CC BY
41
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 10. ЖУРНАЛИСТИКА. 2008. № 4
Н.К. Клушина
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ КАК СТРАТЕГИЯ ИМПЛИЦИТНОГО УБЕЖДЕНИЯ
Интерпретация событий — ведущая черта современной публицистики. Мы видим мир глазами автора-журналиста. Именно он отбирает факты, объясняет и оценивает события, задает эмоциональный настрой восприятия своего произведения. Он — идеологический интерпретатор описываемой действительности. Именно в интерпретации действительности и лежит основное отличие публицистических материалов от чисто информационных. В информационных материалах воздействие на адресата осуществляется с помощью сообщения новых для него знаний о действительности, на основе которых он может изменить свое отношение к этой действительности. В публицистике же убеждение происходит с помощью интерпретации уже известных адресату событий, которая осуществляет сдвиг в его системе ценностей и социальных установок.
Главные события современности подаются журналистами различных изданий по-разному. Основную роль в интерпретации события играет авторская позиция, позиция издания, шире — позиция государства по определенным проблемам. Например, казнь Саддама Хусейна, приветствуемая в американских проправительственных СМИ как справедливая кара диктатора, осуждается в российских СМИ:
Смертная казнь — варварское наказание. Применяя его, мы только показываем, что ничем не отличаемся от далеких предков: мы не стали умнее, культурнее, цивилизованнее. Мы так и не поняли, что из всего того, что можно отнять у человека, ему нельзя вернуть только жизнь. Жизнь, однажды отобранная, невосстановима. Даже Бог не наказал Каина смертью. Какое же тогда право имеем на это мы? (Время новостей. 2007. 16 янв.).
В арабском мире это событие расценивается как политическое убийство. Так, международный адвокат Саддама, бывший министр юстиции Катара Наджиба Ан-Нуайми, свидетельствует: «Эти казни — политический процесс, ни о какой справедливости здесь речи не идет. Даже элементарные юридические требования не были соблюдены...». (Время новостей. 2007. 16 янв.).
Различная интерпретация одного и того же события служит идеологическим целям — «вмонтировать» фрагмент действительности в идеологическую картину мира определенного социума. Таким образом, интерпретация в современной публицистике в ос-
новном связана с языковым варьированием и носит имплицитный характер.
«Вмонтирование» в текст высоких и низких мотивов
Изменить восприятие читателем одного и того же события можно с помощью «вмонтирования» в текст необходимых автору мотивов, т.е. когда адресант связывает известную ему информацию с мотивом, иерархически (в структуре его личности) более высоким или, наоборот, более низким, бытовым.
Возьмем, к примеру, интерпретацию в современных СМИ такого исторического периода в России, как эпоха Брежнева, или «развитой социализм» (в советской терминологии). Полярность интерпретации этой эпохи в современном публицистическом дискурсе можно проследить уже в современных номинациях этого периода: период застоя — золотой век советского социалистического строя, его викторианство. О противоречивой интерпретации этого времени говорят такие оксюморонные заголовки публицистических статей на эту тему, как «Золотой застой?» Сергея Кара-Мурзы (ЛГ. 2006. № 44) и «Стояние в зените» Сергея Черняховского (там же). В этих статьях и многих других акцент ставится на положительных сторонах советской действительности. Достижения советского строя не просто постулируются, но доказываются с помощью точных цифр, привносящих в текст некое научное обоснование: «Средняя зарплата тяготеет к 150 "тяжелым брежневским рублям" при чисто символической плате за коммунальные услуги и возможности тратить на питание 1—1,5 рубля в день» (С. Черняховский. Стояние в зените); «За это время был кардинально обновлен жилищный фонд страны. Построено 1,6 млрд квадратных метров жилья, что имелось в СССР к 1980 году. Новое жилье получили 161 миллион человек — за три пятилетки. Если бы не эти колоссальные вложения, жилищный фонд РФ в 90-е годы просто рухнул бы, ветхие дома не пережили бы реформы, которая оставила жилье страны без капитального ремонта» (С. Кара-Мурза. «Золотой застой?»).
Основной мотив, который «вмонтируется» в тексты данной тематики, патриотический — гордость за достижения своей державы, за ее военную и политическую мощь: «Брежневский период — это некий "золотой век" советского социалистического строя, его "викторианство". Период его наивысшего расцвета, наивысшей мощи. С США не только достигнут военно-стратегический паритет, в какой-то момент судьба американских президентов решается в зависимости от того, обещают ли они своей стране наладить отношения с СССР или стремятся к конфронтации» (С. Черняховский).
Помимо этого высокого мотива, ориентирующего читателя на дух нации, ее гордость, патриотизм, внедряется и мотив бытовой — спокойная, размеренная жизнь советских людей, уверенных в своем будущем. Он также положительно настраивает читателя на позитивное отношение к описываемому периоду: «Из всех исторических эпох, как их представляли себе жители страны, больше всего положительных оценок получила эпоха Брежнева, а наихудшее время — перестройка... Тогда работалось легко, потому что делали заведомо нужные стране вещи... Милиция ходила без оружия, о дубинках и слезоточивых газах читали в газетах и считали это пропагандой. В Крым и на Кавказ можно было ехать на машине с детьми и жить в палатке» (С. Кара-Мурза).
Эту же эпоху в современном публицистическом дискурсе интерпретируют прямо противоположно, связывая ее с негативными мотивами: «Что такое "советский человек"? Это человек, который вырос в условиях репрессивного режима, закрытого от остального мира милитаризированного общества, живущий в условиях постоянно культивируемой угрозы извне и внутренних врагов одновременно. Человек недоверчивый, подозрительный, принужденный к искусственному аскетизму и самопожертвованию, которое скоро становится показным и формальным, — люди не могут все время класть свою жизнь на алтарь власти и Отечества... Советский человек — это бедный человек (во всех смыслах), с невысоким кругом запросов, недоверчивый, разочарованный, апатичный, озлобленный» (Время новостей. 2007. № 5 — интервью Дарьи Гусевой «Наш человек не верит, что может жить иначе» с доктором философских наук Л.Д. Гудковым).
Таким образом, описываемый фрагмент действительности связывается с низким мотивом, способствующим перекодировке сознания адресата: не золотой век, а тоталитаризм, не советский труженик («человек, который звучит гордо»), а совок.
Как видим, мы живем в интерпретируемой действительности. И многообразие (а чаще всего — полярность) интерпретаций в современном публицистическом дискурсе зависит прежде всего от исповедуемого автором мировоззрения. Личность автора-интерпретатора вносит субъективный момент в описание событий и фактов действительности. Известен случай, когда «один англичанин прекратил исторические штудии после наблюдения за уличной дракой: свидетельства очевидцев были противоречивы, не согласовывались. Что же говорить о далеких временах, если настоящее мы воспринимаем по-разному?» (Сергей Казначеев. Куда летит паровоз истории? — ЛГ. 2006. № 44). Но из личностных интерпретаций складывается общая идеологическая интерпретация действительности в современной публицистике. И здесь мотивы играют не последнюю роль.
Интерпретация с помощью пресуппозиций и логических уловок
Помимо внедрения в текст высоких и низких мотивов интерпретация как стратегия убеждения осуществляется и с помощью встраивания в текст авторских пресуппозиций. Авторская пресуппозиция заложена между строк, это мощный рычаг воздействия на сознание адресата, так как затушевывается агрессивность коммуникативного намерения автора изменить представления о мире читателя. Так, например, в материале «Где вы, реформаторы?» (АиФ. 2006. № 1—2) в самом заголовке уже заложена пресуппозиция: настоящих реформаторов в современной России нет, хотя уже начиная с перестройки российские средства массовой коммуникации только и обсуждают тему реформ, а слово «реформатор» — ключевое в массово-коммуникативном дискурсе. В самой статье рассматриваются бывшие и действующий премьер-министры: Егор Гайдар, Виктор Черномырдин, Сергей Кириенко, Михаил Касьянов и Михаил Фрадков. Автор с большой долей уважения говорит о каждом из них, дает им положительную характеристику («Правительству Гайдара удалось не допустить гиперинфляции, которая развалила бы страну...»; «Виктор Черномырдин... был колоритный политик, сильный хозяйственный руководитель...»; «Подкован в экономическом плане был Михаил Касьянов...» и т.п.). Но последнее предложение статьи: «Но пока настоящих реформаторов, увы, не видно, и я по поводу ближайшего будущего испытываю глубокое чувство пессимизма» — заключает в себе пресуппозицию «все рассмотренные реформаторы не настоящие» и, коррелируя с заголовком «Где вы, реформаторы?», перечеркивает позитивную тональность текста.
Таким образом, авторская пресуппозиция — это скрытый смысл, вычитываемый между строк. Пресуппозиция работает на подсознательном уровне, не требует ни доказательств, ни опровержения, а потому «блокирует» аналитическое мышление читателя, воспринимается как аксиома. Авторская текстовая пресуппозиция маскируется под утверждение, которое следует считать само собой разумеющимся для того, чтобы коммуникация состоялась, т.е. чтобы текст был понят и усвоен читателем. Именно естественность подачи и то, что сами пресуппозиции остаются «за кадром», и придают им такую силу воздействия. Даже если у коммуникантов не совпадают карты личных пресуппозиций, то публицист всегда стремится выстроить текст так, чтобы он повлиял на сознание адресата, перекодировал его в нужном направлении.
Умелая постановка вопроса также может послужить формированию общественного мнения:
«Президентские выборы» — эти важные слова звучат чаще, чем прогноз погоды и курс валют. Но реально ли это явление?..
Сегодня у нас управляемая демократия. И это вроде бы достижение. Но вопросы пока еще остаются. Управляемая в интересах народа? Или — чтобы власти (силе) было удобнее?..
(Александр Минкин. Добровольно и с песнями! — МК. 2004. 10 марта).
Как видим, вопросы построены как предположения, включающие авторскую пресуппозицию, и способствуют встраиванию авторской интерпретации в личную картину мира адресата или хотя бы тому, чтобы подвергнуть сомнению устоявшиеся стереотипы.
Логические уловки
Многие авторские пресуппозиции строятся на логических уловках, которые маскируются под рассуждения:
Я почти 8 лет проработала в Нью-Йорке в Секретариате ООН. Если не брать платные кабельные каналы, то на американском телевидении вы не увидите непристойностей и даже постельных сцен. Я понимаю, начни государство вводить подобные рамки на нашем телевидении, поднимется вой: возвращаемся в тоталитаризм! Неправда! Лукавят еще, будто без «обнаженных телес» на экране «пипл перестанет хавать» и с телевидения уйдет рекламодатель. Но ведь это тоже не так! Если ограничения на воинствующую пошлость введут одновременно все каналы, то никуда рекламодатель не денется (АиФ. 2006. № 3).
Как видим, моделируемое рассуждение — оправдание засилья эротики на российском экране (если с экранов уберут откровенные сцены, то не будет рекламы и, следовательно, не будет денег) содержит пресуппозицию: эротика на экране необходима для притока денег на развитие телевидения. Это яркий пример лингвистического редукционизма, когда сложные явления сводятся к простым, целое — к свойствам частей. С помощью лингвистического редукционизма адресат получает одностороннюю, упрощенную интерпретацию действительности.
С лингвистическим редукционизмом тесно связана и фигура умолчания.
Фигура умолчания
Используя фигуру умолчания, автор стремится повысить не экспрессивный потенциал высказывания (как при эллипсисе и апозиопезисе), а прагматический. Адресант сознательно не договаривает, предоставляя адресату догадаться о недосказанном.
Таким образом, умолчание (как семантическая, а не риторическая категория) — это оборот речи, заключающийся в том, что автор сознательно не до конца выражает мысль, предоставляя читателю самому дополнить ее. На письме умолчание часто выражается многоточием, за которым скрывается «неожиданная» пауза,
отражающая стремление адресанта подать сигнал адресату, чтобы тот сам «додумал» редуцированную информацию. Например:
Говорят, вот, мол, начнется новый срок и...
Пустые разговоры.
Для Путина ничего не решается 14 марта. Поэтому ему не надо ничего менять. Изменение политики сразу после победы случается тогда, когда кандидат таит свои намерения, чтобы сперва выиграть, а потом... Но Путин ничего не таит. Все очень ясно, понятно, последовательно (Александр Минкин. Добровольно и с песнями! — МК. 2004. 10 марта).
Фигура умолчаниия в публицистическом дискурсе в первую очередь служит для передачи значения, выраженного невербали-зованными средствами. Таким образом, умолчание является опосредованным, косвенным способом выражения мысли, тем самым оказывая суггестивное воздействие на адресата.
Умолчание (намеренная недосказанность) в воздействующей речи обусловлена многочисленными интенциями говорящего: сказать так, чтобы предвосхитить возможные возражения, ввести в заблуждение, заинтересовать, сделать речь убедительной или смягчить выражение, как, например, в следующем отрывке:
— Я хочу вернуть шайбу. Я и в самом деле все помню, все драматичные ситуации, — говорил господин Путин. — Я все помню. Вы (Дзасохов. — Н.К.) — человек, на котором основное бремя ответственности и за то, за что положено отвечать по закону, по вашей должности, и за то, что не входит в круг ваших обязанностей.
Президент тоже старательно избегал слова «Беслан». От этого казалось, что оно присутствует в каждом предложении (Андрей Колесников. Как Владимир Путин увольнял главу Северной Осетии — Коммерсантъ. 2005. № 99).
Очень часто в публицистическом дискурсе фигура умолчания заключается в сознательном замалчивании какой-либо нежелательной для автора информации. Здесь практически не используются традиционные для фигуры умолчания стилистические средства: многоточие, слова со значением неопределенности, тайны и др. Рядовой читатель практически не может определить, вся ли необходимая информация была ему предоставлена в той или иной статье. В этом случае фигура умолчания является манипулятивным приемом воздействия на сознание адресата.
После советского тоталитаризма и подавления чужого мнения российские средства массовой коммуникации себя «реабилитировали». Был провозглашен принцип кооперативности, большая часть информации стала открытой, доступной. Постсоветский читатель поверил в то, что российские медиа следуют максимам Грайса, основные из которых:
• Говорить не много не мало, а именно столько, сколько нужно для адекватной передачи информации.
• Говорить по делу (принцип релевантности).
• Говорить только правду.
• Говорить определенно, не двусмысленно.
Как пишет Е.Ю. Калинина (Калинина, 2004: 94), «постулаты Грайса действуют в массовой коммуникации, как и в любой коммуникации. Например, мы часто принимаем сообщения СМИ на веру потому, что мы действуем в рамках "пакта о речевой кооперации" и считаем, что собеседник не лжет, а говорит правду».
На фоне веры российского адресата в печатное слово замалчивание ненужной автору информации, «отвлекающей» читателя от основной идеи, проходит незамеченным. Фигура умолчания дает адресату возможность усилить собственную интерпретацию событий, тем самым незаметно подавить чужое мнение. Сокрытие наличия вариантов, дозирование информации, соотношение негативных и позитивных деталей становятся очевидными только при сопоставлении различных интерпретаций одного и того же события. Так, сорвавшийся арест российского траулера в норвежских водах, описанный в газете «Завтра» как однозначно положительное событие и чуть ли не геройский поступок, в газете «Новые Известия» (2005. 21 окт.) получает иную интерпретацию:
Мы иногда видим только часть события, а ее суть остается спрятанной... Когда наши моряки залезают в норвежские воды и воруют рыбу, хамски берут в заложники их инспекторов, кладут лицом вниз на пол и драпают — это так постыдно, так низко! А мы, руководствуясь ложным пониманием патриотизма, кричим: «Какие герои!». Моряки, всегда в России бывшие символом чести и достоинства, нас ославили, а мы их еще беремся защищать... (Марк Розовский. «Газета — это тот же спектакль»).
Цитируемые статьи из газет «Завтра» и «Новые Известия» резко противоположны не только по стилистической тональности, но и по внедрению в них противоположных мотивов: в газете «Завтра» описываемое событие связывается с высоким мотивом, апеллирующим к патриотическим чувствам россиян, а в газете «Новые Известия» — с низким, поскольку действия российских моряков противоречат европейскому праву. Но, кроме того, при сопоставлении этих двух мотивов выясняется, что интерпретация событий в газете «Завтра» основывается на фигуре умолчания, поскольку ничего не сказано о том, что «моряки берут в заложники их инспекторов, кладут лицом вниз на пол».
Как видим, интерпретация событий в современном массово-коммуникативном дискурсе часто базируется на некритичном восприятии публицистических текстов со стороны адресата. Имплицитный характер интерпретации, обходящий порог сознания и
воздействующий на бессознательную сферу потребителя информации, способствует усилению воздействующего потенциала публицистического текста.
Таким образом, средства массовой коммуникации создают виртуальную реальность, которая может в корне изменить пропорции подлинной модели мира. Обладая монополией на информацию, средства массовой коммуникации задают приоритеты событий, интерпретируют эти события, тем самым осуществляя социально преобразующую репрезентацию реальности.
Поступила в редакцию 29.04.2008
