторичные, воистину безысходные дискурсы об уже существующих дискурсах.
Мы не будем говорить, насколько применимы провозглашаемые методологические приемы ко всем трем рецензируемым изданиям, но с Бахтинским тезаурусом у них, во всяком случае, нет точек пересечения. С.Н. Зенкин это видит, но вся тонкость его критического метода заключается в том, чтобы, не сказав ничего определенно, исподволь внушить читателю, что авторы не выдерживают испытания тезаурусом, ибо они (вслед за М.М. Бахтиным) не придерживаются современнейшей методы рецензента и устарело продолжают «высказывать тексты». Тут приоткрывается еще одна составляющая метода С.Н. Зенкина: релятивистский отказ от суждений у него нерефлексированно соединяется с позицией «знающего, как надо».
Мы уже видели, что С.Н. Зенкин знает о кризисе-смерти теории и знает, почему ее должны заменить словари. Далее, относительно словаря точно известно, что его задача - «подвести итоги»; «сохранить понятийный метаязык описываемой дисциплины»; представить «его как готовый к применению, аккуратно разложенный и начищенный набор тонких инструментов»4; наконец, автор уверен, что «любой словарь всегда призван сглаживать, нормализовать реальное разноречие»5 (курсив наш - С.Б.).
То, что существуют разные типы словарей, а потому у некоторых из них могут быть исследовательские задачи, в расчет не принимается.
Относительно М.М. Бахтина автор тоже знает, что тот «непоследователен в употреблении терминов», «мало озабочен тем, чтобы придать им устойчивый, однозначный, удобный для систематизации и трансляции смысл»6. То, что терминологическая непоследовательность М.М. Бахтина
- околонаучный миф, уже снятый серьезными исследованиями, а однозначность и удобство для трансляции были не идеалом ученого, а совсем наоборот, - все это для рецензента, знающего, «как надо», совершенно неважно.
В действительности, смесь релятивизма и догматизма, кажущаяся С.Н. Зенкину новейшим методом теории литературы, противопоказана и М.М. Бахтину, и «Бахтинскому тезаурусу». Тезаурус не ставит задачи «подведения итогов» (это делают над мертвым); его авторы хотят не просто «сохранить», а еще понять и изучить язык Бахтина, чтобы ответить ему, учитывая его природу (проблема, актуальная и для рецензента, но им не отрефлексированная, что показывают многие места его статьи). И уж совсем авторы тезауруса не рассматривают язык ученого как «готовый набор» чего бы то ни было. Это было бы прямым неуважением к ученому, который своим методом (а не декларациями) доказал, что «ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди»1. Столь же несвойственно «Тезаурусу» «сглаживать» разноречие Бахтина - авторы, напротив, стремились услышать в его высказывании разные голоса и понять смысл его многоголосия (на уровне менее явном, чем язык «масок» ученого).
Налицо, таким образом, глухое (полное?) несовпадение исходных установок рецензента с научным методом М.М. Бахтина, который стараются выявить и осознать его исследователи. Истоки этого несовпадения
выходят за пределы науки, что порой и искушает рецензента переходить с академического тона на тон Зоила. Но мы оставим это на совести автора и рассмотрим его замечания по существу, насколько это возможно при химическом составе его чернил.
Главный предмет его несогласия с авторами тезауруса - их понимание самой сущности научного языка М.М. Бахтина. В такой ситуации научная корректность требовала от рецензента системно изложить аргументы своих оппонентов и затем подвергнуть их критическому анализу. Но, очевидно, это было бы отступлением от заветного методологического убеждения С.Н. Зенкина - «не высказывать текстов». Поэтому он заходит сбоку.
Авторы тезауруса (равно как и Л.А. Гоготишвили, А. Садецкий и др.) приводят доказательства, говорящие о диалогической природе научного языка М.М. Бахтина, который не поддается монологическому овеществлению. С.Н. Зенкин прямо с ними не спорит, но ищет у своих оппонентов «ошибки», которые могут дискредитировать их точку зрения.
Иронизируя над авторами тезауруса, якобы «взыскующими» у Бахтина «принципиально невыразимых, не формулируемых “вещественным” дискурсом высших смыслов»8, рецензент заодно приписывает своим оппонентам нечто противоположное тому, что они говорят, запросто смешивая «вещественное» и «овеществленное». Мы пишем, что термины Бахтина не поддаются именно «овеществлению», то есть формализованному, чисто логическому и объектному пониманию, но из этого никак не следует, что мы считаем высказывание Бахтина чем-то «невещественным», то есть не имеющим материального носителя.
Другую ошибку С.Н. Зенкин находит, как ему кажется, в нашем утверждении, что М.М. Бахтин как «первичный автор» «облекается в молчание». «Это заключение, - сетует он, - пожалуй, не вполне логически последовательно. Судя по контексту, в словах об “авторе произведения” Бах-
тин имеет в виду писателя-художника (вероятно, он как-то иначе высказался бы об авторе расписки или милицейской справки). Между тем сам он был не писателем, а ученым, следовательно, к его собственному дискурсу сказанное, вообще говоря, не относится»9.
Перед нами образец логического и при этом абсолютно не соответствующего действительности суждения. «Первичным автором» (а не просто «автором произведения») Бахтин в интересующем нас контексте называет не только писателя: «Слово первичного автора не может быть собственным словом, оно нуждается в освящении чем-то высшим и безличным (научными аргументами, экспериментом, объективными данными, вдохновением, наитием, властью и т.п.)»10. Очевидно, что «научные аргументы, эксперимент, объективные данные» - отсылают нас к автору-ученому, «вдохновение» - к писателю, «наитие» - к религиозному деятелю, «власть» - к политику. В каждой из данных областей, по Бахтину, можно быть «автором», но можно остаться «героем». Конечно, на автора денежной расписки эти положения целиком распространить нельзя, но на ученого, о чем у нас идет речь, можно и нужно, если, конечно, это не автор, «не высказывающий текстов». Различия же между автором научной работы и художественного произведения, которые Бахтин, естественно, хорошо видит, - более тонкие, и мы здесь в них погружаться не будем, заметив только, что они связаны с наличием или отсутствием «героя» высказывания.
Да, о смысле термина Бахтина нужно думать каждый раз, а не один раз навсегда. Конечно, с точки зрения экономии мышления тут большое неудобство. Особенно если перед нами гротескный в самом прямом смысле слова термин, например, «внежизненно активная» позиция. С точки зрения С.Н. Зенкина, это всего лишь «причудливое» и «самодельное» образование, а автор статьи об этом термине «ставит перед собой невыполнимую задачу - нормализовать понятие, для которого Бахтин не придумал устойчивого термина, ибо “внежизненно активная позиция” - это ведь да-
же не гапакс, а искусственный исследовательский конструкт: сам Бахтин писал о “внежизненно активной” точке зрения (этот смысловой нюанс не так уж ничтожен), да и то всего однажды, а в остальных случаях пользовался выражениями “небытийность”, “вненаходимость”, “чисто смысловая активность” и прочими сугубо негативными словесными жестами»11.
И здесь рецензент демонстрирует ту же проницательность, что и выше. Бахтин, действительно, чаще всего употреблет формулу «внежиз-ненная активность» и редко определяет, чем она является - «точкой зрения», «подходом» или «позицией». Все эти моменты в ней соприсутствуют, как и некоторые другие. Известно, что ученый избегал давать многие свои ключевые категории в их исчерпывающей и статической формулировке, предпочитая рассыпать их составляющие по всему тексту и создавать контекст «голосов», в котором они будут прочитываться не как отвлеченные идеи, а как живые позиции личностей. Но интерпретаторы ученого склонны выхватывать один их этих голосов, выдавая его за всего Бахтина. До сих пор почти исключительное внимание толкователей (в том числе и С.Н. Зенкина) из всех вариаций термина привлекала его наименее развернутая и легче всего «логизируемая» формула - «вненаходимость», в итоге чего смысл понятия оказался обедненным. Это поставило задачу выявить инвариант данного термина, что мы и попытались сделать. И тогда оказалось невозможно обойтись без бахтинского слова «позиция», ибо оно входит в инвариантную структуру интересующей нас формулы.
Этим словом ученый пользовался гораздо чаще, чем термином «точка зрения», который встречается в таком контексте только один раз. Но дело не в частоте использования, а в его смысле и закономерности.
Бахтин прибегает именно к слову «позиция», когда говорит о двух противоположных пределах «внежизненной активности»: о нижнем -«жизненно-практической позиции»12, и о верхнем - «положительной активности новой авторской позиции в полифоническом романе»13.
В большинстве других случаев «внежизненная активность» корреспондирует не с точкой зрения, а с позицией («активность» - «ценностная позиция») - благодаря перекличкам семантических полей этих слов. Вот небольшая подборка словоупотреблений из работ разных лет (курсив везде Бахтина).
«Эта вненаходимость (но не индифферентизм) позволяет художественной активности извне объединять, оформлять и завершать событие <...>. Нужна существенная ценностная позиция вне познающего и вне долженствующего и поступающего сознания, находясь на которой можно было бы совершить это объединение и завершение (и завершение изнутри самого познания и поступка невозможно)»14.
«Я становлюсь активным в форме и формою занимаю ценностную позицию вне содержания - как познавательно-этической направленности»15 .
«Здесь уместно еще раз подчеркнуть положительную активность новой авторской позиции в полифоническом романе»16.
«Всякий настоящий читатель Достоевского, который воспринимает его романы не на монологический лад, а умеет подняться до новой авторской позиции Достоевского, чувствует активное расширение своего сознания, но не только в смысле освоения новых объектов (человеческих типов, характеров, природных и общественных явлений), а прежде всего в смысле особого, никогда ранее не испытанного диалогического общения с полноправными человеческими сознаниями и активного диалогического про-
17
никновения в незавершимые глубины человека» .
«Позиция сознания при создании образа другого и образа самого себя. Сейчас это узловая проблема всей философии. Начать с анализа примитивной позиции самосознания (но не в историческом плане). Человек у зеркала. Сложность этого явления при кажущейся простоте. Элементы его. Простая формула: я гляжу на себя глазами другого, оцениваю себя с точки
зрения другого. Но за этой простотой необходимо вскрыть необычайную
сложность взаимоотношения участников (их окажется много) этого собы-
18
тия. Вненаходимость (я вижу себя вне себя)» .
Во всех этих случаях ни разу не звучит вся формула «внежизненно активная позиция», но каждый раз речь идет именно о ней, а ее компоненты (хотя принадлежат разным произведениям 20-60 гг.) создают сплошной контекст, важнейшими составляющими которого являтся «позиция», «активность», «вненаходимость»: вненаходимость - художественная активность - ценностная позиция вне познающего - извне; становлюсь активным в форме - формою занимаю ценностную позицию; положительная активность авторской позиции; новая авторская позиция - активное расширение сознания - активного диалогического проникновения; позиция сознания - вненаходимость.
Целостности такого контекста позавидовал бы любой автор отдельного произведения.
Претендуя на критику Бахтина (да и его исследователей), стоило бы проявить большую чувствительность к стилю его научного мышления. Рецензента же, к сожалению, отличает сознательная или бессознательная установка то, чтобы не слышать своих оппонентов. Глух автор рецензии и к важнейшим категориям Бахтина. Он, как уже было отмечено, смешивает «овеществленное» и «вещественное»; утверждает, что «в эстетике Бахтина понятия ориентированы не на практическое применение, а на апофа-тическое иносказание»; «внежизненно активную» позицию принимает за «жест отрицания непосредственных данностей жизни сознания», «нечто, находящееся по ту сторону жизни»; термины ученого называет «причудливыми» и «самодельными»19, а его языку отказывает в авторефлексивности.
Если говорить об авторефлексивности научного языка Бахтина, то она после работ ряда исследователей, на которых ссылается и «Тезаурус»,
- научно доказанный факт. Чтобы его опровергнуть, нужно привести специальные аргументы. Ничего этого автор рецензии и не пытается сделать, но не устает повторять свое: «Бахтинская теория словесного творчества, при всей своей глубине, не обладает авторефлексивностью»20. Причем сначала это категорически утверждается, а потом выясняется, что это лишь
может быть так («и одним из таких пределов может оказаться как раз от-
21
сутствие авторефлексивности» ). Хорошо было бы рецензенту при этом различать авторефлексию глухого и авторефлексию слышащего. Первая знает только себя и по приведенному выше образцу глухо повторяет свое, сама собою заслушиваясь; вторая - учитывает еще и другого, по крайней мере, умеет с ним аргументированно и уважительно спорить.
1 Зенкин С.Н. Испытание тезаурусом (Заметки о теории, 10) // Новое литературное обозрение. 2005. № 72. С. 330.
2 Там же. С. 327.
3 Там же. С. 327-328.
4 Там же. С. 327-328.
5 Там же. С. 330.
6 Там же. С. 330.
7 БахтинМ.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 284-285.
8 Зенкин С.Н. Указ. соч. С. 335.
9 Там же. С. 330-331.
10 Бахтин М.М. Из записей 1970-1971 гг. // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 353.
11 Зенкин С.Н. Указ. соч. С. 332.
12 Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 7.
13 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 116.
14 Бахтин М.М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 33.
15 Там же. С. 59.
16 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 116.
17 Там же. С. 117.
18 Бахтин М.М. К вопросам самосознания и самооценки // Собр. соч.: В 7 т. Т. 5 . М., 1996. С. 72.
19 Зенкин С.Н. Указ. соч. С. 331.
20 Там же. С. 331.
21 Там же. С. 331.
