CC BY
191
2014 ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА Сер. 2 Вып. 3
МУЗЕОЛОГИЯ
УДК 7.71.719 В. Г. Ананьев
ИНСТИТУТ ИСТОРИИ ИСКУССТВ И ПРИГОРОДНЫЕ ДВОРЦЫ-МУЗЕИ В 1920-е ГОДЫ
Статья посвящена истории взаимодействия Института истории искусств (Зубовского института) и музеев, расположенных во дворцах пригородов Петрограда — Ленинграда в 1920-е годы. На основании архивных материалов, значительная часть которых впервые вводится в научный оборот, автор выделяет основные направления взаимодействия, имевшего как теоретическое, так и методологическое значение. Сотрудники института изучали произведения искусства, хранившиеся в пригородных дворцах-музеях, писали на основе их анализа профильные исследования, участвовали в атрибуции. В рамках созданной в 1925 г. Музейной секции неоднократно заслушивались доклады, посвященные истории пригородов, общему направлению работы созданных там музеев, а также их экскурсионной и экспозиционной деятельности. Студенты и аспиранты института проходили летнюю практику на базе этих музеев. Институт пытался остановить закрытие многих историко-бытовых музеев, расположенных в пригородных дворцах (например, Дворец Палей). Разгром института в начале 1930-х годов остановил эту работу. Тем не менее ее результаты нашли отражение в экспозиционном решении ряда пригородных дворцов-музеев, опубликованных научных трудах исследователей, связанных с институтом. Библиогр. 38 назв. Ил. 2.
Ключевые слова: Институт истории искусств, музей, музеология, музеи-дворцы, музеи пригородов Санкт-Петербурга, О. Ф. Вальдгауер, В. П. Зубов, Ф. И. Шмит.
V. G. Ananiev
THE INSTITUTE FOR HISTORY OF ARTS AND MUSEUM-PALACES IN THE SUBURBS OF LENINGRAD IN 1920th
The article is devoted to the history of the interaction of the Institute for History of Arts ( Zubov Institute) and museums-palaces in the suburbs of Petrograd — Leningrad in 1920th . On the basis of archival material, much of which was first introduced in the academic usage, the author highlights the main areas of this cooperation, which had both theoretical and methodological significance. Employees of the Institute studied the works of art kept in these museums, wrote many studies on the basis of their analysis, and participated in the attribution. Within the framework the Museum Section (established in 1925), repeatedly hear a papers on the history of the suburbs, the general directions of the work created there museums, as well as their exhibitions and work with auditorium. Students and graduates of the Institute took summer internship on the basis of these museums. Institute tried to stop the closure of
Ананьев Виталий Геннадьевич — кандидат исторических наук, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 1999034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9; [email protected]
Ananiev Vitaly G. — Candidate of History, Saint-Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, Russian Federation; [email protected]
many historical muséums located in suburban palaces (for example, Paley Palace). The defeat of the Institute in the early 1930th stopped this work. Nevertheless, the results are reflected in the exhibitions of some museums-palaces, published academic works of researchers associated with the Institute. Refs 38. Figs 2.
Keywords: Institute for History of Arts, museum, museology, museum-palace, museums of the suburbs of Saint-Petersburg, V. P. Zubov, O. F. Valdhauer, F. I. Shmit.
Во дворцах пригородов Санкт-Петербурга на рубеже XIX-XX вв. хранились художественные коллекции, которые по ценности входивших в них предметов могли поспорить с собраниями многих российских музеев. Не случайно в этот период они все чаще начинают привлекать внимание искусствоведов, художников, музейных деятелей. Художественно-исторические журналы печатают их описания, ведущие знатоки искусства составляют посвященные им исторические очерки [1-3 и др.]. Показательно, что уже участники ежегодной встречи Ассоциации руководителей музеев для защиты против подделок и незаконной деятельности (Санкт-Петербург, сентябрь 1913 г.) наряду с крупнейшими музеями российской столицы посетили также ряд пригородных резиденций, осмотрев собрания Царского Села, Петергофа и Ораниенбаума [4, с. 122-123].
Формальная музеефикация этих собраний началась, однако, лишь после Февральской революции 1917 г. Руководить ею должны были специально созданные художественно-исторические комиссии: Петергофская, Гатчинская и Царскосельская. Основной задачей комиссий на первом этапе было сохранение культурных ценностей, недопущение их вывоза за границу и уничтожения в ходе военных действий. Их работа в этом направлении уже привлекала внимание исследователей и получила определенное освещение в отечественной историографии [5]. Не оспаривая важность для дальнейшей музеефикации этого этапа в истории пригородных дворцов, отметим, что лишь последующее десятилетие (1920-е годы) стало тем временем, когда развернулись концептуальные споры о судьбе и будущем художественных собраний в пригородных дворцах: какими должны быть эти музеи? Что они должны показывать? Чему учить публику? Стоит ли вообще сохранять все эти элементы жизни поверженных классов?
Одним из центров не только теоретического осмысления будущего пригородных дворцов-музеев, но и разработки методической программы их музеефикации становится в этот период Российский (Государственный) институт истории искусств (Зубовский институт), бывший, по словам Д. С. Лихачева, одним из центров интеллектуальной жизни Петербурга — Ленинграда [6, с. 48]. Многообразная деятельность института все еще изучена лишь частично: в ряде работ характеризуется его вклад в развитие отечественного киноведения [7], дан общий очерк институциональной истории в условиях все большего давления со стороны тоталитарного государства конца 1920 — начала 1930-х годов [8-10]. Музееведческая деятельность института специального внимания исследователей не привлекала, при этом архивные материалы, отложившиеся сразу в нескольких архивохранилищах Санкт-Петербурга, позволяют считать его одним из важнейших музееведческих центров города 1920-х годов. В данной статье на основании ранее не вводившихся в научный оборот архивных материалов мы постараемся охарактеризовать значение института для музейного строительства в пригородах Петрограда — Ленинграда 1920-х годов.
Тесная связь института с пригородами определялась уже самой фигурой основателя и первого директора института — графа Валентина Платоновича Зубова. При его деятельной поддержке в марте 1917 г. на базе института было созвано Совещание деятелей искусства, среди прочего рассматривавшее вопросы наиболее оптимальной организации в новых условиях системы охраны памятников истории и культуры. Решением совещания была создана специальная комиссия по этому вопросу, в рамках которой активно действовала особая подкомиссия по охране памятников и музейному делу. Подкомиссией был подготовлен ряд докладов, в том числе посвященных и проблеме музеефикации дворцовых собраний: например, доклад П. П. Вейнера и С. Р. Эрнста «О роли государства относительно дворцовых и частновладельческих художественных сокровищ» [11, с. 190-192]. Видный искусствовед Зубов не только вошел в августе 1917 г. в состав Гатчинской художественной комиссии, но и стал первым директором музея, созданного в Гатчинском дворце в 1918 г. Им было подготовлено подробное описание художественных ценностей музейного собрания объемом более 40 листов. Как следует из дневников А. А. Кроленко, директора издательства «Academia», в 1920-е годы связанного с институтом, Зубов в 19231924 гг. несколько раз предлагал издательству этот труд. Опубликован, однако, он так и не был. Как отмечал Кроленко, «издание требует вложения на длительный срок больших средств и возможно лишь при условии специальных ассигнований в виде безвозвратной ссуды». Получить эти средства в начале 1920-х годов, несмотря на все усилия Зубова, не представлялось возможным [12, с. 173, 188]. Эмиграция Зубова в 1925 г. и вовсе сняла с повестки дня вопрос о публикации этого труда.
Связь с пригородными дворцами-музеями определяли и основные направления работы института: научно-исследовательское и учебное. Институт состоял из нескольких отделов (ранее — факультетов или разрядов), занимавшихся изучением истории искусств в рамках «формального метода», т. е. как «истории эволюции формального сознания человечества» [13, с. 9]. Первым по времени создания отделом института был отдел истории изобразительных искусств. Позже к нему присоединились отделы истории музыки, истории словесных искусств и истории театра. При институте действовали курсы искусствознания, на которых осуществлялась подготовка специалистов по истории искусства. С лекциями на курсах выступали многие сотрудники крупнейших музеев Петрограда, в первую очередь Эрмитажа: О. Ф. Вальдгауер, Э. К. Липгарт, Д. А. Шмидт [14, с. 20-22]. Фактически с самого начала курсы готовили специалистов в области профильных дисциплин, способных работать с художественными предметами из музейных коллекций. Впоследствии это было закреплено и на официальном уровне: в рамках Отделения изобразительных искусств были выделены две специализации («уклона») — внешкольная и музейная [15, л. 1]. Публичные лекции членов института нередко были посвящены произведениям искусства из пригородных дворцов-музеев: так, например, 10 апреля 1919 г. А. Э. Пандер делал доклад на тему «Сарептская вдовица Ланфранко в Гатчинском Дворце-Музее»; В. П. Зубов готовил статью на тему «Заметки о голландских картинах Павловского дворца-музея», а О. Ф. Вальдгауер читал лекцию на тему «Музей древней скульптуры Павловского дворца» [11, с. 206, 211, 212].
В 1924 г. при институте был создан Комитет по изучению художественных памятников Петербурга и окрестностей, возглавлявшийся Л. А. Ильиным, известным архитектором и первым директором созданного в 1918 г. Музея города [11, с. 209-
210]. Как известно, в состав этого нового музея на правах отдела с сохранением определенной самостоятельности вошел и Музей Старого Петербурга. Неудивительно, что и с одноименным обществом, еще до революционных событий 1917 г. много сделавшим для сохранения исторических памятников Петрограда, у института также установились контакты. В материалах Ученого совета института отмечалось, что «Разряд изобразительных искусств с 1925 г. установил отношения с Обществом Старый Петербург» [16, л. 60 об.]. Членами возглавлявшегося Ильиным комитета были В. П. Зубов, В. Я. Курбатов и В. Н. Талепоровский.
Неоднократно сотрудники института выезжали в пригородные дворцы-музеи в командировки для научной работы, так, например, в начале 1920-х годов ряд командировок был дан научным сотрудникам, работающим под руководством В. Я. Курбатова, для изучения архитектуры и внутреннего убранства дворцов и усадеб окрестностей Петрограда; командировки давались лицам, занимавшимся под наблюдением О. Ф. Вальдгауера, в Москву и окрестности Петрограда для научного изучения находящихся там предметов античного искусства. В 1918-1922 гг. в Павловске под руководством В. П. Зубова была выполнена работа по научному обследованию и каталогизации собрания картин тамошнего дворца-музея. Научные сотрудники Н. В. Исаченко и А. Н. Суворова приступили «летом 1922 г. к копированию и изучению наружных росписей галереи Гонзаго (находящейся под постоянной угрозой гибели или повреждения), с использованием относящихся к деятельности этого художника данных в Павловском архиве» [11, с. 203, 210]. В июле 1924 г. для работы в Гатчинском дворце была командирована Е. С. Витцель, а для работы в Ораниенбауме — Р. А. Совинина [17, л. 75 об., 77 об.]. В ноябре 1925 г. такую командировку получила В. М. Кремкова, сверхштатный научный сотрудник второго разряда (аспирант) Отделения истории театра [18, л. 50].
Но особенно активизировались эти контакты с 1925 г., после смены директора и определенных структурных изменений в самом институте. Основатель и первый директор института В. П. Зубов был вынужден подать в отставку и эмигрировать из Советской России. Новым директором по его инициативе и при поддержке московских властей был назначен Ф. И. Шмит, историк и теоретик искусства, академик Всеукра-инской Академии наук, специалист в области византийского и древнерусского искусства. Еще в 1924 г. в качестве объединяющего «научную работу всех отделов института в области социологии искусства» был создан Комитет социологического изучения искусства, представлявший собой общеинститутскую структуру. Его создание было связано с попытками властей «направить» работу института в русло марксистско-ленинского искусствознания. При комитете возник ряд секций, рассматривавших проблемы социологического метода применительно к конкретным участкам культурного строительства [9]. Одной из таких секций стала Музейная секция, созданная, вероятно, по инициативе главы Отдела истории изобразительных искусств, видного специалиста в истории античного искусства и многолетнего сотрудника Эрмитажа О. Ф. Вальдга-уера. Нет никаких сомнений, что и новый директор института отнесся к этой инициативе весьма благосклонно: Ф. И. Шмит, среди прочего, занимался музееведческой проблематикой и к середине 1920-х годов был уже автором ряда публикаций по этой теме и имел определенный практический опыт музейной работы [19].
С самого начала секция позиционировалась как не только теоретический, но и методологический центр музейной работы. В ее производственном плане на 1925-1926 гг.
оговаривалось: «Работа Секции должна иметь главным образом практический характер, т. е. она будет разбирать теоретические вопросы по мере возникновения их при практической работе над имеющимся налицо материалом» [20, л. 58 об.]. Выступая на первом заседании ее президиума, О. Ф. Вальдгауер подчеркнул: «Применение социологических принципов в музейном деле требует осторожности и внимания и обязывает к предварительной основательной проработке этих вопросов. Поставленная на очередь проблема не может быть решена исходя из теоретических предпосылок; она требует практического изучения наличного музейного материала». Секция обсуждала вопросы, связанные с опытом работы зарубежных музеев, изучением музейного посетителя, экскурсионной деятельностью, использованием в музейной работе архивных материалов, но в первую очередь ее внимание было сосредоточено на изучении историко-бытовых музеев Ленинграда и его пригородов. Как отмечал в конце 1925 г. секретарь секции, археолог и сотрудник Эрмитажа П. Н. Шульц, курс «Секции, взятый на бытовые музеи, обуславливается тем, что мы изучаем вопросы экспозиции музейных материалов в социологическом плане. Подходя к искусству социологически — Секция, разумеется, не могла обойти вопроса быта. Ставя своей задачей разработку вопроса о применении социологического метода в музейном деле, естественно, свою работу Секция должна была начать с тех музеев, где указанный метод легче всего применим, и, отчасти, уже применен» [21, л. 50, 104 об.-105].
В отчете секции за 1925-1926 гг. подчеркивалось, что ее работа в этот период была посвящена преимущественно строительству центральных историко-бытовых музеев и городским музеям-особнякам, но особое внимание уделялось проблемам экспозиции и организации пригородных дворцов-музеев. Факты свидетельствуют, что это утверждение полностью соответствовало действительности: в отчетный период секцией было заслушано 12 докладов, посвященных музейному строительству в пригородах Ленинграда [22, л. 47]. Тематически проблемы, обсуждавшиеся секцией в этом контексте, могут быть разделены на несколько блоков.
Во-первых, секция заслушивала доклады общеисторического характера, посвященные истории формирования того или иного пригорода. Профильный материал, полученный в ходе таких исследований, должен был стать базой для дальнейшей музейной работы на объектах. Члены секции понимали, что обязательным условием музеефикации должен быть основанный на источниках исторический материал. Этим вопросам были посвящены доклады Т. В. Сапожниковой «Возникновение Петергофа и эпоха Павла I и Александра I в Петергофе» (31 октября 1925 г.); В. М. Крем-ковой «Петергофская государева вотчина 2-ой четверти XIX в.» (17 ноября 1925 г.); Е. Н. Якоби «Дворец и город (бывшее Царское село)» и А. Комеловой «Возникновение и рост обывательского города Царское Село» (оба 20 апреля 1926 г.). Общее обсуждение вопроса о возникновении и истории пригородов Ленинграда состоялось 23 марта 1926 г. (В. Ф. Миллер говорил о Павловске, Е. Ю. Фехнер — о Гатчине и В. М. Кремкова — о Петергофе).
Во-вторых, ряд докладов был посвящен общему направлению музейного строительства в пригородах: это были доклады Ф. И. Шмита «Вводное слово о Петергофе» (31 октября 1925 г.); С. С. Гейченко «Петергофский нижний дворец» (1 декабря 1925 г.)1; В. К. Макарова «Музейное дело в Гатчине» (8 декабря 1925 г.); Е. Ю. Фех-
1 Первоначально планировалось, что доклад будет сделан совместно С. С. Гейченко и А. В. Ши-манским. Протоколы заседаний, на которых были заслушаны их доклады, не сохранились. Однако
нер «Гатчинская вотчина по материалам выставки «Старая Гатчина»» (15 декабря 1925 г.). В них анализировались уже предпринятые меры по музеефикации пригородных ансамблей и намечались пути дальнейшей работы, особый акцент делался на специфике экспозиционной работы в этих музеях.
Наконец, в-третьих, несколько докладов освещало проблему научно-просветительской работы этих музеев, в частности, в них характеризовалась экскурсионная деятельность, развернувшаяся в бывших загородных резиденциях. Именно это направление работы в первые годы советской власти признавалось на официальном уровне основным и магистральным для всех музеев страны. Ему были посвящены доклады А. В. Шиманского «Ближайшие задачи музейно-экскурсионной работы по Петергофу» (1 декабря 1925 г.) и М. А. Соломон «Гатчина с экскурсионной точки зрения» (9 марта 1926 г.) [22, л. 47].
Мы уже характеризовали материалы Музейной секции, посвященные Гатчинскому дворцу-музею [23]. Здесь показательной может быть дискуссия, развернувшаяся вокруг Петергофа. При этом следует помнить, что свой особый статус этот пригород приобрел лишь после Великой Отечественной войны. В 1920-е годы он явно уступал Гатчинскому музею, по праву считавшемуся крупнейшим пригородным собранием художественно-исторических ценностей и именовавшемуся не иначе, как «второй Эрмитаж». Споры вызывали самые разные вопросы музейного строительства.
С одной стороны, вставал вопрос определения хронологических рамок объекта показа. Ф. И. Шмит настаивал на важности представления всей эволюции музеефи-цированного памятника. Характеризуя специфику Петергофа, он отмечал: «Экскурсии в Детское Село совершаются для парада. Если же мы хотим научить, — то нам нужно везти экскурсантов в Петергоф. Петергоф дает возможность воспроизвести полную и непрерывную картину прошлого на протяжении двух веков и раскрывает развитие исторического процесса. В Петергофе представлены: Петр, Екатерина, Елизавета; Павел I представлен неполно: некоторое представление о Павле дают только фонтаны и балюстрады; великолепно представлены Николай I, Александр II и Николай II <...> мы имеем возможность показать 200 лет истории без всяких перерывов. Петергоф в целом, как музей-город, большой бытовой комплекс, имеет огромное значение». Для правильного освещения этого материала «крайне важно разработать такой план экскурсии, который дал бы возможность охватить Петергоф, как целое, и использовать его, как исторический документ, воспроизводящий двухвековую эволюцию придворного и царского быта». При этом центральной темой или лейтмотивом этой эволюции ученый считал стремление царской фамилии «уходить постепенно от людей, "закапываться", уединяться». Уже Петергоф эпохи Николая II — «опереточная или, в лучшем случае, оперная декорация»; «Феодо-ровский городок в Детском Селе является последним звеном в разворачивающейся цепи упадка царствующего дома». Это единственный пригород, который «рисует глубоко-убедительную картину склона самодержавия. Картина эта написана не буквами, а формами и вещами» [21, л. 92 об.-93]. Такой подход ученого неоднозначно принимался другими членами секции. Так, например, В. М. Кремкова полагала, что
общее представление об их содержании можно составить на основании материалов, опубликованных С. С. Гейченко и А. В. Шиманским в середине 1920-х годов.
«в Петергофе должны быть изучаемы прежде всего следующие две наиболее полно представленные в нем эпохи — Петровская и Николаевская», а подход Ф. И. Шми-та, построенный на представлении здесь всей эволюции русского самодержавия XVIII — начала XX в., строился от противного, «лишая Петергоф своего естественно сложившегося своеобразия и оттесняя на задний план остальные пригороды» [21, л. 97 об., 99]. Следовательно, здесь предлагалось выбрать оптимальную дату в биографии памятника и выстраивать экспозицию вокруг нее.
С другой стороны, не было единства и в понимании того, что именно следует показывать. Социологический метод в музейном строительстве, задекларированный в качестве методологической основы деятельности Музейной секции, в ее работе, равно как и в исследованиях других гуманитарных наук 1920-х годов, четких очертаний не имел и был скорее «декларацией о лояльности» новым властям2. Ф. И. Шмит утверждал, что во дворцах Петергофа необходимо создавать искусственные ансамбли, их не надо бояться, просто не надо выдавать их за подлинные. Более того, «конструирование» этих ансамблей — обязанность. Если таких дополнительных ансамблей нет, тогда в экскурсии есть лакуны, и с этими лакунами экскурсии могут фиксировать только факты, а необходимо показывать связи между этими фактами [21, л. 93]. В. М. Кремкова скорее делала акцент на анализе исторического материала, который и может составить основу новой экспозиции. По ее мнению, «выяснение социальных условий жизни пригородов — необходимые предпосылки для их художественной оценки и понимания их художественной сущности». Ставя под сомнение центральный тезис доклада, один из основоположников экскурсионного дела Петрограда — Ленинграда В. П. Брюллов отмечал, что «увлечение экономической подкладкой пригородов уводит от понимания их художественной сущности <...> должное равновесие в подходе к пригородам не найдено» [21, л. 99-99 об.]. Как видим, у членов секции не было единства мнений относительно того, какова должна быть роль в экспозиционной работе вспомогательных материалов, насколько важно сохранение естественно сложившихся комплексов предметов или что является основой верного понимания памятника: экономическая база или художественная надстройка. Многообразие взглядов, споры и дискуссии свидетельствовали об активном развитии музееведческой мысли, поисках новых форм и направлений работы.
В последующем это направление работы не было забыто, и секция еще не раз обращалась к разработке заявленных вопросов. В отчете за 1926-1927 г. в перечне неопубликованных докладов секции, кроме тех, что уже упоминались выше, значится, например, и доклад на тему «Александрия Петергофа с экскурсионной точки зрения» (автор — «т. Рубец»). Отмечалось, что в рамках одного из направлений работы «продолжалась и была закончена дискуссия по историко-бытовым музеям (в частности — по пригородным дворцам)» [25, л. 8, 32 об.-33].
2 Для понимания того, что подразумевали под социологическим методом определенные круги
интеллигенции, сформировавшейся еще до 1917 г., полезным может быть обращение к истории ли-
тературоведения. На знаменитом диспуте «Марксизм и формальный метод» (а, как известно, именно
Зубовский институт в 1920-е годы был центром и формалистов, и младоформалистов), состоявшемся
6 марта 1927 г., будущий академик Н. С. Державин определял этот метод как «метод, ведущий нас к раскрытию социальной генетики изучаемого явления, к пониманию его социальной сущности, к оценке его социальной значимости и отсюда и к овладению им во имя остальных классовых интересов» [24, с. 181].
Логичным итогом этого направления работ секции должен был стать выход в свет сборника статей «по вопросам музейного строительства в пригородах Ленинграда». Сборник, в котором подводились бы «итоги работ весеннего и летнего триместров», был включен в производственный план секции на 1925-1926 г. Помимо него планировалось опубликовать отдельные брошюры, посвященные особнякам Шуваловскому и Юсуповскому, дворцу Палей в Детском Селе и отдельным вопросам музейного строительства [20, л. 58 об.]. На расширенном правлении института 5 апреля 1926 г. в докладе председателя Социологического комитета Я. А. Назаренко среди готовящихся комитетом изданий были упомянуты сборник по методологии, два сборника по массовым празднествам и сборник Музейной секции. Правление план одобрило и на 9 апреля 1926 г. назначило заседание редакционной коллегии института [26, л. 1 об.]. Но уже 8 октября 1926 г., когда правление обсуждало вопрос о «вполне готовых к печати изданиях», было решено сборник Музейной секции печатать, «если будет возможно». По Социологическому комитету перед ним в плане стояли сборники по марксистской методологии и крестьянскому искусству Севера [27, л. 4 об.]. Сборник Музейной секции был включен в ее производственный план на 1926-1927 г. как уже готовый к печати [22, л. 47 об.], однако был отправлен на «перередактирование» [25, л. 8] и в издательском плане института на первый квартал 1926-1927 г. уже отсутствовал. В увеличившемся объеме — 12 листов — он вновь появится в общем издательском плане на 1926-1927 г., но и здесь среди четырех планируемых изданий Социологического комитета он займет предпоследнее место [27, л. 40, 69]. Вероятно, причиной тому послужили внутриинститутские конфликты между директором Ф. И. Шмитом и его заместителем Я. А. Назаренко, всячески старавшимся сместить директора и чинившим препятствия всем его начинаниям. Во многом по этой причине уже перед фактическим разгромом института в начале 1930-х годов Музейная секция предпримет попытку выйти из состава Социологического комитета и стать одной из структурных единиц Отдела истории изобразительных искусств. Вероятно, организацией сборника занималась секретарь секции В. М. Кремкова3. В архиве известного историка искусства и специалиста в области охраны культурного наследия К. К. Романова, возглавлявшего еще одну секцию Социологического комитета — Секцию изучения крестьянского искусства русского Севера, сохранилось письмо от нее, датированное 21 декабря 1927 г. В нем говорилось, что «в издательском плане по Соцкому на первом месте стоят сборники наших Секций. Т. обр., мы равно заинтересованы в скорейшем пропуске их через редколлегию Комитета». Для решения этого вопроса предлагалось собрать редколлегию как можно скорее у кого-нибудь на частной квартире и оговаривалось: «Яков Антонович (Назаренко. — В. А.) предлагает свою» [28, л. 1-2]. Судя по всему, действительно, выходу сборника препятствовала позиция руководства Социологического комитета4.
Как бы то ни было, не приходится сомневаться: если бы сборник, уже фактически доведенный до печати, вышел в свет, он стал бы заметным явлением в отече-
3 В записке от 8 февраля 1928 г. она названа заместителем председателя секции.
4 Отметим, что комитету К. К. Романова все же удалось выпустить в свет даже два сборника своих работ: в 1927 и 1928 гг. Возможно, причина была в том, что крестьянское искусство оказалось темой более «спокойной» по сравнению с «подозрительными» уже к концу 1920-х годов дворцами-музеями. Возможно, сыграл свою роль и личностный фактор. Отношения К. К. Романова (как и Я. А. Назаренко) с Ф. И. Шмитом были далеки от идеальных. Это явно следует из писем последнего, сохранившихся в архиве К. К. Романова.
ственном музееведении конца 1920-х годов. Кроме докладов, перечисленных выше, к публикации в нем планировались статьи Н. П. Анциферова «Экскурсия по Детскому Селу» и А. Н. Рождественского «Гатчинская вотчина в последней четверти XVIII века» [22, л. 47 об.]. Работа над сборником продолжалась и в 1927 г. Известно, что в августе 1927 г. статью об экспозиции Петергофских дворцов-музеев для «нашего музейного сборника» О. Ф. Вальдгауеру выслал Ф. И. Шмит. В основе статьи лежал «текст доклада, прочитанного 2.07. в Петергофе в общем собрании музейных и экскурсионных работников, и весьма одобренного первыми и весьма неодобренно-го вторыми». Публикация материала имела определенное политическое значение: Ф. И. Шмит отмечал, что, по мнению заведующего петергофскими дворцами-музеями и парками Н. И. Архипова, «он развязывает музейщикам руки: они намерены провести экспозицию Большого Дворца по моему плану» [29, л. 11]. Текст этот так и не был опубликован. Наиболее полное отражение взгляды Шмита на музейное строительство в Петергофе нашли в его монографии «Музейное дело. Вопросы экспозиции», вышедшей в 1929 г. Правление института 2 декабря 1927 г. обсуждало операционный план издательства «Academia», первым пунктом которого на два ближайших месяца значилось «принять к печатанию в ближайшее время сборник музейной секции (7 листов)» [30, л. 60]. Этот план так и не был реализован.
Вместе с тем научно-теоретическое направление, анализ и обсуждение тех или иных проблем музейного строительства в пригородах не были единственной формой работы секции. Не менее широко практиковалось проведение летних практических занятий для молодых сотрудников института (аспирантов) в пригородных дворцах-музеях. Эти практические занятия, носившие форму своеобразного семинария, вероятно, рассматривались как важное научно-учебное мероприятие еще до создания Музейной секции. Отделением истории изобразительных искусств они проводились уже летом 1924 г. и даже получили освещение в современной периодике. Например, «Жизнь искусства» писала о Гатчине: «Во дворце открыт летний семинарий, которым руководят П. А. Нерадовский и Д. А. Шмидт. В семинарий направляются из разных высших учебных заведений практиканты на летнюю работу. Практиканты оказывают существенную помощь при осуществлении вышеназванной научной работы». Под «вышеназванной научной работой» автор заметки имел в виду атрибуцию картин, авторство которых вызывало сомнение, и отбор того, что должно было остаться в Гатчине, и того, что следовало передать в центральные музеи с тем, чтобы Гатчинский дворец мог получить «определенную музейную физиономию» [31, с. 17]. А. Н. Бенуа5, упоминая об этих занятиях в дневнике, писал, что Д. А. Шмидт «со своими семинаристами по всем правилам научной методологии изучает и определяет картины, тщательно вымазывая их скипидаром, а то и слюной» [32, с. 792]. Выступали перед участниками занятий и приезжие специалисты: так, например, в августе 1924 г. Гатчину посетил известный искусствовед и создатель журнала «Старые годы» П. П. Вейнер, сделавший несколько докладов. Как отмечал все тот же А. Н. Бенуа, «слушают эти разглагольствования на ходу от предмета к предметам по запасам дворца» [32, с. 802]. Судя по всему, участие в занятиях принимали и студенты Ленинградского университета. По крайней мере, летом 1925 г. О. Ф. Вальд-гауер информировал Ученый совет института о том, что его разряд «предполагал
5 Я искренне признателен А. Э. Шукуровой (ГМЗ «Гатчина»), указавшей мне на этот источник.
бы возможным привлечь к практической работе в музейной секции социологического комитета студентов ЛГУ (археологическое отделение)» [16, л. 125 об.]. В 19251926 г. такие занятия для молодых сотрудников института проводились в Гатчине (Е. А. Шульц и Е. Ю. Фехнер), Царском Селе (Е. А. Тартаковская и А. Е. Кроль), Петергофе (Л. Д. Яковкина и Л. Н. Тюнина-Финдейзен) [22, л. 47 об.]. Значилась «летняя научно-исследовательская работа в пригородных дворцах-музеях» и в отчете секции за 1926-1927 г. [25, л. 8]. Многие из участников этих практик обращались к музейной работе и на профессиональном уровне. Так, например, Елена Юрьевна Фехнер в конце 1920-х годов была не только штатным аспирантом по западноевропейскому искусству Отдела истории изобразительных искусств, но и совместителем на экскурсионной базе Ленинградского политпросвета [25, л. 50 об.]. Впоследствии ученица Д. А. Шмидта (и Андрея Белого, убежденная антропософка) станет сотрудником Эрмитажа и ведущим специалистом в изучении голландского пейзажа [33, с. 377]. Александра Ефимовна Кроль также будет работать в Эрмитаже и напишет множество исследований по английской живописи, а Елена Александровна Тарта-ковская в 1936 г. станет там хранителем отдела голландской живописи. Важно было и то, что, попадая в особую культурную среду, молодые люди вживались в нее самым непосредственным образом, постигая памятник не только рационально, но и через эмоции. В дневниках А. Н. Бенуа можно найти описание этой неформальной части «научных командировок». 7 июля 1924 г. он, например, записал в дневнике: «Вчера гуляли с Джеймсом, барышнями его ученицами из института Зубова <...> пробовали говорить и на загробные темы, в связи с привидением Павла» [32, с. 769]. Возможно, «загробные темы» были близки и интересны Е. Ю. Фехнер, не только до конца своей жизни сохранившей увлечение антропософией, но и посещавшей закрывшуюся как раз осенью 1924 г. Вольную философскую ассоциацию. Запись от 21 июля того же года дает еще более красочную картину будней семинария: «смотрины вчера парадных платьев Марии Федоровны и Александры Павловны, в которые оделись барышни из Шмидтовского семинара и из Зубовского института. В этих платьях они гуляли по парадным залам дворца» [32, с. 785]. Фотография такого стихийного маскарада сохранилась в архиве Гатчинского дворца-музея.
Возможно, это невинное развлечение увлеченных искусством барышень стало одним из источников развивавшейся в середине 1920-х годов Ф. И. Шмитом концепции выставок-маскарадов, описанной в воспоминаниях его дочери: «Такой маскарад я видела в Екатерининском дворце в Пушкине летом 1926 года, когда в большом бальном зале дворца под музыку клавесина танцевали менуэт молодые девушки и юноши, вероятно, музейные работники, одетые в костюмы XVIII века. Пары медленно и грациозно плыли по паркету, приседали, кланялись, а свечи освещали это дивное зрелище, отражавшееся, к тому же, в зеркалах зала» [34, с. 45-50]. Такие маскарады можно связать и с «выставками-экспликациями» картин, которые в начале 1930-х годов в Эрмитаже проводил известный культуролог И. И. Иоффе. Как отмечает современный исследователь, «практическая реализация этого метода состояла в том, что в Эрмитаже (после долгой научной подготовки) устраивались вечера, посвященные культуре Франции XVI века или Германии XVI-XVIII веков. В специальном зале выставлялись картины, гравюры, гобелены, предметы быта, мебель, костюмы, украшения. Звучала музыка той эпохи, исполнялись стихи, песни, танцы» [34, с. 45-50]. На этих примерах хорошо видно, как тесно переплетаются в пространстве культуры
Экскурсоводы и студенты в исторических костюмах, Гатчинский музей-дворец, 1920-е годы. Фототека ГМЗ «Гатчина», без номера.
1920-х годов то, что формалисты называли «параллельными рядами событий»: быт и высокое искусство, научные изыскания и дружеское общение, статика музейной экспозиции и динамика оживляющих ее людей. Научные семинарии Зубовского института в пригородных дворцах-музеях можно сравнить с литературоведческими семинариями Ю. Н. Тынянова и Б. М. Эйхенбаума, возникшими в рамках того же самого института. Их история требует дальнейшего детального изучения.
Итогом трех лет таких работ стала выставка «музейно-методологического характера по вопросам экспозиции историко-бытовых пригородных музейных комплексов», подготовленная в 1927 г. сотрудниками Музейной секции6 [25, л. 8]. Почти не упоминающийся в связи с этими практиками Павловск (в 1918-1944 гг. — Слуцк), вероятно, также входил в сферу деятельности института. Еще в 1921 г. А. Н. Бенуа фиксирует в дневнике осмотр развески картин, произведенной в левом флигеле дворца «зубовцами» [32, с. 284]. В перечне «фактического выполнения работы за последнее трехлетие» один из пунктов: «Сделана классификация художественно-бытового материала в Петергофе, Слуцке и Детском Селе» [25, л. 30], а в издательский план института на 1926 — 1927 г. был включен каталог Павловского дворца-музея, подготовленный В. П. Зубовым [27, л. 69].
Молодые сотрудники пригородных дворцов-музеев «допускались к научным занятиям» института (т. е. принимались как совместители), так, например, в октябре
6 Вероятно, эта выставка — то же самое, что «показная выставка по современному экспонированию», упомянутая в «Фактическом выполнении работы за последнее трехлетие» из Отчета о деятельности института за 1926-1927 г.
1926 г. по Отделению истории и теории изобразительного искусства к научным занятиям были допущены Евгений Михайлович Тихвинский, заведующий Петергофскими дворцами и музеями, а также Семен Степанович Гейченко, научный сотрудник при Управлении Петергофскими дворцами и музеями [27, л. 18 а]. Их вклад в организацию музейного дела хорошо известен. Очевидно, что музееведческие взгляды молодых специалистов формировались не без влияния тех дискуссий и споров, которые разворачивались в стенах института.
Как видим, не было преувеличением утверждение института о том, что его Музейная секция «не изучает только теоретические музееведческие проблемы, но практически участвует в разработке конкретных вопросов реорганизации наших ленинградских музеев» [25, л. 74]. Казалось бы, такое направление «обслуживания Ленинграда и Ленинградской области Институтом» [25, л. 66] должно было вызывать поддержку и одобрение властей. Однако на деле ситуация складывалась иначе. Выстраивая программу работы, Музейная секция подходила к решению поставленных перед ней задач системно. Она начала свою деятельность с обсуждения «вопросов организации центральных музеев быта (историко-бытовой отдел), далее перешла к частным музеям быта, городским и пригородным». От пригородов Секция планировала перейти к центральным художественным музеям, от них — к «частным» (небольшим) художественным музеям или «музеям специального назначения» (театральный, музыкальный музей и пр.). Следующим этапом должен был стать переход к областным и провинциальным местным музеям [21, л. 104 об.-105]. Отдельные музеи рассматривались здесь как звенья единой цепи, которая одна только и может дать верное представление о предмете. Как сформулировал это О. Ф. Вальд-гауер, «ленинградские дома-музеи должны быть рассматриваемы как единая цепь бытовых памятников, цепь, в которой ни один отдельный памятник не является исчерпывающим и выявляет лишь некоторые стороны быта, вкусов и экономических классовых взаимоотношений предшествующих столетий. Закрытие того или иного музея вырывает из этой цепи отдельные звенья и создает пробелы, ничем не заполняемые» [21, л. 65]. Фактически это было логичным развитием предложенной самим государством уже в 1919 г. концепции единого государственного музейного фонда: все музейные предметы составляют единый музейный фонд и могут перераспределяться в зависимости от конкретных целей между различными музеями. Музейная секция все музеи определенного профиля (историко-бытового) рассматривала как элементы одной структуры, которая ценна и важна именно этой своей полнотой. Но государственная политика в конце 1920-х годов начинает приобретать совершенно иное направление: многие историко-бытовые музеи начинают закрывать как несоответствующие духу времени. Более того, предметы из их коллекций поступают на продажу за границу в рамках так называемых «музейных распродаж». Именно с попытками остановить закрытие историко-бытовых музеев связана самая драматичная история взаимоотношений Института истории искусств и пригородных дворцов-музеев.
Впервые в таком контексте о пригородных дворцах на заседаниях Музейной секции заговорили 7 апреля 1925 г. в связи с подготовленным В. М. Кремковой заявлением о готовящемся закрытии царскосельского Дворца Палей и передаче части Александровского парка в ведение сельскохозяйственного института. Секция решила не только в ближайшее же время выехать в Детское Село для ознакомления
с положением дел на месте, но и выработать общую резолюцию по бытовым музеям Ленинграда (тогда же был составлен и список таких музеев, в который вошли Шереметьевский, Юсуповский, Шуваловский, Строгановский особняки, Меншиковский и Летний дворцы) [21, л. 62-63]. Члены секции сразу же оговорили, что «резолюция должна касаться исключительно научных, но не административных вопросов <...> подчеркнуть необходимость формы объединения между перечисленными дворцами и особняками, дабы придать строительству по бытовым музеям Ленинграда плановый характер». Резолюцию планировалось принять расширенным заседанием президиума секции с привлечением всех заинтересованных лиц, затем передать ее на рассмотрение производственного кружка ленинградских музеев, а потом — в Отдел музеев Ленинграда в Москву [21, л. 63]. Необходимо отметить, что это было достаточно действенным средством информирования широких кругов общественности, так как открытые заседания секции могли собирать до 300 человек [22, л. 47]. И действительно, 28 апреля 1925 г. состоялось открытое заседание секции, на котором М. В. Фармаковским, видным специалистом в области консервации и реставрации музейных предметов, одним из создателей Историко-бытового отдела Русского музея, и был сделан доклад по общей резолюции. Участниками заседания отмечалось сложное положение, в котором оказались бытовые музеи: например, М. З. Крутиков прямо говорил о том, что закрытие музеев-особняков Ленинграда «приобретает эпидемический характер». Отмечалось, что широко распространенной стала практика передачи «ряда пригородных музеев в ведение местных исполкомов; эта передача ввиду отсутствия у местных исполкомов средств и сил для ремонта, содержания и охраны дворцов, неизбежно приведет к их ликвидации». Выход из сложившейся ситуации пытались найти весьма характерными для этих первых послереволюционных лет путями: обращаться в печать или же писать А. В. Луначарскому [21, л. 65 об.]. Возможно, инициатором принятия резолюции был сам директор института Ф. И. Шмит, активно участвовавший в работе секции. Еще в феврале 1925 г. он писал О. Ф. Вальдгауеру: «Возникает в срочном порядке вопрос о Шуваловском музее-особняке: его начали растаскивать и собираются именно теперь окончательно растащить» и предлагал созвать срочное заседание Музейной секции «с тем, чтобы принять определенную резолюцию!» [29, л. 1].
Принятая весной 1925 г. резолюция декларировала начало нового этапа в советском музейном деле: вслед за периодом «сохранения и учета» начинался период «научного обоснования новой музейной программы и осуществления новых методов экспозиции». Музеи должны были стать «мощным оружием образования народных масс», а центральное место среди гуманитарных музеев следовало занять музеям быта и музеям революции. Музеи быта делились, в свою очередь, на две группы: центральные («синтезирующие все явления русского быта и раскрывающие эти явления в классовом разрезе») и частные («освещающие этапы эволюции быта различных классовых группировок»). Наиболее выразительной частью этой группы «частных музеев быта» признавались дворцы императорской фамилии. Следующее место занимали дворянские особняки и усадьбы, также делившиеся на две подгруппы: те, что принадлежали дворянам-помещикам, и те, что находились в ведении дворян, ориентированных на промышленное производство. Наконец, на третьем месте находились памятники, связанные с жизнью «представителей торгового и промышленного капитала». Как отмечалось в резолюции, эта социаль-
ная группа «уже не может быть полно представлена подлинными памятниками, так как лучшие и характернейшие из них более не существуют», именно поэтому совершенно особое значение приобретает дворец Палей, прекрасно представляющий быт особой группы «чистых рантье, не связанных ни с чем, кроме процентных бумаг», постепенно образовавшихся «из отдельных элементов трех первых групп». Кроме того, его «значение и интерес <...> усугубляется тем, что он ярко и выразительно рисует быт русской аристократии в последнее пятилетие до революции, являясь заключительной главой тех бытовых комплексов, которые мы имеем в лице бытовых музеев особняков Ленинграда». Основываясь на результатах работы выезжавшей на место комиссии, секция признала «высокую историко-бытовую ценность» и «чрезвычайный интерес его, как для экскурсионной работы, так равно и в качестве материала для работы музейной и научно-исследовательской» и постановила «принять все возможные меры к отстаиванию за домом-музеем Палей права на дальнейшее существование и возбудить в этом направлении соответственные ходатайства» [21, л. 66-68].
Неудивительно, что вскоре, 23 июня 1925 г., на заседании секции был заслушан доклад В. М. Кремковой «Дом-музей Палей в Детском Селе». Доклад вызвал достаточно оживленное обсуждение. В первую очередь подчеркивалось «социологическое» значение музея как источника по истории конкретной «классовой группы». Как отметил Т. Людвин, «классовая группа, представленная семьей Палей, продолжает играть очень большую социальную роль в обстановке Западной Европы. Знание лица противника не только в политическом, но и бытовом разрезе, для нас в высшей степени важно. Мы много говорим о буржуазии. Нам надо иметь под руками музей, который бы воспроизводил быт этой буржуазии. Дворец Палей может иметь просветительное значение». Но для того, чтобы выполнять свои просветительные функции, он должен быть перестроен по социологическому принципу, а для такой перестройки совершенно необходимым является архивный материал, поэтому «следует самым энергичным образом, через посредство печати, резолюций, дискуссий и проч., настаивать на возвращении архивных материалов в пригородные дворцы музеи, где в них остро нуждаются». Последняя проблема вообще была достаточно актуальной для этого периода и неоднократно обсуждалась как в музееведческой, так и в архивоведческой литературе.
На важность отражения в программе музея образа жизни бывших владельцев дворца, «капиталистов-рантье», указал и О. Ф. Вальдгауер, проведший любопытную параллель с эпохой эллинизма и позднего Рима: в качестве основной черты культурно-бытового облика особняка он выделил «интернационализм бытовых черт, эклектизм, и эстетизм. Все эти признаки обычно характеризуют поздние поры жизни культур». Дворец Палей, таким образом, демонстрировал «закатные формы буржуазного быта, с характерным для него ретроспективизмом». Этим и определялось его место в единой цепи музеев-особняков, — он представлял «последнюю страницу русского дворянско-буржуазного быта» [21, л. 83]. Еще в резолюции, о которой говорилось выше, утверждалось, что продуктивность работы историко-бы-товых музеев возможна только в том случае, если они будут работать согласованно и исходя из единого, общего плана. В качестве одной из задач даже устанавливалась выработка «на социологическом базисе единой программы экскурсионного обозрения всех бытовых памятников Ленинграда и его окрестностей, в которой
каждый памятник в определенной последовательности раскрывал бы смысл его в эволюции быта». Для объединения такой работы бытовых музеев предлагалось создать «научно-методологический центр, который придал бы работе руководящее направление и позволил бы вести ее согласованно. Таким центром должен быть специальный орган при одном из научных учреждений Ленинграда, занимающихся специально вопросами искусствоведения и социологии искусства» [21, л. 68]. Что имели в виду члены секции, вполне понятно, однако планам их не суждено было сбыться. Некоторая централизация работы пригородных музеев проведена, правда, была, но она носила скорее внешний, экономический характер. В 1925 г. было создано «Объединение Детскосельских и Павловского дворцов-музеев». Как отмечает Н. С. Третьяков, авторы этого проекта «руководствовались не столько художественно-исторической односторонностью памятников, сколько желанием создать на базе лесных и полевых угодий этих дворцов-музеев единое, крепкое в экономическом отношении хозяйство» [35, с. 173]. О планах «единой цепи», понимании всех пригородных музеев-дворцов как элементов одной общей системы историко-бы-товых музеев прочно забыли. Еще 6 мая 1925 г. Ф. И. Шмит подписал «Докладную записку о нуждах ГИИИ», в которой отмечалось: «Музейная секция просит, чтобы был приостановлен тот беспощадный поход на исторические дворцы и особняки, который привел уже к гибели громадной массы социологического ценного материала <...> Надо принять во внимание, что каждый из них является неповторимым документом, и что, во всяком случае, было бы необходимо прежде всего тщательно и полностью изучить и зафиксировать эти документы. Было бы очень желательно, чтобы в обсуждении вопросов о необходимости или ненужности сохранения каждого отдельного памятника участвовала музейная секция социологического комитета, хотя бы с правом совещательного голоса» [16, л. 77]. Однако никакие воззвания института действия не возымели.
Начал набирать обороты процесс распродажи музейных ценностей. Осенью 1926 г. комиссия во главе с заведующим Главнаукой Ф. Н. Петровым приняла решение о ликвидации Дома-музея Палей, и год спустя все его художественное убранство было передано Комиссии по учету и реализации госфондов. Вскоре значительная часть предметов из этого собрания оказалась выставленной на аукцион лондонской фирмы «Кристи», а другие были реализованы на внутреннем рынке [35, с. 54]. Государство явно давало понять, что не слишком склонно прислушиваться к голосу общественности.
Усиливалось давление на сам институт. Всячески подчеркивались отсутствие связи его научной продукции с марксистско-ленинскими установками, недостаточная политическая грамотность сотрудников, отсутствие должного количества партийцев и выдвиженцев. Ф. И. Шмит путем уступок и лавирования пытался сохранить учреждение [10]. Производственный план на 1928-1929 г. отразил эти попытки принять новую риторику, сохранив при этом прежнее направление работы. Отдел истории и теории изобразительного искусства должен был теперь вести «изучение города, деревни, слободы, усадьбы как местных художественных комплексов, в их классовых расслоениях и взаимодействиях в связи с изучением влияния социально-экономических моментов "места" на образование художественной формы» [36, л. 67]. Музейный комитет (вероятно, переименованный после выхода из состава Социологического комитета и включения в состав Отделения изобразительного
искусства)7 должен был, среди прочего, «особое внимание» уделять вопросу «о пригородных дворцах-музеях», но уже в контексте краеведческой работы [36, л. 73], что также было весьма характерно для музейного дела рубежа 1920-1930-х годов. Но, как можно судить по сохранившимся архивным материалам, ни это, ни другие направления его работы освоены так и не были. В отчете Отдела истории и теории изобразительного искусства за 1928-1929 г. отмечалось: « ... Музейный комитет не работал в связи с реорганизацией Института и необходимого для данной работы кадра лиц» [37, л. 36]. «Реорганизация кадра лиц» означала массовые увольнения — формалистов, буржуазных специалистов, попутчиков и т. д. Институт среди прочих вынужден был оставить и О. Ф. Вальдгауер. Основной темой работы Отдела истории и теории изобразительного искусства в производственном плане на 1929-1930 г. значилась «история советского искусства». Музейное строительство сохранялось в программе работы и даже дифференцировалось по нескольким конкретным направлениям. Пригородные дворцы-музеи были выделены в качестве отдельной проблемы, изучение которой было поручено безуспешно пытающемуся уйти в отставку Ф. И. Шмиту. Ответственным лицом за проведение музейных исследований был назначен присланный в институт С. К. Исаков — искусствовед-партиец, возглавлявший весь Отдел истории и теории изобразительного искусства [37, л. 76-77]. Но уже в 1931 г. институт был окончательно уничтожен и на его базе создано Ленинградское отделение Государственной академии искусствознания. Музейная проблематика навсегда исчезла из планов нового советского учреждения науки. Показательно, что в это же самое время, в 1929 г., Ф. И. Шмитом была опубликована книга «Музейное дело. Вопросы экспозиции», на долгие годы ставшая центральной музееведческой работой отечественной историографии и сохранившая свое значение до нашего времени [38, с. 46-48]. Не менее показательно, что книга стала одной из последних, выпущенных издательством «Academia», крупнейшим издательством интеллектуальной литературы в Петрограде-Ленинграде 1920-х годов, разгромленным, так же как и институт, государственной властью в 1929 г. Нежизнеспособное «научное» учреждение, созданное «политической волей» государства, не оставило никакого следа в отечественной науке, а усилия самих ученых сохранили свое значение до сих пор.
Источники и литература
1. Лансере Н., Вейнер П., Трубников А. и др. Гатчина при Павле Петровиче, цесаревиче и императоре. СПб.: Издание журнала «Старые годы», 1914. 206 с.
2. Бенуа А. Н. Царское село в царствование императрицы Елисаветы Петровны. СПб.: Т-во Р. Голике и А. Вильборг, 1910. 59 с.
3. Успенский А. И. Императорские дворцы. М.: Печатня А. И. Снегиревой, 1913. 558 с.
4. Ананьев В. Г. Национальные и международные музейные организации. СПб.: Исторический факультет СПбГУ, 2013. 140 с.
5. Жуков Ю. Н. Становление и деятельность советских органов охраны памятников истории и культуры 1917-1920. М.: Наука, 1989. 301 с.
6. Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб.: Logos, 1999. 608 с.
7. Гуревич С. Д. Ленинградское киноведение. Зубовский особняк. 1925-1936. Историко-критиче-ский очерк. СПб.: РИИИ, 1998. 156 с.
7 В отчете о деятельности Социологического комитета за 1927-1928 г. Музейная секция уже не упоминается [36, л. 60], а заседание правления института от 11 мая 1928 г. утвердило постановление президиума Социологического комитета об упразднении в его составе Музейной секции. Тогда же постановили учредить в составе комитета Секцию изучения искусства народов СССР.
8. Кумпан К. А. К истории возникновения Кинокомитета при ГИИИ // Шиповник: историко-филологический сборник к 60-летию Романа Давидовича Тименчика. М.: Водолей, 2005. С. 175-201.
9. Кумпан К.А. К истории возникновения Соцкома в Институте истории искусств (еще раз о Жирмунском и формалистах) // На рубеже двух столетий: сб. в честь 60-летия Александра Васильевича Лаврова. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 345-360.
10. Кумпан К. А. Институт истории искусств на рубеже 1920-х — 1930-х гг. URL: http:// www.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=lSfRoURS2-k%3d&tabid= 10460 (дата обращения 01.02.2014).
11. Краткий отчет о деятельности Российского Института Истории Искусств // Задачи и методы изучения искусств / отв. ред. А. Н. Некрылова. СПб.: РИИИ, 2012. С. 187-247.
12. Кроленко А. А. Институт и «Academia» (из записных книжек 1923-1924 годов) // Российский институт истории искусств в мемуарах / под общ. ред. И. В. Сэпман. СПб.: РИИИ, 2003. С. 167-190.
13. Открытие Института истории искусств // Российский институт истории искусств в мемуарах / под общ. ред. И. В. Сэпман. СПб.: РИИИ, 2003. С. 9-10.
14. Зубов В. П. Институт истории искусств // Российский институт истории искусств в мемуарах / под общ. ред. И. В. Сэпман. СПб.: РИИИ, 2003. С. 14-32.
15. Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга (ЦГАЛИ СПб). Ф. 59. Оп. 1. Д. 8.
16. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 15.
17. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 147.
18. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 14.
19. Ананьев В. Г., Майоров А. В. Историко-бытовые музеи как культурная форма (по архивным материалам) // Вопросы музеологии. 2010. № 1. С. 50-56.
20. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 13.
21. Архив Государственного Эрмитажа (АГЭ). Ф. 6. Оп. 1. Д. 219.
22. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 21.
23. Ананьев В. Г. Становление Гатчинского музея в 1920-е гг. Из фонда О. Ф. Вальдгауера // Вестник архивиста. 2010. № 4. С. 175-185.
24. Робинсон М. А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 — начало 1930-х годов). М.: Индрик, 2004. 432 с.
25. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 27.
26. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 22.
27. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 23.
28. Рукописный отдел научного архива Института истории материальной культуры РАН. Ф. 29. Д. 1042.
29. АГЭ. Ф. 6. Оп. 1. Д. 376.
30. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 24.
31. В Гатчинском дворце // Жизнь искусства. 1924. № 33. С. 17.
32. Бенуа А. Н. Дневник. 1918-1924. М.: Захаров, 2010. 816 с.
33. Норман Д. Биография Эрмитажа. М.: Слово, 2006. 397 с.
34. Сыченкова Л. А. Музей как праздник духовности: эксперименты историков культуры 20-30-х гг. ХХ века (Ф. И. Шмит, И. И. Иоффе) // Современный музей как важнейший ресурс развития города и региона: материалы междунар. конференции, посвященной 1000-летию Казани, 110-летию Национального музея Республики Татарстан, 12-17 сент. 2005 г. Казань: [Б. и.], 2005. С. 45-50.
35. Третьяков Н. С. От царских дворцов к музеям для народа: пригородные дворцы-музеи Петрограда-Ленинграда 1917-1941 гг. СПб.: Арт-Палас, 2007. 221 с.
36. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 28.
37. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 39.
38. Шляхтина Л. М. Музейные инновации в ретроспективе музееведческих идей // Вопросы музеологии. 2010. № 1. С. 44-49.
Статья поступила в редакцию 13 февраля 2014 г.
