CC BY
30
ВОЙНА И МИР, НАСИЛИЕ И НЕНАСИЛИЕ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И ФИЛОСОФИИ. К 190-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Л.Н. ТОЛСТОГО»
Белгородский государственный институт искусств и культуры совместно с Белгородским государственным национальным исследовательским университетом и Тульским государственным педагогическим университетом им. Л.Н. Толстого 27-30 июня 2018 года проводят Международную научно-теоретическую конференцию «Война и мир, насилие и ненасилие в русской литературе и философии. К 190-летию со дня рождения Л.Н. Толстого», посвящённую юбилею великого русского писателя.
Целью конференции является обсуждение философско-культурологических, историко-философских и историко-литературных проблем религиозно-философского и литературно-художественного творчества Л.Н. Толстого, который выступил с критикой государственной и революционной апологии войны и насилия и обосновал собственное учение о непротивлении злу.
Мы начинаем публикацию докладов и материалов конференции, представленных в виде статей участников.
УДК 130. 123
ИСПОВЕДЬ ИСПОВЕДНИКА: «КРАСНАЯ НИТЬ» ТОЛСТОВСТВА В ДНЕВНИКОВОЙ ПРОЗЕ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА
СП. Щавелёв
Курский государственный медицинский университет e-mail: sergei-shhavelev@yandex.ru
Несколько лет назад были впервые опубликованы полные тексты личных дневников К.И. Чуковского, Е.Л. Шварца и А.Т. Твардовского. Они вели их долгие годы с полной откровенностью и без расчета на публикацию в условиях советской цензуры. От начала и до конца этих записок время от времени фигурирует личность, взгляды и поступки Л.Н. Толстого. Споря и соглашаясь с ним, русские писатели следующих поколений трудно и упорно искали правду о жизни и судьбе своей страны и всего человечества.
Ключевые слова: самопознание, личный дневник, мемуары; Л.Н. Толстой, К.И. Чуковский, Е.Л. Шварц, А.Т. Твардовский.
За 1990-е - 2000-е годы российский книжный рынок обогатился множеством произведений близкородственных - мемуарного и дневникового жанров1. И не вспомнить, когда ещё прежде случалось такое изобилие. Тому находится несколько причин, среди которых и общий подъём книгоиздания в нашей стране (насколько снизились тиражи отдельных книг, настолько же выросло количество их названий, жанров, языков перевода), и отмена цензуры (в СССР воспоминания тоже публиковались в изобилии (хотя и далеко не все), но жестоко изуродованные внутренним и внешним контролем за идеологической «крамолой»2), и понятная в эпоху бурных перемен ностальгия по прошлому.
Более или менее систематический дневник содержательно и стилистически отличается, конечно, от написанных задним числом воспоминаний. Но и близость этих жанров вне сомнения: дневник есть своевременная заготовка для мемуаров, по сути, их черновик, а эти последние - фрагменты когда-то незаписанного, но зато все-таки отчасти запомненного, потом переосмысленного дневника. Не случайно воспоминания нередко называются «Записки», «Дневник», «Журнал», «Хроника» и т.п., хотя написаны они бывают многие годы спустя фигурирующих там событий.
Именно в дневниках, как известно, лучше всего отражается творческая «лаборатория», она же литературная «кухня» самого автора, его мировоззренческие поиски и нравственные сомнения. Одним из образцов этого жанра являются дневники Льва Николаевича Толстого. 190-летие со дня рождения великого моралиста -подходящий повод еще раз оценить его влияние на умы и сердца современников и наследников толстовства в русской литературе и культуре. По примеру самого юбиляра возьмем в качестве источника для такого анализа произведения хроникального, то есть по сути исповедального рода. В советские времена писателей без иронии именовали «инженерами человеческих душ», но вряд ли эта технократическая метафора к ним приложима. Литература ведь не решает проблемы, а задает вопросы (пытался объяснить Толстому высоко ценимый им Чехов). Лучше примерить к ремеслу беллетриста метафору богословскую - исповедь, причем взаимную - автора и читателя. К тому же Толстому, как известно, писали, ехали и шли люди со всего света в поисках истины и правды по самым разным вопросам3. Отвечая им всем устно и письменно, писатель делился собственным опытом, раскрывал свою душу. Получается «исповедь исповедника» - в его живом общении (запечатленном многими мемуаристами из его окружения), переписке, личном дневнике (пока ещё не было блогов да сайтов).
На личность, взгляды и поступки Л.Н. Толстого так или иначе отозвались все, вероятно, деятели культуры XX века. Из множества писательских дневников я взялся перечитать под толстовским углом зрения мемуары трех авторов - Корнея Ивановича
1 Перечень самых знаменитых дневников в западноевропейской и русской традициях, а также философию этого жанра см.: Пигров К.С. Дневник: общение с самим собой в пространстве тотальной коммуникации // В его кн.: Шёпот демона: опыт практической философии. СПб., 2007; Его же. Творчество и личный дневник // Вопросы философии. 2011. № 2.
2 Читая «дневники Толстого по 20-титомному собранию» (тиражом в 300 000, для массового читателя), Твардовский отмечает: «...Досадны отточия в скобках, не говоря уже о сокращениях не отмеченных -из 13 томов дневников - здесь два» (Твардовский А.Т. Дневник: 1950-1959. М., 2013. С. 512). В личной библиотеке поэта имелось также полное собрание сочинений графа в 90 томах (тираж от 5 до 10 тысяч экземпляров). Тома с дневниками испещрены подчеркиваниями А.Т.
В Полном собрании сочинений Толстого дневники выходили с 1934 по 1953 годы, тома 44-57.
3 По словам Горького о Толстом, «в Индии о нем в эту минуту думают, в Нью-Йорке спорят, в Кинешме обожают, он самый знаменитый на весь мир человек, одних писем ежедневно получал пуда полтора.» (Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 1 (1901-1929). М., 2011. С. 249).
Чуковского (1882-1969), Евгения Львовича Шварца (1896-1958) и Александра Трифоновича Твардовского (1910-1970).
Первый известен, прежде всего, как детский поэт, хотя писал и «взрослые» стихи, и прозу для юношества, а специализировался всю жизнь на литературной критике, а также переводах англоязычных писателей и теории художественного перевода. Опубликованный наследниками уже трижды (и каждый раз всё более полно) дневник К.И. Чуковского вёлся почти без пропусков с 1901 по 1969 год.
Второй - общепризнанный сказочник в драматургии; хотя его пьесы поначалу вроде бы больше подходили театрам юного зрителя, а превратись в философские притчи для взрослых, и были многократно и успешно поставлены на сцене и экранизированы в кино и на ТВ. Свои воспоминания вперемежку с впечатлениями от текущих событий он шутливо называл «Ме»(уары), хотя для себя считал именно прозой - о личном прошлом и населявших его знакомых лицах. Архивированные тетради Шварца изданы тоже трижды, но разными лицами, и, к сожалению читателей, без связи между этими изданиями разного объема.
Наконец, третий, любимый народом поэт, так сказать, лирический эпик, свою жизненную миссию связывал с «толстым» литературным журналом «Новый мир», где стремился преодолеть наиболее темные черты социализма и коммунизма. Ему повезло с дневниками. Его дочери, старшая из которых стала профессиональным и авторитетным историком, могли наблюдать процесс дневникового письма, все его обстоятельства и весьма квалифицированно, вполне академически издали отцовские тетради.
Все трое писали дневники, что называется, в стол, без расчета на публикацию, и неоднократно подчеркивали это на их страницах, хотя, наверное, всё же надеялись,
4
что кому-то их исповедь пригодится...
Похожих по хронологии долгожителей среди авторов дневников немало. Однако далеко не все они оказались столь же наблюдательными, искренними и волевыми, самокритичными в своих личных исповедях, как эти писатели. Практически ежедневные, порой краткие, порой многостраничные записи в дневниках помогали им всем троим искать и выстраивать правильную жизненную линию, справляться с житейскими невзгодами и даже трагедиями. Над всеми гражданами СССР висела тень политического сыска. При обысках у арестуемых граждан изымались в первую очередь все без исключения рукописи (яркий пример -гибель дневника М.А. Булгакова после пребывания в недрах ГПУ). Чуковский до смерти Сталина в дневнике время от времени мимикрировал (вставляя, например, комплименты колхозам5), а после нее откровенно проклинал советский режим6; Шварц - о, чудо! - и в убийственные послевоенные годы записывал ужасные
4 «Рассчитываю я, что мои тетрадки прочтутся? Нет. ... И всё же стараюсь я быть понятным, истовым, как верующий, когда молится. Он не смеет верить, что всякая молитва дойдет, но на молитве он по меньшей мере благопристоен и старается быть правдивым.» (Шварц Е.Л. Позвонки минувших дней. М., 2014. С. 468).
5 Или же упоминая про «советскую культуру Пушкина, Толстого, Чехова, Ленина». После XX съезда мимикрия отброшена, и Толстой с Лениным уже не сопрягаются.
6 Валентин Берестов записал такой апокриф: в кроваво-мутном начале 1950-х годов «Чуковский вышел на балкон переделкинской дачи и - глядя в сторону Кремля - произнес слова проклятия: погодите, мол, будет вам еще и пятьдесят третий год, и шестьдесят четвертый, и восемьдесят второй, и две тыщи одиннадцатый!» (Лукьянова И.В. Корней Чуковский. М., 2006. С. 809). Для молодых читателей комментарий: смерть Сталина, отставка Хрущева, кончина Брежнева, манифестации на Болотной площади в Москве.
впечатления от политических репрессий7; Твардовский, единственный среди них коммунист, причем не только согласно партийному билету, но по убеждениям, изживал и изжил их наиболее радикально, концептуально отразив свой итоговый антикоммунизм в дневнике.
В жизненном быту эта троица демонстрировала как сходства, так и разницу. Не ловеласы, а однолюбы, «приковавшиеся» к своим спутницам жизни на десятилетия. В этом они с графом Толстым похожи (и потому их дневники отражают выяснения отношений с супругами, когда мимолетные, когда навязчивые). Толстой и Чуковский - абсолютные абстиненты, от зрелости и до старости не пили и не курили вовсе; Твардовский всю взрослую жизни - заядлый курильщик и запойный пьяница. Впрочем, писал он только в светлых промежутках между приступами пьянства, и слабость эту свою ненавидел, каялся в ней на страницах дневника. Шварц, в молодости отдавший дань веселому застолью, признанный в богемных кругах Ленинграда их тамада, довольно рано полностью прекратил пить из-за болезни сердца. Чуковский и Твардовский похожи на Толстого своей критичностью к людям, непримиримостью к их недостаткам; способностью откровенно и зло высказываться на людях, публично. Шварц, напротив, образец деликатности, сочувствия, за всю жизнь раза два, три впадавший в бешенство по поводу чьих-то низких поступков. А в дневнике он беспощаден в гораздо большей степени, чем все остальные мемуаристы.
При всей очевидной разности этих людей как личностей и как художников, их подённые записки объединяют очень важные жанровые особенности: во-первых, рекордная по тоталитарным временам искренность, борьба с самоцензурой; во-вторых многолетняя систематичность дневникового письма; в-третьих, полная, без смысловых купюр, академическая публикация всех этих объемистых томов близкими авторам по духу издателями. В закрытых для современников, даже для родных и близких дневниках все они настойчиво искали истину и правду, и личную, и общественную; пересматривая со временем казалось бы выношенные убеждения.
Избранные для анализа авторы принадлежали к разным поколениям, были выходцами из разных сословий российского общества. Разночинец, незаконнорожденный сын малограмотной мещанки, самоучка Николай Корнейчук; интеллигент, воспитанный в высококультурной семье еврейского врача и русской дворянки, выпускник классической гимназии Шварц; крестьянин, сын кузнеца, рабфаковец Твардовский. Тем не менее, чтение и общение сделало их вполне образованными людьми. Поэтому в их дневниках с почти равной частотой упоминается, цитируется, оценивается Лев Николаевич Толстой. Сам по себе это факт практически экспериментально подтверждает его влияние на соотечественников, в особенности на русскую интеллигенцию. А эта последняя, как известно, как раз и формировалась выходцами из разных сословий, профессий и даже лицами с разным уровнем образованности.
Все трое читали Толстого с детства (Шварц с малых лет почувствовал психологическое родство с Николенькой Иртеньевым из «Детства и отрочества»), перечитывали в юности и потом всю жизнь. Вспоминая детально гимназические
7 «Страшно было. Так страшно, что хотелось умереть. Конечно, не за себя. Конечно, великолепное правило: "Возделывай свой сад", но если возле изгороди предательски и бессмысленно душат знакомых, то, возделывая, становишься соучастником убийц. Но прежде всего - убийцы вооружены, а ты безоружен - что же ты можешь сделать? Возделывай свой сад. Но убийцы задушили не только людей, самый воздух душен так, что сколько ни возделывай, ничего не вырастет» (Шварц Е.Л. Позвонки. С. 490). Запись от 8 октября 1954 года показывает, как смерть диктатора-дракона досрочно раскрепостила умы самых совестливых литераторов в стране.
годы, Шварц выделяет первое чтение «Войны и мира». «И эта книга внесла нечто необыкновенно здоровое во всю путаницу понятий, в которой я тонул. ... Эта глыба была насквозь ясна, и герои "Войны и мира" были мне близки без всяких опасений насчет того, что они старше. Если бы удалось мне припомнить, что я пропускал, а что поглощал с жадностью при всех бесконечных перечитываниях "Войны и мира", то я понял бы историю своего развития»8. Воскрешая в памяти своего детства, как взрослые воспринимали уход Льва Николаевича из дома и его кончину в дороге 9, Шварц отмечает: живой голос Толстого с граммофонной пластинки «никак не сливался с моим представлении о Толстом. Толстой был вне нашего мира, в мире воображаемом, что ли, а голос-то был из обычного ежедневного мира» 10. Получается, тексты Толстого жили отдельно от своего создателя, и его образ менялся от одного возраста к другому, а значит и между поколениями, сословиями, другими вариациями субъекта чтения и самопознания. «Я не читал почти ничего нового, - признается Шварц, вспоминая на закате юные годы, - а всё перечитывал Толстого и Чехова. "Анна Каренина" так и лежала у меня на столе, ездила со мной всюду.»11. «Меня долго мучило утверждение Толстого, что писать надо, когда не можешь не писать. Я чувствовал себя виноватым, когда не пишу.»12.
Шварц заметил, что среди простого народа Толстого после революции забывали, как, впрочем, и всю серьезную литературу. У книжных магазинов «в очередях сотни. А населения-то в городе сколько-то там миллионов. Это я понял как-то в том же магазине подписных изданий. ... 84 том юбилейного издания Толстого. И два идиота, лет по семнадцати, тыкая в него пальцами, давились от смеха. Из обрывков их фраз я понял, что их смешит, как мог человек добровольно написать так
13
много»13.
Корней Иванович Чуковский, самый старший из сравниваемых мной авторов, был, по сути, современником Толстого, закатных лет его жизни; тесно общался с некоторыми деятелями из его окружения. Например, «записал поражающие своей неожиданностью воспоминания Горького о Толстом» (отметил В.А. Каверин). Вехи толстовской жизни - отлучение графа от смерти, уход из Ясной Поляны переживаются юношей Чуковским горячо и выплескиваются на страницы его дневника. Так, он заносит в дневник полемику митрополита Антония с Софьей Андреевной Толстой. Та защищала мужа от нападок церковников, обличая пастырей в стяжательстве («бриллиантовые митры и звезды»). «Несомненно, она похожа на евангельскую Марфу, и Толстой гениально передал нам ее образ в Кити»14. Графиня «как его импресарио: "живой, говорящий Лев Толстой"».
Это при том, что он «не согласен ни с одной мыслью Толстого, убеждения его» ему чужды. А вот произведения писателя вдохновляют начинающего (в 1901 году) литературного критика: «"Анна Каренина", это дивное окно, открытое в жизнь.
8 Шварц Е.Л. Живу беспокойно. Из дневников. Л., 1990. С. 148.
9 Во время войны, в сибирской эвакуации приятель продемонстрировал Шварцу комплект газеты «Русское слово» за 1910 год - за все дни ухода Толстого из дома и до его смерти. «И поразила меня газета не историей последних дней Толстого - всё это было и без нее памятно, а статьями и сообщениями о бесконечных самоубийствах, словно люди бежали на тот свет в предчувствии катастрофы. Сообщения с фронта утром и вечером передавались всё мрачнее и мрачнее» (Там же, с. 564.).
10 Там же, с. 230.
11 Там же, с. 267.
12 Там же, с. 624.
13 Шварц Е.Л. Телефонная книжка. М., 1997. С. 372.
14 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 1. С. 38.
Несмотря на протухлые тенденции, несмотря на предвзятость и вычурность тяжелой мысли Толстого, его самого просто и не чувствуешь, не замечаешь, забываешь, что ко всем этим Лёвиным, ко всем этим Облонским нужно прибавить еще одного, который всех их сделал. Когда вспомнишь, как громаден, безграничен кажется этот человек, поместивший их всех в себе самом, могуч как природа, загадочен как жизнь!»15. Испытав «тихий ужас» от «Крейцеровой сонаты», Чуковский признается дневнику: «Возражать, конечно, можно, можно даже всё произведение перечеркнуть, но ужас останется. Образная художественная сила»16.
«Я целый день читаю дневники Толстого 1854-1857 годов - поразила меня ёмкость его времени - в один день он успевает столько увидеть людей и вещей, сколько иной не увидит и в месяц, и какое труженичество! Каждый лень он пишет и пишет, читает бездну - и еще укоряет себя в лени, бездельи и проч.»17.
В очередной беседе с Ахматовой они наперебой с К.И. приводили примеры портретных определений из «Войны и мира». «Я себе напоминаю толстовскую барыню, знаете. как же, "исплаканная". - Меня с детства поразило это слово. - Да, и меня еще: парадное лицо»18. «До чего связаны все пейзажи Тульской губернии с "Анной Карениной", "Войной и миром". Глядишь и как будто читаешь Толстого»19.
Толстой у Чуковского - мерило не только русской, но и всечеловеческой культуры. Слушая по радио про запуск второго космонавта - Титова, он записывает в дневнике: «Сейчас, когда я пишу эти сроки, его, Германа Степановича, мотает в безвоздушном пространстве вокруг этой трагически нелепой планетки - с ее Шекспирами, Львами Толстыми, Чеховыми, Блоками, Шиллерами - и Эйхманами»20.
В глазах Чуковского художники толстовского масштаба опровергают пессимизм в отношении политической цензуры. Когда манерный бедолага в литературной критике Аркадий Белинков доказывал ему, «что правительство всегда угнетало и уничтожало людей искусства, что это вековечный закон, - К.И. комментирует в дневнике, - Может быть, это и так, но ... хочется сказать: а "Одиссея", а "Война и мир", а "Ромео и Джульетта", а "Братья Карамазовы"»21.
Ехидный Чуковский не был бы самим собой, если бы не подчеркнул, когда стало можно, пропасть между советскими вождями и наследием Толстого. Так, про речь своего соседа по Переделкину Леонида Леонова на очередном юбилее Льва Николаевича К.И. записал в дневнике: «Говорят: Никита Сергеевич прослушал эту речь и сказал: "Отличная речь - ничего не понять. Так и надо"»22.
«Читаю Бунина "Освобождение Толстого". Один злой человек, догадывавшийся, что доброта высшее благо, пишет о другом злом человеке, безумно жаждавшем источать из себя доброту. Толстой был до помрачения вспыльчив, честолюбив, самолюбив, заносчив. Бунин - завистлив, обидчив, злопамятен»23. И.Е. Репин, написавший множество портретов Толстого, подтверждал: «Я делал всегда Толстого - слишком мягкого, кроткого, а он был злой, у него глаза были злые.»24. Зато, по словам Горького, «понимал он нас всех, всех людей: только глянет
15 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 1. С. 24.
16 Там же, с. 38.
17 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 3 (1936-1969). М., 2011. С. 191.
18 Там же, с. 52.
19 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 2 (1922-1935). М., 2011. С. 376.
20 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т.Т. 3. С. 314.
21 Там же, с. 347-348.
22 Там же, с. 322.
23 Там же, с. 465.
24 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 1. С. 204.
и готово - пожалуйте! Раскусит, вот, как орех.»25. М.М. Зощенко тоже подтверждает в беседе с Чуковским: «Нет, художнику доброта не годится. ... Толстой и Достоевский были злые, Чехов натаскивал себя на доброту, Гоголь -бессердечнейший эгоцентрик, один добрый человек - Короленко, но зато он и прогадал как поэт»26.
«Но недаром Шаляпин водился со Львом Толстым, с Чеховым, с Горьким, с Леонидом Андреевым.» и стал довольно образованным человеком. А окружавшие Чуковского в санаториях интеллигенты советской выделки «оболванены при помощи газет, радио и теле на один салтык, и можно наперед знать, что они скажут по любому поводу. Не люди, а мебель - гарнитур кресел, стульев и т.д.»27.
За 6 дней до кончины, умирая в больнице, Корней Иванович перечислил на предпоследней странице дневника «какие книги, оказывается, я написал». В объемистых сборниках «Современники», «Люди и книги 1860-х годов», «Репин» и во множестве газетных и журнальных статей речь у него идет и о Л.Н. Толстом.
Евгений Львович Шварц поздно нашел свое призвание в искусстве, зато почти сразу и навсегда стал одним из самых талантливых драматургов-сказочников огромной нашей страны. То, что последние 16 лет своей не такой уж долгой жизни он параллельно с пьесами и сценариями писал еще и прозу, открылось только после его кончины. 37 конторских книг образовали, собственно говоря, роман - нового типа, где под видом воспоминаний и дневника осуществляется самопознание автора и всего его человеческого окружения, общественных условий их жизни.
Первое же упоминание Толстого в дневнике Шварца целиком в духе и самого мемуариста, и его записок - напряженный анализ противоречий в поступках и отношениях людей. Не ради их обличения, а для проверки собственного выбора поступка. Прочитав письмо Толстого к Боткину («прекрасное письмо»), укрепился в избранном пути в литературе и нашел оправдание своей же житейской беспомощности. «Я прочел следующее: "Слава богу, я не послушался Тургенева, который доказывал мне, что литератор должен быть только литератор" (21 октября 1857). В целом же этот том толстовских писем и радует и утомляет. У меня, -
признается Евгений Львович, - это наболевшее место - переменчивые, гениальные,
28
по-русски деспотичные натуры»28.
Читая дневники Толстого, Шварц качает головой: «Сегодня у него Чичерин хорош, завтра плох, "люблю Чичерина", "Чичерин узок" и так далее, и не только к нему он так переменчив - ко всем. Между двумя встречами столько переживалось и передумывалось, что Толстой не узнавал друзей. Словно годы проходили»29. Напряженно обдумывая тему дружбы, отчуждения и вражды близких, в общем-то, людей, Евгений Львович раз за разом возвращается к толстовскому опыту: «И, встретив друга, изменившийся за сутки Толстой заново, как чужого, проверял его. Братьев и то в своих изменениях не успевал он полюбить, привязаться к ним прочно. "С Серёжей трудно". "С Николаем трудно". Любви, которая слепа или, по крайней
30
мере, прощает грехи, он не знал»30.
25 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 1. С. 248.
26 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 2. С. 343.
27 Чуковский К.И. Дневник. В 3 т. Т. 3. С. 531-532.
28 Шварц Е.Л.. Живу беспокойно. Из дневников. Л., 1990. С. 51.
29 Там же, с. 321.
30 Там же.
Прочитав письма С.А. Толстой31, Шварц снова «огорчился. Если брать слова ее - она виновата. А брать дела - они, кроме хорошего ничего никому не сделали. Но народ кругом (кроме Льва Николаевича в иных случаях) придавал словам огромное значение, спорил с больной безжалостно и не считал добрыми дела, не
32
подтвержденные верой»32.
Шварц отмечает не только положительное, но и отрицательное действие толстовства. Сознает взаимосвязь между тем и другим. «Читаю письма Толстого времени "Войны и мира" и наслаждаюсь, и ужасаюсь. Степень точности и требования правдивости до самого последнего предела - вот что доставляет наслаждение. Ему даже письмо стыдно писать, потому что в письме не тем показывается человек, чем при встрече. Очень русское, очень знакомое (по Житкову - даже пережитое) свойство. Эта жажда радует, радует, а потом начинает пугать. Правдивость, утверждаемая столь свирепо, начинает пожирать самою правду. Отрицается сама возможность рассказывать правдиво. В деревья верят, а в лес - не верят. И чувство наслаждения правдивостью исчезает. Я вдруг ощущаю в этой требовательности не
33
жажду сказать правду, а подозрительность»33.
Так вот и сказочник Шварц провел с книгами Толстого всю жизнь - от гимназии и до могилы.
А.Т. Твардовский начал вести дневник с 1950 года - в форме «Рабочих тетрадей», куда им записывались черновики стихов и прозы, планы на будущее и результаты сделанного за определенный период. «С годами, - отмечают издательницы этого дневника В.А. и О.А. Твардовские, дочери А.Т., - записи все чаще перемежались с житейскими и обретали форму собственно дневника.
Фиксируя происходящее в общественной и литературной жизни, А.Т. выступает одновременно и хроникером событий, и их комментатором. Дневник становится для него средством самодисциплины и самовоспитания: всегда честно, порой беспощадно здесь анализируются собственные просчеты, ошибки, срывы: «всё что было, что вышло не то, не так»34. Архетипом такого рода исповедальности, мы помним, были в свое время дневники самого Л.Н. Толстого, чему вольно или невольно следовали его наследники в русской литературе и общественной жизни. И в текст дневника, и в папки с заготовками начатых статей, книг попадают «цитаты из Толстого и Достоевского».
За первые годы подневных записей Твардовский Л.Н. Толстого не упоминает. Характерно, что первая отсылка к опыту великого предшественника возникает у А.Т. на самом пике его издательской, редакторской работы в «Новом мире» - при обсуждении в окружении Н.С. Хрущева первой вещи Солженицына - рассказа о заключенном. Помощник Генерального секретаря В.С. Лебедев посоветовал, в частности, уточнить поведение одного из персонажей в лагерной столовой. Твардовский заносит в дневник: «.Со стариком этим какая-то путаница, он, по-моему, просто такой благородный интеллигентный старик. Помнится, у Толстого в отрывке к роману о декабристах есть графиня или княгиня, о которой сказано, что ни Сибирь, ни что другое не могло ее заставить жадно есть, отступить от нормы воспитания и врожденного изящества.
Но всё это мелочи, я ними слажу и без Солженицына, хотя уже держу в уме слова телеграммы, которую пошлю ему после встречи с Н.С. [Хрущевым]:
31 См.: Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому. 1862-1910. М.-Л., 1936.
32 Там же, с. 26-27.
33 Там же, с. 378-379.
34 Твардовский А.Т. Дневник: 1950-1959. М., 2013. С. 5.
"Поздравляю победой выезжайте Москву". И сам переживаю эти слова так, как будто они обращены ко мне самому. - Счастье»35.
Дело случая, конечно, но художественное лекало Толстого пригодилось при решении вопроса о публикации одного из самых выдающихся произведений русской прозы после «Войны и мира». Правда, и идейные противники «Нового мира» привлекали авторитет Толстого к борьбе с главным редактором крамольного журнала. Скажем, П.Н. Демичев, секретарь ЦК по идеологии, в споре с А.Т. «по поводу того, что произведение тем более вредно, чем оно талантливее.» взывает к именам «Пушкина (Татьяна), Толстого (Каренина) и т.п.»36.
А вот когда Твардовского заставили слушать чтение с эстрады его поэм о Тёркине, свое страдание он поведал дневнику толстовскими словами: «Всё не так, всё пошло, грубо, глупо. Вот уж воистину чувство особого, почти физического страдания, как говорил Толстой в отношении всякой фальши со сцены, - а тут еще и тебя впихивают в эту фальшь и пошлость»37.
Уже из самых первых отсылок к толстовскому творчеству, видно насколько полно и глубоко оно освоено поэтом, читано, перечитано, обдумано.
Хотя и к Толстому его отношение не панегирично, а конкретно, порой критично. Как и ко всем собратьям по литературе, впрочем. Скажем, разбирая достоинства прозы И.А. Бунина, Т.А. так сравнивает его со старшим современником: до Бунина «русская литература не доходила до таких разительных подробностей бытовой жизни (исключая, конечно, Л. Толстого, но ему "жизнь чиновников и т.п." была неинтересна, в Бунину она как раз интересна и мила.»38.
А вот по поводу авторитетов в искусстве: «Боги Бунина - в прошлом. . Старшие его современники: Толстой, А.П. Чехов - никто еще, включая Горького»39.
Осуждая «слишком субъективное видение процессов коллективизации» у С.П. Залыгина («На Иртыше»), Твардовский прикидывает, что «тогда он был мальчишкой.», но тут же поправляет себя: «Но Толстой в [18]12 г. вообще не был на свете.»40. Значит, не обязательно литератору видеть самолично то, что он изображает по разным другим источникам своего вдохновения.
Твардовский, по молодости истовый комсомолец, в зрелости идейный коммунист, на середине своей жизни испытал мучительное, но и сладостное освобождение от морока крайней идеологии. И здесь оселком его самокритичной мысли выступил Толстой. «Когда говорят о социально-классовой природе художника, о выражении им интересов своего класса, то часто получается так, что художник как бы сознательно осуществляет такое назначение своего творчества. Еще говорят, что художник "не понял" того-то и того-то в общественном развитии, не рассмотрел таких-то процессов и т.п. Остается предполагать, что если бы он всё "понял", как понимает его нынешний истолкователь, и всё рассмотрел, что ему следовало рассмотреть в действительности, то было бы куда как лучше. Это, конечно, совсем не так.
Это всё равно, что предполагать, что если бы Лев Толстой своевременно усвоил основы марксизма и принял бы точку зрения российской социал-демократии, то человечество имело бы в его лице еще более крупного художника, что оно сделало
35 Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. Т. 1. 1961-1966. М., 2009. С. 112.
36 Там же, с. 397.
37 Там же, с. 228.
38 Там же, с. 305.
39 Там же, с. 312.
40 Там же, с. 307.
бы еще более значительный шаг в своем художественном развитии. ... Но дело, конечно, не в том, чтобы только художник был на уровне того передового понимания и видения общей картины действительности, которое доступно его современникам -социологам, экономистам, политикам»41. Писатели-демократы, народники, революционеры ценились в СССР выше беспартийных классиков, «но минул век, и откуда больше мы огребаем наследство, - обращал внимание Твардовский, - от Толстого и Тургенева или от Н. Успенского с Решетниковым»42
Дело в том, можно понять автора этого дневника, что истинный художник представляет иной тип познания мира, нежели ученый и нежели политик. Писатель ранга Толстого или Бунина обладает своим собственным «запасом жизненных
43
впечатлений, навыков видения действительности, самых задушевных пристрастий»43. Толстой назвал героем («который был, есть и будет прекрасен») своих «Севастопольских рассказов» правду, и Твардовский неоднократно повторял эту мысль любимого писателя.
Вот и Шварц свою глубокую мысль о наличии других типов мышления, кроме литературного да музыкального («Музыка для музыкантов ... есть способ мыслить»), приводит в пример Толстого: «В часы, когда он работал, никому не разрешалось играть на рояле. И сыну не разрешалось готовить уроки по музыке. Толстой не мог не слушать. Какова бы музыка ни была, он бросал работу и слушал. Вот что значит любить музыку на самом деле»44.
Образы великих предшественников, начиная со Льва Николаевича, помогали даже честным идеологам социализма осознать фальшь коммунистической идеи, а шире глядя - всякого казенного «патриотизма», независимо от общественно-политического строя, при коем он поощряется. «Ведь Толстые, Бальзаки и т.д., они "не могли", "не видели", "несли груз" и т.д., а нам, - иронизировал Твардовский, - всё дано само собой, от нас требуется только верность партии, любовь к родине, хотя бы только на словах, ибо многое, почти всё у нас "на словах", на заклинаниях, на магии
45
"слов"»45.
Автор новомирского дневника рад, когда встречает конгениальное отношение к Толстому у авторитетных для себя авторов. Вот он выписывает из писем Томаса Манна: «Я утверждаю, что величайшие писатели никогда в жизни ничего не выдумывали, а только наполняли своей душой и преобразовывали уже известное. Я утверждаю, что творчество Толстого, по меньшей мере, столь же строго биографично, как и мое крошечное»46. Признавая огромное влияние Достоевского «на всю Европу», Манн предпочитает писателей, чье творчество испытало большее влияние Запада, причисляя к ним Толстого и Тургенева. Восторгаясь «Войной и миром» («Какое могучее произведение!»), Манн особо выделяет выраженное там «презрение к французскости». С точки зрения немецкого классика «насколько ближе друг к другу немецкая и русская человечность». Твардовский, пропахавший во фронтовой печати две войны, финскую и мировую, реагирует на полях скептически: «гм-гм!»
41 Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. Т. 1. 1961-1966. М., 2009. С. 314-315.
42 Там же, с. 56.
43 Там же, с. 315.
О разнотипности знания и общей негомогенности путей познания много рассуждает новейшая эпистемология. См.: Щавелёв С.П. Практическое познание. Философско-методологические очерки. Воронеж, 1994; Касавин И.Т. Социальная эпистемология. Фундаментальные и прикладные проблемы. М., 2013.
44 Шварц Е.Л. Живу беспокойно. Из дневников. Л., 1990. С. 477.
45 Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. Т. 2. С. 377.
46 Там же, с. 415.
Осознание путей к художественной правде помогало честным и сильным духом личностям придти к истине социально-политической. Для Твардовского с его могучим, под стать Толстому моральным темпераментом вердикт советскому социализму оказался таков: «Нечего удивляться той мере мирового разочарования в идеологии и практике социализма и коммунизма, какая сейчас так глубока, если представить себе на минуту повод и причины этого разочарования.
Строй, научно предвиденный, предсказанный, оплаченный многими годами борьбы, бесчисленными жертвами, в первые же десятилетия свои обернулся невиданной в истории автократией и бюрократией, деспотией и беззаконием, самоистреблением, неслыханной жестокостью, отчаянными просчётами в практической, хозяйственной жизни, хроническими недостатками предметов первой необходимости - пищи, одежды, жилья, огрублением нравов, навыками лжи, лицемерия, ханжества, самохвальства и т.д., и т.п. И даже когда ему самому, этому строю, пришлось перед всем миром - сочувствующим и злорадствующим -признаться в том, что не всё уж так хорошо, назвав всё это "культом личности", то, во-первых, он хотел это представить как некий досадный эпизод на фоне общего и "крутого подъема", а во-вторых, это признание и "меры" были того же, что и при
47
культе, порядка» .
Гораздо раньше честных коммунистов осознали тупики советского проекта наши эмигранты. И.Е. Репин в 1925 году горестно признавался Чуковскому: «Эх, дурак я был - да и не я один - и Лев Толстой, и все, когда мы восхваляли эту проклятую лыворуцию. Вот, напр. Ленин. ну, это нанятой агент. но как мы все восхваляли мужика, а мужик теперь себя и показал - сволочь.»48. А вот Твардовский заступается за русский народ: Сталин и Троцкий, «этот грузин и этот еврей, полем состязания которых была русская жизнь, деревня, крестьянство - о которых они знали по книгам, суммарным понятиям, и обоим, в сущности, было ни холодно, ни жарко от живой судьбы мужика, человека, людей, родины (где она у них!)»49.
Александр Трифонович долго пытался сохранить политический идеал своей комсомольской юности. «Мой Ленин» для него «не божество, отнюдь, не чудо, как чудо Пушкин и Толстой». Признав, «как недолго он [Ленин], был адресатом масс! -Твардовский продолжал думать, что - Но адресатом, каким не был ни Толстой, ни Горький (тем менее), ни Гагарин, ни Чаплин»50. В конце же концов, осудив ленинско-сталинский социализм, он не доверил даже дневнику всю глубину своего разочарования и Сталиным, и - много позднее - Лениным. Об этом последнем разочаровании свидетельствует его упорная, до самого конца борьба за «Новый мир» и представляемую журналом литературу, по сути своей диссидентскую.
Толстой (своими «Записками сумасшедшего») учит автора «Василия Тёркина» быть выше любого «арзамасского ужаса»51. Преодоление неизбежной смерти творчеством - так оба писателя понимают «смысл и радость жизни». Написав вопреки авралу служебных, общественных и личных дел что-то свое в стихах или в прозе, редактор «Нового мира» «немножко доволен собой - как всегда, когда хоть
47 Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. Т. 1. С. 100-101.
48 Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. Т. 2. С. 199.
49 Там же, с. 352.
50 Там же, с. 354.
51 Поехав в Арзамаса покупать имение, Лев Николаевич пережил душевное потрясение, когда всё его существо «чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть». Это переживание и отражено в его рассказе «Записки сумасшедшего».
что-нибудь сделаешь, а не только витийствуешь в мечтательных экскурсах. У Толстого молодого в дневниках - это очень частый мотив»52. Но за пеной дней у сильных умов вроде Александра Трифоновича не уходит надолго «память о себе, которая производит бессилие.». Ценя по достоинству эту «очень значительную» фразу из толстовского дневника за 1857 год, А.Т. обобщает: «Поразительное наблюдение человека, изнемогавшего от памяти о себе, от самонаблюдения и спасавшегося от них всю жизнь в своих титанических художественных сооружениях или, потом, в "учениях", поисках веры (ни того, ни другого без "памяти о себе" не было бы»53. Развивая мысль Толстого о постоянных поисках истины как сути творчества, Твардовский утверждал: «Художник, чтобы действовать на других, должен быть ищущим. Если же он полагает, что всё уже нашел и всё знает и только учит, он не действует, так как читатель не сливается с ним в поиске и остается безучастным»54.
Приверженность толстовству, впрочем, демонстрировала не только глубину, но кое-где узость мышления, некий нравственный пуританизм. В частности. Твардовский «читал Ж. Сименона, автора 166 романов. Его сыщик Мегрэ - мура, но "Президент" - под Толстого - "[Смерть] Ивана Ильича"»55. «Под Толстого» на взгляд А.Т. выглядят и самые «сильные страницы Хемингуэя. Даже любимые Твардовским соотечественники в литературе на фоне Льва Николаевича отступают. «При всём огромном таланте, при всем блеске его языка, когда я читаю Бунина, я ни на минуту не забываю, что сижу на стуле или лежу на диване и читаю прекрасную книгу искушенного лауреата. Когда же я обращаюсь к его непосредственным предшественникам в смысле литературной преемственности - Толстому, даже Тургеневу, то я уже не листаю прекрасную книгу, я просто живу среди близких мне людей, о которых она рассказывает»56.
С самым любимым своим писателем поэт мерится даже в своей человеческой повседневности. Например, теряя зуб за зубом в кабинете дантиста, признается в дневнике: «Грустно, грустил и Л.Н. [Толстой] по поводу беззубости, но ему было тогда 35, а мне 60 - чего уж!»57. Любил А.Т. повторять (на разные лады) мысль Толстого о том, «что жить можно, только если работать, а работать - если работа уже наполовину сделана и хороша»58. И про свою беду - пьянство - Твардовский шутит словами Толстого про общества трезвости: «Не пить лучше всего порознь, по своим местам - зачем для этого собираться? - А если уж собираться, то нужно пить»59. Теряя свои посты в ЦК КПСС и Верховном Совете РСФСР Твардовский внушал себе «помнить Толстого с его отречением от "славы людской"». Из тех же дневников Льва Николаевича, оказывается, узнаешь, «как муторно "готовиться к смерти", даже будучи Толстым». Вместе с тем, переживая поражения в борьбе с начетчиками догматического коммунизма, редактор «Нового мира» сознавал вклад журнала в оздоровление общественной атмосферы. «И мне, - признавался Александр Трифонович, - стало и продолжает быть "весело"».
52 Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. Т. 1. 1961-1966. М.: ПРОЗАиК, 2009. С. 512.
53 Там же, с. 521.
54 Там же, с. 570.
55 Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. Т. 2. 1961-1966. М.: ПРОЗАиК, 2009. С. 292.
56 Там же, с. 140.
57 Там же, с. 381.
58 Там же, с. 232.
59 Там же, с. 162.
Конечно, не только Л.Н. Толстой время от времени занимал умы наших авторов дневниковых записей. По каким-то поводам они обращались к другим классиком русского слова. Тому же Ф.М. Достоевскому. Так, Евгений Львович Шварц после инфаркта, снова находясь в предынфарктном состоянии, был настроен «сохранить непрерывность записей». «Все эти дни читал "Дневник писателя" [Достоевского]. О трёх идеях, что приготовились к смертельной схватке: романская, германская и славянская. Читал свирепые, задыхающиеся проповеди, словно дыму и ладане. ... То, как обернутся идеи XIX века, став в XX-м действием, снилось Достоевскому. Иногда пророчески. Иногда со всей нелепостью сна. И пророчества, сбываясь, как это любит жизнь, оборачивались так, что ни в каком сне не приснится. Объединение славян сбылось. Но не так. Сбылись какие-то злые пророчества»60.
Эта запись шварцевского дневник датирована 21 октября 1955 года. Даже после смерти Сталина нельзя было в СССР писать открытым текстом, как именно реализовалась «славянская идея» по итогам мировой войны и раздела Европы между Советами и Западными державами, между НАТО и Организацией Варшавского договора. Ни Достоевский, ни последние и новые славянофилы, ни революционеры, ни черносотенцы в позапрошлом веке в кошмарном сне не могли предвидеть предстоящие две мировые войны, а особенно то, что случилось между ними и после них. Как кавказец Сталин накануне смертельной схватки держав и идей, поддержал не западных славян, Чехословакию да Польшу, а Тевтонию, которая их поглотила при поддержке СССР. Как германцы и русские бросили Великобританию на растерзание Гитлеру и Герингу. Как Черчилль и Рузвельт не припомнили этого зла, когда Гитлер обманул Сталина и напал на СССР, а помогли большевикам продержаться и совершить перелом в войне. А где была при всём это «романская идея»? Разве что сохранялась в нескольких танках генерала де Голля да стареньком самолёте маркиза де Сент-Экзюпери... А почему же Достоевский игнорировал в своих пророчествах все остальные силы, что неразрывно сплелись в геополитике XX века? Где англосаксонская идея, идея японская, наконец, еврейская, сионистская? А ведь и эти «гирьки» шатали «чаши весов» мировой истории со страшной силой.
Короче говоря, какое отношение мысли Достоевского о всего-навсего трёх национальных идеях имели к реальному ходу европейской и мировой истории? Ответ очевиден: никакого. Достоевский никакой политолог. Равно как и все остальные корифеи русской религиозной мысли того времени. Они совершенно произвольно, без фактических доказательств гипостазировали информацию, которую вычитывали из газет. Жизнь перечеркнула все их умозрительные, схоластические построения. Мысли писателя - не более чем факт его биографии. Даже к его писательскому творчеству они прямого отношения не имели. Искусство, равно как и философия, вообще не может ничем помочь науке в понимании истории.
Где сегодня славянская идея, Федор Михайлович? В свергнутых памятниках советским, русским воинам-освободителям? Во вступлении в НАТО Польши и (в дальнейшем) Украины? В ракетном обстреле Белграда силами НАТО в 1996 году? Как великий русский народ ответил на атаку против братьев-сербов? Министр Примаков развернул самолёт, летевший в США? Это всё равно, как если бы Александр III вместо того, чтобы послать войска на Шипку, отказался бы назло туркам путешествовать во Францию. Проект «южного потока» российского газа, нужный и «русской идее», и «европейской идее», успешно срывает маленькая Болгария. Она не помнит добра от России, она вопреки своей выгоде от русского
60 Шварц Е.Л. Позвонки минувших дней. М., 2014. С. 518.
туризма в эту «не заграницу», ставит нам палки в геополитические колёса. Где же, чёрт возьми, славянская идея? Да её не было и нет. А что было? А были внешне- и внутриполитические интриги разных группировок при разных тогдашних дворах да министерствах. Каждая в своих целях использовала идеологемы вроде панславизма, коммунизма или арийства, т.п. Понять их цели, методы и интриги помогут историки, а никакие не философы и не писатели тем паче. Историки посидят в архивах, перечитают оцифрованную прессу позапрошлого века, мемуары деятелей того времени, да пусть даже пресловутый «Дневник писателя», и пояснят нам, профанам, ход событий в прошлом и настоящем. Про будущее я вообще молчу.
Тщетность философического умозрения на том же примере толстовства ощутил и Чуковский при чтении книги Л. Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Фр. Ницше» (СПб., 1900). «Видно, что автор очень умный и чуткий человек, а написал такую глупую книгу. ... Он сам для себя схватил истину интуитивным путем, а нам должен внушать ее логическим»61.
Таким образом, идейные наследники Толстого и Достоевского, отдавая должное их литературному примеру, художническому темпераменту, попытались преодолеть мифы о тотальному прозорливости классиков; сравнить завиральные, откровенно говоря, идеи о войне и мире, насилии и ненасилии, справедливости и свободе, многие тому подобные с исторической реальностью, которая этим идеям и пророчествам никак не следовала.
Авторы прочитанных нами дневников понимали (вслед за Твардовским, читавшим записки Толстого), что «нечего в дневниках искать совершенства и полноты, - их нет даже в том, что пишется для непосредственного употребления в дело - в самих наших писаниях, - и они лишь часть того, что мы хотели или даже должны были сделать. Несомненно, что и у самого Толстого, помимо всего, что в его писаниях, выданных наружу, помимо, кажется, предельно доходящих до корня, до дна [дневников], - бог весть что, чего за бортом всего этого, нанесенного на бумагу»62. Это глубокое наблюдение не помешает нам, читателям, поблагодарить любимых писателей за уроки настоящей, а не школярской философии жизни и истории. Для Корнея Ивановича Чуковского «всякая встреча с Толстым есть дезинфекция души». То же читатели могут сказать про дневники честных и мужественных писателей следующих после Толстого поколений.
Список литературы
1.Лукьянова И.В. Корней Чуковский. - М., 2006.
2.Пигров К.С. Дневник: общение с самим собой в пространстве тотальной коммуникации // В его кн.: Шёпот демона: опыт практической философии. - СПб., 2007.
3.Пигров К.С. Творчество и личный дневник // Вопросы философии. - 2011. - № 2.
4.Твардовский А.Т. Дневник. 1950-1959. - М., 2013.
5.Твардовский А.Т. Новомирский дневник: В 2 т. - Т. 1. 19611966; т. 2. 1967-1970. - М., 2009.
6.Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому. 1862-1910. - М.-Л., 1936.
7.Шварц Е.Л. Живу беспокойно. Из дневников. - Л., 1990.
8.Шварц Е.Л. Телефонная книжка. - М., 1997.
9.Шварц Е.Л. Позвонки минувших дней. - М., 2014.
10.Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Фр. Ницше. - СПб., 1900.
11.Чуковский К.И. Дневник: В 3 т. - Т. 1 (1910-1929). - Т. 2 (1930-1969). - Т. 3 (1936-1969). - М., 2011.
61 Шварц Е.Л. Позвонки минувших дней. М., 2014. Т. 1. С. 423.
62 Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. Т. 1. 1961-1966. М., 2009. С. 522.
CONFESSOR'S CONFESSION: "RED THREAD" OF TOLSTOYISM IN DIARY PROSE RUSSIAN WRITERS OF THE SOVIET PERIOD
S.P. Shchavelyov
Kursk state medical university e-mail: sergei-shhavelev@yandex.ru
The full texts of personal diaries of K.I. Chukovsky, E.L. Schwartz and A.T. Tvardovsky were published several years ago. The russian wrighters kept them for many years with complete candour and without any idea of publication in the conditions of Soviet censorship. From the beginning to the end of these notes, from time to time it seems the personality, views and deeds of L.N. Tolstoy. Arguing and agreeing with him, the Russian writers of the next generation searched for the truth about the life and fate of their country and of all mankind.
Keywords: self-knowledge, personal diary, memoirs; L.N. Tolstoy, K.I. Chukovsky, E.L. Schwartz, A.T. Tvardovsky.
