CC BY
122
2011 Филология №1(13)
УДК 681.161.1.09
А.С. Янушкевич
ИНСКРИПТ В ТВОРЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ В.А. ЖУКОВСКОГО И В КНИГАХ ИЗ ЕГО БИБЛИОТЕКИ
Делается попытка рассмотреть дарственные надписи (инскрипты) на книгах из библиотеки В.А. Жуковского как репрезентанты его дружеских отношений с известными деятелями русской и зарубежной культуры и на их основе обозначить некоторые характерные особенности литературной и общественной позиции поэта. Впервые вводимые в научный оборот, эти инскрипты - органическая часть русского литературного быта 1810-1830-х гг.
Ключевые слова: инскрипт, литературный быт, русско-европейские литературные связи, творческая система, библиотека Жуковского.
Подписываю книгу. Некий миг,
Когда на титуле своих же книг Каракулями беглыми своими Обозначаю место, дату, имя.
Не надпись, а рисунок. Не строка -Стрела - ее метнула та рука,
Что, кстати, эту книгу написала.
Здесь автор и читатель - у начала Стоят вдвоем, как у истока дней.
Писать легко, подписывать трудней...
Лев Озеров
I. В широком смысле слова инскрипт - надпись. В своем историческом значении это один из видов письменных памятников древности, так как надписи высекались на стенах храмов, дворцов, на плитах гробниц, на скалах и т.д.
Постепенно надпись обретает жанровый и литературный статус. В стихотворной «Антологии» Константина Кефалы разного типа надписи растворяются в большом пространстве древнегреческой эпиграммы [1. С. 291-297]. В составе же известных антологий поздней латинской поэзии она выделяется в особые разделы со следующей рубрикацией: «Посвятительные надписи», «Надгробные надписи», «Надписи разного содержания» [2. С. 524-550]. Один из авторитетнейших исследователей этого периода античной поэзии М. Л. Гаспаров связывает с инскриптом как разновидностью эпиграмматической поэзии процесс становления «низовой литературы» и путь к лаконизму как форме особой лирической экспрессии, пришедшей на смену эпической описательности [2. С. 22].
В перспективе этой литературной формы - малый стихотворный жанр, популярный в русской поэзии XVIII и начала XIX в.: надпись к статуе, портрету, в альбом. Достаточно вспомнить «Надпись на иллюминацию» М. Ломоносова, к монументу Петра Великого Г. Державина, «Надпись на статую Купидона» Н. Карамзина или «Надпись к Амуру» И. Дмитриева, классические пушкинские «К портрету Жуковского», «На статую играющего в бабки», «Царскосельская статуя», многочисленные эпитафии (см.: [3. С. 5-24]),
чтобы увидеть тематический диапазон надписи и ее историческую перспективу. Показательно, что в 1817 г. журнал «Вестник Европы» объявляет конкурс на надпись к портрету В.А. Жуковского, в котором участвуют многие литераторы того времени [4. С. 187].
В творческом наследии самого Жуковского это тоже довольно популярный жанр. Можно даже говорить о любви первого русского романтика к надписям, что было связано с его романтической философией памяти-воспоминания. Одно перечисление их образцов красноречиво: «Эльмина к портрету матери», «М* на Новый год, при посылке книги», «При посылке альбома», «Стихи, вырезанные на гробе А.Ф. С-ой», «К А* при подарке Аполлона», «Надпись к солнечным часам в саду И.И. Дмитриева», «Стихи на портрете А.А. Плещеева», «Надпись на картинке, изображающей три радости...», «И. Д. Полтарацкой, при посылке стихотворений в первом издании», «К портрету великой княгиги Александры Федоровны», «На смерть чижика», «Надгробие И.П. и А.И. Тургеневым», «К портрету имп. Елизаветы Алексеевны», «К портрету Батюшкова», «К портрету Гете», «К своему портрету», «Д.В. Давыдову при посылке издания “Для немногих”» и т.д. Хронологический период создания перечисленных надписей - 1806-1843 гг., почти вся творческая жизнь поэта. Поэтический диапазон - самый разнообразный: от шутливой альбомной надписи до эпитафии, от характеристики царственной особы до эстетической декларации. Любопытным феноменом этих опытов Жуковского является «Певец во стане русских воинов» - поэтический венок надписей к портретам героев Отечественной войны 1812 г.
Инскрипты как дарственные надписи на книгах тоже древний жанр, родившийся вместе с рукописной книгой, что придает ему оттенок «вторичной авторизации» и определяет в дальнейшем «интимизацию печатного издания, его адресованность», «промежуточное место между литературным произведением и бытовым документом», сопрягает литературу с литературным бытом [5. С. 5-6].
В этом смысле инскрипты обладают самыми разными формами: в них «проглядывают и мерцают решительно все виды и жанры литературы» [6. С. 303]. Но во «вторичной авторизации» принципиально важна установка на диалог, и в этом диалоге открывается большое историко-литературное пространство. Через дарственную надпись на книге, принадлежащую писателю, прослеживается история личных и творческих отношений адресата и адресанта, выявляются новые факты писательской биографии и творческой лаборатории. Инскрипт - своеобразный репрезентант книжной культуры определенной эпохи и литературного этикета той или иной страны.
Принципиально важен контекст надписи: ее следы в дневнике, эпистоля-рии, мемуарах, поэзии, ассоциативный фон и т. д. Одним словом, книжный инскрипт многозначен: 1) это факт книжной культуры; 2) феномен бытовой культуры и литературного быта; 3) историко-литературное явление; 4) источник творческой лаборатории. Говоря словами Жуковского, «посол души, внимаемый душой», ибо дарственная надпись нередко проявляет «вещественные доказательства невещественных отношений» и входит в сферу социологии творчества и психологии человеческих отношений.
Интерес к проблемам литературного быта активизировал исследовательское внимание к проблемам книжной культуры и развитие соответствующих направлений книговедения. Появились исследования об экслибрисе, книжной иллюстрации, рисунках писателей, альбомах, книгоиздательском деле и книготорговле.
Точкой отсчета в изучении книжного инскрипта можно считать состоявшееся в начале 1979 г. специальное заседание круглого стола редакции журнала «Вопросы литературы», посвященного теме «Писательский автограф на книге» [6. С. 302-306]. Выступления Л. Озерова, В. Лидина, В. Лаврова, К. Ваншенкина, И. Гринберга в основном имели библиофильскую направленность и носили эссеистический характер. Сами выступающие подчеркивали, что это всего лишь «разведка темы», а ведущий заседания Е. Осетров в заключение сказал, что проблема писательского автографа - это «огромный, пока малоизученный материал, который ждет своих исследователей» [6. С. 306].
На конец 1970-х - начало 1980-х гг. приходится увлечение книжным ин-скриптом. В 1979 г. появляется статья Л. Озерова «Надпись на книге», которая заканчивается характерными словами: «Моя статья <.> является разведкой темы, записками поэта, почувствовавшего необходимость дать первые рабочие контуры возможного в дальнейшем исследования. Лиха беда начало. А там добавятся все новые и новые факты и - дело пойдет» [7. С. 243]. И поэт оказался прав. В 1982 г. в специальной серии издательства «Книга» появляется сборник «А.С. Пушкин и книга» со статьей В.Э. Вацуро, где особый раздел посвящен данной проблеме. В том же году в блоковском (92-м) томе «Литературного наследства» напечатана большая подборка материалов под названием «Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях» со вступительной статьей В.Я. Мордерер и А.Е. Парниса [8. С. 5-152]. Еще раньше в чеховском томе «Литературного наследства» была опубликована статья Н.А. Роскиной «Дарственные надписи на книгах и фотографиях Чехова» [9. С. 265-292]. Наконец, в 1988 г. появляется специально посвященное инск-риптам издание «Автографы современников Пушкина на книгах из собрания Государственного музея А.С. Пушкина: Аннотированный каталог», воссоздающая свод инскриптов пушкинской поры.
Все это позволяет констатировать не только обострившийся интерес к проблеме книжного инскрипта, процесс формирования его истории и типологии, но и уполномочивает сделать некоторые предварительные обобщения.
Во-первых, основное внимание уделяется инскрипту одного автора, точнее, писательскому инскрипту (Пушкина, Чехова, Блока).
Во-вторых, авторский инскрипт рассматривается как летопись творческих взаимоотношений (например, Блока и Иванова-Разумника).
В-третьих, выявляется связь инскрипта с творческой лабораторией писателя, с его эпистолярием, посланиями и т. д.; через содержание инскрипта определяется его историко-литературный и общественный смысл.
В этом отношении показательны инскрипты Жуковского, сохранившиеся в различных книжных и музейных собраниях.
Классическим образцом стала надпись Жуковского на своем портрете (рис. Е.И. Эстеррейха), подаренном Пушкину: «Победителю-ученику от по-
бежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26 великая пятница». Кроме свидетельства удивительной человеческой щедрости и доброты дарителя, в этом инскрипте сконцентрирована судьба русской лиро-эпической поэмы (от неосуществленного замысла исторической поэмы «Владимир» Жуковского к «Руслану и Людмиле»), ее арзамасский подтекст, история личных и творческих отношений двух великих русских поэтов.
Дарственная надпись Жуковского на титульном листе его «Баллад и повестей» (СПб., 1831): «Чу от Светланы» [10. С. 111] - отражение истории арзамасского братства. Через 13 лет после завершения деятельности «Арзамаса» Жуковский-Светлана напоминает своему другу и поэтическому коллеге Д. В. Дашкову, получившему знаковое прозвище из его баллад как символ поэтической чуткости и человеческой отзывчивсти, о годах юности и творческого сотрудничества, а его сборник во многом подводил итог балладного жанра, который определял характер арзамасского общества.
Другая надпись на подобном же экземпляре сочинений поэта гласит: «Сказочнику от Балладника» [10. С. 113], и в ней - уже память недавнего царскосельского соревнования Жуковского и Пушкина в освоении жанра стихотворной сказки. Как и в 1820 г., Жуковский вновь видит в Пушкине «победителя» в этом поэтическом поединке, оставив за собою приоритет в области балладного жанра и прежнее прозвание «балладник».
Показательна надпись на форзаце отдельного издания стихотворной повести Жуковского «Ундина» (СПб., 1837), подаренного А.И. Тургеневу 3 марта 1837 г.: «Другу Тургеневу от Жуковского. (1799-1837)» [10. С. 116]. Если первая часть инскрипта достаточно традиционна и фиксирует лишь факт многолетней дружбы Жуковского и Александра Ивановича Тургенева, то вторая часть - даты в скобках - и необычна, и многозначна. Это годы жизни совсем недавно погибшего А. С. Пушкина, архив которого в это время разбирал Жуковский, и в дарственной надписи общему другу они появляются как залог памяти о Пушкине; таким образом, история возникновения стихотворной повести Жуковского как этапа на пути сближения поэзии и прозы вписана в контекст не покидающих всех современников и друзей безвременно погибшего поэта. А.И. Тургенев, собеседник Пушкина в последние годы его жизни, проводивший поэта в последний путь, не мог не почувствовать подтекста этой надписи.
Одним словом, в истории русского инскрипта Жуковский занимает особое место: он мастер стихотворной надписи вообще, а его инскрипты на книгах не просто «посол души, внимаемый душой», но и характерное явление русского историко-литературного процесса 1810-1840-х гг.
Что касается общих выводов, то очевидно одно: инскрипт как определенная культурно-эстетическая система в пределах личной писательской библиотеки стоит на повестке дня. «Если авторские дарственные надписи -углубление представлений о творческой индивидуальности, то по надписям на книгах, сделанных одному адресату разными авторами, можно судить об этом адресате. Надписи такого рода сочетаются в общую характеристику человека» - это суждение Л. Озерова [7. С. 243] приобретает методологическое значение при анализе инскриптов в составе библиотеки В.А. Жуков-
ского, так как по своему составу и характеру она - уникальное явление русской культуры, а система инскриптов в сохранившихся в ней книгах и индивидуальная судьба наиболее значимых - отражение характерных особенностей творческой лаборатории первого русского романтика, его личных и творческих связей.
II
В дошедшей до нас библиотеке поэта, по всей вероятности не в полном составе (около 3700 томов), сохранилось около 150 книг с дарственными надписями. Из них 46 принадлежит русским авторам, 63 - иностранным; в 26 случаях инскрипты принадлежат одним и тем же авторам, которые имели с Жуковским продолжительные человеческие и творческие контакты и оставили дарственные надписи на нескольких книгах. Так, например, 5 инскриптов сделаны профессором древнеклассической филологии, красноречия, эстетики и истории искусств Дерптского университета Карлом Симоном Моргенштерном (1770-1852); 4 - писателем и публицистом А.С. Стурдзой (1791-1854), 3 - известным немецким натурфилософом и путешественником Александром фон Гумбольдтом (1769-1859). 10 книжных надписей не атрибутированы.
Абсолютное большинство инскриптов достаточно нейтральны сами по себе: «Его превосходительству В.А. Жуковскому как слабый знак истинного уважения» или «Его превосходительству В.А. Жуковскому в знак глубочайшего уважения и душевной преданности», «В.А. Жуковскому в знак искреннего почтения и привязанности от Сочинителя». Говорить об их содержании и тем более поэтике практически нет оснований. Можно лишь констатировать факт знакомства, дистанцию в отношениях. Не нужно забывать, что Жуковский для многих дарителей был не только поэт, но и официальное лицо: воспитатель наследника, «Его превосходительство». И по этому признаку все инскрипты четко делятся на две группы: дары другу-поэту и подношения воспитателю наследника, официальному лицу.
В дарственных надписях первой группы открывается пространство литературного мира 1810—1840-х гг. Среди дарителей, по существу, все виднейшие деятели русского историко-литературного процесса того времени: И.А. Крылов («Василию Андреевичу Жуковскому от сочинителя» - на чистом листе в ч. 1 «Басен Ивана Крылова: В трех частях. СПб., 1815»), И.И. Козлов («Милому Жуковскому» - на заглавном листе книги «Сельский субботник, вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Борнсу И. Козлова. СПб.,1829»), А. А. Дельвиг («Любезнейшему Василью Андреевичу Жуковскому от Дельвига» - на обложке «Стихотворений барона Дельвига. СПб., 1829»), Н.И. Гнедич («Почтенному другу Василию Андреевичу Жуковскому от Гнедича» - на обложке первой части «Илиады Гомеровой, переведенной Н. Гнедичем. Ч. 1-2. СПб., 1829»), Е.А. Баратынский («Василью Андреевичу Жуковскому Е. Баратынский» - на обложке первого тома «Стихотворений Евгения Баратынского. Ч. 1-2. М., 1835»), В.И. Панаева («Милостивому государю, Василию Андреевичу Жуковскому, в знак истинного уважения, от сочинителя. 24 Маия 1820» - на форзаце книги «Идиллии Владимира Панаева. СПб., 1820»), Н.И. Греч («Василию Андреевичу Жуковскому Н. Греч» - на обложке первой части книги «Учебная кни-
га российской словесности или избранные места из русских сочинений <...>, изданные Николаем Гречем. Ч. 1 и 4. СПб., 1819-1822»), Ф.В. Булгарин («Благородному Василию Андреевичу Жуковскому» - на обложке книги «Милость и правосудие. Восточная повесть. Сочинение Ф. Булгарина. СПб., 1822»), Н.Ф. Грамматин («Милостивому государю Василью Андреевичу Жуковскому от сочинителя. 1812. Февр. 5. С.П.» - на верхней обложке сочинения «Досуги, Грамматина. Книжка первая. СПб., 1811»), М.Н. Загоскин («Василью Андреевичу Жуковскому в знак искреннего почтения и привязанности от Сочинителя» - на обложке первой части книги «Аскольдова могила. Повесть времен Владимира Первого. Сочинение М. Загоскина. Ч. 1-3. М., 1833»),
И.Т. Калашников («Его Превосходительству Василию Андреевичу Жуковскому с совершенным уважением осмеливается поднести Сочинитель» - на форзаце первого тома книги «Дочь купца Жолобова. Роман, извлеченный из иркутских преданий. Сочинение И. Калашникова. Ч. 1-4. СПб., 1831»), Е.П. Ростопчина («Василию Андреевичу Жуковскому l’eleve au maitre, l’admiratrice au poete qu’elle prefere entre tous, l’amie affectueuse et reconnaisante a celui, qu’on ne peut connaitre sans l’adorer. Petersbourg, le 20 avril 1841» [Перевод: Ученица -учителю, поклонница - поэту, которого она предпочитает всем прочим, любящий и преданный друг - тому, кого нельзя знать и не обожать] - на обложке книги «Стихотворения графини Е. Ростопчиной. СПб., 1841», В.А. Соллогуб («Василию Андреевичу Жуковскому от Сочинителя» - на обложке книги «Тарантас. Путевые впечатления. Сочинение графа В.А. Соллогуба. СПб., 1845»),
Н.М. Языков («Василию Андреевичу Жуковскому от сочинителя» - на с. II «Стихотворений» Н. Языкова. СПб., 1833» и «Василию Андреевичу Жуковскому Н. Языков» - на верхней обложке книги «56 стихотворений Н.М. Языкова». М., 1844»), С.П. Шевырев («Василию Андреевичу Жуковскому от автора» -на заглавном листе книги «История русской словесности, преимущественно древней. XXXIII публичные лекции Степана Шевырева, ординарного профессора Московского университета. Т. 1, ч. 2. М., 1846») и т.д. К сожалению, пока не обнаружены книги с дарственными надписями Пушкина и Гоголя, хотя известно, что они были: в библиотеке Жуковского имеется экземпляр повести Н.В. Гоголя «Рим» (оттиск из журнала «Москвитянин». 1842. Кн. 3. С. 22-67), с надписью карандашом: «В.А. Жуковскому». В письме к Жуковскому от 14 (26) июня 1842 г. Гоголь, в частности, сообщал: «А пока посылаю вам вместе с «Мертвыми душами» статью мою «Рим», помещенную в «Москвитянине», которую я для вас отпечатал отдельною брошюрою» [12. С. 70].
Столь же широк диапазон инскриптов европейских авторов эпохи романтизма - от немецкого романтика, автора романа «Странствия Франца Штерн-бальда» Людвига Тика, подарившего русскому поэту корректурный экземпляр первой части этого своего программного сочинения [13. C. 341-346] и автора романа «Обрученные», итальянского романтика Алессандро Мандзо-ни, до почти неизвестных в России немецкого искусствоведа, автора «Истории изобразительных искусств» (Geschichte der bildende Ktinste. [1843]) Карла Шнаазе (1798-1875) и итальянского натурфилософа Валериано Луиджи Бре-ры (1772-1840).
Книги, естественно, чаще всего - дары их авторов, однако нередко это и дары друзей, почитателей таланта, не имеющих никакого отношения к автор-
ству, но рождающие импульсы для размышлений и творчества. Так, на заглавном листе экземпляра редкого первого издания 1800 г. «Ироической песни о походе на половцев удельного князя Новагорода-Северского...» читаем: «Песнь древнего барда новому трубадуру дарит Андрей Тургенев в знак дружбы на память любви. 1800 ноября 24» (см. об этом: [14. C. 25-27; 15. С. 123-124]). Этот подарок задушевного друга юных лет, рано ушедшего из жизни, отзовется в планах исторической поэмы «Владимир» и в оригинальном переложении «Песни о полку Игореве» (1817). Такого же характера дарственная надпись брата Андрея Тургенева Николая Ивановича, будущего идеолога декабризма и одного из первых русских диссидентов, на верхнем форзаце книги «Старинные датские героические песни, баллады и сказки» (Altdanische Heldenlieder, Balladen und Marchen. Ubersetzt von Wilhelm Carl Grimm. Heidelberg, 1811): «За неимением чего-нибудь порядочного своего прочти чужое. Н.Т. 23 мая 1815». Дерптский друг, педагог и поэт Мартин Асмус (1784-1844) дарит Жуковскому переложение старонемецкой повести «Бедный Генрих» (Der Arme Heinrich. Eine altdeutsche Erzahlung. Herausgege-ben von J.G. Btisching. Ztirich, 1810). Известный немецкий врач и естествоиспытатель, тесть А. С. Стурдзы и берлинский собеседник Жуковского в 18201821 гг. Христиан Вильгельм Гуфеланд (1762-1836) - популярное в то время сочинение И.-Г. Фихте «Наставление к внутренней жизни» (Die Anweisung zum seeligen Leben, oder auch die Religionslehre. Berlin, 1806) со следующей надписью на форзаце: «Seinem Freunde Suckowsky D. Hufeland. Berlin, 8 May, 1821». Об интересе Жуковского к сочинениям немецкого философа известно из дневниковой записи от 4 (16) и 11 (23) апреля 1821 г. [16. Т. 13. C. 161162, 165]. Кузина немецкого писателя-романтика Генриха фон Клейста, хозяйка литературного салона в Берлине Мария фон Клейст (урожд. Гвалтиери; 1761-1831) дарит Жуковскому незадолго до своей смерти экземпляр переложения индийской повести «Наль и Дамаянти» (Nal und Damajanti. Eine in-dische Geschichte bearbeitet von Friedrich Rtickert. Frankfurt, 1828), что стало импульсом для перевода этого произведения.
И таких примеров достаточно, и все они красноречивое свидетельство того, что книжный инскрипт по природе своей сюжетен: за ним - новые имена и факты. Это своеобразный клубок, из которого вытягивается нить взаимоотношений, биографических сведений и неизвестных эпизодов творческой биографии поэта. Инскрипт стереоскопичен и объемен. Он существует не сам по себе, а в большом контексте историко-литературных взаимоотношений, творческой лаборатории, ассоциативных связей, мемуаров и эпистолярия - и еще того, что можно назвать «Жизнь и Судьба».
История четырех инскриптов из книжного собрания Жуковского, выбранных для разговора, - наглядное тому подтверждение.
1. Жуковский и декабрист Николай Тургенев
В библиотеке Жуковского (Онегинское собрание) находится «Опыт теории налогов» Н.И. Тургенева (СПб., 1818). На обложке черными чернилами написано: «Его Высокоблагородию Василию Андреевичу Жуковскому от Автора». Если учесть, что «после поражения декабристов 14 декабря 1825 г.
книга Тургенева была изъята из библиотек, ее разыскивали и уничтожали найденные экземпляры» [17. C. IX], то становится очевидным важное ее значение в идейном развитии поэта. Он не только сохранил эту книгу с дарственной надписью приговоренного заочно к смертной казни декабриста, но и оставил в ней свои маргиналии.
Важную роль в формировании общественной позиции Жуковского 1820-х гг. сыграло его знакомство с основами политической экономии, увлечение которой - «характерная черта для передовой молодежи тех лет» [18. C. 43-44]. Даже пушкинский Онегин «<...> читал Адама Смита // И был глубокий эконом...». В книжном собрании Жуковского имеется целый ряд трудов по политической экономии, в том числе популярные в то время сочинения Сисмонди (Sismondi J. Ch. Nouveaux principes d’economie politique. Vol. 1-2. Paris, 1827), Сея (Say J.B. Catechisme d’economie politique. Bruxelles, 1832), Адама Смита (Smith A. Essais philosophiques. Vol. 1-2. Paris, 1797), Шторха (Storch H. Cours d’economie politique. Vol. 1-5. Paris, 1823-1824) и др. [11. № 2131, 2037, 2136, 2206].
Чтение и изучение этих трудов не было самоцелью. Проблемы внутренней политики России, ее экономики, положение крепостного крестьянства заставляли передовое русское дворянство внимательнее относиться к этой науке, используя ее завоевания для решения конкретных задач политического развития России. В предисловии к «Опыту теории налогов», характернейшему образцу декабристской мысли, Н.И. Тургенев так определил значение этой науки в жизни общества: «<...> она благотворна в действиях на нравственность политическую», а занимающийся политической экономией «<...> невольно привыкает ненавидеть всякое насилие, самовольство и в особенности методы делать людей счастливыми вопреки им самим» [19. С. 9. Экземпляр этого издания с пометами Жуковского находится в Онегинском собрании его библиотеки (Пушкинский дом. № 86 3/5)]. Общение Жуковского с будущими декабристами, в особенности с Н.И. Тургеневым в середине 1810-х гг., способствовало пониманию значения этой науки, а чтение «Опыта теории налогов» стимулировало этот процесс проникновения в тайны политэкономии.
История взаимоотношений Н. И. Тургенева и Жуковского исследована пока недостаточно. Более подробно говорится об их отношениях в 1840-х гг. [20. C. 207-227], в то время как их контакты арзамасской поры почти не раскрыты. Прежде всего необходимо заметить, что сам процесс напечатания «Опыта теории налогов» неразрывно связан с атмосферой «Арзамаса». Начиная с 1817 г. Н.И. Тургенев в дневнике и письмах постоянно говорит о чтении рукописи «Опыта» арзамасцами:
1 февраля 1817 г.: «Мои налоги брат (имеется в виду арзамасец Александр Тургенев. - А.Я.) прочел. Теперь отдаются на прочтение Блудову и Дашкову; если и они скажут да, то буду печатать» [21. C. 211].
12 февраля 1817 г.: «Книгу мою отдал Блудову. Если скажет, что годится, то напечатаю» [21. C. 212].
1 апреля 1817 г.: «Книгу мою Блудов прочел. Я исправил некоторые места по его замечаниям. Но теперь еще совершенно не решился. Десять раз примерь да один раз отрежь» [21. C. 219].
Несомненно, что выбор читателей у Тургенева был строг: это были арза-масцы с выраженным интересом к политике. Тем показательнее, что к середине 1817 г. в их числе оказался и Жуковский. Тургенев уже давно обратил внимание на него. Еще в конце 1816 г. он замечает: «Литературу российскую обогащает только Жуковский» [21. С. 205], а позднее, посещая заседания «Арзамаса», отмечает: «Жуковский и Блудов всегда читают речи и очень забавные. Литературные хамы на них всегда сердятся, а они над ними смеются, и дело делают» [21. С. 209]. Видимо, и рекомендации брата, и собственные наблюдения определили симпатию и доверие Николая Тургенева к Жуковскому. И вот в приписке к письму С.И. Тургеневу от 5 августа 1817 г. автор «Опыта» сообщает: «Книгу мою читаю я с Жуковским и думаю, что решусь печатать» [21. С. 229].
Постепенно отношения с Жуковским приобретают не просто дружеский, но и идейный характер. В дневнике от 27 мая 1817 г. Тургенев записывает: «Вчера после библ<ейско>го общ<ест>ва сидел я с Жук<овским> долго у Мих. Орлова. Много говорили, много болтали...» [22. С. 37]. Трудно говорить о позиции Жуковского в этих разговорах, но, вероятно, эти беседы не прошли бесследно. Ведь не случайно одним из участников задуманного политического журнала, главная цель которого «состоит в том, чтобы распространить у нас здравые идеи политические», Тургенев хотел видеть Жуковского. Если учесть, что этот замысел относится уже к 1819 г. (т.е. после выхода «Опыта теории налогов» и прекращения деятельности «Арзамаса»), то очевидным становится доверие Н. И. Тургенева к общественной позиции поэта.
Как уже было сказано, в библиотеке Жуковского имеется экземпляр первого издания «Опыта теории налогов», дарственная надпись на обложке которого - отражение симпатии его автора к одному из читателей рукописи. Это произведение, в весьма искусной форме пропагандирующее необходимость борьбы с рабством, было тщательно прочитано Жуковским, о чем свидетельствует исправление даже всех опечаток в тексте. Однако наибольшее внимание привлекла первая глава книги. Именно в ней на с. 4-13 сосредоточены пометы читателя, которые заключаются в отчеркиваниях, подчеркиваниях и записях: их полный текст приводится в моей статье «Круг чтения
В. А. Жуковского 1820-1830-х годов как отражение его общественной позиции» [23. С. 474-476].
Пометы Жуковского позволяют говорить, что пафос этого сочинения был в основном воспринят поэтом. Не случайно он сосредоточил их именно в программной первой главе «Происхождение налогов», в которой особенно остро был поставлен вопрос о взаимосвязи налогов со степенью образованности общества и положением народа. Не вдаваясь в экономическую сущность теории, Жуковский чутко улавливает ее методологическое значение. Все три отчеркивания, сделанные в книге (с. 7, 8, 13), касаются вопроса о благосостоянии народа: Жуковский выделяет в книге Тургенева мысль о том, что его истинным показателем является система налогов.
Он прежде всего старается понять, как политика государя в области налогов отражается на благосостоянии общества. Почти одновременно в читательских пометах, сделанных на страницах статьи немецкого моралиста и философа Иоганна Якоба Энгеля (1741-1802) «Рш^еп^оЬЛшЬ), являющей-
ся составной частью его книги «Рйге1еп8р1е§е1» («Зерцало для князей»), и несколько позднее, в статье для журнала «Собиратель» [24. С. 482-489], Жуковский пытается показать, что злоупотребления в налоговой политике могут привести к возмущению народа и мятежу.
Такое осмысление этого вопроса непосредственно связано с пониманием антикрепостнической направленности книги Тургенева. Думается, что подчеркиванием на с. 8 Жуковский акцентирует внимание именно на этом: «благосостояние народа, основанное на законах ненарушаемых, на свободе гражданской» - это истинное благосостояние. На с. 11 Жуковский вдумывается в определение налогов, данное Тургеневым, подчеркивая мысль о том, что «не должно смешивать права требовать податей с правом налагать оныя». Вслед за автором он пытается выявить права и обязанности правительства в налоговой политике, что оно «должно» и что «не должно». Характерно и примечание, которое Жуковский делает к тургеневскому определению налогов. Комментируя слова «налоги есть средства к достижению цели общества или Государства», он на свободном поле страницы 11 пишет: «а цель: благоденствие общее и частное».
Выделяя эту мысль как особенно значимую, Жуковский подчеркивает эти слова. Такое определение цели общества соприкасается с терминологией ранних декабристских организаций, в частности «Союза благоденствия». Само понятие «благоденствия» является сквозным в книге Тургенева буквально с первой страницы: «богатство ведет к благоденствию»; «свобода новейших народов рождалась и укреплялась вместе с их благоденствием»; «истинные правила, на коих зиждется, которыми сохраняется благоденствие народа.» В «Русской Правде», программном документе декабристов, читаем: «Цель гражданского общества состоит в благоденствии всего общества и каждого члена онаго в особенности» [24. С. 113]. Разумеется, содержание этого понятия, как и определение цели общества, было различно у Жуковского и декабристов, но сам факт близости их терминологии весьма примечателен.
Говоря о восприятии Жуковским антикрепостнической направленности книги Тургенева, хотелось бы обратить внимание на один факт их дальнейших взаимоотношений. В «Записке о Н.И. Тургеневе» (1827), основная цель которой была облегчить участь Тургенева и оправдать его в глазах Николая I, Жуковский настойчиво подчеркивает, что «главным его (Тургенева. - А.Я.) желанием, которое направляло все его действия, было уничтожение рабства помещичьих крестьян». Далее автор «Записки» замечает: «Но в чем же состояли сии свободные мысли? Все более или менее относились к главной, то есть к освобождению крестьян» [25. С. 18]. Снимая с Тургенева обвинения в якобинстве, Жуковский вновь пишет: «<...> весьма легко смешать с понятием о свободе крестьян понятие о любви к необузданности, о республике и назвать якобинцем того, кто говорит, что людей продавать не должно» [26. С. 19]. Всем ходом своих рассуждений Жуковский пытается убедить судей Тургенева в том, что борьба последнего за освобождение крестьян является делом законным и полезным для общества.
Но если отчеркивания и подчеркивания в книге лишь немое согласие с автором, то обширная запись на с. 5 - кульминация размышлений поэта. Уже ее начало носит полемический оттенок и словно продолжает незаконченный
спор: «А Николай Иванович! Вы ли это?». Жуковский констатирует какие-то изменения в позиции Тургенева, возможно связанные со спором вокруг вопроса о взаимоотношении «друзей свободы и просвещения» и народа. Видимо, Тургенев стал более трезво оценивать возможности «друзей свободы». Жуковский своей обширной записью пытается наметить диалектику этих взаимоотношений. Он, с одной стороны, не отрицает необходимости воздействовать на народ, а с другой - подчеркивает важное значение подготовленности и своевременности этого воздействия: «<...> искусство состоит в том, чтобы увидеть в пору ту минуту, в которую у него рука готова для приятия, и в том, чтобы заставить его подать руку. В сжатый кулак денег не вложишь». Подчеркивая в тексте своей записи опорные слова, читатель «Опыта» еще раз заостряет момент подготовленности народа для восприятия тех или иных идей: «<. > что будучи и благодеятельно само по себе, есть еще призрак, будучи несвойственно на то время народу».
Спор о воздействии на народ идей просвещения у Жуковского обретает своеобразный характер: он видит в народе важную общественную силу. Выделяя слова «народ ничего не принимает, он берет», он одновременно отмечает и силу народа, и важность его подготовленности к восприятию определенных идей. Не принимая на веру слова «друзей свободы и просвещения», народ, по мнению Жуковского, берет то, что отвечает его коренным интересам и к чему он морально готов.
Таким образом, запись Жуковского в «Опыте теории налогов» Тургенева - свидетельство его серьезного интереса к декабристской идеологии, в частности к вопросу о воздействии их идей на народ. И чтение Жуковским «Опыта теории налогов», и его дружеские отношения с братьями Тургеневыми, с Н. Муравьевым, М. Орловым определяют общую атмосферу духовного развития Жуковского первой половины 1820-х гг. Не принимая революционных идей декабристов, осуждая их выступление против самодержавия, Жуковский соприкасался с ними в своем неприятии крепостничества и произвола. Его помощь ссыльным и осужденным декабристам, его утопический проект их амнистии, помощь в освождении из рабства Шевченко и родственников Никитенко - свидетельство внутренней связи с их позицией.
На вопрос о датировке помет Жуковского в «Опыте теории налогов» точно ответить пока нельзя. Прямых указаний поэта на время чтения этого сочинения Тургенева обнаружить не удалось, да и дарственная надпись не датирована. Но думается, что чтение и пометы относятся к концу 1818 - началу 1819 г., т.е. сразу же после выхода ее в свет (ноябрь 1818 г.). Записи на нижней обложке «Опыта» связаны с подготовительными работами Жуковского к преподаванию русского языка великой княгине Александре Федоровне. Именно в 1818-1819 гг. он ведет эти занятия.
Таким образом, история инскрипта Н.И. Тургенева на его «Опыте теории налогов» имеет непосредственный выход в пространство творческой лаборатории Жуковского и дополняет представление о его общественной и литературной позиции 1820-х гг.
Вероятно, не менее интересно было бы проследить развитие этой позиции при знакомстве Жуковского с другим программным сочинением Н. И. Тургенева, его книгой «La Russie et les Russes» (Paris, 1847. Т. 1-3). Известно, что
эта книга была в библиотеке Жуковского (собрание А.Ф. Онегина), возможно, с пометами Жуковского [27. С. 198]. По всей вероятности, она была с дарственной надписью, так как Жуковский получил ее лично от автора. Ср.: «Благодарю тебя, любезнейший Николай Иванович, за доставление твоей книги» [28. С. 4]. Наконец, развернутая ее оценка и ответ автора [28. С. 4-6] -свидетельство продолжающегося спора Жуковского и Тургенева о России и общественно-историческом ее положении.
К сожалению, эта книга пока не обнаружена, а посему вопрос об инск-рипте на ней лишь гипотеза.
2. Жуковский и генерал Анри Жомини
Популярность в России французского генерала и военного писателя, барона Анри (Генрих Вениаминович) Жомини (1779-1869) засвидетельствована известными стихами Дениса Давыдова:
«Жомини да Жомини!»,
А об водке - ни полслова [28. С. 86].
А.И. Тургенев, посетивший в октябре 1833 г. в Швейцарии город Паерну, где родился Жомини, называет его «наш Жомини» [29. С. 28].
Сподвижник Наполеона, военный стратег, он в 1813 г. переходит на сторону русских войск и становится советником российского императора Александра I. Его дальнейшая карьера была связана с русским двором. При императоре Николае I он участвовал в разработке разных военных проектов и
особенно проекта об учреждении высшего военного учебного заведения для подготовки офицеров Генерального штаба. В 1837 г. он преподавал великому князю, наследнику русского престола Александру Николаевичу стратегию и в этой своей должности не мог не пересечься с Жуковским, принимавшим самое активное участие в обучении великого князя.
Но, по всей вероятности, судьба свела их гораздо раньше. В библиотеке поэта находится сочинение французского генерала «Vie politique et militaire de Napoleon, racontee par lui meme au tribunal de Cesar, d’Alexandre et de Frederic. T. 1-4. Paris, 1827» (Политическая и военная жизнь Наполеона, рассказанная им самим перед судом Цезаря, Александра и Фридриха), на обложке первого тома которого имеется следующая дарственная надпись: «Souvenir de l’auteur a Mr. Joukofsky. General Jomini» [Перевод: На память от автора г-ну Жуковскому. Генерал Жомини]. К сожалению, надпись на книге не датирована, но почти с полной уверенностью можно сказать, что она появилась сразу же после выхода книги, в мае-июне 1827 г.
В парижском дневнике Жуковского за 11 (23) мая - 28 (10) июня 1827 г. имеются две записи, проливающие свет на историю инскрипта: «15 (27) <мая>, воскресенье. <.. .> Обедал у князя Щербатова с Жомини и с графинею Шуваловою. Жомини бранил ужасно Вальтера Скотта за его жизнь Наполеона. Он сам печатает признания Наполеона» [16. Т. 13. C. 262] и «Июнь. 25 (7) <июня>, суббота. Обед у посла. <.> Весь дипломатический корпус русский: <...> : Жомини.» [16. Т. 13. C. 272]. Скорее всего, в это время, еще до отъезда из Парижа, Жомини и подарил свою уже напечатанную книгу Жуковскому.
И хотя в книге нет помет Жуковского, сочинение Жомини не могло не привлечь его внимания. На протяжении почти всей своей творческой биографии - от «Певца во стане русских воинов» (1812) до незаконченной, предсмертной поэмы «Странствующий жид» (1850-1852), русский романтик всматривался в уроки наполеонизма, соотнося судьбу великого императора с русской и мировой историей, с библейским образом Агасфера.
Сочинение Жомини в сознании Жуковского не могло не соотноситься с книгой Вальтера Скотта «The life of Napoleon Bounaparte» («Жизнь Наполеона Бонапарте» (см.: [30. C. 147-151]), вышедшей в том же 1827 г. и явившейся объектом полемики французского генерала и военного писателя.
В библиотеке Жуковского есть и другие сочинения Жомини, касающиеся истории военного искусства и вышедшие уже в 1830-е гг. [11. № 1385-1386]. Дневниковые записи от 13-14 июля 1833 г. сообщают о встречах поэта с французским генералом в Бадене [16. Т. 13. C. 386]. Сохранилось также письмо Жуковского к Жомини [33. Отб. 256-257] в ответ на его просьбу получить «несколько строчек вашего почерка и почерка Карамзина» [31. Лб. 252-256]. Если учесть, что они не могли не встречаться в 1837 г., когда Жомини преподавал наследнику стратегию, то история их отношений охватывает по меньшей мере целое десятилетие, с 1827 по 1837 г.
Инскрипт Жомини вносит в эту историю дополнительные штрихи, углубляющие представление об исторических взглядах поэта, связанных с темой Наполеона и проблемой наполеонизма.
3. Жуковский и Шарлотта Моро де ла Мельтиер
яг
ЯГ ' •' :\-г ■■■
Ш-г-Я. * ... I
Ik • , / «. . уШ
щЬ* ' • ‘ • /У* Ч
/JluL У/улЖ
ft. ,,L с / • • • ' ' - • /г-гШ
f — 11 * LES MEBELI NGEV
' ■ LES BOURGITONOVn СИИ ATTILA.
? • мм MS И1«
1 frr
—
ч TOME PREMIER.
1 ■
На обложке первой части книги «Les nibelungen, ou les bourgignons chez Attila, roi des Huns. Poeme traduit de l’ancien idiome teuton avec des notes his-toriques et litteraires par Mme Ch. Moreau de la Meltiere. Publie par Fr. Riaux. Parties 1-2. Paris, 1837», хранящейся в библиотеке поэта, имеется следующая дарственная надпись: «Souvenir, offert a Monsieur de Joukoffsky, par l’estime, par reconnaisance, par Charlotte Moreau de la Meltiere» [Перевод: В дар господину Жуковскому как знак уважения и благодарности от Шарлотты Моро де ла Мельтиер].
Никаких помет в этой книге нет, но дарственная надпись и ее контекст заслуживают специального разговора.
С автором перевода «Песни о Нибелунгах» Анной Катериной Шарлоттой Моро де ла Мельтиер (урожд. Boutier de Singling, 1777-1854) Жуковский был знаком давно, еще с юности. Он познакомился с ней в 1812-1813 гг. в Муратове, где она оказалась вместе со своим мужем, французским эмигрантом Жаном Пьером Теодором (1781-1848). Как они оказались в России, доподлинно ничего не известно. В письме к А.Ф. Воейкову от 13 февраля 1814 г. Жуковский просит помочь им и характеризует Шарлотту Моро де ла Мель-тиер следующим образом: «<...> жена его, знающая немецкий, французский и итальянский языки, большая музыкантша, мастерица петь, да к тому же и литератор» [32. C. 20]. Позднее она вполне оправдала эту характеристику, создав несколько переводов, оригинальных романов, драм, некоторые из них посвятив Жуковскому.
В свою очередь, во время парижского путешествия 1827 г. по ее протекции поэт сблизился с семьей французского историка Франсуа Гизо. В письме
к Шарлотте Моро от июня 1827 г. он пишет: «Благодаря вам, я очутился в кругу давнишнего знакомства: говорю о любезном семействе Гизо, которое я уважал издали и люблю вблизи» [34. C. 513-514. Оригинал по-французски]. И далее, обращаясь уже прямо к своим воспоминаниям о встречах с ней, Жуковский замечает: «Письмо ваше для меня было как бы голосом прошедшего. Дни, проведенные нами вместе, принадлежат к тому времени моей жизни, которое ни в чем не сходствует с моим нынешним временем. Муратово - это место, где протекал мой золотой век» [34. C. 513-514.].
В 1837 г. после посещения родных мест, в том числе Муратова, поэт навещает в Москве старую знакомую, о чем свидетельствует следующая запись в дневнике: «1 августа. Визиты. У M-me Moreau» [16. Т. 14. С. 69]. Эта лаконичная запись проливает свет на инскрипт в книге с переводом «Песни о Ни-белунгах», вышедшей в июле 1837 г. Есть все основания предполагать, что именно в этот день как залог памяти о муратовских днях и «золотом веке» переводчица преподнесла Жуковскому книгу с вышеприведенной дарственной надписью.
С Шарлоттой Моро де Мельтиер Жуковский неоднократно встречался и в 1841 г., во время своего последнего посещения Москвы накануне отъезда после женитьбы в Германию. Об этом говорят лаконичные записи в дневнике: «15 (27) января. <...> Утром у меня <...> болтушка Моро»; «18 (30) января. <...> в театр. <...> кресла подле Моро»; «19 (31) января. <...> У меня потом Моро с женою и сыном» [16. Т. 14. С. 236-237]. В архиве поэта (Онегинское собрание) сохранилось 14 писем Шарлотты Моро к Жуковскому [35.
С. 76].
Сама книга с инскриптом интересна не только с точки зрения выявления нового адресата эпистолярия Жуковского, расширения представлений о круге его знакомств, но и для разговора о творчестве поэта.
Эта книга несет в себе следы связи ее автора с русской жизнью. Во-первых, она посвящена русской императрице Александре Федоровне, что уже указано на обложке и на шмуцтитуле: «Dedie a sa majeste l’imperatrice de Rus-sie, Alexandra Feodorovna» [Перевод: Посвящается ее величеству императрице России, Александре Федоровне]. Во-вторых, в предисловии, написанном профессором философии Франсисом Рио, чувствуется хорошая осведомленность в вопросах славянского, в частности русского, фольклора и литературы. Так, на с. XXXV в первой сноске говорится о П.В. Киреевском как собирателе фольклора и о «Песни о полку Игореве» как «поэтической картине, полной славы и отваги». Здесь же указано, что вдохновителем Моро был Франсуа Гизо, а работа над переводом продолжалась целое десятилетие. Все эти факты в своей совокупности и в соотношении с биографией Жуковского позволяют предположить, то и поэт был хорошо осведомлен о работе своей старой знакомой, а во время парижской встречи с Гизо в 1827 г., т.е. как раз за 10 лет до выхода перевода в свет, мог вести разговор об этом. Несомнено одно: этот подарок по-своему был символическим. Он словно подогревал интерес Жуковского к замечательному памятнику немецкой народной поэзии.
Глубокий интерес Жуковского в 1840-е гг. к «Песни о Нибелунгах» был неразрывно связан с освоением народного эпоса, с историей Зигфрида. Ар-
хивные материалы позволяют говорить о серьезности намерений Жуковского в отношении повести о юности главного героя. В списках начала 1845 г. постоянно рядом с уже осуществленными повестями и сказками находится «Повесть о Зигфриде Змееборце». Поэт вначале вписал ее в число уже осуществленных произведений («Капитан Бопп», «Неожиданное свидание», «Маттео Фальконе» и др.), но затем вычеркнул и назначил исполнение переложения на июнь 1845 г. [36. С. 492-502]. Показательно, что это произведение должно было войти в задуманное поэтом собрание «Повестей для юношества». Во всех тщательно разрабатываемых проектах этого замысла оно фигурирует неизменно то под названием «Повесть о Зигфриде Змееборце», то «Повесть о Зигфриде и Нибелунгах» [37. Л. 1-2]. По всей вероятности, поэт так и не осуществил этот замысел, но сам факт внимания поэта к героической истории Зигфрида Змееборца в период подготовки «Повестей для юношества» свидетельствует о том, что этот эпический сюжет имел для него дидактический смысл. В истории деяний героя «Песни о Нибелунгах» он искал материал для своей «воспитательной проповеди». В этом отношении знакомство с переложением памятника немецкого народного эпоса Шарлоттой Моро де ла Мельтиер было важным этапом его творческой биографии.
4. Жуковский и Алессандро Мандзони
Итальянские путешествия и знакомства с виднейшими деятелями итальянской культуры, интерес к итальянской живописи и музыке, чтение произведений итальянской литературы и общественной мысли, переводы римских классиков (Вергилий, Гораций, Овидий) - особая страница в творческой биографии Жуковского (см.: [38. C. 277-308]).
Встреча с известным итальянским романтиком, автором популярного романа «Обрученные» Алессандро Мандзони (1785-1873) получила свое конкретное выражение и развитие в инскрипте на форзаце его полного собрания сочинений (Opere di Alessandro Manzoni in verso e in prosa, volume unico. Firenze, 1837): “L’autore contera sempre fra i suoi giorni piu felici quello in ciu gli fu dato di cognoscere il Sign. C. Joukovski. Milano, 9 Novembre 1838. Alessandro Manzoni” [Перевод: Автор всегда будет считать среди счастливых дней своих тот день, в который ему дано было познакомиться с господином Жуковским. Милан, 9 ноября 1838. Алессандро Мандзони - итал.].
Запись в дневнике об этой встрече датирована 27 октября (8 ноября): «К Фризьяни. С ним к Манцони. В улице <пропуск>, в собственном доме. Переход через двор; в нижнем этаже. Перед камином. Тотчас подал омбрасоль. Сходство не наружностию, а всем слогом с Каподистриею. Разговор о Гете, о Бейроне, о тенденции нынешней поэзии. Белые стихи. Сущность поэзии. Нельзя вдохновенно написать похвалы победам турок или похвалы терроризму. О соединении вер» [16. Т. 14. С. 132].
На следующий день, когда, вероятно, и появилась дарственная надпись, Жуковский посещает ателье миланского художника Джузеппе Мольтени (1800-1867): «К Molteni, оригинал в шотландском платье. Портрет Манцони (который не дал снять копии).» [16. Т. 14. С. 132].
Лаконичные дневниковые записи нашли свое распространение и развитие в подробном письме к И.И. Козлову от 4 (16) ноября 1838 г. Это письмо -комментарий к дарственной надписи, раскрывающий историю встречи с Мандзони и возникновения инскрипта. Лейтмотивное настроение письма -чувство высокой радости и счастья: «я не надеялся иметь это счастье», «эти два часа принадлежали к прекрасным часам моей жизни», «эти немногие минуты были для меня счастливы, как в старину подобные минуты с Карамзиным, при котором душа всегда согревалась и яснее понимала, на что она на свете» [39. C. 639]. Рассказывая о появлении дарственной надписи, Жуковский сообщает: «Я купил экземпляр полных его сочинений и просил его написать на нем свое имя; вот что он написал [далее цитируется вышеприведенный инскрипт]» [39. Т. 4. C. 640].
К этому трудно что-либо добавить. Два романтика, русский и итальянский, не зная творчества друг друга, нашли сразу же взаимопонимание. Тенденции нынешней поэзии и сущность поэзии вообще, имена Гете и Байрона, характер белых стихов - все это темы, которые не могли не волновать по-этов-современников, во многом единомышленников.
Знакомство с Алессандро Мандзони, его инскрипт существенно дополняют картину русско-итальянских литературных связей Жуковского. Его вхождение в мир итальянского романтизма будет продолжено через встречи с Сильвио Пеллико, художниками-назарейцами, натурфилософами (так, венецианский ботаник Валериано Луиджи Брера подарит ему свою книгу «Ischia e Venezia.»), чтение сочинений Маккиавелли, Дарю, Т. Гросси, прогулки с Гоголем по Риму и участие в римском карнавале, через многочисленные рисунки, которые сопровождали его в путешествии по Италии (см. об этом: [40. P. 113-150]).
Таким образом, инскрипт Мандзони - это больше чем дарственная надпись на книге, это поистине «посол души, внимаемый душой».
Такова история четырех инскриптов на книгах из библиотеки В. А. Жуковского. Различна судьба их авторов, по-разному складывались отношения дарителей книг и поэта, но несомненно одно: мир инскриптов - это совершенно особая область книжной культуры и литературного быта. Проникая в их историю, мы открываем то, что нередко скрыто в известных источниках. Мир человеческих контактов и литературных отношений, как в зеркале, отражается и в самой дарственной надписи, и в ее разнообразном контексте. Дарственная надпись Н.И. Тургенева и маргиналии Жуковского в «Опыте
теории налогов» обогащают представление об общественной позиции поэта 1820-х гг. и его отношениях к декабристской идеологии. Инскрипт генерала и военного писателя А. Жомини на его сочинении о Наполеоне - еще одна страница «наполеоновской темы» в творческом наследии русского романтика. Перевод «Песни о Нибелунгах» Ж. Моро де ла Мельтиер и история ее отношений с Жуковским позволяют говорить о неслучайности его обращения к этому произведению в 1840-е гг. Встреча с известным итальянским романтиком Алессандро Мандзони и история его инскрипта - существенное дополнение к истории русско-итальянских литературных отношений Жуковского.
Думается, разговор о других инскриптах, находящихся в библиотеке Жуковского, назрел, так как каждая из почти 150 дарственных надписей имеет свою историю и свою судьбу, а все они вместе - органическая часть русской культуры 1800-1840-х гг.
Литература
1. Гаспаров М.Л. Древнегреческая эпиграмма // ГаспаровМ.Л. Избр. труды. Т. 1: О поэтах. М., 1997.
2. Поздняя латинская поэзия. М., 1982.
3. Николаев С., Царькова Т. Три века русской эпитафии // Русская стихотворная эпитафия. СПб., 1998. С. 5-24.
4. Вестник Европы. 1817. Ч. 91, № 3.
5. Мордерер В.Я., Парнис А.Е. Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях // Литературное наследство. Т. 92, кн. 3: Александр Блок: Новые материалы и исследования. М., 1982.
6. Вопросы литературы. 1979. № 7. (Хроника).
7. Озеров Л. Надпись на книге // Встречи с книгой. М., 1979.
8. Литературное наследство. Т. 92, кн. 3. М., 1982.
9. Роскина Н.А. Дарственные надписи на книгах и фотографиях Чехова // Литературное наследство. М., 1960. Т. 68.
10. Автографы современников Пушкина на книгах из собрания Госудаственного музея А.С. Пушкина: Аннотированный каталог. М., 1988.
11. Библиотека В.А. Жуковского: (Описание) / Сост. В.В. Лобанов. Томск, 1981.
12. ГогольН.В. Полное собрание сочинений [М.]: Изд. АН СССР, 1952. Т. 12.
13. Янушкевич А.С. Экземпляр романа Л. Тика «Странствия Франца Штернбальда» с авторской правкой в библиотеке В.А. Жуковского // Тик Людвиг. Странствия Франца Штернбальда. М., 1987. С. 341-346. (Лит. памятники).
14. Дмитриев Л.А. История первого издания «Слова о полку Игореве»: Материалы и исследования. М.; Л., 1960.
15. ИезуитоваР.В. Жуковский и его время. Л., 1989.
16. Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. М., 1999-2010.
17. Блюмин И. Предисловие // Тургенев Н.И. Опыт теории налогов. М., 1937.
18. Лотман Ю.М. П.А. Вяземский и движение декабристов // Учен. зап. Тарт. ун-та. 1960. Вып. 98.
19. Тургенев Н.И. Опыт теории налогов. СПб., 1818.
20. Ланский Л. Из эпистолярного наследия декабристов: Письма Н.И. Тургенева к Жуковскому // Вопросы литературы. 1975. № 11.
21. Декабрист Н.И. Тургенев: Письма к брату С.И. Тургеневу. М.; Л., 1936.
22. Тургенев Н.И. Дневники и письма. Пг., 1921. Т. 3.
23. Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Ч. 1. Томск, 1978.
24. Пестель П.И. Русская правда. М., 1958.
25. Жуковский В.А. Полное собрание сочинений: В 12 т. СПб., 1902. Т. 10.
26. Веселовский А.Н. В.А. Жуковский: Поэзия чувства и «сердечного воображения». СПб., 1904.
27. Уткинский сборник: Письма В.А. Жуковского, М.А. Мойер и Е.А. Протасовой / Под ред. А.Е. Грузинского. М., 1904.
28. ДавыдовД.В. Песня старого гусара // Давыдов Д. Стихотворения. Л., 1984.
29. Тургенев А.И. Хроника русского: Дневники (1825-1826 гг.). М.; Л., 1964. (Лит. памятники).
30. Жилякова Э.М. Книга В. Скотта «Жизнь Наполеона Бонапарте» и ее русские читатели // Феномен русской классики. Томск, 2004.
31. Русский архив. 1871.
32. Русский архив. 1900. Кн. 3.
34. Жуковский В.А. Сочинения / Под ред. П.А. Ефремова. 7-е изд. СПб., 1878. Т. 6.
35. ГофманМ.Л. Пушкинский музей А.Ф. Онегина в Париже: Общий обзор, описание и извлечение из рукописного собрания. Париж, 1926. (Le Musee Pouchkine d’Alexandre Oneguine a Paris: Notice, catalogue et extraits de quelques manuscrits par Modeste Hofmann. Paris, 1926).
36. Янушкевич А.С. «Песнь о Нибелунгах» и «Рейнские сказания» в восприятии В.А. Жуковского // Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Ч. 2. Томск, 1984.
37. Российская национальная библиотека (РНБ). Ф. 286 (Жуковский). Оп. 1. Ед. хр. 53.
38. Янушкевич А.С. Итальянские впечатления и встречи В.А. Жуковского // Русско-итальянский архив II (Archivio italo-russo II) / Coct. Даниэла Рицци и Андрей Шишкин. Салерно (Италия), 2002.
39. Жуковский В.А. Собрание сочинений: В 4 т. М.; Л., 1960. Т. 4.
40. Ferri F. Le citta italiane nei disegni di un poeta: gli album di Vasilij Zukovskij // Europa orientalis. XXV. [Salerno], 2006.
